Чужими дорогами , книга 2

Вероника Габро

Чужими дорогами

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Восемь лет спустя.

1

Зимние сумерки, повиснув над Ужгородом, полюбили его, и не желали отпускать. Вот уже и зимнее солнцестояние вот-вот наступит, что днём сумрак короткого дня, что вечером, что с утра – всё одно и тоже. День состарился и изнемог, дававший ему силу огонь пора было менять.
Теперь жди, как только волхвы прокричат, – пора тушить старые костры, очаги, лучины, свечи и факелы, да рождать молодой огонь заново, добывая кресалом, а то и трением. Это кто как привык или обучен. Тогда пойдет радость во всём городе и на Руси, люди станут праздновать святки, начиная новый год и новую жизнь.
Так рассуждал плотник дядька Формей, укладывая у изгороди снежную труху, сыпавшуюся без устали с мглистого неба. Холода он не чувствовал, но нос его покраснел и худая, длинная бородёнка заснежилась, прибавив в обманчивой красоте. Снежинки налетели на брови и глаза Формея и тот, сняв рукавицу, отряхивал рукой лицо и бороду, являя их естественный, неказистый вид.
Сказывают, что есть такие страны, что снег там, в диковину, а люди все сожжены солнцем, как головёшки. От этих мыслей Формей встал на месте, уперевшись на деревянную лопату, похожую на широкое весло, и брови его от удивления сами полезли вверх.
Как же тогда дети их родятся черными или белыми, а уж потом на солнце коптятся? – задумался Формей.
Под поднятыми удивленно бровями плотника, округлились глаза редкого василькового цвета, какие впору иметь красной девке. Такое чудо досталось от богов всей Формеевой родне, которой осталось не больно велико. Жив был сын с семьёй, да очень далеко отсюда, а сестра Формея и прижитая ею в девках племянница плотника, давно померли.
Формей обернулся, ища глазами своего работника Смирно, не нашедши его, плюнул в сердцах.
– Как харчи объедать он первый, а как снег грести, его нет! Не иначе, опять, рот разинул на княжеских дружинников, съезжающихся на пир к князю Добромиру, а пуще того на их жён.
Восемь лет прошло с той поры, как тесть Никодима вылечил Смирно. Был он урод уродом, одна половина лица безжизненно обвиснув, не повиновалась ему, и с уголка губ юродивого лика, стоило только начать говорить, стекали слюни. Разговор Смирно был невнятный, как будто каши в рот набрал, а выражение лица напоминало скоморошью маску, что те одевают на игрищах.
Заработал он впрочем, такую рожу собственными стараниями. Очень Смирно любил замужних боярынь развлекать, пока мужей дома не было. Замужние боярыни щедро одаривали его, за любовные утехи.
Однажды боярин Любеч с походом на булгар отбыл из дома, но жена его не любила скучать. Боярыня была не больно молода, хоть и моложе мужа своего. Вот таким же скучным, зимним днём она села покататься в запряженные лошадьми санки, а вернулась обратно в терем с девушкой, которую встретила на прогулке. Девушка красивая, молчаливая, стала, что ни день бывать у боярыни, оставаясь ночевать. А когда вернулся боярин Любеч из похода, нежданно-негаданно, посреди ночи, девушка сиганула через высокий тын боярской усадьбы, оказавшись молодым парнем по имени Смирно.
Однако и боярин оказался не вовсе дурень, и в тот самый миг, когда Смирно перекинул уже ногу через высокий тын, кто-то из боярских слуг ударил его по голове кистенем, и скинул на улицу в сугроб. Там он и пролежал пол ночи, пока случайные прохожие не подобрали его. Крепок оказался парень – выжил, только от прежней красоты осталась одна насмешка.
Нет теперь проказливой, пожилой боярыни, всё семейство у Любеча прибрал страшный мор, что задувал людей как свечи на святки. Смирно с полгода жил у разбойников, стыдясь сам себя, пока не пожалел его отец Мойры, бывший сильным ведуном. Не вдруг и не сразу, но вылечил он Смирно, взяв обещание с того, что он больше не будет совращать замужних женщин.
Теперь, глядя на Смирно трудно было во всё это поверить - высок, красив особой, одухотворенной красотой. Мошка не посмеет сесть на его высокое чело, когда он задумается. А что на деле? Девок полно вокруг, нет, ему всё замужние бабы нравятся. Вот и теперь он пошел любоваться на боярских жен.
Формей присвистнул, немного выждал, из собачьей будки не раздалось ни звука. Злой пес Мойры – Кудель тоже оставил хозяйский двор и увязался, провожать свою хозяйку на пир.
– Стало быть, мы одни тут с Заринушкой остались, – проговорил задумчиво Формей, и губы его тут же тронула тёплая улыбка.
Вот уже три года прошло, как жена, несмотря на возраст, родила ему сына, с синими, как у Формея глазами. Теперь, во дворе летом бегали двое детей – Формеев сын от Зарины и Никодимова дочь от Рады, дочери Зарины.
Никодим, молодой княжеский дружинник, имел двух жён, и, стало быть, два тестя – один Формей, а другой дед-ведун, отец Мойры. Но судьба обделила Мойру, и у неё детей не было.
Князь Добромир любил Никодима и был ему названным братом. Ни один княжеский пир, не обходился без него. Украшением пира были жёны Никодима, которых он часто брал с собой, чтобы развлечь их.

В сторону княжеского дворища с каменными палатами, съезжались гости. Мужчины верхом на конях, а женщины в санных возках, украшенных красными лентами и еловыми ветками. Княжеский ключник Огарок встречал гостей, многих из которых он знал накоротке, и, улыбаясь, вёл в палаты. По зимнему времени в палатах было прохладно, в большом помещении с высокими потолками сколь не топили, мороз быстро выстуживал тепло.
Приглашённые оставались в верхнем зимнем платье, расстегнув его, лишь из желания показать праздничные наряды. На мужчинах были одеты плащи-корзно с застёжкой на одном плече, женщины нарядились в цветастые длинные кафтаны из дорогих, греческих тканей, вытканных золотом, или расшитых умелыми вышивальщицами. В глазах рябило от блеска золота и камней, в бесценных уборах на головах и перстах.
На белом, особой редкой масти коне, Никодим проскакал во внутрь княжеского дворища, держа в руке факел. Конь затанцевал более тёмными ногами по сравнению с белым крапчатым крупом. Легкое затемнение по крупу напоминало чернение по светлому серебру. Чёрные, умные, конские глаза бойко оглядывали знакомый двор, где он часто бывал. Потрепав по гриве Серебряного, Никодим бросил поводья княжеским холопам, а сам лихо, соскочив молодым, сильным телом с коня, в два широких шага оказался у возка. Держа факел в правой руке, левой откинул дверцу.
– Приехали, всех дел! – крикнул он двум молодым женщинам, укрытым общей медвежьей шкурой.
Женщины, улыбаясь и переглядываясь, вышли из возка. Никодим помог Раде, которая была беременна снова, но внешне под просторным, зимними одеждами, этого, пока, было не заметно. Мойра легкая и тонкая, как подросток, выскочила сама. Никодим счастливыми глазами оглядел своих жен. Рада слева, Мойра справа, они неторопливо прошли в палаты, среди суматохи и сутолоки поднятой гостями и слугами.
Когда они удалились, сзади от возка отделилась фигура молодого мужчины, и двинулась, было за Никодимом, но хмурый Огарок, княжеский ключник, словно невзначай оказался прямо перед ним.
– Куда прёшь, без порядка? Если тебя взяли за конями смотреть, так исполняй назначенное, а шляться по двору без дела нечего.
Высокий, красивый мужчина, молча, кивая Огарку, продолжал пристально вглядываться в красивых спутниц Никодима поверх головы ключника. В этот момент они взошли на крыльцо и скрылись в помещении. Мужчина погрустнел, и больше не слушая Огарка, отошел в сторону, где стояли на привязи кони. На него никто не обращал больше внимания.
Радостные крики вновь прибывших, ржание горячих коней и ответное ржание стоявших на привязи кобыл, суета и мелькание факелов в руках бегавших по двору слуг, создавало волшебную и одновременно беспокойную картину в быстро наступившей темноте. Как не торопились гости, а пир уже начался. Князь Добромир был легок и быстр, что в делах, что в пирах.
Гостей усаживали слуги и вездесущий Огарок, которого холопы боялись больше смерти. Тихий и незаметный, мало примечательный, он словно обладал способностью появляться одновременно во всех местах. Доволен он или нет, никогда нельзя было разобрать на его невыразительном лице, но колючие, умные глаза цепляли все тайны кухни и кладовой, и возмездие провинившимся было неминуемо.
Проводив очередных гостей, Огарок прошмыгнул неожиданно в дверь, ведущую на кухню из пиршественной палаты. Мальчик, несший фаршированную дикими яблоками утку, получил подзатыльник за то, что макал пальцы в соус и облизывал их, рассчитывая на то, что здесь, на плохо освещённой лестнице его никто не увидит. Малец вздрогнул от подзатыльника и, подняв голову, встретился с хмурым, веснушчатым лицом Огарка, который зашипел на него, как кошка.
– Тебя холоп, что не кормят? – сквозь зубы спросил его ключник и скользнул вниз по лестнице, словно тень.
У мальца выступили слезы, он оттопырил нижнюю губу, но не заревел, ограничившись только этим. После пира Огарок не забудет приказать, выпороть его, а начнёшь перед гостями хныкать, большей беды себе нахнычешь.
Красивый и румяный мальчик, улыбаясь во весь рот, внёс веселым гостям серебряное блюдо с жареной уткой в остром соусе, по греческому обычаю. Пряности попадали в соус из южных стран и были очень дороги, так что многие купцы, благополучно доставив на север один караван перца, корицы и ванили, могли спать спокойно остаток жизни, не думая о бедности. Из Руси обратно везли бесценные северные меха - лисицу красную и белую, соболя, куницу, горностая, бобра и выносливых, красивых рабов.
Князь Добромир щедрой рукой приказывал наливать гостям меды и южное красное вино, тосты и пожелания сменяли друг друга. В основном желали здоровья князю и княгине Малине, недавно родившей дочь. Малина, слабая здоровьем, никак не могла справиться с легким головокружением и частыми недомоганиями после родов. Это была привлекательная молодая женщина с бледным лицом и прекрасными, хрустальными глазами, как вода менявшими свой цвет. Лицо её обыкновенно было задумчивым и печальным, но стоило мужу обратиться к ней, и оно расцветало в чудесной улыбке, на которую невозможно было не ответить. Душа любого тянулась к ней, и было понятно, почему князь так горячо любил её.
Она была одета в почти целиком, затканный золотом, тяжелый кафтан без застежек. Под грудью он был схвачен кожаными ремешками, обвивавшими стройный стан княгини. Кожаные, тонкие ремешки были часто унизаны мелкими жемчужинами. Так же и запястья на узких рукавах кафтана до локтя охватывали те же жемчужные полоски. Пышные волосы прикрывал полупрозрачный, шёлковый платок, с высоким венцом из серебра и жемчуга. Легкие, звонкие кольца, связанные в затейливые дорожки, спускались на грудь с серебряного венца. От легкого движения головы они пели чистым, чарующим голосом.
Разгоряченный, весёлый Добромир поднял серебряный, чеканный кубок с греческим вином, и обратился к Никодиму.
– Выпей из моего кубка. Много раз мы стояли плечо к плечу. Когда- то я спас тебя, найдя в лесу, привязанного к берёзе. Думаю, что тогда твои жёны не полюбили бы тебя, как сейчас.
– И я там был! – крикнул Пересвет – крупный, рано начавший тяжелеть дружинник.
Князь поднял одну бровь, поглядел задумчиво на него.
– Верно Перя, ты всегда рядом, но иногда тебя лишку.
Дружинники засмеялись. Пересвет пожал могучими плечами.
– Оно, конечно, могу и помолчать! – нисколько не расстроившись, громко и радостно сообщил он.
Никодим поднялся навстречу князю, сидевшему почти напротив его. Он снял шапку, принимая княжеский кубок и кланяясь Добромиру. Светлые кудри его волос, как выжженная под солнцем полынь, рассыпались львиной гривой, когда он склонил свою голову.
– Пью за княжескую службу и дружбу меж нами. Сколько раз выручали друг друга, всякое бывало, и впредь будем вместе, по княжескому слову.
Дружинники все вскочили и закричали, подняв вверх кубки. Добромир улыбнулся. Когда-то на пир дружинники приходили с оружием, но пришлось это запретить. Приняв хмельного вина, иногда, дружинники позволяли себе лишнего, любуясь на чужих жен. Ревнивые мужья в ответ хватались за мечи.
Пределом всему стал случай, когда один княжеский дружинник отрубил спьяну холопу кисть руки, когда тот попытался сделать перемену блюда, ещё недоеденного буйным воином. Случай этот сильно напугал впечатлительную княгиню.
Теперь, вместо мечей дружинники воинственно поднимали свои кубки, и проливали вместо крови красное вино.
Вновь слуги наполнили кубки.
– А теперь выпьем за наших жён, что дают нам силу в бою и берегут наш дом, пока мы находимся в походах и тяготах.
Теперь, поднялись женщины, прибывшие на пир со своими мужьями. Но женщин было много меньше мужчин, не каждый старался показывать на всеобщий огляд свою жену, предпочитая оставлять дома в тереме. Некоторые дружинники были вовсе не женаты, а у иных жёны не приглашались из-за неприглядности, или неумения себя вести перед князем и княгиней.
Рада и Мойра поднялись вокруг Никодима, как молодая роща вокруг сильного дерева. Все заулыбались, глядя на них. Невольно все взгляды оборотились в эту сторону. Каждый в душе нечаянно, не мог, не позавидовать молодому дружиннику. Две женщины столь разные, были хороши красотой, которая только подчёркивала взаимно-противоположную сторону.
Рада была ярко выраженным славянским типом женщины – высокая, даже рядом с рослым широкоплечим мужем, она не казалась потерянной. Гордо посаженная голова, на высокой шее, была убрана кокошником с платком, свободно спадающим на плечи. Её глаза карие, влажные, с трогательным выражением легкого удивления под высокими бровями и тенями от густых ресниц были замечательны, чистая гладкая кожа и полные, но не оттопыренные губы, красивой формы. Ею можно было любоваться, как красивым цветком, находя всё новые, тонкие оттенки красоты.
Мойра, поражала своим гордым и холодным выражением лица. Она всегда смотрела прямо в глаза, так что человеку становилось не по себе. Многие побаивались её, считая ведуньей. Брови её, как крылья ласточки разлетались над зелеными, чуть поднятыми к вискам глазами. Тонкий нос и смуглая кожа выделяли её из окружающих. Линии лица изящно и стремительно сходились к подбородку. Она была стройной и хрупкой, как лань, но казалась сильнее более крупной Рады.
Никодим случалось, брал её с собой в походы, и она одевалась как мужчина, и метко метала стрелы из лука. Мойра умела лечить раны и болезни всякого живого существа. Если бы не Мойра, княгиня умерла бы от простуды восемь лет назад. Мойра не однажды лечила её.
Одевалась Мойра, происходившая из племени Мери - лесных кочевников, очень просто, но любила украшать одежду узорами из бисера. В ушах её всегда были серебряные, тяжелые серьги, в форме коней, с подвесками из бубенцов, которые сделала и подарила ей сестра Мока, кочующая и поныне в северо-восточных лесах вместе с племенем лесных скотоводов Мери.
Каждый год Никодим и Мойра ездили брать дань с мерийцев, когда те зимовали в землях Добромира. На короткий срок встречалась Мойра с сестрой и старейшиной племени бабушкой Олой, которая была старшей женщиной в их роду. Слезы радости не успев высохнуть, смешивались со слезами печали при расставании, и они вновь расходились разными дорогами, каждый по своему пути уже восемь лет подряд.
Выпив за своих жен, дружинники поцеловали в губы женщин, бывших с ними. Добромир осторожно обняв, привставшую жену, и тоже нежно поцеловал её, в застенчиво улыбающиеся губы.
В этот момент целая толпа скоморохов в святочных масках ворвалась в палаты с криками.
– Пора гасить огни!
Они хватали факелы и макали их в бочки с водой, стоявшие на случай пожара в углах. Некоторые факелы попадали в бочонки с мёдом и шипели, дымя там. В один миг задули все свечи и лучины, и наступила полная, непроглядная темнота.
Многие гости растерянно поспешили опуститься на лавки, при этом толкая соседей и сшибая со стола невидимые во тьме чаши и кубки. Все, перекликались и переругивались меж собой.
– Огня! - приказал князь.
– Огня! – громко подхватили со всех сторон пьяные мужские, и испуганные женские голоса.
В полной темноте, Рада неожиданно почувствовала, что какой-то высокий мужчина, крепко обнял, и страстно поцеловал её в губы. Сначала она приняла его за своего мужа, но мужчина столь грубо и неприлично прижал её к себе, что она испугалась и попыталась вырваться. Губы её обожгло до боли поцелуем взасос, и она оттолкнула кого-то неизвестного, ударив в темноте по лицу.
Сутолока вокруг продолжалась.
– Огонь, дайте огонь! – снова крикнул Добромир.
Наконец, с кухни принесли свежие факелы с живым, новорожденным огнём, и слуги, один за другим, вносили их, устанавливая на прежние места. Свет начал наполнять огромную, с высокими сводами, пестро-расписанную палату.
– Где Огарок? – нахмурился князь.
Огарка принялись искать, но он, как в воду канул. Недовольный Добромир больше был не рад пиру, между тем ключник исчез, без следа. Оглядели кухню, погреба и двор, всё без толку. Добромир быстро шагал по палате взад и вперед, и все шарахались от него в стороны, жилы на его мощной шее вздулись от напряжения. Он сделал резкий поворот, и чуть не налетел на красивого, румяного мальчика, недавно вносившего с кухни блюда с закусками.
– Чего тебе? – зыкнул глазами из под свисавших на переносицу волос Добромир, так, что мальчик вздрогнул всем телом.
Покраснев от волнения, малец показал рукой на дверь, ведущую вниз по лестнице на кухню.
– Там он, – пролепетал мальчик, - я только сейчас видел.
Добромир боднул воздух головой, как делал всегда в состоянии крайней злости, и широкими шагами рванулся к лестнице через открытую дверь. В узком, лестничном проходе не потушенный факел остался висеть на стене, позабытый людьми в масках, но он освещал лишь часть стены, и очень скудно, деревянные избитые ступени, уходящие с поворотом вниз, и терявшиеся в глубине.
Под лестницей, в темноте, скрючившись, как ребёнок, лежал бледный, бездыханный Огарок. Веснушки резко выделялись на мертвенно-бледной коже. Князь, сбежав по лестнице первым, качнул его тело, и тот упал на бок. В спине у Огарка торчал нож.
– Погуляли, – мрачно заметил Добромир.
Мальчик заревел в голос и убежал на кухню. Он должен бы был радоваться, что никто не выпорет его теперь за проступок, но представить себе дворню без Огарка было невозможно, и ребёнок жалел его, как родного отца, убитого булгарами.
Гости разъехались, молча, не прощаясь, друг с другом и князем. Уже сидя в возке, под тёплой медвежьей шкурой, Рада думала о жестоком поцелуе, полученном против воли в темноте. Сердце Рады билось в груди, как рыба бьётся об лёд, задыхаясь без воздуха в истощенной воде. Нижняя губа её распухла и болела. Никодим заметил это и спросил.
– Что у тебя с губой?
Догадавшись, что он ничего не знает, Рада смутилась, и решила скрыть такой странный случай, что бы не тревожить мужа.
– Кубком кто-то задел с размаху в темноте, нелепица, - тихо сказала она.
– Хорошо ещё зубы не выбили, – буркнул Никодим и покачал головой.
Рада согласно кивнула, прижав к губам тёплый платок, накинутый поверх лёгкого, нарядного убора.
Мойра осталась около раненного Огарка. Осмотрев его на месте, она приказала нести его к жене Лине, жившей здесь же в княжеских дворовых постройках.
– Жив он! – строго сказала она и, подумав, добавила. – Пока ещё!

Возок, распестрённый лентами, подъехал к дому Формея. Стояла глубокая ночь, но немало прохожих, осыпанных снегом, встречалось на улицах. На многих были надеты личины, в виде козлиных, бараньих или медвежьих морд, узнать, кто есть кто, было невозможно. У ряженых в руках были факелы, освещавшие путь, но и они не могли выдержать обилия сыпавшегося снега. Факелы чадили и плохо горели. На перекрёстках улиц толпы ряженных устраивали пляски и игры, хватая прохожих и требуя отступного, за возможность пройти дальше. С женщин отступным служили поцелуи или весёлая песня с прибаутками. С мужчин брали мелкие деньги, припасённые для застолья разносолы или рассказ о забавном случае.
Никодим и Рада подъехали к своему дому, и вышли из заснеженного возка. Серебряный остановился позади, привязанный к возку за уздечку. Ворота оказались распахнутыми настежь, открывая двор за которым никто не присматривал. Пес Кудель сидел посреди двора и выл, повернувшись мордой к двери дома.
– Да, что тут у вас? – встревожились вновь прибывшие, обеспокоенные странным поведением пса и отсутствием дворни.
Прямо на снегу, недалеко от ворот, начиналась дорожка крови, ведущая к дому. Никодим рванулся к входной, дубовой двери, и вбежал на закапанное кровью крыльцо. Распахнув не запертую дверь, он увидел повалившегося на стол Формея, и причитавшую над ним Зарину. Думая, что дядька Формей перебрал медовой бражки, что с ним иногда случалось, Никодим было, успокоился, но тут Зарина бросилась к нему с громким плачем, и на щеке у неё он успел, разглядеть кровавую, резаную рану, на которую она не обращала, совсем, внимания. Дядька Формей казался безучастным и пьяным, но когда Никодим дотронулся до него, он застонал и поднял голову.
Никодим невольно отшатнулся, прикрыв собой Раду, от страшного зрелища. Только один васильковый, страдающий глаз упёрся в лицо дружинника, второй, кровавой дорожкой сочился через растопыренную ладонь плотника Формея.
– Василька украли, – глухо и тоскливо, не своим голосом, простонал Формей и снова повалился головой на стол.

Василёк, сын Формея и Зарины, которому было около трёх лет, играл у ног матери, не желая ложиться спать. Оставшись в доме одни, из-за непутевого Смирно, супруги засиделись за ужином, вспоминая события своей жизни, когда в дом постучали. Формей без опаски открыл дверь, думая, что это возвратился Смирно, и просит ужин, но вместо этого в дом ворвались люди в личинах.
Центральная фигура, одетая в маску солнца, позолоченную на выпуклых местах и лучах, смеялась над учиненным безобразием в доме Формея. Цель её появления стала очевидной, когда она схватила Василька и бросилась с ним на улицу. Зарина пыталась отнять у маски сына и получила резаную рану по лицу, а Формей лишился глаза.
Их оттолкнули внутрь горницы, и отчаявшихся и обессилевших оставили, лишь после того, как маска солнца скрылась с ребёнком на руках. Они выбежали вслед за похитителями сына во двор, окропив рыхлый снег кровью, но злые люди уже ускакали в темноту и неизвестность.
Эта чудовищная ночь, которая начиналась так счастливо и закончилась так ужасно, подкосила силы Рады, и она чувствовала себя дурно. Опасаясь за неё, Никодим уложил беременную жену в постель, и помчался назад за Мойрой в княжеские палаты. Зарина от горя не чувствовала боли, но раны её и Формея были серьёзными, и требовали немедленного ухода.

2

Добромир снял нарядный, верхний кафтан и сидел в распахнутой на груди рубахе и широких, замшевых, вышитых штанах на деревянной резной скамеечке перед огнём. Обычную русскую печь, топившуюся с коридора, он приказал переделать в очаг открытого типа, к какому привык ещё, будучи атаманом разбойников. Конечно, копоть от открытого огня портила княжескую опочивальню, но за то, как приятно думать, глядя в огонь, засидевшись за полночь.
Князь подкидывал поленья и железной кочергой ворошил головёшки, чтобы горели равномерно. Спальня князя Мирослава теперь по праву принадлежала Добромиру, а ведь именно здесь, умирая от чумы, лютый князь просил свою сводную сестру Малину, забыть Добромира и выйти замуж за княжича Одоленя, за которого она уже была сговорена. Удивительные шутки выкидывает порой судьба.
Добромир не любил пышного ложа на византийский манер, и его убрали, а вместо этого установили простое деревянное ложе с мягким пуховиком и звериными шкурами, вместо ковров.
Зато оружия здесь было в изобилии. На стене висели луки - славянские и печенежские, большие и малые, простые и с двойным изгибом, сделанные лучшими мастерами, и украшенные золочением. Множество клинков самых разнообразных форм и отделок сверкали в бликах красного пламени, словно обагрённые кровью врага. Добромир любил ножи и кинжалы и имел их очень много, но большой удачей считал покупку невиданного ножа с выдвигавшимся лезвием. Стоило провести большим пальцем по гребню серебряной ручки и тонкое острое лезвие, как жало осы, готово было поразить свою жертву.
Ноги у Добромира затекли от сидения на низкой скамейке и он, привстав, перевернул её боком, присев на шаткое, ставшее более высоким сиденье. Мысли его были погружены в ночные события, произошедшие на пиру.
Ключник Огарок был умным и очень осторожным человеком. Раньше он служил атаману разбойников – Брусило, а теперь уже восемь лет ему. Добромир полагался на него полностью. Кто мог желать ему смерти? Легче было спросить, чем ответить.
Тот, кто напал на него, шёл с кухни, но никто не обратил на него внимания, поскольку на кухне было множество чужих холопов, присланных с боярских дворов в помощь княжеским слугам. Сговор убийц со скоморохами был очевиден, но те признавали себя виновными лишь в глупой шутке с огнём. После того, как их схватили и били кнутом, скоморохи признались, что подговорили их на глупую и дерзкую выходку люди, уже ряженные в маски и напоившие их медовухой. Все вместе они и вломились в княжеские палаты.
Скоморохов выпороли и отпустили, - что с них ещё взять, от веку они были пьяницы, а не усмотришь, ещё и воры, к тому же.
Мысли Добромира прервали лёгкие, торопливые шаги около двери. Дверь открылась, и в спальню князя вошла Малина, со свечой в руке. Она накинула лисью шубу нараспашку, прямо на тонкую ночную сорочку, на ногах были надеты вышитые шелками персидские, домашние туфли без пяток. Рыжеватые, пышные волосы старым золотом темнели на ярко-красной лисе, обрамляя, её бледное лицо.
Князь с надеждой и радостью взглянул на неё, но губы княгини были печально сжаты, и тревога отразилась на лице. Малина поняла его призывный взгляд, но нарочно сделала строгое лицо, чтобы муж понял – она пришла не для любви, а для серьезного разговора.
– Не спишь? – спросила Малина, не решаясь начать разговор.
– А ты? – спросил её, улыбаясь Добромир.
Малина вздохнула.
– Я решилась поговорить с тобой князь, и просить тебя взять себе вторую жену.
Добромир удивленно присвистнул.
– Что с тобой? Уж не горячка ли? Любая жена соглашается с этим поневоле, коли муж, прикажет, но я не слышал, что бы жена просила мужа сама об этом.
– Мне не легко тебе это говорить. Я всегда буду любить тебя, и жизни без тебя не представляю, но не хочу заступать тебе дорогу. Я родила тебе дочь, но вряд ли смогу родить ещё, а тебе нужны сыновья, что бы было, кому княжить после тебя. Я знаю, нам предстоят тяжёлые испытания… Вдруг с тобой, что случится? Нет, не каркаю я, накликая беду, но у меня есть какие-то, неясные предчувствия.
Добромир усадил Малину на мягкое ложе, прикрытое пушниной, и обнял её, одной рукой прижимая к себе. Другой рукой, не слушая её, он перебирал ей пряди волос, как ребёнку.
– Ты не слушаешь меня, - снова поджала губы княгиня.
– Почему, я слушаю. Ты говоришь, что больше не любишь меня и не хочешь делить со мной ложе.
У Малины выступили слёзы.
– Ты же знаешь, я слаба здоровьем, а ты сильный муж. Ты не можешь всё время ждать, когда я поправлюсь.
Последние слова она сказала совсем тихо, шёпотом, опустив глаза. Добромир охватил её двумя руками, покачиваясь с ней слегка, как мать с ребёнком.
Наступила тишина. Малина вспоминала их любовные ночи, муж был сильным и очень выносливым мужчиной, неутомимым любовником, она не могла быть ему подстать. Она любила его отчаянно, но женские болячки часто делали их любовную жизнь невозможной. Малина испытывала вину и жалость к любимому, и, наконец, решилась поговорить с ним об этом.
– Малина, ты хочешь, чтобы я ввёл в дом другую женщину? Ты знаешь, что между сводными детьми часто бывает злая вражда и ненависть. Твоего кровного брата Глеба убили на охоте по приказу Мирослава, который приходился вам сводным братом. Твою мать отправили в дворню, где она и умерла, делая простую, чёрную работу, по приказу матери Мирослава. Всё это произошло после смерти вашего отца, старого князя. Ты хочешь себе и своим детям такой судьбы?
Малина поникла, как всходы от поздних заморозков. Она помнила тяжёлую долю брата Глеба, которую все пытались скрыть от неё, уверяя, что брата порвал на охоте медведь.
– Нет! – почти выкрикнула она. – Но ведь есть же жёны благонравные. У Никодима жёны называют друг друга сёстрами, и очень дружны меж собой. И я бы приняла твою избранницу, как сестру.
Добромир усмехнулся и, отодвинув Малину слегка от себя, поглядел ей в потемневшие, глубокие глаза.
– У Никодима жёнам делить нечего, не говоря худого о них. А скажи, откуда волк узнаёт, что он сыроядец? Ведь и ягнёнок, и волчонок кормятся молоком? А как почуют первую кровь, так и ясно, кто есть кто. Так и власть Малина, как кровь, пока не чуют её все ягнята, а потом станет тошно, но уж поздно.
Добромир поцеловал жену в губы.
– Что боги дали, то и приемлем, а там увидим! – горячо сказал он ей.
Малина позволила князю уложить её на ложе. Она стиснула зубы, чтобы не выдать себя, боль наполнила её изнутри, как при сильной пытке. Любовь мужа была для неё мучительна.
Может быть, боги наказали её за то, что не выполнила последнюю просьбу умирающего брата Мирослава и не пошла за Одоленя? Пусть так. Что боги дали, то и приемлем, - мысленно повторила она.
Осторожно ступая, она вернулась в свою горницу. Сорочка её была в крови. Мойра запретила ей делить ложе с мужем, но это все же случилось?

Малина укрылась мягким пуховым одеялом и задумчиво закрыла глаза. Она знала, что если откроет их, то снова увидит дух смотрельщика Ждана, стоящий около неё с ключами за поясом. Она не боялась его, ведь ключник Ждан всю жизнь, до самой смерти, был ей вместо отца. Но стоит ей открыть глаза, и он пойдёт из горницы, позванивая связкой ключей, по палатам и переходам, минуя лестницы, туда, где в самом дальнем углу находится маленькая, уединённая келейка за толстой, дубовой дверью, намертво закрытая изнутри. Там закрывшись от Малины, он умер в одиночестве от чумы, и с тех пор никто не посмел потревожить его прах.
Что он хочет? – думала в который раз Малина. Может, хочет, чтобы его прах предали земле или предупреждает её о чём-то?
Об этом хотела поговорить Малина с Добромиром, но вышло совсем иное. Тяжёлое ощущение надвигающейся беды осталось при ней, вместо того, чтобы переложить часть этой ноши на сильное, широкое плечо мужа.
Малина уснула, так и не открыв глаза. Бледное, тонкое её лицо светилось в темноте, как отражение лунного лика на воде. Оно казалось не менее призрачным, чем величественный дух ключника, важно досматривающего за порядком, и удаляющегося под утро в чумную келью, где лежали его кости, начисто очищенные крысами.

Посады заметно оживились на святочные дни. Посреди широкого въезда, не далеко от городских ворот, скоморохи собрали толпу зрителей. Часть скоморохов были ряжены зайцами, в деревянных масках с настоящими ушами из заячьей шкурки, а один изображал рыжую лису, у которой на носу намалевали веснушки. Соорудив высокий помост из нескольких телег, чтобы их лучше было видно, скоморохи разыгрывали сценки на потеху народу. Маска, ряженная в лисью морду, кружилась и вилась вокруг ряженных в зайцев скоморохов.
– Приглашаю вас на пир к князю волку. Зайцы веселитесь, на пир торопитесь! Что гости не доедят, вам отдадут – корочка пирога, рыбья чешуя, яблочный, гнилой бочок, да по ушам щелчок.
– А не съест нас волк-волчище, у него зубы-то наших почище? У него слуги – злые псы, у них страшные носы. Как почуют заячий дух – полетит от нас только пух.
– Поглядите на меня, я лиса хоть, да жива. Кушаю на серебре, на уме сама себе. И для вас найдутся крошки, что осталися от кошки, что не скушает свинья, вам достанется друзья.
– Вот спасибо Лисонька Огаревна, по своей доброте ты царевна. Князь Волчище будет доволен – мы споём и спляшем ему вволю.
Скоморошьи представления отражали обычную, повседневную жизнь. Жаловаться на княжескую обиду скоморохам было некому, но разыгрывать недвусмысленные сюжеты под видом сказки, никто запретить им не мог.
Зайцы прыгали хоть и резво, но как-то боком и иногда приседая, с трудом разгибали болевшие спины и зады, по которым ещё вчера погуляла княжеская плеть. Но отлёживаться им было некогда, святки пройдут, и отгулявший народ, снова станет скуп и прижимист. Так, что, ёжась и кривясь под личинами, скоморохи радостно вопили и гоготали на потеху толпе.
Молодой мужчина с бритым, безбородым лицом, в простой домотканой одежде, на красивом вороном коне, подъехал к посадам, где разыгрывалось скоморошье представление. Он остановил коня, не стремясь продолжить свой путь и въехать в городские ворота, а внимательно вслушивался в пронзительные крики скоморошьей артели.
– А, что из этого вышло? – крикнул он скоморохам, заинтересовавшись серьёзно ходом представления.
– А, коли, хочешь - слушай, ежели, есть уши. Врать - не обучены, все мы измучены!
Зайцы застонали, запричитали жалобно, показывая из-под пёстрых зипунов, свои расписанные хлыстами спины, в синих и красных рубцах, некоторые не стесняясь, заголили свой пострадавший зад. Народ ахнул, но тут же начал посмеиваться над забавниками.
– Кто это вас так изукрасил?
– Видать плохо забавляли князя на пиру! - выкрикивали подвыпившие голоса.
Зайцы начали объяснять свои беды.
– По обычаю тушили мы огни, веселили пир честной, как могли.
– Вдруг, хватились - Огаревны нет, лисы, загрызли впотьмах какие-то псы.
– Стали дело разбирать, Огаревну поминать – это зайцы учинили, зубы камнем наточили.
– Горемычных нас похватали, били сирот щедро кнутами, а кого батогами, а кого сапогами.
Зайцы вытирали, отчасти не притворные, слёзы. Бритый, и от этого очень моложавый мужчина, перегнулся с коня, удерживаясь на нём ловко ногами, и серьёзно спросил.
– А, как Огаревна жива?
Дородный, полный скоморох, с круглыми, как яблоки нарумяненными щеками, махнул ему рукой в сторону ворот.
– Была жива, да уж может, отлетела душа, - и добавил уже тише, для него одного. – С ножом в спине не сподручно. К жене поезжай, она всё тебе скажет.
Улим ударил пятками Воронка, раздвигая толпу лошадиной грудью.
– А ну посторонись, конь у меня горячий! – закричал он.
Толпа разбивалась о грудь коня, как речная гладь об нос ладьи, пропуская всадника.
Люди, увлечённые скоморошьей бедой, не стеснялись в выражениях. Скоморохов осыпали дарами и подачками, смеясь над ними, и одновременно сочувствуя. Выходит, и беда скоморохам оказалась на пользу.
Выбравшись из густой толпы, Улим погнал коня к княжеским палатам, мимо своего дома, где его ждали жена Леся и четверо детей. У ворот княжеского дворища стоял Пересвет и ещё пара дружинников с копьями. Они узнали скомороха Улима, часто по делам встречавшегося с Огарком. Улима, впрочем, знали не только ближние к князю люди, но и весь город. Это был не простой, базарный скоморох, язык у него не был так подвешен, как полагалось их братии, но за то, он был акробат необыкновенной гибкости, умел показывать всякие фокусы, и конь его мог подчиняться хозяину, удивляя всех поклонами, грациозными шагами и прыжками на задних ногах.

Ему открыли ворота, и Улим заехал на княжеское дворище. Огарок в это время открыл глаза, приходя в себя, тугая повязка стягивала ему грудь. Нож Мойра извлекла и промыла рану крепким самогоном, теперь многое зависело от организма Огарка, и от тяжести повреждений, нанесённых ему. Липа, маленькой, серой птичкой сгорбилась около него, она уже выплакала свои тихие слёзы, и теперь печально глядела на мужа, закусив свой крохотный кулачок.
– Где дети? – с трудом спросил её Огарок, в груди его свистело и булькало, он трудно дышал.
– На кухне, девушки их забрали, чтобы не плакали и тебя не тревожили.
– Князь где? – снова, преодолевая боль, выговорил Огарок.
– На охоту выехал. Улим тебя ждёт, только, что из Белозёрска прискакал, даже дома ещё не был, видать, что-то срочное узнал.
Огарок кивнул, давая понять, что хочет видеть Улима. Скоморох тихо вошёл в горницу, словно вслушиваясь в собственные шаги, но, как он не старался, он выглядел полной противоположностью слабому, бледному ключнику - ловкость, здоровье и особая кошачья тягучесть, так и распространялись от него по всей горнице.
– Будь здрав, друже, - приветствовал он ключника. – По твоему приказу был на пиру у Одоленя, веселил гостей. Старый князь ещё жив и княжичу, видать, наскучило ждать своей поры, спьяну он похвалялся старому князю, что, и сам скоро станет княжить.
– Где?
– В Ужгороде, конечно. Намекал он прямо о том. Напрасно князь ездит охотиться с малым отрядом, Одолень не перед чем не остановится. Если он Матрёну убьёт, тогда Малина поневоле станет его женой, а сына у князя нет.
Оба собеседника не заметили, что называют князя Добромира, прежней разбойничьей кличкой, которую он получил за любовь к нарядной одежде и украшениям. Князь и сейчас носил серьгу ввиде золотой подковы, как символ удачи.
– Кто тебя ножом ударил, ты видел? – спросил Улим. – У тебя нет родни, значит, ближайший друг должен совершить месть. Кровь за кровь – таков обычай!
Огарок задумался, прикрыв глаза. Улим разглядывал его бледное лицо с мощным лбом, и думал, выживет Огарок или нет. Много раз в своей жизни тот был на краю смерти, но ему везло, и судьба всегда благоволила ему.
Огарок открыл глаза, словно услышал мысли Улима и произнёс.
– Они были в масках, и на лестнице было темно, только не я им был нужен. Думаю, убить хотели Матрёну.
– Значит, ты попал тут случайно? – допытывался Улим.
Огарок отрицательно покачал головой.
– Когда потушили огни, я уже ждал, чего-то вроде этого, поэтому и оказался там.
– И ты не знаешь, кто это был?
– Будя… - многозначительно ответил Огарок.
Улим удивился и замолчал, и только через долгую паузу спросил опять.
– Думаешь, Будя жив, и служит Одоленю? Значит и Людота с ним, они, как гусь, да гагарочка – вечная парочка, неразлучны. Как же ты узнал его, не видя? Или успел повернуться?
Огарок болезненно и неопределённо улыбнулся.
– Он, когда нож мне воткнул, прежде чем сбросить вниз, сказал – «вот и, будя с тебя», тут я его и признал.
Огарок закашлялся, и на губах у него выступила розовая пена. Липа испуганно всплеснула руками, и стала обтирать полотенцем лицо и губы раненного, потом детской ладошкой махнула на Улима.
– Нельзя ему разговаривать, Мойра застрожила. Иди Улим, не тяготи его.
– Прости Липа, сейчас уйду. Ты, друже, лежи и выздоравливай, с князем я сам поговорю, а то, что люди Одоленя ещё прежде подговаривали тебя отравить Матрёну, ты зря ему этого не сказал.
– Боялся, что доверять больше не будет, - очень тихо и слабо прошептал Огарок.
– Пусть знает, я сам ему скажу. Тебе отомстили за верность князю, пусть он помнит об этом.
Огарок прикрыл глаза, и лежал мертвенно-белый. Липа отчаянными глазами глядела, то на него, то на Улима. Скоморох простился с ней, и вышел из горницы душевно раздавленный, с шапкой в руке и каменной тяжестью в груди.

Вечером, вернувшись со службы, Никодим ужинал со Смирно в сарайчике, где тот жил. Изо рта валил пар. Холодно у Смирно, небольшой очаг горел, давая больше света, чем тепла. Камни лежали поверх печурки, чтобы увеличить пользу от огня. Нагрев булыжники, Смирно переносил их в другой угол сарая, распространяя так тепло. Из года в год зимой он клялся, что летом заделает щели меж брёвен мохом или паклей, и каждый год, с наступлением тепла, оставлял всё как есть.
Никодим невольно подумал, странный человек Смирно, работает у Формея помощником уже много лет, а живёт, как будто бы временно, всё чего-то ожидая.
– Ну, узнал чего-нибудь? – спросил Никодим у Смирно.
– Весь день толкался по рынку, заходил в кабаки, и там также спрашивал. Чудно, никто ничего не знает про маску с ребёнком.
– Не могли они ночью из города выехать, ворота были заперты, а утром кто-нибудь непременно должен был их увидеть, дитё приметное – синеглазое.
Рука у Никодима дрогнула, и липкий, липовый мёд, янтарной лужицей, пролился с ложки мимо блина, на струганный, вощёный стол. Смирно сморщил брезгливо нос и отодвинулся вбок, подальше от липкого пятна.
– Не любишь сладкого? – удивился Никодим.
Смирно передёрнул судорожно плечами.
– Не могу… В детстве мать в поле работать, как-то ушла, а мне лет было, чуть больше, чем Васильку. Некому было за мной смотреть. Я со стола уронил плошку с жидким мёдом, да весь измазался. А хуже того, осы налетели, отбиться не мог. С тех пор, как сладкое, да липкое увижу, дёргает, как от зубной боли.
– Я тоже с матерью один вырос, - согласился Никодим, но мёд нам негде взять было, если, только на праздник угостят соседи. Один раз сдуру к лесным пчёлам полез в дупло, без понятия. Тоже досталось. Надо у дозорных, что в тот день стояли при воротах, поспрашивать. Может, они чего помнят.
– Сдаётся мне Никодим, что это месть дядьке Формею, а может и Зарине.
– Да, похоже, так. Вроде, как маска солнца главная была в этом деле, и смех её был женский, как Формей припоминает.
Смирно вздохнув, согласился с Никодимом.
– Женщины мстительны и коварны, многие годы не забывают обиды. Пусть Формей, как оклемается, вспомнит, да подумает сам. А так гадать, да искать, бестолку, неизвестно чего и кого…
Ленивый вечерний разговор прервал скрип входной, низкой двери. Не с первой попытки, замешкавшись, в сарайчик вползла боком старая женщина. В худых, со старческими пятнами руках, она с трудом держала широкую плошку с горячими щами. Вглядевшись в глубину сарая полуслепыми глазами, она мелкими, старушечьими шагами прошла к мужчинам.
– Что молодцы, блины уж остыли? По такому времени горячее хлебать надо. Вот грейтесь щами.
Пошарив в кармане своего передника, старуха достала две деревянные ложки и по большому куску ржаного хлеба каждому.
– Спасибо Матушка. Почто сама хлопочешь, помоложе, вроде есть? – спросил Никодим, застыдившись.
– А мне, что же делать? – Удивилась старая нищенка, прижившаяся в доме Формея. – Помереть не могу, так хоть вид сделать, что живу. Зарине не до того, у неё от горя всё из рук валится. Рада с Мойрой у печи стряпают, но и Раде в её положении нелегко. Вот и я пригодилась.
– Сколько тебе, Матушка, лет? – заинтересовался Смирно.
– А столько не живут, милый. Около веку, а сколь точно не помню.
Никодим и Смирно изумились и с усмешками взялись за ложки.
– Молодцы, вы успокойте родителей, уж сыщите Василька, а то Зарина умом тронется. Последнее чадо, самое любимое.
– Ищем Матушка, да как найти неизвестно кого, – хмуро ответил ей Никодим.
– Почему неизвестно кого? – изумилась Матушка. – Малка это была, и гадать тут нечего!
Никодим и Смирно вскочили от неожиданности, переглядываясь между собой. Нищенка сразу оказалась ростом с ребенка, ниже груди рослым мужчинам.
– Вот полошные, - неодобрительно закачала головой Матушка, и голова её продолжала покачиваться ещё долго, уже сама по себе.
Никодим усадил старуху на лавку, и сел рядом с ней сам. Матушка спокойно, не торопясь, объяснила им.
– Малка, жена Формеева до Зарины была, ох и хитрая, как змея. Завелась она с любовником своим Тишкой. Они ведь Формея с Зариной едва на алтаре не зарезали, только боги не допустили этого, и Тишку убило камнем. Вот Малка долго искала Формея, тайно, да нашла, а злоба её великая. Чего больнее всего лишиться? Кровное дитя! Вот она и отомстила им.
– Мы со Смирно, её отродясь не видывали, как же нам её найти теперь? – спросил Никодим ветхую жилицу.
– Опять, просто, – развела та руками. Я, как горницу прибирала, лоскут отыскала от рукава. Это Зарина хваталась за воровку, слёту и отхватила у неё. Дайте, молодцы нашему псу Куделю понюхать лоскут, да ходите так везде с ним, может и сыщется злодейка.
Нищенка грустно вздохнула.
– Найти то, вы её найдёте, да себя не потеряйте - она чаровница, у неё и мать, волхова. Формея, как телёнка водила, и так-то с любым может сделать.
Смирно заинтересовался вдруг её словами.
– Нечто, так хороша собой?
– Кобель, ты Смирно… - сокрушилась Матушка. - Да ничего хорошего! Дородна собой, рядиться пышно любит, а черты лица мелкие, жиром потаённые.
Смирно засмеялся.
– Да таких пол города наберётся!
– Верно молодец. Только, коли, встретишь, сразу поймёшь, она тебе лучше любой красавицы покажется, если захочет.
– Чудно! – изумился Смирно, нервно покусывая губы.
– Щи, молодцы, хлебайте, пока не вовсе остыли, а я пойду сказку дочери твоей, Никодим, сказывать.
– Мойра что делает? – спросил Никодим вслед старую нищенку.
– Мойра – то? Голубку кормила, да клетку чистила, как я уходила. Любит её всё живое, как самоё себя.
Дверь хлопнула, закрывшись вместе с облаком морозного воздуха, проникшего в сарайчик. Огонь в очаге вздрогнул и колыхнулся, распространяя дым. Мужчины молча принялись, есть, задумавшись над нечаянно открывшейся мудростью, глуповатой на вид, нелепой, старой Матушки, которую они с трудом считали человеком, с высоты своей молодости и самоуверенности.

3

Улим остановил Воронка, оглядывая небольшую деревеньку. В какой бы дом постучать, попросить ночлега, – думал он.
Стемнело быстро, до Белозёрска ещё далеко, нынче не поспеть. В темноте и снегопаде, он сбился с дороги и набрёл на здешний островок тепла и покоя. Улим постучался в ближний к нему дом.
– Люди добрые, с дороги сбился, метель сильная. Пустите до утра обогреться.
Долго не открывали, затем хмурый мужик, с сыновьями подростками вышел, недоверчиво оглядел его.
– Дальше езжай, – решил он, и захлопнул ворота перед Улимом.
Улим, удивленный таким сердитым приёмом, ругаясь вполголоса, двинулся дальше. В другом дворе, не открывая двери, его отослали прочь ещё решительней.
– Полон дом своих, нечего делать!
Обойдя без толку три дома, он внезапно наткнулся на всадника, ехавшего с другой стороны деревеньки, также в поисках ночлега. Тот был на рыжей кобыле, в большом мешке, укреплённом к седлу, у него висел лохматый, крупный пес, высунувший наружу только морду. При виде Улима, пёс начал дергаться и злобно рычать, пытаясь выскочить из мешка. Хозяин шлёпнул его ладонью по носу, чтобы успокоить.
Двое молодых мужчин оглядели друг друга, они оказались товарищами по несчастью, и необходимость что-то предпринять объединила их.
– Туда можешь не ездить, я там уже все дворы объехал, – сказал Улиму высокий, благородной, одухотворенной внешности мужчина, сразу располагающий к себе.
В подтверждение своих слов, он махнул рукой в противоположный край деревушки. Улим подумал, что, имея молодую жену, лучше такого постояльца к дому и близко не подпускать.
– Да ты не Улим ли? – вдруг, вглядевшись в него, спросил красивый путник. – Сразу - то и не признал, сильно завьюжило тебя, и конь пегий от инея стал. А, я Смирно! У Никодима служу, хожу в помощниках при дядьке Формее.
– Хороший плотник Формей. Как он здрав?
– Какое здрав! – ответил Смирно, вкратце рассказав приключившееся несчастье в доме Формея.
Улим искренне посочувствовал хорошим людям.
– А пса, зачем с собой везёшь? – удивился Улим.
– Да, он долго бежал по снегу, устал, я его в мешок и посадил. Если волки пристанут, выброшу для затравки, а сам уйду.
– А не жалко? – спросил Улим.
– Жалко конечно! Да это я так, в шутку болтаю, он мне для дела нужен.
Объединенными усилиями путники принялись стучать в единственный, не потревоженный ещё ими средний в деревне двор. На громкий, напористый стук вышла старуха, и замахала на них руками.
– Чего ломитесь, громыхаете яко Перун-громовержец, у меня дед помирает.
Уже тише, стараясь понравиться, Смирно попросил.
– Добрая женщина, мы тоже люди, пусти одну ночь переночевать. Мы заплатим, а с рассветом уедем, дед нас и не заметит.
Властная старуха сурово оглядела их.
– Чего ему замечать, коли третий год без движения лежит, никого не узнаёт. Заезжайте во двор, да коней прибирайте в сарай. Помощников не держим!
– Почто у вас все такие хмурые и недоверчивые? – спросил Улим, обращаясь к суровой хозяйке.
Женщина громко поставила горшок с тыквенной, просяной кашей на стол.
– Нечего веселиться. До вас тут проехали в личинах, вот они повеселились за всех. В первом-то дворе к понравившейся им девушке стали приставать, братья с отцом вступились за неё, и им досталось. Брали, что хотели, тати нездешние.
Улим остановил свою ложку на пол пути к горшку с кашей.
– Почему, мать, не здешние?
– Имя у меня есть - Потьма звать, - обрезала его старуха, - а что не здешние, понятно. Князь наш, Добромир, разбойников всех перевел, легче стало, а то при Мирославе, и тиун наезжал, грабил, и дружинники грабили, и разбойники, тоже грабили.
– Так думаешь, они не здешние? – снова допытывался Улим.
– С Белозерска они, я слышала их разговор.
Смирно подал свой голос.
– А не было ли с ними дитя, мальчонки около трёх лет, синеглазенького такого.
Потьма бросила возню у печи и вытерла руки об передник, строго глядя на Смирно.
– Не твой ли? Верно, дитя красивое, глаза васильковые, душа замирает. Он всё плакал, не переставая. Женщина с ним возилась, называла его сынок, только не душевно это всё у неё получалось. Видать такая мать, что нянька роднее чаду, чем она.
– А какова она эта женщина? – выспрашивал Смирно.
– Знакомая что ли? – поджала губы Потьма, сразу замолчав, и отвернувшись к печи.
– Бабушка Потьма, не подумай плохого, помоги мне, я ищу Василька, мальца этого. Схитили его на святочную ночь из дома, у хозяина моего Формея, а меня по глупости не было на месте. Сам я у него в помощниках служу уже восемь лет. Совесть меня замучила, пообещал я, что найду похитителей и Василька верну домой.
Хозяйка после этих слов явно расположилась к путникам.
– Зови, просто Потьма, не бабушка я, и матерью - то не была никогда. Дело печальное ты мне обсказываешь, а почто отец, хозяин твой, сыном небрежёт?
– Ранен он, болеет сильно. А тесть у князя на службе, тот его не отпустил. Больше нет мужчин, я и вызвался сам ехать, разыскивать мальчика.
Потьма решилась на откровенный разговор с негаданными постояльцами.
– Слушай. Женщина эта у них заглавная. Что чудно? Я и сама дивилась. Собой она полная, справная, держится надменно, голос ласковый, напевный.
– Черты лица мелкие, жиром потаённые, – продолжил, не выдержав Смирно, и тут же осекся под строгим взглядом Потьмы.
– Можно и так сказать, – кивнула та, строго оглядев его. – Но сначала, если не знать её дел, она не урода, понравиться может.
Смирно задумался, в который раз уже он слышал противоречивые описания этой женщины. Любопытство его разыгрывалось, перерастая в твердое желание, отыскать и наказать её за дурные, злобные дела.

Несколько дней обыскивали Ужгород Никодим и Смирно, таская за собой Куделя. Пес обнюхивал встречных женщин, которые от него шарахались в страхе. Крупный пёс почти никогда не лаял, зато рычал всем нутром, заходясь от злобы.
Люди охотно помогали им, уважая плотника Формея и сочувствуя ему. Стоило спросить в одном дворе и уже десять окрестных домов, а то и вся улица, высматривала чужих постояльцев с маленьким ребенком, но вскоре стало ясно, что похитители покинули город, пробыв в нём только одну ночь, и натворив немалых бед. С рассветом они покинули его, сняв маски, как добропорядочные горожане, отправляющиеся по своим делам. Василёк исчез вместе с ними.
Смирно больше не надеясь на удачу, объездил с Куделём все пригородные посады и забрался далековато. Тут, как на грех принялась пурга, сбив его с дороги. Зато благодаря досадной непогоде, он нашёл верный след Малки, события, произошедшие в деревеньке, точно подтвердили догадки старой Матушки.
– Ладно, Кудель завтра едем в Белозёрск, – сказал Смирно, обращаясь к задремавшему псу.
Кудель в ответ зарычал во сне, он лежал около Смирно, повернувшись носом к двери. Улим, так и не открывшись неожиданному попутчику, уснул на лавке, подложив закинутый локоть под затылок.

Наутро позавтракав, путники стали прощаться с Потьмой.
– Прощай Потьма, больше не свидимся, спасибо за кров и хлеб.
Словно не слыша их, Потьма буркнула, что-то себе под нос, и пошла, закрывать за ними ворота. Уже привычные к неласковому обхождению пожилой женщины, путники выехали на вольный свет, с отличным настроением.
Снег, наконец-то, перестал обильно сыпать, и утро улыбалось мягким светом. Кони с трудом ломились по высоким сугробам, проваливаясь чуть ли не по грудь, ища копытами твёрдой дороги. Кудель следовал по лошадиным следам, и как белка скакал из ямы в яму. Бодрость вливалась в животных и людей вместе со свежим потеплевшим воздухом. Улим и Смирно перекликались меж собой, подбадривая коней и пса.
Вдруг Кудель рванулся вперёд, проваливаясь в рыхлый снег по самую морду, рыча и злобясь. Путники остановились и сразу насторожились.
– Зверя, что ли чует? – пришла к ним одна и та же мысль.
Пёс остановился у показавшейся в просвете меж ёлками дороги, и начал рыть снег, громко рыча. Смирно первым подъехал вслед за псом. Он увидел труп человека, чёрневшего тёмной одеждой из-под белого, снежного плена. Кудель оставил свою находку, и, пробежав немного вперед, вновь начал остервенело копать. Смирно свистнул пса, но тот не слушался, тогда Смирно закричал на него и приготовил плеть. Кудель, огрызаясь, отскочил. В разрытой псом прогалине виднелся труп молодой женщины.
Смирно, ругаясь, слез с коня, сразу утонув по пояс в рыхлом снегу, и подошёл к неожиданной находке. Он повернул женщину, вглядываясь в её лицо - это была молодая селянка, и она не подходила под описание Малки.
Улим и Смирно, пораженные страшными находками, оставили трупы, и двинулись дальше, выбираясь на дорогу. Но, не проехав по ней и двести аршин, они увидели пожилого человека, в лёгких, домашних портах и рубахе, босиком пляшущего на слежавшемся, дорожном насте. Ноги его посинели, он без конца проваливался в снег на обочине, но он не чувствовал по-видимому этого, и продолжал махать руками и приплясывать, ни на что, не обращая внимания.
– Ты чего делаешь? – крикнул ему Улим.
– Веселюсь и пляшу! – ответил странный мужик.
– Замёрзнешь! – крикнул Смирно.
– Нет, мне жарко! Жарко!
У весельчака не попадал зуб на зуб, губы тряслись от холода. Он был либо безумен, либо пьян.
Снег осыпался мягкими рыхлыми хлопьями с тяжёлых еловых лап сказочно прекрасного леса. В торжественной красоте окружающего великолепия, странный безумец выглядел невозможно нелепо и дико. Бросить его на дороге все-же, было нельзя.
Улим стащил с себя кафтан и хотел, одеть на сумасшедшего, но тот кричал, что ему и так жарко, продолжая, вовсю, плясать и петь. Смирно не выдержал. Он подошёл к безумному, и с силой ударил его кулаком в ухо. Смирно стремился вразумить этим чудака. Бражного запаха от мужика не было, стало быть, он был не пьян. Мужик мотнулся от удара кулаком, и едва не упал, но и это на него не подействовало.
– Бестолку, - сказал Улим.
Он свернул веревку кольцами, как это делали все люди в древнем мире, и накинул её на безумного. Прицепив верёвку к коню, они потащили мужика за собой, возвращаясь с ним обратно к Потьме. Кудель следовал за захваченным мужиком позади него, погоняя его рычанием, и стараясь схватить за пятки.
– Вот, Потьма то обрадуется! – внезапно сказал Смирно.
– Ага! Обласкает прямо! – согласился с ним Улим.
Возвращаясь по старому следу назад, люди и кони двигались увереннее и быстрее. Теперь, сразу направились к уже знакомым воротам, бухнув в них, что есть сил ногами и руками. Потьма хмуро оглядела их через воротную щель, и открыла ворота.
– Не избудешь вас, – вместо приветствия проворчала она.
– Здравствуй Потьма, дело есть, – проговорил Смирно.
– Виделись уже… – ответила Потьма, вглядываясь в человека, которого они втащили ей во двор на верёвке.
Тот не замечал ничего вокруг, продолжая скакать и петь.
– Вот, на дороге нашли, сладу с ним нет, никакого. Одеть пытались, говорит и так жарко. Вовсе не в себе. Что с ним делать?
Потьма подошла к чудаку, оглядела его строго и недовольно.
– Что веселишься, Хоря? Святки уже отгуляли, – резко сказала она, тронув его за плечо.
Тот остановился, внезапно, как вкопанный, и уставился недоумённо на пожилую женщину.
– Кто Хоря? – удивлённо и медленно переспросил он.
– Ты Хоря, сосед наш, а где дочь с зятем? Вы вчера выехали в город, двух барашков продать собирались.
Блажной глубоко задумался и постепенно лицо его, сменяя медленно и мучительно выражения, скривилось в страдальческую маску. Он зарыдал. Рыдания сотрясали его бурно, как недавнее веселье. Вспомнив свое горе, он не мог выговорить ни слова, наконец, сквозь рыдания с трудом выдавил.
– Убили их обоих, там у дороги.
– А с тобой, что сделали? – спросила его более жалостливо Потьма.
– Разбойники их убили, лошадь с телегой и барашками отняли. Я возьми и крикни им - князь узнает, попляшете тогда. Тут женщина, что с ними была, так ласково мне говорит – сам пляши! Я и начал плясать, а она смеётся надо мной, да подзадоривает - тебе не жарко? Жарко, поди? Мне вдруг жарко стало, сам всё скинул с себя, и так плясал, не мог остановиться всю ночь, пока не нашли меня вот эти добрые люди.
Усталые, закоченелые ноги у Хори подкосились, и Улим втащил его дрожащее тело в избу. Пятки мужика стукнули о порог, как мёрзлые поленья, когда скоморох перетаскивал через него несчастного.

Не заладилось дело с утра у Зарины, большая корчага под тесто треснула и готова была вот-вот развалиться. Формей повёл одним глазом по кухне, второй глаз был перевязан тряпицей, наискось лица, как у разбойника. Хотя и честные вои имели всяческие раны - кто безух, кто беззуб, а кто и безглаз. Получалось, как в скоморошьих потешках.

Кузьма был крив, а Ерёма плешив,
Кузьма соплив, а тот шелудив –
Оба не одинакие.

Огляд кухни показался Формею неутешительным - скоро ни одной миски не останется. Зарина теперь переживала их горе молча, мало разговаривая с мужем и не жалуясь больше на судьбу, но горе точило её изнутри. Что ни день чашки и горшки, как непоседливые дети, без удержу выскакивали из рук и разбивались, или трескались, как большая, толстостенная корчага для теста. Пробовали молодые женщины гнать её с кухни, но выходило ещё хуже. Сядет за стол в трапезной, уставится в угол широко-открытыми глазами, и кричи, не докричишься её. Пусть лучше уж у печи ходит, чем так-то домашних пугать.
Формей поднялся и пошёл к соседу Горшене, прихватив мелких монет. Пора новых плошек и горшков подкупить. Через низкий соседский плетень плотник перелез, не выходя на улицу, и пошёл к дому горшечника. Дальше за домом, есть немудрая землянка, тут Горшеня всегда возиться с глиной. Здесь же гончар печь для обжига приспособил. На поверхности земли видна только крыша землянки, да и ту заснежело, сугробом.
С трудом, отыскав вход в гончарную землянку, Формей начал спускаться по обледеневшим, деревянным ступенькам вниз, наконец, упёрся в закрытую изнутри дверь.
– Эй, Горшеня! – крикнул Формей. – Это я, сосед твой, за мисками пришёл!
В ответ не раздалось ни звука. Формей задумался, видно придётся назад лезть, без пользы. На всякий случай решил ещё раз попытаться, докричаться до соседа. Стукнув кулаком в дверь, привыкшим махать тяжёлым топором с утра до заката, снова начал звать Горшеню.
– Сейчас впущу, погоди, только яму прикрою, а то свалишься, – услышал он голос горшечника за дверью.
За дверью, что-то грохнуло, и дверь поддалась после этого усилиям дядьки Формея. Формей вошёл и огляделся. Прямо за дверью, на земляном полу, лежала деревянная клеть, сквозь щели которой тянуло холодом и сыростью.
– Чего у тебя тут? – изумился Формей.
– Яма, говорю. Глину я должен где-то брать, особливо зимой, а кругом снег. Огород, было, начал ковырять - Ласка крик подняла, а таскать со рва из-за городских стен на себе надоело. Не начав работать, устаешь. Глина ведь, она не свинья, сама не бежит, на плечах пудом лежит. Вот и начал прямо здесь копать.
– Так куда же докопаешь? А, ежели, землю насквозь проскребешь, да упадёшь неведомо куда?
– Сам опасаюсь, – согласился Горшеня. - Я сильно вглубь не иду, да и глина там хуже, песка и камня больше попадается.
– Давно ты так добываешь?
– Да лет шесть будет, с тех пор как мы тута обосновались.
Формей не удержался.
– А, дай я погляжу!
С сомненьем, глядя на него, Горшеня пожал плечами.
– Не жаль кафтана, так полезай. Мы с тобой ровесники Формей, я лазаю, и ты можешь.
Формей поднял широкую клеть, и увидел утоптанные, глиняные ступеньки, укреплённые деревянными дощечками. Горшеня дал ему глиняный светильник в форме уточки с ручкой. Формей осторожно пополз вниз, кряхтя и охая, свет дрожал в его руке.
Горшеня некоторое время чего-то, как будто, ждал, а затем махнул рукой в сторону подклети, и принялся за работу - готовые горшки подсохли, и просились в обжиг. Некоторые из горшков он покрыл глянцем, другие кухонные, подешевле, не стал.
Большая, круглая печь была открыта сверху. Мастер начал ставить горшки слоями друг на друга, слой за слоем, так, что бы донышки следующего ряда вставали на горлышки сразу двух нижних горшков. Большие, толстостенные корчаги вниз, горшки поменьше и полегче верхом, так под самую железную крышку. Крышку снизу промазал глиной, что бы окалина от железа не испортила товар. Сверху тоже всё обмазал глиной, что бы горячий воздух не поднимал крышку, да ещё поставил тяжелую, железную болванку.
Снизу открыл в печи топку и зажёг дрова берёзовые, чтобы дольше горели. За пламенем надо было следить и не зевать, а то горшки можно, либо не дожечь, тогда они будут хрупкими и ломкими, либо пережечь, тогда они покривятся, словно оплывут. Мастер вылил ведро воды в большой деревянный умывальник в углу, дырка в нем была заложена свинцовым шариком, так, что вода едва капала, отсчитывая время. Как только вся вода вытечет, пора печь тушить, и ждать, когда она остынет, ни в коем случае не открывая раньше времени, а то все труды пойдут прахом. Горячие горшки полопаются, с громким, звонким звуком, будешь потом пол дня черепки носить через всю улицу в овраг.
Горшеня увлёкся работой и забыл о Формее, а тот пробирался всё дальше по подземному ходу, которому, как будто, не было конца. Следуя за пластом мелкой, пластичной, одно слово гончарной глины, ход то углублялся ещё больше вниз, то шёл немного вверх. Местами встречались большие, просторные карманы со следами огородной тяпки, приспособленной Горшеней для добычи глины. Кое-где туннель хозяин догадался укрепить брёвнами, опасаясь обвала.
Формей спотыкаясь в темноте, всё же добрёл до тупика, уткнувшись в выступающие глыбы слежавшейся глины. Тут же валялась тяпка, брошенная горшечником, что бы не таскать её с собой без толку взад - вперед. Формей поднял тяпку. Перед ним навис большой выступ глины, готовый обрушиться на голову добытчику. Формей аккуратно, как дерево, подрубил выступ со всех сторон и колупнул сильнее, что бы обрушить вниз. Глыба отвалилась, глухо бухнув, и перед дядькой Формеем открылся чужой погреб.
– Натворил дел, – испугался Формей, но любопытство было главной чертой его характера, и он осторожно заглянул в образовавшуюся дыру.
Погреб принадлежал справному хозяину. Разные припасы свисали с деревянных балок, которыми служили целые бревна, подрубленные в пазах и укреплённые на опоры. Бочонки с припасами - мукой, грибами, клюквой и солониной, стояли друг на друге.
Формей скривился, страдая душевной мукой, но не мог отвести взгляда от ближнего к нему ладного, липового бочонка, явно с медовухой. Бочонок просто просился взять его под мышку. Формей вздохнул, и протянул к нему, родимому, руки, втащив в глиняное оконце. Затем, решив, что семь бед один ответ, потянул козью ногу, свисавшую над головой.
– Однако, так оставить нельзя, – решил Формей, оглядев дыру.
Он набрал комьев глины и аккуратно заделал оконце, стараясь сделать подкоп незамеченным. Двигаться с окороком, бочонком и светильником оказалось непросто, тогда Формей начал пинать бочонок перед собой, подталкивая его ногами к землянке горшечника. В левой руке он держал трепещущий слабым пламенем светильник, из-под подмышки плотника торчала копчёная козья нога. Добравшись до входа в землянку Горшени, Формей принялся звать на помощь хозяина мастерской. Горшеня невозмутимо принял добытый окорок и бочонок, помогая выбраться доброму соседу из ямы.
– В погреб попал? – спросил он спокойно.
Формей развёл руками, не зная, что ему говорить. Горшеня усмехнулся.
– Я уж много раз в чужие погреба попадал. Бывает в доме жрать нечего, миски, как заколдованные, не продаются, хоть сам бери и покупай, тогда приходиться в гости без приглашения идти. У меня, кум, на стенах всё отмечено, где что лежит. А это ты к боярину Кобыле попал, видишь на бочонке его клеймо, стало быть, теперь надо, куда ни на есть, поворачивать, когда опять пойду глину ковырять.
Соседи открыли бочонок, нарушив боярскую печать, благо кружек под брагу, да мисок под мясо у Горшени не долго искать. Они с женой их никогда и не мыли, поев из ущербной, не годной к продаже посуды, назавтра выкидывали всё в овраг.

Никодим вернулся под вечер домой. Непривычно тихо показалось ему в многолюдном доме. Рада отдыхает, ей в её положении нужен покой. Зарина, собрав ужин и поставив его на стол, тихо удалилась в спальню, горевать. Смирно проводили на поиски Василька, Формей куда-то запропастился.
Никодим поднялся в высоко расположенную светёлку к Мойре, постучал в дверь. Не получив ответа, Никодим хотел уже уйти, но ещё не понятная для него самого мысль, вдруг, пришла ему в голову, и он решительно толкнул дверь. Дверь приоткрылась, и он увидел Мойру, лежащую, как ледяная статуя, на ложе. Страх закрался холодом в сердце Никодима.
– Неужели снова? – испугался он, не решаясь подойти поближе.
Тихими шагами он осторожно приблизился к жене, дотронулся до её лица – оно было холодным, как у покойницы. Никодим в отчаянии ударил себя ладонью в лоб и глухо застонал.
Как же он не подумал об этом? Уже успокоился Никодим, не ждал, что она опять начнёт бродить в одной ей известных далях, переселяясь духом в тела животных. Зная, что тварь эта должна быть обязательно женского пола, он старался не приближать к ней такие существа, вот и Куделя подарил ей с теми же мыслями, а то, что малая, сизая горлица живёт в светёлке, не подумал об этом. Мойра выкормила голубку, и слилась с ней в единое целое. Никодим сел у тела жены, оставшегося пустой, холодной, покинутой раковиной, и терпеливо принялся ждать.

Не боясь зимы, смелая голубка летела от двора ко двору, заглядывая в окна к людям.
– Мама покорми голубку! – Кричали дети, указывая на неё пальцем, а та уже летела к следующему оконцу, и стучала клювом в ставенки.
Она искала Василька. Мойра, не имея своих детей, прикипела голубиной душой к синеглазому сыну Зарины. Здесь в светёлке она часто думала о своей бездетности, молча, одна, переживая это. Почему боги обделили её? И ей невольно на память приходили слова бабушки Олы, сказанные об огромной, лесной, полосатой кошке, живущей в восточных лесах.
« Этот зверь так могуч и хитёр, что может весь лес сделать, пуст, поэтому боги пожалели лесных обитателей. Боги сделали так, что жена этого зверя мало и редко родит детей… »
Если у неё с Никодимом родятся дети, не будут ли они, как тот зверь, и не сделают ли они землю пустой? Может, боги пожалели людей, и не дают ей семян, абы не стали они, как тот зверь, могучи и хитры, и не несли бы смерть всем живущим.




3

Достигнув Белозёрска, после многих приключений попутчики расстались, разойдясь в разные стороны при въезде в пригородные посады. Улим, простившись со Смирно, повернул Воронка на знакомый двор к бедному, одинокому скомороху. Он и прежде останавливался здесь же, когда приезжал по делам Огарка в Белозёрск. Смирно одиноко въехал в город, рассматривая улицы, обстроенные деревянными домами. Утро было раннее, народу встречалось ещё мало.
Взгляд Смирно привлёк терем, выделявшийся среди прочих домов своей цветистостью. Дом, обросший затейливыми балконами и галереями, был покрыт чешуйчатой крышей, пёстро и ярко раскрашен мелом, красной и жёлтой охрой. Но, на бывалый глазок плотника много было в этом тереме вызова и похвальбы, не долго устоит, - решил про себя Смирно. Начнёт вся эта чрезмерная огрузлость коситься под северной непогодой и собственной тяжестью. Эх, кабы дядька Формей был тут за мастера, тогда не стал бы он ставить под малый балкон такой большой, толстый столб, а здесь крыльцо укрепил бы выпущенными из стены причелинами.
Размышления Смирно прервал встретившийся прохожий, к которому он и обратился.
– Чей это дом? – спросил Смирно бредущего мимо, с мешком за плечами, нестарого мужика.
Мужик скинул мешок, обрадовавшись возможности отдохнуть и поговорить.
– Это известный терем. Здесь Малка живёт, боярыня-чародейка. Сам князь и сын его к ней за советом ходят, ведомы ей тайны, о коих нам лучше не рассуждать. Ты, что пришлый? – спросил его мужик в свою очередь.
– Верно, ищу, где бы службу себе сыскать.
– Тогда, стучи в ворота, дом богатый, место и тебе найдётся.
Мужик хитро поглядел на Смирно, прищурив глаза.
– Не каждого конечно Малка во двор пустит, но ты попробуй. Она, говорят, мужей видных очень любит, а ты из себя ничего, и не стар.
– А ты, что так её дела хорошо ведаешь, знакомая, что-ли? – удивился Смирно, рассматривая в свою очередь мужика с хитрым взглядом.
Мужик хмыкнул.
– Где нам с боярами дружить? Но, жена моя у боярыни Малки давно служит, не обижена, пока, на неё. Стучи в ворота, да скажи – Дюжа прислал.
Смирно принялся стучать в ворота, что-то вспомнив, оглянулся, мужик исчез вместе с мешком, словно дух коварный.
К воротам с той стороны кто-то подкрался, и молча прислушивался.
– Пустите к хозяйке на службу, меня Дюжа прислал. Зовут меня Смирно, с дороги я дальней!
В воротах открылся небольшой проём смотрового оконца, и серый, в красных прожилках глаз, внимательно оглядел Смирно с ног до головы.
– Встань правее, – глухо приказал серый глаз.
Смирно переступил с ноги на ногу, подвинувшись туда, куда ему приказали. Глаз ещё некоторое время разглядывал его, затем началась возня с тяжелым засовом.
Самоуверенный Смирно, которому всё в жизни давалось легко, беспечно зашёл во двор, ведя в поводу рыжую кобылу, с висящим в мешке Куделём, задремавшим от мерного, лошадиного шага. Не успел он оглядеть двор, как за спиной бухнул тяжелый засов. Смирно вздрогнул и обернулся к привратнику.
Невысокий, чуть выше плеча рослому Смирно, слуга был что ввысь, что в ширь одинаков. Борода и волосы, неопрятными космами, растопырились у него во все стороны, шея у воротника вовсе отсутствовала, а тело бочкообразное, казалось, было наделено огромной, звериной силой. Разглядывая слугу, Смирно наткнулся на его бельмастый, левый глаз, и снова вздрогнул.
– Пошли, красавчик, со мной, – сказал ему привратник и повёл его в терем, в нижний, не жилой этаж. – Здесь жить будешь, – буркнул ему воротник.
– Когда с хозяйкой можно поговорить? – спросил Смирно.
– Понадобишься, она пошлёт за тобой, а может и сама придет. Отдыхай пока.
Смирно оглядел небольшую с каменными стенами келейку. В углу стоял кувшин, накрытый миской брошенной трапезы, уже испортившейся и распространявшей неприятный, тухлый запах.
– Здесь кто-нибудь жил? – спросил брезгливый Смирно, сморщив нос.
– Жил, – согласился мужик, похожий на Лешего. – Родим жил…
– А, куда делся? – допытывался Смирно.
– У него в голове броженье сделалось, с крыши терема упал и насмерть разбился.
– А до него?
– И, до него жил – Зяма Полещанин.
– А тот куда делся?
Воротник пристально поглядел на Смирно одним здоровым глазом, склонив при этом большую, лохматую голову вбок.
– Много спрашиваешь… Змея его укусила, почернел весь, и задохнулся чёрной кровью. Всё что-ли?
Странное дело, Смирно вдруг захотелось выбежать во двор, вскочить на лошадь, что бы умчаться отсюда вон, он словно забыл о цели своего путешествия, и беспечность его разом растаяла, как снег по весне.
Он задумался. И тут ему впервые пришла в голову простая мысль. Как же так, его приняли на службу, даже ни разу, не спросив, не поинтересовавшись, что он умеет делать и откуда он радом? Казалось, это ни кого здесь, не интересовало. Смирно вскочил с выступавших из стены досок, служивших здесь убогим ложем с избитой трухой, вместо соломы, и шагнул к двери. Дверь не поддалась его усилиям. Вопреки разуму, задвижка на ней была не изнутри, а снаружи. Смирно стоял как столб, в недоумении - выходило, что он оказался в заточении, сам своею волей.
Где-то на верху, под потолком он услышал знакомое, глухое ворчание. Он поднял голову вверх и разглядел пса Куделя, который, просунул большую свою морду в маленький, оконный проём, закрывая собой свет. Возня продолжалась, и упорный пёс с трудом протиснулся внутрь, свалившись прямо на Смирно. Тот, обрадовался ему, и подхватил руками мохнатого подселенца.


*********

Закопченный, постоялый двор грязен и выстужен, много людей беспорядочно толкутся здесь взад-вперёд, не закрывая за собой двери. Заходят в основном выпить хмельного мёда, да горячего сбитня, ну и закусить мочёной клюквой и кислой капустой, от которой всё пропахло, вплоть до соломы в тюфяках. Особенно стойкая, отвратительная вонь держалась в воздухе трактира от перележалого, прогорклого сала, на котором хозяйка жарила закуски. Это протухшее, нутряное сало она брала у торговцев даром, попросту говоря, его выкидывали под прилавок в конце торгового дня нищим и собакам.
Нынче хозяйка напекла рыбники, по клетушкам разносился запах свежих пирогов, будоража носы постояльцев.
– Что отец, пирога тебе сюда принести, али сам вниз спустишься? – спросил хозяин седого старца, уже с неделю живущего у него. – Ты вот отторговался, а сынок-то тебя держит, может нынче приедет, да заберёт тебя с собой.
– Жду, родимый, покоя хочу, - ответил старец, задумчиво качая головою. – Я, милок, сам вниз сойду, с народом поговорю. Всё время быстрее пойдёт.
Медлительный старец сошёл вниз, где стояли столы, за которыми сидели люди, выпивая и обсуждая свои дела. Старца никто не стерёгся. Что может узнать старец лишнего, ему жить осталось два понедельника, с половиной.
Седой, длиннобородый старец ничего, не замечая вокруг, медленно подъедал пирог. Хозяин харчевни видел, как тот разглядывает каждый кусок рыбника, прежде чем откусить от него. Что делать, тараканы случается, лезут в тесто, а того чаще в начинку. Но, видать по всему, старик притворщик. Говорит он, что торгует с сыном свининой порознь, и договорились они, возвращаться вместе, а сынок его, вот, задержался с торговлей. Оно, конечно, у старика морда жалобная, постная, такому сам последний кусок мяса с себя срежешь. У него товар, из жалости, быстрее раскупят, чем у молодых. Но, не верил старику-торговцу хозяин – у такого кисломордого денег, небось, целая колита припрятана за поясом.
Тут, в харчевню ввалились толпой княжеские гридни, подняв шум и прервав завистливые и корыстные мысли хозяина.
– Эй, хозяин давай, налей мёду, да чтобы он был покрепче!
Хозяин забегал, разнося кружки и закуски нетерпеливым посетителям. Один из вновь пришедших склонился к хозяину.
– Это что за тряпка состиранная у тебя? – кивнув головою на старика, спросил крепкий ещё муж, с красным, неприятным лицом.
– Постоялец, ждёт сына с торга… - ответил хозяин многозначительно.
Красномордый переглянулся со своим длинным товарищем, у которого на лице было вечное выражение раздражительности и разлитой желчи.
– Сын торгует, а этот что делает, окромя того, что жалуется?
Хозяин, подталкивая своих гостей ближе к прилавку, подальше от остальных посетителей, зашептал им на уши хлюпающими губами.
– Он уже отторговался, но про деньги молчит, жмётся, как нищий. Только, я думаю, у него денег, что дерьма у меня во дворе.
– Так говоришь, никто не знает, что он тут живёт? – спросил красномордый с нехорошим выражением на лице.
– Ежели пропадёт старик, случись чего, а сын его спрашивать станет, всегда можно сказать, что не дождался, мол, а сам решил добираться восвояси. Дескать, дома ищи. Смотри, Будя, мою долю не забывай. Я тут больше всех опасаться должен. Возьмут, да подожгут постоялый двор его кровные, если заподозрят чего-нибудь.
– Хитёр ты, осторожней беременной бабы. Хочешь равную долю с нами, пойдёшь к нему ночью в гости, в клетушку. Верно Людота? А то мы будем кровь пускать, а ты денежки считать.
Людота злобно хмыкнул.
– Старики спят худо. Надо его напоить, так-то вернее будет, - процедил он сквозь зубы.
– В чём душа держится, силы нет порты по нужде снять, а начнёшь такого резать – орёт, как молодой, - согласился с ним Будя.
В разговор снова вмешался хозяин.
– Нет, чур, нас! Никакого шума не должно быть.
В продолжение своего созревающего заговора, все трое изредка поглядывали на старика, который продолжал ковыряться в начинке пирога, выбирая рыбные косточки. Будя, наконец, озадаченно поглядел на хозяина.
– Что у тебя в пирогах – стружка деревянная, или медвежьи копыта, что он так разглядывает начинку?
– Рыбники свежие… - начал, было, хозяин.
– С тараканами… - добавил Будя, засмеявшись вместе с Людотой громким, грубым смехом. – Неси ржаные сухари, да хорошей медовухи. Твоей хозяйке цены нет, что не сготовит, всё с мясом получается.
Хозяин побежал расторопно к бочке, наполняя деревянные кружки. Он кое-как поскрёб грязный, деревянный стол плоским костяным скребком, сделанным из бараньей лопатки. Хозяин посадил Людоту и Будю рядом со старцем.
– Будь здрав отец, выпей с нами за нашу удачу, - обратился к старику Будя, подталкивая ему кружку под нос.
Старик вздохнул.
– Будьте здравы и вы сынки, где уж мне меды крепкие нынче пить, меня и от бражки-то в сон сморить может.
Будя насупился.
– Мы к тебе отец с уважением, а ты ломаешься. Что, брезгуешь десятником княжеским?
Оба бедовых мужа схватились за рукоятки мечей, в глазах вспыхнула злость. Старик явно испугался.
– Что вы сынки? Как с такими большими людьми не выпить? Будет в своей деревне, что людям порассказать, мне сиё почётно.
Будя сразу смягчился, зорко наблюдая, чтобы старик не оставил на дне, в кружке, остатка. Старик захлёбывался, давился крепким мёдом, но ему пришлось допить всё до конца. Он сразу заметно опьянел. Рукой, в слепую, стал шарить по столу, ища недоеденный пирог, чтобы закусить, – пирога не было. Людота, пока старец пил, словно ненароком скинул пирог на пол локтём. Старец ухватил неуверенной рукой ржаной сухарик, пососал его, не рискуя ломать последние зубы, а перед ним уже стояла ещё одна полная кружка с хмельным мёдом.
– Выпей отец за своего сына, - процедил сквозь зубы Людота.
Старик начал, было, отнекиваться, но тут щедрые бражники от возмущения, даже, привстали со скамьи.
– За сына не хочешь пить?
– А может, нет у него никакого сына, может он чужой послух? Давай Людота его в княжескую дознавальню сведём.
– Что вы, сынки, осерчали? За своё кровное дитя как не выпить? - Забормотал старик.
После второй кружки он испёкся, как злодеям и надо было. К старику, не вязавшему лыка, подскочил хозяин постоялого двора, и потащил его в грязные, бедные покои. Кинув его на тюфяк, набитый старой, прелой соломой, хозяин не прикрыв двери, начал озираться вокруг. Нет ли лишних глаз? Вот случай лучше не придумаешь – подумал злодей, - старик пьян, назавтра и не вспомнит, кто его обокрал. Чего делиться с Будей и Людотой? Знамо пьяницы, хоть, сколько денег пропьют.
Хозяин наклонился над постояльцем, торопливо расстегивая на нём пояс с медной пряжкой
– Ты кто? – закричал вдруг старик, уставясь на него в упор, и шаря у него по лицу напряжённой ладонью.
Хозяин испуганно отскочил, и осторожно, молча вышел из клетушки. Постоялец успокоился и забылся не то сном, ни то зыбкой дремотой.
Немного выждав, когда старец уснет покрепче, в сумерках, не дожидаясь полной темноты, трое двинулись к нему в клетушку.
Перед закрытой дверью достали ножи, тихонечко, что бы ни заскрипела, приоткрыли входную дверь. В щёлку стало видно, крепко спящего, одетого старца, лежащего на ложе, так же, как его положил хозяин. Лиходеи прокрались внутрь, держа наготове ножи.
Людота навалился грудью на голову старика, Будя ударил ножом в грудь, где сердце, но нож звякнул и сломался от удара. На старце оказалась кольчуга. Будя, оторопело уставился на обломок ножа в руке. Нельзя было сказать, что сам он был, как чистый родник трезв, может спьяну мерещится? – подумал недоумённо десятник.
А старик, вдруг выгнулся дугой, и встал на мостик, вырвавшись от Людоты. Борода и седой парик отвалились при таком выверте, оказавшись фальшивыми. Все три заговорщика вытаращили глаза на старца, ставшего вдруг молодым, бритым мужем, у которого в руке оказался короткий меч, невесть откуда успевший появиться.
– Узнал? – спросил Будю Улим, и двинулся на него с мечом, оттесняя от двери.
Людота оскалился, и без того угрюмое лицо его, исказила злоба. Он первый кинулся на Улима, который отпрыгнул от него, как кошка, и, пропустив нападавшего мимо себя, вонзил клинок ему в рёбра. Людота глухо застонал и повалился на бок. Остальные тати, как будто протрезвели, и попятились к двери, но Улим снова занял своё место у входа, от которого он отскочил, было, уклоняясь от удара Людоты.
– Долго я вас тут поджидал, дружки хорошие, - шептал зловеще Улим. – Чем вам харчевня не хороша? От князева дворища недалече и пьяницы вы известные, а вот, поди же, неделю прождал. С чего бы это?
– Не замай, мы тебе не враги, - с побагровевшим лицом, тоже шёпотом, наговаривал ему Будя, выбирая тем временем, момент для внезапного удара.
Он взмахнул мечом, но меч встретил ответный удар, резко звякнуло железо по железу. Но, не зря Будя вышел в десятники в Белозерске, хоть и пьёт, а рука у него бывалая. Улим уворачивался от ударов меча, как оборотень, гибким, тренированным телом, и тут стало заметно, что мечом он не слишком привычен, владеть, вся его защита держалась на ловкости и отличной реакции.
Будя оттеснил Улима к столу, так, чтобы тот не мог больше уклонятся от ударов, норовя разить скомороха по неокольчуженным ногам или лицу. От ударов по ногам Улим уклонялся, прыгая, как белка. Будя начал уставать, в первый раз ему попался столь увёртливый и ловкий соперник, он замедлил на миг свои движения, и Улим, махнув мечом, рассёк ему правую руку. Меч выпал из руки десятника, и порубленная рука повисла, как у мертвеца. Будя, тяжело, раскорячившись, присел.
Улим кинулся, было, добить своего врага, но тут в голове у него помутилось, и он упал сверху на Будю. Над ними стоял хозяин с тяжёлым, грубым, глиняным кувшином в руке, который даже не разбился от удара по голове Улима.
– Так то лучше, а то пироги ему мои не нравились. Сейчас свяжу, пока не очухался, и к князю в темницу оттащим.

Улим очнулся в полутёмном подвале, не сразу сообразив, где он оказался. Клетушки для постояльцев в харчевне не намного отличались от узилища, здесь, по крайней мере, не воняло протухшей капустой и перележалым, свиным жиром, на котором из скупости готовила хозяйка харчевни.
Первый день ни о чём не хотелось думать. Сильно болела голова. Улим, приподнявшись с тюфяка набитого сеном, вновь был вынужден опуститься на прежнее место, от возникшего перед глазами стенокружения. Мысли вялые и посторонние лезли ему в голову. Вспомнил, как простился со Смирно при въезде в город, повернув к знакомому скомороху во двор. Там оборотился в старика, прицепив седую бороду, парик и клокастые, вислые брови, чтобы прикрыть молодые глаза, которые могли его выдать.
Никто лучше Улима не умел передать походку старика и повадки простого деревенского торговца, прибывшего по делам в город. Случалось раньше Улиму на большой дороге выслеживать для разбойников богатые караваны, переодевшись стариком, и ни разу, он не вызвал подозрений. Но, это было и прошло. Теперь с разбойниками покончено. Улим вспомнил про своего Воронка, оставленного у знакомого скомороха во дворе, тоскует, конечно, старый верный конь… Вздохнул.
Когда через три дня головокружение прошло, Улим принялся внимательно оглядывать подвал, где он оказался. Стены узилища были сложены из камня, кладка добротная на известковом растворе, ковырять бесполезно. В углу крохотный, каменный выступ вместо стола, здесь лежит каша в миске, да кувшин с водой.
– Вот вороги, даже ложки не положили, кашу руками есть придётся.
Скоморох попробовал кашу и задумчиво съел всю, хотя каша была и не солёна, но есть надо, иначе ослабнешь. Соль дорога, на узников её переводить, понятное дело, никто не станет.
Высоко под самым сводом он обнаружил небольшое оконце, забранное решёткой, но добраться туда, казалось, было невозможно.
Улим резко вскочил, и в глазах у него вспыхнули белые искры. Он немного выждал, когда перед глазами прояснилось, затем скинул старческий, длиннополый кафтан из деревенского, домотканого рядна с оборванными полами, и быстро разделся до портов. Соразмерное, красивое сложение тренированного тела открылось без рубахи.
Улим потянулся по кошачьи, всем телом, разминая мышцы, и пошёл по кругу вприсядку, вытянув руки вперёд, прямо перед собою. Потом без перехода, сразу с земли, встал на одну руку, вверх ногами, потом на обе руки, и вдруг перекинулся через спину, вскочив твёрдо на ноги.
В двери открылось оконце, и принёсший еду сторож, обалдело смотрел на него. Улим заметил его и, взяв грязную тарелку и кувшин, направился к двери, чтобы получить свой харч.
– Как ты это делаешь? – спросил удивлённый сторож.
– Ложку дашь, скажу, - ответил Улим.
– Не положено ложку. Один умник ложкой пол города перекопал и утёк, с тех пор запретили.
– А если я кувшин разобью и осколками копать начну?
– Зубы пересчитаем, но всё равно много не успеешь, выкопать. Кувшины каждый день проверяются.
– Я что половец поганый, руками жрать? – заорал на него Улим.
Сторож захлопнул оконце и Улим остался без ужина. Доорался.
Улим заметался по каменному подвалу взад вперёд, затем резко остановился, приглядываясь к высоко расположенному оконцу, забранному железными прутьями решётки.
Приняв решение, Улим с силой оттолкнулся ногами от земли и, сделав в воздухе переворот, взвился ногами вверх, ухватившись носками ступней за толстые прутья решётки. Инерция отбросила тело о каменную стену, приложив его, и без того болевшим затылком, о холодный камень стены. Улим зашипел от боли, но удержался ногами вверх на оконце. Он медленно поднял руки, потёр ноющий затылок и, резко согнувшись, достал руками до решётки. Скоморох повис на толстых прутьях решётки, всматриваясь наружу.
Со стороны двора оконце оказалось расположенным у самой земли. Дальше были видны лошадиные копыта, значит, рядом была коновязь. Похоже, здесь был расположен задний двор с княжескими службами, охраны мало, за то холопов трётся много, справляя княжеские работы. Улим разжал руки и вновь повис вдоль стены на ногах, потом оттолкнулся руками от каменной кладки стены, и отпустил вместе с тем решётку. Ловко приземлился прямо на ноги. Вовремя.
Снова застучало оконце на входной двери, и всё тот же сторож, просунул бороду в него.
– Что голод не тёща? – спросил он Улима. – Держи свой харч и больше не ори. Мог и не давать, конечно, но ты парень мне понравился. Скучно, - пожаловался сторож. – А ты, я гляжу, не ноешь, как другие. Ладно, харчуй, слышь, кто-то идёт сюда.
Сторож быстро захлопнул оконце.
Немного позже открылась дверь, с жутким, душераздирающим скрипом, и в темницу вошёл коренастый, крепкий мужчина, напряжённо вглядываясь в полутьму подвала. Улим весь напрягся – он узнал своего врага. Будя держал покалеченную правую руку на перевязи, в левой руке у него был готовый к бою меч. Будя, наконец-то, разглядел в тюремных потьмах Улима.
– Не сторожись, не убивать тебя пришёл, - пробурчал он.
– А меч у тебя в руке зачем? – спросил, пятясь от него Улим.
Будя попытался, было, по привычке махнуть правой рукой, и заскрипел зубами от боли.
– Дурень! Если бы я убить тебя хотел, что мне мешало сделать это, когда ты без памяти был? Давно бы убил. А меч в руке для защиты от тебя, бешенного, ты, поди, глотку зубами перегрызть, можешь.
Улим молча, исподлобья, смотрел на своего врага, не веря ему, но вид у десятника был, в самом деле, мирный и беззлобный. Будя помолчал и вздохнул.
– Поговорить хочу, жалко мне тебя. Ведь мы когда-то заодно были. Наш князь твою лихость оценил, готов тебя простить, и взять к себе в дружину. Соглашайся, а то здесь не Матрёна на княжеском столе, продадут тебя персидским, либо греческим купцам. О детях своих подумай, у тебя их трое, кажись.
– Четверо уже, - не задумываясь, отвечал Улим.
Будя присвистнул удивленно.
– Зачем Огарка ножом пырнул? – спроси его зло Улим.
Будя вздохнул.
– Теперь понятно, чего ты в меня ядом плюёшься, а я раньше никак в голову не мог, взять. А Людоту уже забыл? Он ведь мне не меньший дружок был, а я вот с тобой не брыкаясь, беседую, душевно. Хочешь, я одну старую бывальщину напомню, для спокойствия твоего нрава. Жил, да был у нас атаман – дядька Брусило… Припоминаешь такого?
– Помню, как не помнить, до Матрёны главою был.
– Был, да помер, вот незадача. А помер дядька Брусило через три дня после ухода Огарка, тот к нему с отчётом, по лавке приходил. И что чудно, никогда до того Брусило ничем не болел, быку рога свернуть мог, так здоров был.
– Ты это к чему? – насторожился Улим.
– Да, так… про благостного Огарка тебе напомнил, и про дела его добрые, славные.
Улим дёрнулся и снова сник, ничего не возразив в ответ. Во рту
у него стало кисло и противно, вспомнив о неначатой трапезе, скоморох внезапно спросил.
– У тебя ложка есть? Здесь не дают, руками грязными жрать приходится.
– Как не быть. Я воин, а у воина всё при себе.
Сунув меч в ножны, и поглядывая насторожённо на скомороха, десятник достал из-за пазухи простую, деревянную ложку.
– Держи, только сторожам не показывай, отнимут.
– Отнимут, - согласился Улим. – Что с рукой, сильно порублена?
Будя скривился при упоминании о ране и пережитой им боли.
– Рана не малая, кость задета, но знахарь сказал – вылечит. Кость он вправил, язву зашил. Сам искалечил, теперь спрашиваешь! – разозлился вдруг Будя.
– А ты помнится, меня убить хотел, - напомнил ему Улим.
– Отвоевался я, какой из меня теперь воин. Я другое удумал – харчевника прирежу, и на его вдове женюсь. Получится из меня харчевник, как думаешь?
– Пожалуй, выйдет, если сам весь мёд не вылакаешь?
Будя захохотал громко и безудержно, так что Улим невольно улыбнулся, глядя на него.
– А выходит другом тебе опасней быть, чем врагом, - заметил он, по-прежнему улыбаясь.
Будя загоготал ещё веселее.

Тяжёлые думы Смирно прервал стук тяжёлой двери. Открыв дверь, вошёл, уже знакомый слуга, и принёс корзинку с едой. Не отходя далеко от двери, поставил корзинку на каменный пол. Смирно рванулся в приоткрытую дверь, но слуга стоял на пороге твёрже скалы.
– Хозяйка не велела вольно ходить. Может ты вор, или поджигатель. Обживёшься, тогда тебе поверят, отдыхай пока.
– Чего отдыхай? – огрызнулся Смирно. - Уже наотдыхался.
– Тогда в баню иди, как поужинаешь. Уже топится. Как готово будет, приду за тобой. Да не боись, тебе здесь понравится. Вот и Родиму нравилось и Зяме Полещанину тож.
– Потому и померли! – бросил зло Смирно.
– На то воля богов была, никто своей судьбы не знает. Так, как говоришь, тебя кличут? Смирно? А, я Осип.
Осип ушёл, прикрыв за собой дверь, а Смирно прокрался следом, и вновь попытался, толкнуть её. Дверь открылась. Смирно не поверив удаче, опасаясь нашуметь, вышел в коридор со ступеньками, идущими наверх и, пройдя лишь двадцать шагов в темноте, уткнулся в другую дверь, уже крепко запертую. Он плюнул в угол. С чего вдруг обрадовался? Просто сторожу надоело запирать две двери, и он ограничился одной.
Смирно вернулся назад, и начал доставать из корзины, принесённые ему припасы. Голод дал себя знать при виде вкусной и обильной еды. В горшочке оказалось тушёное мясо под острым соусом, к мясу белый, пшеничный хлеб, свежая сметана. На самом дне корзины лежал кожаный мех с хмельным мёдом. Смирно отвязал тесьмы, спутывающие узкое горло кожаного меха, и голова его закружилась, от настоянного на каких-то травах живого, хмельного напитка. Несколько румяных, крупных яблок, цвели ярким праздником на дне корзины.
Смирно хлопнул ладонями, и с удовольствием потёр их друг о друга. Из-под деревянных досок ложа высунул косматую морду Кудель и заводил носом. Смирно, вновь пришедший в отличное настроение, свистнул лохматого пса, приглашая на ужин. Ему стало смешно от мысли, что пёс очень похож на воротника, такой же угрюмый и косматый, но всё же гораздо симпатичнее того.
Смирно отломил большой кусок белого хлеба и вмял внутрь мякиш, сделав пустоту. Он положил в полость сметаны и мяса, и скормил всё Куделю. Пес зажал между передних лап своё угощение, сначала выел всю середину и долго посматривал на Смирно, не добавят ли ему туда сыти. Не дождавшись, поворчал по-стариковски и доел корки.
Смирно прикончил весь ужин, и выпил душистого мёда. Жизнь здесь перестала казаться ему опасной и подозрительной. Наоборот, все было правильно и разумно. Надо пожить, да показать себя, а там и про Василька узнается. Первое, не надо ершиться, тогда и к нему хозяйка расположится, начнёт доверять.
Он уже начал, дремать, когда Осип позвал его в баню, Смирно довольный отправился с ним. Вытянувшись на полатях, он впитывал тепло всем телом, в мокром, клубящемся паре. Вдоволь напарившись, растёр лыковым мочалом всю кожу, и сполоснулся холодной водой. Став сразу легким и невесомым, Смирно обернулся к выходу и оторопел - в дверях стояла женщина и высокомерно, в упор, разглядывала его.
Прежде, чем Смирно догадался прикрыть себя, хотя бы веником, женщина улыбнулась ему, и вышла, не закрыв за собой дверь. Сильно потянуло сквозняком. Смирно ругнулся и пошёл одеваться.
В предбаннике уже стоял Осип с ковшом кваса в руке.
– Хозяйка приказала тебе отнести, – буркнул хмуро он.
– Это она была? – спросил Смирно, пытаясь припомнить, как она выглядела.
Да, вроде бы, обычная вовсе баба, только сразу видно по повадке, привыкла, чтобы по её слову всё было.
– Зачем она приходила? – опять спросил Смирно, не замечая, что и первый его вопрос остался без ответа.
Осип, угрюмо глядя на Смирно, сказал.
– Может ты шелудивый, заразы боится. Пошли, красавчик, нынче и я с тобой выпью, если не прогонишь.
– Я тут не хозяин, что бы гнать.
Смирно торопливо оделся. Осип снова вздохнул, без всякой радости, и повёл подопечного в его каморку. Уселись за деревянный, грязный стол, в сгустившихся по углам сумерках, но беседы между Смирно и Осипом не получалось. После долгого молчания, Осин вымолвил.
– Надо тебе, хоть свечку принесть, темно.
Пил воротник из глиняной баклажки, принесённую с собой брагу. Смирно пытался угощать его мёдом из кожаного меха, но тот отказывался, вызывая недоумение у своего подопечного.
– Сколько ты здесь уже служишь? – спросил его Смирно.
– Лет семь, может и больше. Ты на мёд сильно не налегай, с непривычки плохо может, сделаться.
Смирно засмеялся.
– Я что девка из терема, никогда хмельного мёда не пробовал?
– Я упредил, а ты как знаешь, - уклончиво ответил воротник.
И впрямь, Смирно начал чувствовать странное состояние, в которое он незаметно погрузился. Его начало бросать, то в жар, то в холод, он желал непонятно чего, дыхание стало частым и неровным. Воротник угрюмо поглядывал на него, ничего не говоря.
Наконец, Смирно в отчаянии обхватил голову руками, уперевшись локтями в стол, какие-то смутные видения будоражили его мозг, воспалённый мёдом, настоянным на особых травах.
– Что со мной? – простонал он.
– Я тебя упреждал, ты меня не слушал. Пошли уже, тебя хозяйка ждёт. Харчи отрабатывать пора.
– Нет, не пойду. Змея коварная она!
– Пошли, а то хуже себе сделаешь, к утру на стену полезешь.
Смирно шатаясь, пошёл за Лешим по каменному лесу, переступая, через мёртвые, окаменевшие корни, выступающие из стен и дверей, спотыкаясь о невидимые им ступени лестницы. Он стонал, хватая впотьмах, то появлявшихся, то исчезавших русалок, манивших его куда - то за собой в заповедном лесу.
– Сюда! - аукал его Леший, и единственный его глаз блуждал по страшной, уродливой роже, отсверкивая красным, зловещим огнём.
– Не пойду, - кричал Смирно, но голос его был тише шёпота, и он больше смерти боялся потерять своего проводника.
Пещера, горевшая красным, кровавым светом, была наполнена множеством красавиц, манивших его к себе. Леший исчез. В глубине пещеры Смирно увидел ту, которую желал и обожал уже многие годы, она улыбалась ему и протягивала навстречу обнажённые руки.
– Рада, - прошептал Смирно и схватил её, не мечтая уже больше ни о чём.
Всё исчезло, кроме долгожданного счастья любить её.

Смирно проснулся слабым, жить не хотелось от пустоты и тошноты, подступавших к горлу. На сбитом ложе он был один, в незнакомых ему покоях, с красными, вышитыми драпировками. Множество свечей, отгорев, ненужными, изуродованными трупами валялись раскиданные повсюду, как на поле битвы. Несколько больших, бронзовых зеркал, кривляясь, отражали разные части покоев. Та, которую он любил всю ночь и называл Радой, исчезла раньше, чем он проснулся. Смирно зарыдал, понимая, что с ним сделали.
– Пошли, что ли, красавчик? Бежать тебе некуда.
Над ним стоял угрюмый Осип. Склонив набок голову, он смотрел на Смирно единственным, здоровым глазом.

На самом верху, в светёлке с балкончиком, сидели две женщины. Зимнее, розовое солнце светило в деревянные, до бела скоблёные полы. Дерево мягко светилось телесными красками, под его лучами.
Малка, была одета в пышное платье, со многими слоями верхней одежды, каждый несколько короче предыдущего, что бы скрыть её излишнюю полноту. На голове из-под высокого венца, спускалась выпущенная толстая коса, выглядевшая совершенно натуральной, и купленная у бедной горожанки. Множество перстней и колец, как броня покрывали её персты. Перстни у боярыни были дорогие, заморской, диковинной работы, для общего изумления.
Русские, золотых дел мастера делали чудесные изделия, славящиеся по всему знаемому миру, но то каждый может купить, а это у неё одной есть. Малка разглядывала перстень, привезенный ей купцом из серединной страны, что лежит за диким степями. Он изрезан, как лист дуба затейливой закраиной, по объёмному верху грузен, и всякими выростами богат. С боку, а не в середине, как у славян принято, горит яхонт кровавым огнем. За этот перстень Малка уж обещала плату, но тянула время.
– Что-то наш плакса притих? – спросила она няньку сидевшую с ней рядом на большом сундуке.
– С птицей играет, - елейным голосом ответила ей нянька, ещё дородней и грудастей Малки.
– Лень поглядеть-то! – уязвила её хозяйка, и нехотя поднявшись с сундука, сама прошла за занавески, вглубь светелки.
Мальчик не более трех, четырех лет, сидел прямо на деревянном полу и протягивал ручонки к сизой голубке, которая каждый раз вспархивала, когда он пытался, схватить её.
– Гули, гули, – заворковала Малка, погладив мальчика по светлым, длинным волосам. – Нянька, что не причешешь его, ишь, волосёнки спутались.
Нянька, тяжело дыша, улыбалась всем сдобным лицом.
– Непоседлив, хозяйка-боярыня. Сейчас гребешок принесу.
Голубка вспорхнула, и села на приоткрытую ставенку, испугавшись чужих глаз.
– Что за диво, дикая птица к дитю прилетает? – удивлялась Малка.
– А уж он радуется, и плакать сразу перестаёт, – тараторила нянька.
– Поймать надо! В клетку посадить, пусть Василёк занимается. Будет ему забава.
– Пробовала, боярыня – хозяйка, пробовала. Да очень птица осторожна и близко не подпускает. А скоро ли купец дитя заберёт?
Малка надменно выпятила заплывший жиром подбородок, и колючими глазками глянула на няньку.
– Не твоего ума дело! – потом, смягчившись, усмехнулась. – Может, и не отдам вовсе, себе оставлю, пусть не кличут за глаза брошенной, а того хуже - старой девкой.
– А как же перстень, купец шуметь станет, весь город перевернёт.
Малка, озлившись, топнула ногой, уже по настоящему.
– Не таких укорачивала, нет меня дома для него, Осипу всё уже приказано.
Нянька, зная вздорный и пустой нрав Малки, давно научилась управлять ею. Она промолчала, выждав немного, и перевела разговор на другие житейские темы, чтобы отвлечь её.
– Новый-то работник хорош! Я его видела из оконца, когда Осип его в баню вёл. Если конечно богами не обделён по мужеской части?
Малка улыбнулась прельстительной улыбкой.
– Очень даже не обделён, и горяч, как юноша.
Обе женщины засмеялись и начали шептаться, словно две сестры, забыв о разделявшей их пропасти. Нянька, давно забросив ребёнка, качала головой и закатывала глаза. Малка, помолодев, покрылась румянцем, какое-то особое очарование появилось в ней, и излучалось вокруг с непобедимой силой.
– Да не влюбилась ли ты в него хозяйка? – изумилась её доверенная.
Малка громко и звонко засмеялась.
– Ты дура вовсе! Зачем мне его любить, пусть он меня любит, а я сторожить прикажу покрепче. А всё же он лучше всех прежних, это ты угадала. А Василька не отдам купцу, пусть здесь живёт. Ему чаю мать нужна. Чем я ему не мать? Купец, знамо дело, его в Египет отвезёт и продаст. Там, говорят, с детьми, творят непотребное, а то возьмут, да евнуха из него сделают. Иди ко мне сынок, – поманила Малка мальчика. – Вот мы, какие милые, да хорошенькие, матушка тебе калачик медовенький даст… – завела напевно Малка.
Василёк смотрел на неё недоуменно, округлив и без того большие, ясные свои глазки.
– Нейдёт! – передёрнула плечами Малка.
– Но и не плачет, – заметила нянька. – Скоро признает! – уверенно заключила она. – Дети в таком возрасте быстро привыкают.
– Месяц прошёл, а он всё дичиться, – фыркнула вдруг Малка. – Может взять, да отдать его купцу?
– Дело твоё боярыня-хозяйка.
Малка, задрав подбородок, вышла из светёлки. Нянька, убедившись, что та ушла, задрала подбородок, очень точно изобразив Малку, сходную с нею к тому же фигурою.
– Всякое лопочу, сама не знаю, чего хочу! Дурища!
Няньке вовсе не хотелось, что бы Василька отдали купцу, отчасти, ей было его жаль, но больше всего её устраивала спокойная, необременительная служба при ребёнке, который почти не доставлял ей никаких хлопот. Возвращаться на кухню, и мыть горшки, да жирные котлы, куда противней. Она решила, что обязательно пожертвует богу Роду, молодого петушка и попросит его оставить всё, как есть.
Выглянув в оконце, она увидела несколько всадников в богатых одеждах, у ворот терема. В переднем ширококостном, грузном муже нянька узнала княжича Одоленя.
– Ну, теперь Малке не до нас с Васильком, – облегчённо выдохнув, решила она, успокаиваясь и укладываясь вздремнуть на мягких тюфяках.
Мальчик разминал ладонью крошки от калача по полу, где их подбирала голубка, вернувшаяся в притихшую светёлку.

4

Потьма хмуро зыркнув на Хорю, завозилась у печи. Верхняя кофта широка ей, на сухощавой фигуре пожилой женщины она висит широкими складками.
– Готовы ли щи? – повторил свой вопрос Хоря.
– Не буду я тебя кормить приживальщик, - объявила ему Потьма.
– Вот те на, - подумал Хоря. Вроде всё хорошо было и вдруг – «не буду». – Есть хочу! – возмутился, было, Хоря, но сразу понял, едва лишь сказав это, что Потьму этим не проймёшь.
Потьма даже спиной выражала твёрдость своего решения.
Хоря задумался. Вот уж месяц, как втащили его двое молодых мужей в избу к Потьме и оставили. Хозяйка, хоть и ворчала, но приняла настрадавшегося соседа, тем более что смотреть за ним стало некому. Изба его стала холодна и пуста. Хоря оправился от постигших его злых невзгод и остался у приветившей его соседки.
Так у Потьмы, вопреки обычаю, стало два мужа. Но, указывать ей, или, сохрани добрые духи, корить её, смельчаков не нашлось – уж больно она была твёрдого и сурового нрава.
Хоря, выздоровев, принялся колоть дрова, поправлять, обветшалый без мужской руки сарай, ходить за коровой и лошадью. Хозяйство хоть и не большое, а давно неправленое. Тын, когда-то крепкий, покосился, и запор на воротах не попадает в пазы. Всё шло мирно, Хоря обжился и стал забывать прошлые невзгоды и, вдруг, такая перемена.
Хоря вздохнул и повалился на лавку спать, но хозяйка начала ворчать громче и нарочно стучать горшками, не давая ему уснуть. Хоря прислушался к её ворчанию.
– Есть, ему давай! А где взять? Навязались на мою шею, один третий год лежит, и этот ни куда не бежит. Мужики на снегоступы, да в лес, то глухаря, то кабанчика, а то глядишь, и лося подобьют. Вот и есть, что есть.
Хоря начал понимать перемену в обращении с ним, Потьма гнала его на охоту. Вот всегда так, прямо никогда не скажет, сначала страху наведёт, - подумал Хоря.
– Завтра пойду на охоту, - объявил он хозяйке, - собери, что найдёшь с собой.
– Порты нижние у моего старика возьми, они покрепче. Ему без разницы, в чём лежать, - ответила ему Потьма.
На стол она поставила горшок щей с остатками мяса. Старый петух, тоже приживальщик, по мнению Потьмы, с пользой закончил свою петушиную жизнь, оправдавшись перед хозяйкой янтарным варевом.
Утром Хоря положил ржаную лепёшку и крупную луковицу в медный котелок. Котелок он поставил на кусок отмятой кожи и связал углы крест-накрест. Получившийся узелок охотник закинул на спину, прикрепив ремнями под подмышками, так надёжней не потеряется. Там же, за спиной, у него был лук и простой кожаный колчан для стрел. Закончив осмотр всего снаряжения, Хоря встал на лыжи и, взмахнув на прощание Потьме, стоявшей скорбно у ворот с рукой подпирающей щёку, сиганул вниз с пригорка. Он ходко пошёл вглубь леса, быстро скрывшись за деревьями.
Хорошо было в лесу, распогодилось в последнее время. Сильные морозы миновали. Мягко и свежо. Стройные, высоченные ели целиком укрыты снегом, а у сосен корявые стволы вышиты серебряными мережками по разломам коры. Каждая веточка у берёзы по верху снежно-белая, снизу тёмная, и так всё дерево изукрашено. В целом не наглядишься.
Но, Хоря смотрит вверх мало, больше разглядывает следы, оставленные на снегу зверями. Следов множество, как старых, так и свежих. Свежие следы более чёткие, снег на них не подтаял, и не осыпался. Вот зайцы скакали по поляне, уже поверили в весну, пригревшись на солнце. Оттепель чуть коснулась и пропала. Рано ещё. Хоря задумался, может сесть в засаду, выждать, когда зайцы вернутся играть на поляну. Потом, охотник с сомнением поглядел на неяркое, усталое солнце. Нет, сегодня не придут, решил он.
Запутавшись снегоступами в орешнике, Хоря наделал много шума, и решил оглядеться по сторонам, не вспугнул ли кого. Крупный сохатый, не разбирая дороги, размеренно храпя, бежал по глубокому снегу, выбрасывая высоко вверх углами мощные ноги. Хоря схватил лук и, целясь в шею, выстрелил в него. Лось рухнул с одной стрелы. Хоря замер на миг, а потом бросился к лосю, доставая на ходу нож из сапога. Как же я так сумел? Одной стрелой, с лёта, такую громадину завалил!
Хоря достиг неподвижно лежащего зверя, хотел перерезать ему горло, чтобы лось не мучался, но необходимости в этом уже не было. Выкатившийся от боли и ужаса круглый глаз, странно похожий на лошадиный, уже стекленел. По крупу животного Хоря обнаружил ещё несколько стрел, ранее его отметивших сохатого. Видно лось бежал смертельно раненный, из последних сил, истекая кровью, и стрела Хори была для него последней, решающей.
По следу лося, наверное, уже идут охотники, которые отберут у Хори добычу.
– Тут не зевай, – проговорил Хоря, подгоняя сам себя.
Он достал из-за пояса топорик и начал рубить заднюю ногу, оглядываясь и прислушиваясь вокруг. Вскоре послышался треск валежника, и мимо него пробежали три лосихи с подросшей молодью прошлогоднего отела. Хоря продолжал своё дело, но его отвлекло ещё одно массовое бегство небольшого стада оленей.
Оттащив лосиную ногу к высокой сосне, он хотел обвязать её верёвками и везти волоком за собой, но тут случилось ещё одно происшествие.
Целое полчище вепрей с визгом пронеслось, чуть ли не по нему, подобно снежному оползню, всё, сметая на своём пути. Хоря прижался к сосне, со стороны обратной движению вепрей. Дикие свиньи прорыли целые рвы в снегу, местами оголив рыжую, подстилку из опавшей хвои. И не успел охотник придти в себя, как чуть в отдалении, мелькнули серые спины и хвосты волчьей стаи, стремительно спасавшейся от неведомой опасности. Они миновали убитого лося, не обращая на него внимания, и скрылись в направлении деревушки.
Хоря бросил палки, которыми он упирался в снег при ходьбе, и торопливо скинул снегоступы. Не смотря на свой пожилой возраст, он довольно споро полез на сосну, чтобы осмотреть окрестности.
Высокая сосна вознесла его над окружавшими деревьями. Сверху хорошо было видно, лес, весь шевелился от обилия спасавшегося бегством зверья. Какая то тёмная граница далеко-далеко, медленно надвигалась на Хорю, выдавливая, вытесняя из-под крон деревьев, всё живое.
Хоря бормотал, разговаривая вслух, сам с собой, сбиваясь в догадках, что это может такое быть. Кое-где в тёмной лавине вспыхивали холодные отблески, земля гудела и стонала.
– Ах вы, боги наши! – вдруг вскрикнул Хоря. – Вороги идут!
Он скатился с высоченной сосны, едва не покалечившись, встал на лыжи и со всех ног припустился к деревушке. Про лося и окорок он и думать забыл, не до того теперь. Он торопливо встал на снегоступы и, насколько только мог, быстро, побежал обратно к деревушке. Задыхаясь, Хоря ворвался на снегоступах в деревушку, и промчался по ней, истошно вопя.
– Вороги идут! Много, нет числа им! Все ли слышали меня, али нет?! Спасайтесь, бегите в город! Не медлите!
Совсем обессилев, Хоря запутался в снегоступах, заступив их один на другой, и чуть не упал у самых ворот Потьмы.
– Потьма, вороги идут! – прохрипел он, уже через силу.
По всем дворам, раздались беспокойные крики и плачь. Люди запрягали лошадей в телеги, выводили коров и коз к дороге, все стремились в город укрыться за городскими стенами. Хоря едва отдышался, тоже накинул веревку на коровьи рога, изладившись тащить корову за собой.
– Брось, остановила его Потьма. – Бери лошадь и скачи в город, князя упреди, а я здесь остаюсь. Я своего старика не брошу.
– Что ты говоришь? Он помрёт и не заметит, а ты зачем себя губишь? Пошли, говорю, упрямая баба!
– Не ори! – властно остановила его Потьма. – Делай, что тебе говорят, а то первый пришёл, а уйдешь отсюда последним. Ни кому я не нужна. Отмолодела уж, может, и не убьют. Чего с меня взять… Скачи в город, что есть сил!
Она пихнула Хорю меж лопаток кулаком, и ушла в дом, больше ничего не говоря. Зная, что её не переубедить, Хоря заскочил без седла на лошадь, и громко крича, нечто нечленораздельное, поскакал прочь от дома. Он обгонял соседей, обременённых скарбом, кое-как второпях наваленным на телеги, и недовольно мычащей скотиной.
Пробившись через голосящих беженцев, Хоря выбрался на свободную дорогу, плотно утоптанную благодаря перерыву в снегопадах. Лошадь ходко несла его к Ужгороду, время от времени ему встречались крестьянские, или боярские обозы, двигавшиеся навстречу. Хоря разворачивал их.
– Куда собрались? Вороги на нас идут! Спасайтесь!
Совсем сорвав глотку, к вечеру он, наконец, добрался до города. Хоря остановил усталую лошадь около воротной стражи.
– Готовьтесь, сынки! Вороги идут! Где князь?
– Гони на княжеский двор, там разберутся, – ответил ему хмуро огромный дружинник, бывший здесь за главного.
Хоря ускакал в сторону, куда ему махнули рукой, и тут дружинник заматерился, кинув шапку в снег.
– А ведь князя-то в городе нет! Добромир на охоту с утра выехал!
– Плохо дело, батя! – согласился с ним юный воин. – Я на коня, и искать его поскачу, надо предупредить князя.
– Скачи, давай, Пострел.
– Батя, я не Пострел, я Послед, – улыбаясь, поправил его парень.
Пересвет хмуро кивнул – мать, и та не всегда разберёт их, где уж ему. Близнецы Пострел и Послед достались Пересвету вместе с женой, которая родила их от первого мужа. Своевольные братья привыкли считать Пересвета своим отцом, поскольку родного они, попросту, не помнили. Они гордились им, ни у кого не было такого «башенного» бати, и только он один мог их присмирить. Дай им волю, они бы город по бревну разметали. Близнецы были редкими озорниками.
Пересвет поднялся на дозорную башню, но кроме леса и снега ничего пока было не видно.
Давай Послед, скачи, – думал он, - без Матрёны, город отстоять не легко.


6

Лошади запряжены парой, но и им не легко, напрягаясь через силу, они тащат телегу с огромной бочкой, да сверху на бочке, ещё, сидит мужик с хитрыми глазками, управляя возом. Иногда лошади не могут вытащить груз в гору вовсе, и мужик хлещет их кнутом. Надрывая лошадиные жилы, те рвутся из последних сил, но воз тянет их назад.
Дюжа ругаясь, слез с бочки, в которой можно было поместить его самого целиком, да ещё до верху будет далеко. Подпёр сзади воз плечом, упираясь в наледь сапогами из грубой кожи. Ноги скользили по укатанной улице. Лошади подергались, кое-как тронулись с места и потащили повозку дальше, медленно приближаясь к терему Малки. Дюжа снова заскочил на бочку, лошади хозяйские не свои, чего их жалеть.
Подъезжая к закрытым воротам, вспомнил, как встретил здесь молодого, видного мужа и посоветовал ему наняться к хозяйке на работу. Ловко это получилось у Дюжи, и хозяйка-боярыня пожаловала его жене нарядный кафтан, почти что новый. Пятна от вина на нём, жена прикрыла каймой из старого платка, вышло на зависть соседкам. К тому же, она теперь нянька при мальце, которого хозяйка привезла неведомо откуда. И работа полегче и к боярыне близко, что-нибудь, да перепадёт. Вчера домой принесла целую кучу калачей, да сладостей, домашним на радость. Дитя ест плохо, всё засыхает, вот Малка и отдаёт остатки доверенной няньке.
Воз вкатился во двор к Малке. Осип запирал за ним ворота.
– Куда бочку ставить будем? – спросил его Дюжа. – На задний двор что-ли, как всегда?
Осип отрицательно качнул лохматой головой.
– Некуда, там и так не пройдёшь. Ещё и те, старые бочки стоят, а ты всё возишь и возишь.
– Быстрей поворачиваться надо, скоро у забора бочки ставить начнём. Вот тогда на бочку, да через забор, лазить сподручно будет.
Осип подозрительно поглядел одним глазом на Дюжу.
– Не кому у нас лазить. Холопы сыты, от своего счастья не побегут. Давай Дюжа, заворачивай воз ближе к терему. Здесь и выгрузим, от забора подальше.
– Дело твоё, а хозяйка не будет ругаться. Это мы ей медовое сусло, да под окна поставим.
Осип вздохнул угрюмо, по своей обычной привычке.
– Не хорошо, да ладно. Скоро уберём. Как на заднем дворе, сусло на мёд перегонят, пустую бочку уберут, а эту тогда, туда двинем.
– К вечеру ещё бочку привезу не меньше этой, лошадей заморю, вконец.
– Не заморишь, на то они лошади, а прибыль от медокурения немалая. Крепче нашего мёда нет, Малкина печать повсеместно знаменита.
– Знаю, знаю. Отсюда, и денежки, и богатство идут.
Осип оглядел воз, у которого откинули уже вагу с боку, вынув её из деревянных пазов, удерживающих её то этого. Подставили настил из ополовиненных вдоль брёвен.
– Гони холопов, – заявил Дюжа. – Вдвоём бочку не спустим, не удержим. Хоть ты и могуч, но если бочка сорвётся, об терем расшибем её в щепки. Тогда боярыня кнута на нас не пожалеет.
Осип согласно кивнул и пошёл скликать холопов. Бочку осторожно скатили с воза под уклон, подставляя деревянные стойки по мере её движения вниз, и поставили на дно.
– Выбивай верх, - приказал Осип. – В прошлый раз в бочку, бадьи три не долили сусла до указанной мерки, теперь проверять приходиться. Один обман кругом! – посетовал Осип мрачно.
– Это точно! – поддакнул Дюжа, невольно подумав о Смирно.
На язык так и просилось спросить, а где у вас новый работник, чего не помогает, но Дюжа, только усмехнулся. От жены он знал все Малкины дела, но умел держать язык за зубами.
Верх у бочки выбили и Осип, цепляясь длинными, узловатыми руками за лестницу, полез смотреть сусло. Потянуло особым запахом мёда и закваски, ещё не сбродившейся. Осип достигнул верха и, стоя на лестнице, заглянул в бочку. Густое, липкое сусло похожее на патоку, без обмана было налито в край бочки.
– Годится, – буркнул Осип. Хозяйка умеет, порядок навести, - подумал он.
Бочку прикрыли крышкой, и оставили, к вечеру около неё стояла ещё одна такая же огромная бочка, также обследованная Осипом.

В подвале было темно, но Смирно не зажигал свечи. Осип сдержал обещание и принёс свечу жильцу.
А зачем она нужна? – вяло шевелились мысли в голове у Смирно. Делать-то всё равно нечего.
Он лежал на спине, на досках покрытых соломой и вытертыми шкурами. Доски были укреплены в угол, образованный стенами на уровне обычной лавки. Кудель дремал в темноте под настилом.
Бесцельно уставясь в потолок, который терялся в темноте, Смирно позабыл счёт дням, он уже не строил планы побега, не ненавидел коварную Малку, ему было нудно и тоскливо.
Иногда, он выволакивал Куделя и играл с ним, приводя того в недоумение. Что ты хочешь? – казалось, хотел спросить его пёс, уставший от глупых и упрямых шуток хозяина.
Смирно, вытащив сонного пса, давал ему хлеба и когда пёс готов был схватить кусок, вдруг отнимал его. Потом заставлял голодного пса часами выпрашивать обещанный ему кусок, изводя его попусту. Какие-то жестокие черты озлобившейся натуры, начали проступать в его, недавно, ещё беззаботном характере. Он мог бесконечно дергать Куделя за хвост, недобро усмехаясь на его злость. Кудель измученный и униженный, пытался скрыться от него под настил, но Смирно злорадно тащил его оттуда за задние лапы или хвост. Пёс рычал, но терпел все его выходки.
Однажды он украл у Смирно кусок сыра, и тот пнул его, хотя сыр ему был не нужен, он уже высох, пролежав на столе несколько дней. Пёс озлился и схватил Смирно за сапог, тогда Смирно решил укротить своего пса, привязав без еды и воды к столу поясом. Смирно постоянно находился в состоянии борьбы с ни в чём, не повинным псом, добровольно решившимся, разделить его заключение. Единственный верный ему товарищ был вынужден, теперь, страдать от точившей Смирно злости, нараставшей с каждым днём.
Иногда Смирно сменял гнев на милость, и пес получал больше, чем мечтал, но потом всё начиналось заново.
После первой ночи с Малкой, Смирно бушевал и метался, как пойманный в ловушку барс. Казалось, что стены не устоят от его крика и гнева, но Осип только усмехался, когда тот требовал позвать к нему хозяйку. Видел он уже это.
– Скоро утихнешь, – пообещал ему воротник.
– Убью Леший! – кидался на него Смирно, но, получив несколько раз по зубам, избитый угомонился.
Тогда, Смирно перестал пить мёд, который вызывал любовное безумие, но тот же настой ему начали вливать в кувшин с водой, и Смирно снова покорно шёл к ненавистной своей любовнице, сгорая от жажды женского тела. Он ненавидел её и жаждал одновременно.

Раздался стук входной двери и возник Осип, разглядывая безучастного Смирно, даже не взглянувшего в его сторону.
– Не ешь? – спросил, хмуро глядя, на него Осип.
Смирно молчал, продолжая глядеть в потолок.
– Второй день не ешь, чего тебе надо? Были упорные и до тебя, но ты всех тяжельше. Живёшь ровно князь, кормят тебя, любят, работать не заставляют. Чего ещё надо?
Смирно откинул благородный, тонкий профиль, обострившийся от голода, выказывал презрение своему тюремщику. Осип оставил, свежую еду и вышел. Кудель заскулил, ожидая подачки, и Смирно внезапно скинул кулаком весь обед со стола, лишь на миг, привстав со своего ложа.
– Жри, несытый! – рявкнул он на пса, и тот попятился назад под настил.
Смирно после этой бешеной вспышки, снова погрузился в безразличие. Пёс выждал немного, затем осторожно выполз из своего укрытия, и начал торопливо есть с земли разбросанную еду, оглядываясь тревожно на Смирно, и словно ожидая, ещё какой-нибудь его опасной выходки.
На третий голодный день Осип убирал черепки от разбитой посуды, валявшиеся на полу, но и новый обед также, остался, без пользы, стоять на столе.
– Да ты добра не понимаешь, красавчик! Змею тебе хозяйка скинет в оконце, и подохнешь, как Зяма Полещанин. Ешь кобелина, больше ты тут ни для чего, не нужен!
– Пока с хозяйкой не поговорю, сдохну, а жрать не буду!
– А, чего ж ты с ней не наговорился ещё? Кажись, виделись? – усмехнулся Осип. – Скажу твои слова, но она ни к кому ещё не хаживала, не придёт и к тебе.
Вечером дверь снова грохнула, с уже привычным для Смирно звуком, тот не шевельнулся, но вместо ожидаемого Осипа, в подвал тихо вошла Малка и остановилась, оглядывая его узилище.
Какое-то подобие человеческих чувств мелькнуло на её лице при виде убогого, грязного жилища и исхудалого, но всё-таки красивого своего любовника. Она впервые видела место, где жили её жертвы, между пламенными встречами в её спальне, но осмотр жилища быстро успокоил её. Она, как все пустые люди считала, что если человек живёт, как червь в грязи и нищете, то значит, он и не стоит большего, а стало быть, его есть за что презирать и унижать.
Малка постояла ещё немного молча, и уже хотела уйти, но тут Смирно щёлкнул пальцами, не вставая с соломы, и Кудель, которого нарочно злили всё это время, с диким рёвом бросился на боярыню, внезапно выскочив из-под настила.
Малка, взвизгнула настолько пронзительно, что у Смирно заложило уши, и кинулась за дверь с неожиданной для своей полноты прытью. Пёс уже настиг и повалил её, стараясь вцепиться в горло, но тут в пасть ему всунул кулак Осип, одновременно, со страшной силой ударив другим кулаком по собачьему носу. Он мгновенно убил пса. Малка не пострадала, она вскочила и побежала вон из подвала. Смирно хохотал ей вслед, как злой дух, преследующий свою жертву.
Осип вынул свой изуродованный, окровавленный кулак из пасти мёртвого Куделя, и люто глядя на Смирно, двинулся к нему, он напоминал рассвирепевшего медведя, поднявшегося на дыбы. Ослабевший от голода Смирно закрыл руками голову, защищая её от посыпавшихся на него ударов. Он продолжал смеяться, даже избитый воротником до полусмерти.

Малка всхлипывала, повалившись копной на постель, в роскошной своей спальне. Нянька прибежала, было, её утешить, но не успела она открыть рот и начать причитать, как в неё полетели все предметы, до которых боярыня только, смогла дотянуться. Испуганная нянька выскочила из спальни, догадавшись, что на этот раз, это не обрядовая истерика, на которые Малка была горазда.
Малка словно обиделась на весь свет и Смирно, она была возмущена, что он её не любит! Она совершенно была до того уверенна, что Смирно любил её, совсем не думая о том, что неволит и унижает своего любовника.
Вызвав Осипа в свою опочивальню, она отхлестала его по лицу за пса, оставленного свободно с узником, и снова повалилась на постель. К вечеру вся дворня была перепорота и измучена, весь холопий скарб перетрясли и всех наказали, найдя припрятанные от хозяйки мелочи, составлявшие рабское имущество. Многие остались без обеда, и всё забилось по щелям, опасаясь попасться ей на глаза. Бордовая краска на лице Малки не сулила холопам ничего хорошего. Малка вымещала свою душевную боль на всех, кто попадался ей под руку.
Она не задумывалась никогда о причинах своих поступков. Впервые Малка влюбилась по-настоящему, но этот человек ненавидел её. Никогда не согласилась бы она с этим простым выводом, но дворня уже шепталась не первый день по углам – всем всё было ясно, как в солнечный день летом.

Смирно избитый, но счастливый глядел всё в тот же потолок, и время от времени улыбался, вспоминая произошедшее. Он ожидал смерти и гадал, как его убьют, но вместо этого к нему прислали холопов, которые целый день скоблили и чистили его жилищё. Стены выбелили мелом, а постель сменили, положив настоящую перину. Избитое тело пленника блаженно ныло на мягком ложе и к Смирно вновь начало возвращаться хорошее настроение. Его даже выводил два раза, Осип на прогулку во двор, связав покрепче руки.
Смирно поправлялся на глазах, снова набрав прежнюю, свою мужественную и благородную красоту. На прогулке он подмигивал девком-холопкам, а те краснели и убегали. Заметив это, Малка приказала Осину выводить Смирно вечером, в темноте.
– Ревнует своего жеребца, - хихикали тайно холопки, бегавшие подглядывать за Смирно, когда Осип водил его в баню.
– Давно бы так, - ободрял Осип Смирно, - нечего было и упираться. Я говорил, тебе понравится. Вот и Родиму нравилось и Зяме…
– Хватит, затянул опять! – обрезал его с неожиданной злостью Смирно.
Осип решил не связываться, только посмотрел на него исподлобья здоровым, лешачьим глазом.
– Перебрыкается, уже близок, - усмехнулся он.
И в самом деле, Смирно «перебрыкался» по выражению воротника. Когда ему снова принесли вечернюю трапезу с мёдом, он спокойно вечерял, под приглядом Осипа, и беззаботно пил за здоровье хозяйки, но Осипу это не казалось забавным, в отличие от весёлого Смирно. Он молча ждал, вглядываясь в зрачки его карих с золотыми искрами, игривых глаз.
– Допивай, да пошли! – подгонял он Смирно.
Взбудораженный дурманящим настоем, Смирно, плохо понимал, чего от него хочет воротник, он, то узнавал его, то нет, принимая его за кого-то другого. Осип встал и приказал узнику идти за собою.
Снова Смирно, изнемогая, брёл туда, куда не хотел идти, шатаясь и бормоча глупые и непонятные слова, кому-то невидимому. Спальня теперь уже не представлялась ему пещерой с тысячью дев, он падал в овраг, кишащий змеями, где была единственная, ради кого он мог это сделать. Она, полудева-полузмея обвивала его, и только её змеиный холод студил горевшее огнём тело. Он вглядывался в её лик, появлявшийся меж ледяных чёрных колец тела и не мог узнать.
– Рада? – шептал Смирно. – Ты любишь меня?
– Да! – отвечала дева-змея, - люблю только тебя!
Смирно пришёл в себя к концу ночи, перед рассветом. Он сел на смятом ложе, склонившись над женщиной, которая крепко спала, утомившись от любовных ласк. С ненавистью он глядел на ту, которую любил до безумия, только недавно. Она ни чуть, не была похожа на его мечту, его Раду. Купленная, тёмно-русая коса отвалилась, и валялась на размётанной постели мёртвой змеёй. Мокрые, жидкие волосы прилипли к жирной щеке и шее. Без белил и румян, выделялись несвежая кожа и возраст женщины, безобразной грудой лежащей на ложе.
Смирно облизнул пересохшие губы, руки его сами собой потянулись к толстой шее женщины, словно примеряясь, сможет ли он обхватить её. Он погрузил красивые, крупные кисти рук в жирные складки шеи и сдавил их, наблюдая это, словно со стороны. Малка всхрапнула и дёрнулась, выкатив глаза, и в упор уставилась на Смирно. Она попыталась закричать.
Смирно улыбнулся, вспомнив её пронзительный вопль, когда она спасалась от Куделя, и сжал пальцы со всей силы. Малка забилась, пытаясь перевернуться на бок, и оттолкнуть своего любовника, но он, загадочно улыбаясь, сжимал её горло всё крепче.

Малка затихла с широко открытым ртом. Смирно сидел обнажённый, отвернувшись от неё, и глядел на дверь. В дверь стучал Осип, но не решался пока войти. Он стучал и стучал, а Смирно сидел и смотрел на дверь, медленно приходя в себя.
Наконец, он осознал место и опасность, в которой он находился. Он вскочил и заметался, обнаженный, как был. Осип, уже чувствуя неладное, начал ломать дверь, ещё миг и он ворвётся в спальню, неся ему смерть. Смирно торопливо схватил, и тут же бросил свою одежду, одеваться было некогда. Одним движением он отодвинул закрытые на ночь ставни. Под окном стояли огромные бочки, которые были единственным спасением для Смирно.
Он прыгнул на бочку, стоявшую ближе к окну, мелькнув в лучах встающего рассвета, как совершенный, греческий идол, и достиг крышки. Тяжёлая крышка от удара в неё, неожиданно сдвинулась, и Смирно погрузился в сладкое, густое сусло с головой.
Сердце его, истерзанное сильнодействующими настоями и любовными испытаниями, дрогнуло от волны отвращения поднявшейся снизу вверх по всему телу. Детский страх маленького, заброшенного мальчика со слипшимися волосами и прилипшей к коже рубашонкой, ударил бешено в Смирно и, глупая смерть настигла его. Сердце остановилось, и прекрасное тело медленно опустилось на дно бочки, перестав любить и ненавидеть.
Смирно не мог видеть, как Осип стонал и гладил мертвой Малке круглое, полное колено.
– Лада моя, почто я был тебе не люб?
Повторял воротник одно и тоже, любуясь её мертвым телом. Слёзы текли по его уродливому лицу и падали на безжизненную грудь Малки.

7

С высокой башни Ужгорода далеко была заметна тёмная точка, быстро удалявшаяся от города, это Послед гнал лошадь по заснеженным полям, примыкавшим к посадам. Вскоре всадник достиг кромки леса и потерялся из виду.
Небольшая резвая лошадь Последа пробиралась через сугробы, иногда выскакивая на лосиные тропы. Она удалилась уже довольно далеко от города и от жилья. Послед направлял Игрунью безо всякой пользы, то влево, то вправо, не задумываясь о направлении своих поисков. Юный, порывистый воин забыл спросить, второпях, в какую сторону подался князь на охоту, и теперь, быстро утомив лошадь по глубоким снегам, уже не знал куда дальше ехать.
Время от времени небольшие группы косуль и лосей неспеша перебегали ему путь.
– Хватит, - решил вдруг Послед, - надо чего-нибудь подбить и передохнуть.
Обилие дичи начало кружить ему голову и пробудило охотничий азарт. Вскоре, ему удалось подстрелить косулю, которая отстала от своего стада. Послед жалел, что рядом с ним нет брата, с которым он разделил бы свою удачу. Разделав убитую косулю, он разложил костёр и принялся жарить мясо. Он уже забыл, зачем был послан и начал петь на весь лес песни, громко горланя, от избытка молодых сил и свободы. Игрунья косила на него глазом, перебирая ушами и вслушиваясь в звуки леса, пугавшие её.
Он провел, отдыхая у костра, времени больше, чем ему самому показалось. Игрунья начала перебирать передними ногами и всхрапывать. Она чувствовала присутствие волков, которых привлёк запах жареной косули. Наконец, отдохнувший Послед ободрил свою лошадь и, заскочил в седло. Парень снова направил Игрунью вглубь леса, продолжая свои поиски наобум. Как только они покинули костёр, из зарослей подлеска показались волки и накинулись на остатки косули, брошенные у горячих углей.
Послед совсем вымотался, наконец, догадавшись, что легче найти иглу в стоге сена, чем небольшой, подвижный отряд в бескрайних лесах. Огромная, бесконечная равнина, заросшая сплошь вековыми лесами, была лишена заметных ориентиров, ни скал, ни возвышенностей, которые могли бы указать дорогу в море хвойных деревьев, изредка перемежавшихся осинником, или березняком. Бесконечные дни пути совершенно-сходных пейзажей, приводящие всё к тому же, отчего ушёл.
Задача, которую сгоряча он схватился выполнить, начала ему казаться слишком трудной, гораздо важнее было найти ночлег. Много волков, потревоженных идущим большим войском, перебегало ему путь прямо при свете дня. Они останавливались и смотрели несколько мгновений на одинокого всадника, желтыми, беспощадными глазами, но не решались напасть и скрывались в подлеске. Вокруг было много более привычной для волков добычи.
С наступлением темноты обилие волков становилось опасным. Послед чувствовал это и, нахмурившись, вглядывался поверх деревьев, в поисках дыма от топившегося жилья или костра. Наконец, он бросил поводья, в надежде, что лошадь лучше его найдёт дорогу к людям. Ещё было светло, но сумерки уже нависли над деревьями, готовые упасть и поглотить весь лес. Надо было торопиться. Стало ясно, что сегодня он князя не найдёт. А завтра? Пожалуй, завтра будет уже поздно.
– Ничего, Добромир не дурак, обойдётся и без меня, – отмахнулся парень от неприятных мыслей, что бы не слишком расстраиваться.
Игрунья, немного постояла, вытягивая шею и раздувая ноздри, раздумывая, куда ей идти, затем, не слишком уверенно, пошла меж осин, часто всхрапывая и вздрагивая от воя волков, уже начавших вечернюю спевку. Лес начал редеть, и Послед наехал на деревушку, где шла настоящая гульба.
Посреди деревушки стояли накрытые столы, и весь народ догуливал свадьбу, начавшуюся ещё днем. На кострах жарились целые туши овец и поросят, люди, изрядно во хмелю, плясали под дудки и бубны. На Последа никто не обращал внимания. Парень заулыбался, глядя на весёлых сельчан, и сошёл с лошади.
– Игрунья, мы с тобой здесь к месту, – объяснил он лошади.
Расседлав её, Послед поставил свою ладную кобылку около низкой избы, крытой сеном и соломой, а сам уселся у костра, не дожидаясь приглашения. Он отхватил с боку, от висевшей над огнём свиной туши большой кусок пропечённой свинины и, насадив его на нож, начал жадно есть, зыркая по сторонам глазами. Горячий сок обжигал подбородок, стекая по нему от жирного, горячего куска бочины.
К Последу подошёл парень, одного с ним возраста и, улыбаясь, спросил.
– Я Ликий, а ты кто?
– А я Послед, у меня есть брат, только не здесь.
– Ты, наверное, родственник невесте, с нею приехал?
Послед просто кивнул с набитым ртом, не хотелось ему объяснять всё с самого начала, произошедшее с ним. Ликий уже поволок его за рукав кафтана к бочонку с медовой бражкой. Он поднял сколотый по краям, валявшийся на снегу старый, деревянный ковшик.
– Пей, пока старейшина не видит, а то ругаться будет, родителям прикажет тебя выпороть.
Не понимая его слов, Послед, тем не менее, не заставил себя уговаривать. Он зачерпнул из бочонка молодой, сладкой бражки и выпил холодный, как лёд, напиток.
– Холодная! – фыркнул он.
Ликий, оглядевшись вокруг, тоже хлебнул бражки.
– Ничего, сейчас согреешься. Ваши мужики с нашими, стенка на стенку хотят идти.
Сердце у Последа взыграло, ничто так близнецы не любили, как хорошую драку. Не проходило и недели, что бы Пересвету не высказывали жалобу на них чужие родители. Послед машинально почесал только что заживший шрам на лбу у левой брови.
– А ваши это кто? – спросил он у только что обретённого дружка.
– Как кто? Наши сосновские, со стороны жениха, вон у плетней встают, а ваши кологривские вдоль дороги выстроились, со стороны невесты, которые прибыли.
– Зачем? – удивился Послед, упёршись в Ликия круглыми, бедовыми глазами под таким же круглым, выпуклым лбом.
– Так заведено. Свадьба не свадьба, лишь бы стенка была. Теперь если наши кологривских побьют, вы на наших девок глядеть не ходите, а если ваши сосновских, тогда наоборот.
– А как же тогда свадьба получилась? – спросил Послед, ничего не понимая в этой бестолковщине.
– Девкам ходить можно, куда хочешь… – снисходительно объяснил ему Ликий.
Послед кивнул ему, и рванулся к уже готовой стенке, что встала вдоль дороги. У него уже чесались кулаки. Снимать тяжёлую кольчугу времени не было.
Молодые мужики и парни матерились, стоя друг против друга, разжигая в себе злость. Многие намёки из их речи относились к, когда-то прошедшим событиям, и были непонятны чужаку, но и того, что он понимал, было достаточно.
– Кто тебя мордатый звал сюда? На твоей сестре пусть водяной женится. У неё самой, поди, водянка, распёрло в телегу не влазит.
– А у вас в том году коров волки задрали, пастух проспал, потому, что вы все – лодыри.
– Подтяни порты лучше, а то свалятся, да останутся на заборе висеть. Девки их изорвут на тряпки, горшки мыть.
– Пень белоглазый!
– Гуляй отсюда, слабак!
– Я тебе сосновская дубина, все кости поломаю!
– Дотянись сначала, коротышка кологривская, или у тебя с собой ходули припасены?
Всё это сопровождалось матом и соответствующими жестами. Послед оказался, напротив крупного парня, с длинными руками и короткими ногами, в огромных сапожищах. По всему видать здоров. Тот, с презрением, посматривал на Последа, и ухмылялся в широкие, пухлые щёки, едва прикрытые молодой, рыжей щетиной. Иногда, он многозначительно показывал Последу кулак, величиной с боевую булаву.
– Эх, мать моя, Акулина! – разозлился от его наглости Послед.
Стенки двинулись друг на друга, и пошла махаловка. Не успел Послед пригнуться, как здоровенный парень врезал ему по зубам, откинув назад, затылком в снег. Послед вскочил, и вместе с кровью выплюнул зуб, потрогал языком дырку между оставшимися зубами и развороченную десну.
Щербатый! – подумал он. Теперь, батя не перепутает с Пострелом, у того зубы на месте.
– Ну, держите меня! – заорал он боевой клич Пересвета, получившийся слегка шепеляво, и бросился к здоровяку.
Тот, уже, не ожидал от поверженного соперника такой прыти, но не растерялся и снова замахнулся своим сокрушительным кулаком. На этот раз Послед не стал ждать, когда у него изо рта полетят зубы и, схватив своего противника за рукав, с силой дёрнул за руку, подставив одновременно под него свою согнутую спину. Здоровяк рухнул через него со всей мощью своего веса и заорал от боли - его рука была сломана, не выдержав напора собственного тела.

Послед отскочил от нападавших на него родственников покалеченного, кому-то засветил в глаз, от кого-то уворачивался, пока не перескочил через плетень. Кологривских в этот год побили, но не могли уложить на снег Последа, чтобы закончить бой. Послед вырвал из плетня тонкий ствол берёзы и отбивался сразу от троих, крутившихся вокруг его сосновцев.
– Беги! – вопил ему Ликий, но Послед знал, что в кольчуге, да ещё по глубокому снегу не побегаешь, всё равно догонят.
Наверное, обозлённые сосновцы навтыкали бы парню, добравшись, в конце концов до него, но в драку вмешался представительный, пожилой муж.
– А ну не троньте его! Втроём на одного чести нет бросаться. Кологривские все лежат, а этот один изловчился, устоять. Молодец парень!
– Старейшина, он Надёже руку сломал, кто кожи мять станет?! Он у родителей один!
– Ах, ты кологривский вертун! Хватайте его робята, пусть поработает за Надёжу, честных людей, дабы не калечил.
Поторопился Послед, бросив берёзовую вагу, теперь взяли его мужики втроём на одного, но бить не стали, а только связали руки сзади, его же собственным кушаком.
– Не смей, меня вязать! – орал, подпрыгивая Послед. – Я дружинник, к князю послан, по делу.
Тут уж было смеху! Мужики закатились до икоты, тыкая брехуна кулаками в бока и спину.
– Ты сорока, ври, но с умом, всех уморишь раньше времени, - вразумлял его староста. – Давно ли у кологривских князь завёлся?
– Да, не кологривский я вовсе, спросите у них, - обернулся Послед в сторону побоища.
Безнадёжная картина открылась ему – все соратники по стенке лежали поверженные, а если, и могли говорить, то делали вид, что без сознания, как и полагалось побеждённым.
– У меня под кафтаном кольчуга, руки связаны, а то бы я показал вам! – выкрикнул Послед, и мужики снова начали, смеяться над ним.
– Эка, невидаль! Пахать, вы кологривские, не мастера, а кольчуги всем селом плетёте на продажу. Не покупная, почему и не надеть.
К связанному Последу подошёл Ликий.
– Ну, чего ты отпираешься, - сказал он, дружелюбно и мягко, ласково глядя на него девчачьими глазами с густыми ресницами. – Мы же тебе плохо не сделаем, не боись. Поживёшь, за Надёжу поработаешь, пока у него рука срастается, а потом с честью проводим. А покажешь мне, как ты его через себя перекинул? Я тоже хочу так научиться.
Послед понял, что спорить бесполезно и буркнул.
– Ладно, покажу.


Ночью враги обступили Ужгород. Насколько хватало взгляда, пылали бесчисленные огни костров, привычной ночной тишины не было и помина. Многолюдный и многоконный стан издавал зловещее гудение, подобное осиному гнезду.
– Люди или злые духи ополчились на нас? – гадали жители.
Рать всё прибывала, подходя из лесной чащи. Формей пришёл на дозорную башню к Пересвету, теперь все стали воинами, кто мог держать оружие в руках. Правда, меч Формей отверг.
– Это сотник, себе оставь. В молодости я его держал, и на врагов с ним ходил, но теперь по мне лучше и привычней мой топор. Вот только топорище поменял. Подлиньше, лучше для боя. Сколько же здесь рати? – удивлялся плотник. – У каждого костра десяток воином. Ежели, костры подсчитать, примерно прикинуть можно, – рассудил он.
Долго считал, шевеля губами одноглазый плотник, забыв о Пересвете, который тоже напряжённо вглядывался в темноту. Наконец, Формей сказал восхищённо.
– Тысячи четыре с половиной будет, а может и более.
– Да, ты чего говоришь? - вытаращил круглые, голубые глаза на него Пересвет. – Во всём городе едва столько есть народу, включая баб и детей.
Формей развёл руками, словно это он был виноват в приключившемся нашествии такой многочисленной рати.
– А хуже того князя в городе нет, народ в отчаянии без головы.
– Уже узналось? – спросил Пересвет, хмыкнув в бороду.
– Это и так всем ясно. Был бы Добромир в городе, первый бы на башню полез.
– Он такой! – гордо выпятил грудь сотник.
В это время женский, чуть хрипловатый голос позвал Формея. С низу, по лестнице легко поднималась Мойра, одетая, как во время своего девичества, в кожаные штаны с низкими сапожками и в короткую шубейку из разнообразных шкурок, сшитых вместе с хвостами и лапками. Живописный её наряд дополнял меховой колпак с оплечьем, надетый на голову Лук и колчан со стрелами висели у Мойры через плечо.
– Чего ты воевать собралась? Мужики для этого есть, – начал было ругать её Формей, в то же время ласково глядя на её, ловкую в движениях фигуру.
Мойра откинула волосы, выбившиеся из-под мехового колпака и, глядя в упор на Формея, своим прямым взглядом зелёных глаз, сказала.
– Я нашла князя. Знаю, где он, есть.
– Чего ты говоришь, Мойра? Откуда ты знаешь? Разве лишь малая птаха перелетит через рать и вернётся к тебе, что бы принести весточку от князя.
– Он в беде, с ним лишь дюжина мужей, верных ему, с ними же муж мой Никодим. Коли враги о том прознают, то найдут и убьют всех. С рассветом им некуда будет укрыться.
Пересвет слушал их разговор и хмурился.
– Надо вылазку делать, спасать князя, - решительно заявил Пересвет.
– Куда? Ворота открывать нельзя, враги ворвутся в город, – сказал Формей, остужая сотника.
Он задумался глубоко, теребя свою редкую бородёнку, и изредка, посматривая на Пересвета, синим, единственным глазом. У Пересвета, почему-то, появилась надежда при виде задумчивого плотника.
– Дом боярина Кобылы, где стоит? – спросил вдруг Формей у Пересвета.
– Стоял, дядька Формей, а теперь его нет. Он за городской стеной был, боярин Кобыла любил усадьбу на просторе ставить, вот дом его и сожгли враги, а что из добра слуги спасти не успели, то и пограбили.
Формей решительно развернулся и, сутулясь, поспешил вниз по лестнице башни. Пересвет попытался остановить его.
– Ты куда?
– А, ты мил-человек не ходи. В этом деле ты не сгодишься, шибко приметен.
С этими словами Формей скрылся в темноте лестницы, оставив сотника в недоумении.
Чудит дядька Формей, – подумал Пересвет, далеко не первый. Так-то про Формея, уж думали до него, многие.
– Эх, что же я Мойру не спросил. Послед при князе, али нет? – спохватился Пересвет, но Мойра исчезла бесшумно вслед за Формеем.
Дядька Формей и Мойра спустились с башни на многолюдную, как днём улицу. Люди, вооружившись, кто, чем мог, разбивались на группы, находя себе вожаков. Все были сосредоточены и дружны. Общая собранность удивила Формея, не было пьяных и горлопанов, озорства ради всегда и всем перечивших.
– Где Горшеня? – спросил Формей у дружинника, возглавившего ватагу скоморохов, вооружённых копьями из княжеских запасов.
Скоморохи, сев в осаду вместе со всеми, и здесь имели неунывающий, залихватский вид.
– Останься с нами, сокол одноглазый… – застонал молодой скоморох, недавно изображавший Лису Огаревну, протягивая притворно страстно руки к Формею.
Его испортили представления, где он часто исполнял роли срамных женок. Формей отшатнулся от него, под громкий смех всей ватаги.
– Он тебя не любит, угомонись Сима, – успокоил скомороха строгий дружинник. – Горшечники стоят у Дальней башни, там его ищи! - подсказал он Формею.
Формей и Мойра пошли дальше, мимо множества костров, на которых варили кипяток, смолу и масло для отражения возможного штурма городских стен. От большого количества костров и факелов снег таял, и было жарко и светло, как летним днём. Дома вблизи городской стены рушили и затем разбирали на костры. Делали это так же для безопасности от огня. Вражеские воины начнут, метать стрелы с горящей паклей, или смолистой бечевой, от единой стрелы может сгореть весь город.
Формей, едва не попал под обрушившееся сверху бревно. Он шёл всё быстрее, часто натыкаясь на споро работающих повсюду людей.
– Да ты, дух одноглазый, куда бежишь? Чуть с ног не сбил, – крикнул ему воин, несший на копье, как баба на коромысле, два ведра воды.
– Горшеню мне надо! – крикнул ему в спину Формей.
– За мной иди, – ответил, не оборачиваясь, воин.
Горшеня сидел у костра, как всегда сутулый и невозмутимый, словно за гончарным кругом, но руки его не тянули из глины кувшин, а чистили старый, тронутый ржавчиной меч.
– Лучше не нашлось? – вместо приветствия спросил его Формей, глядя на неказистый меч.
– Не нашлось, – кивнул ему сосед, тоже не здороваясь.
Добрые соседи пошли вместе в землянку горшечника, на ходу обсуждая свой замысел. Мойра следовала бесшумно, словно тень позади, и не отставала ни на шаг от них.

Формей с топором, Горшеня с мечом и Мойра с луком спустились под землю с факелами в руках. Горшеня вёл привычно и уверено по земляному лабиринту следующих за ним Формея и Мойру, на ходу поясняя свои метки, оставленные на глиняных стенах.
– Здесь погреб квасника, толку мало, а это Акинфа – торговца солью, погреб. У него солонина в бочках хороша, ну и другой припас, конечно, водится, но говядина у него жилистая, потому, что это конина на самом деле. Он и шкуру ни за что не выкинет, там же в погребе держит. Они у него на балке на крюках порядком висят. Сапоги понадобятся, к нему за кожей в погреб можно сходить.
– Нет, Мойра, туда не сворачивай, – остановил её Горшеня.
Вбок вёл широкий проход, ответвлявшийся от основного хода.
– Я там погребенье нашёл. Человек безвестный лежит. Только дух его ведает, за что он туда попал. Одежда его не русская и снаряжение тоже. У поганых свои духи – шайтаны, что ли прозываются. Я его прах тревожить не стал, закрыл, как было, и оставил.
Как ловчие паучьи сети повсюду свисали петли из корней деревьев и кустарников, их приходилось обходить, что бы не запутаться. Горшеня спокойно, обстоятельно продолжал объяснять.
– Вот корни рубил много раз. Надоело. Быстро вырастают новые, а может так даже лучше, земля не обвалиться, корни её удерживают. А здесь брёвна стоят, думаешь, я ставил для укрепления свода? Нет! Это сваи кум, над нами хоромы боярина Звана Нарядова, основательный хозяин. Но погреб его я еще не нашёл.
– Так, я эти хоромы сам ставил! – высказался Формей. – Погреб у него не просто земляной, я же ему и погреб укладывал из кедровых брёвен, от гнили. Крепко вышло.
– Напрасно ты так старался, тепереча не подкопаешь. Ну, тут
отметил больше для памяти, чем для пользы – вовсе бедная изба, муж сапожник, да жена, да детей девятеро. Подкопал, сам не рад был, окромя крыс ничего нет.
В этот момент из-под ног у Мойры выскочила, пискнув, серая крыса и метнулась от света факела в темноту.
– Вот! Опять от них крысы проскреблись, придётся, заделывать дыру, иначе весь ход заполонят. Иногда в темноте прямо по ногам вверх взбираются, топнешь ногой, она вниз соскочит и беж-а-ать… Вообще, костей попадается очень много, скотские в основном, конечно - кошки, собаки, падаль всякая. Вот крысы и лезут.
Ходоки пробрались уже довольно далеко и, наконец, набрели на тупик, где Формей, когда-то обнаружил погреб боярина Кобылы, от него отходил в сторону рукав, которого Формей не помнил.
– Недавно проскрёб, - объяснил ему горшечник, - боги знают куда, а мне то не ведомо.
Формей взял тяпку, также лежавшую на земле, как и прежде, и ударил на уровне головы в красно-коричневую, глиняную стену, пробив тонкую перемычку. Заговорщики затаили дыхание и прислушались. Гул, доносившийся до стен города, здесь был слышнее.
– Помогай нам Перун, Велес и богиня Радица, - попросил Формей.
– Радица говоришь? – переспросил его Горшеня. – Я не слышал об этой богине, пусть не примет за непочтение, в своей доброте.
– Добрая богиня! Ей сейчас больше всех молиться надо – она соединяет разлучённых и помогает найти пропажу. Зарине она, в своей доброте, вернула дочь. Я у Радицы волхвом когда-то был, пока сюда не переехал.
– Великая богиня, помогай нам, сам князь отблагодарит тебя щедро, - чинно проговорил горшечник.
Мойра по-прежнему молчала, лицо её в свете факела было бесстрастным и одновременно напряжённым. Формей пролез в погреб, разграбленный воинами. Не было в нём прежних рядов окороков и кадушек, радовавших глаз своим изобилием и хозяйственным порядком - яма и яма, с обгоревшими ступеньками лестницы, ведущей наверх.
На счастье заговорщиков погреб до пожара бросили открытым, дорогу наружу прикрывали лишь чёрные упавшие венцы и балки, валявшиеся, как попало. Формей несколько раз стукнул по ним топором, освобождая проход. Горелые брёвна легко разбились от его ударов. Крадучись, как тени, погасив факелы, трое выбрались из развалин терема, вглядываясь в ночь.
Мойра была вся, как натянутая тетива лука, она выросла в лесу и остро ощущала уходящее время, таявшее вместе с ночью. Половина ночи уже прошла, а они ещё только выбрались из города. Если бы она только могла остановить солнце и опустить тьму на тот овраг, где посреди врагов таилась малая горсть воинов, без надежды на помощь, обречённых на страшную смерть с рассветом.
Не отошли смельчаки и трёх шагов, как наткнулись на молодого, вражеского воина, вставшего, отлить около развалин. Он стоял к ним спиной, занятый своим делом. Рядом к стене он прислонил копьё, украшенное бунчуком из жеребячьего хвоста, окрашенного красной хной. Формей тихо достал засапожный нож, и подкрался к нему сзади. Воин дёрнулся под лезвием ножа и, хрипя, упал с перерезанным горлом. Формей вздохнул и, подхватив воина подмышки, втащил его в развалины терема. При свете луны его оглядели.
– Булгары, так я и думал! – сказал, наконец, Формей своё мнение. – По-булгарски я немного говорю и понимаю, но спутать нас с ними не спутаешь. Они бороды не носят, особенно длинные. Вот ты Горшеня бороду коротко стрижёшь, на них больше смахиваешь.
– Да, мне с длинной бородой не удобно - в глину лезет и в печи горит. Худосочный какой-то, - оглядывая булгарина, сделал вывод Горшеня. – На меня никак его наряд не полезет – сразу ясно будет, что ряженый.
Мойра резко шагнула к трупу воина.
– На меня налезет! Как раз!
Формей и Горшеня согласились. С булгарина стащили полосатый, стёганый кафтан и круглый шлем с тёплым подшлемником. Быстро обрядили в этот наряд Мойру. Волосы, заплетённые в толстые косы, она уложила под бармицы, свисающие со шлема для защиты шеи воина сзади и с боков. Напоследок, молодая женщина застегнула медный, наборный пояс, с саблей висевшей на нём. Формей поразился бравому, воинственному виду Мойры, которую было невозможно узнать.
– Словно век так ходила, - высказался он вслух.
Многажды раз за глаза про Мойру бабы судачили.
– Хороша! Да какая-то не русская, чужая в ней красота.
Верно, кумы это подметили, как есть булгарка с тонким, гибким станом и точёными чертами, слегка скуластого лица.
– Теперь веди нас Мойра, куда надо. В случае если приметят нас, молчи, да никто и не остановит – подумают, что мы пленные.
Мойра подобрала копьё с бунчуком и погнала вперёди себя Формея и Горшеню, изредка подгоняя их несколькими словами, которым её научил плотник. «Пленные» заложили руки за спину, словно они были связаны верёвкой, и резво, перебежками, двинулись в нужную сторону. Мойра старалась обходить костры, где кучно сидели воины, и заговорщики без помех миновали большой кусок земли, занятый вражеской ратью. Облегчало их задачу большое количество коней, бродивших повсюду, за ними они укрывались, продолжая свой путь.
Один раз булгарин попытался заговорить с Мойрой, что-то говоря ей и показывая пальцем на пленных, но Мойра посмотрела на него молча и, перехватив поудобнее тяжёлое копьё, отрицательно покачала головой. Булгарин не стал их задерживать. Позднее, вспоминая свою безумную затею, они будут смеяться над этим случаем. Формей объяснит Мойре, что ей предлагали за пленных хорошие деньги, и получалось, она отказалась от выгодной сделки.
Целый табун лошадей преградил им путь, и заговорщикам пришлось прокладывать себе дорогу, криками пугая лошадей, но погонщиков, на счастье, рядом не оказалось.

Тёмный овраг разрезал заснеженную равнину, как вход в потусторонний, нижний мир. Отвесные склоны плохо держали снег, выветрившийся с них, без света путники спускались вниз, в темноту расщелины. Здесь можно было не опасаться врагов, но и друзей отыскать было нелегко.
Мойра замерла неподвижно, схватив за руки мужчин. Все прислушались, но вокруг была тишина, только на верху оврага топали кони и перекликались между собой погонщики. Овраг тянулся на многие мили и обрывался, где-то далеко у Волги. Всю ночь можно было бродить здесь и не найти князя с верными воинами.
– Матрёна! Никодим! – позвала женщина хрипловатым, трогающим за сердце голосом, словно мать кличет потерявшихся детей.
У Формея перехватило горло, и глаза зачесались от выступивших слёз. Все трое медленно пробирались дальше по дну оврага, вслушиваясь в каждый шорох. Мойра жалобно звала близких ей людей, окликая их по именам. Вскоре они почувствовали какие-то шорохи и частое дыхание встревоженных людей. Нет, нет, но брякнет меч, задев случайно за камень, или раздастся шёпот, тихо совещающихся между собой мужских голосов.
– Это я Мойра! Где ты Никодим, мы пришли вас спасти!
Внезапно, из темноты вынырнули несколько рослых, могучих мужей. Ближние княжеские дружинники окружили троих смельчаков, проникших к ним. Наряд Мойры вызвал замешательство, и к ней устремились сразу несколько мечей, готовые её изрубить на месте. Формей вовремя успел, закрыть её собой.
– Свои, говорят вам! – крикнул он сдавленно дружинникам. – Со страху здесь одичали совсем. Где князь?
Словно из земли появился Добромир, разглядывая, прищурившись Формея и Мойру. Рядом с ним стоял Никодим, с мечом в руке. Дружинники успели с вечера вырыть в склоне оврага мечами яму, укрыв в ней князя, и приготовились защищать его, ценой своей жизни, но боги услышали их мольбы и послали им помощь. Слабая, хрупкая Мойра была их спасением.
Времени для радости было мало, да и радоваться было пока ещё нечему, через вражеский стан предстояло провести пятнадцать человек, из которых только Мойра, единственная, не могла, вызвать подозрений. Одежда князя и ближних воинов была испачкана в грязи и местами рваная, но она, даже в таком виде, отличалась русским, обычным кроем от булгарской, более длинной, с выраженным влиянием арабской и монгольской моды. Плащи, принятые носить на Руси, с застёжкой на одном плече пришлось бросить, светлые волосы и бороды, не свойственные темноволосым булгарам, воины, вместе с князем, затемнили овражной грязью, чтобы не выделялись в темноте.
Формей сокрушался.
– Великоваты мужи, все на подбор. Слишком заметны…
Несколько воинов, крадучись выбрались из оврага, укрытые предрассветным, самым тёмным временем ночи. Булгарские лошади, по-прежнему, сонно перебирали ногами не далеко от расщелины. У костра уснули три конюха, не опасаясь посреди лагеря нападения, их пёстрые кошмы из верблюжьей и бараньей шерсти, были положены прямо на снег. Сон их, так и не прервался, когда внезапно из темноты трое рослых воинов набросились на них, и всё было кончено, так же быстро, как кошка хватает зазевавшуюся мышь.
Тела убитых оттащили к оврагу и быстро переодели князя и ещё двух воинов. Никодим отругал такого же, как он молодого, но менее бывалого воина.
– Почто горло ему резал? – сказал он, имея в виду убитого булгарина. – Кровью весь наряд испоганил, в глаз надо было бить. Как теперь на князя одевать?
Формей вздохнул, машинально поправив повязку у себя на глазу. Воины огладили коней, чтобы те их не испугались. Они скормили им несколько лепёшек, испечённых на костре булгарами, которые они нашли в лежавших на кошме мешках. Как не торопились воины, но не пошарить в сумках у убитых, они не могли, такова была сила привычки. Любая война велась для грабежа побеждённых, а причина для войны всегда находилась.
Доверившиеся кони позволили сесть на себя верхом, переодетым в булгар воинам, среди них была и Мойра. Остальные, придерживаясь руками за лошадиные гривы, пошли внутри табуна, скрываясь за крупами животных. Прочие лошади, привыкшие к табуну, потянулись за своими товарищами. Со стороны казалось, табунщики решили перегнать табун подальше от оврага в более спокойные места, опасаясь ночного нападения волков.
Табун медленно, слишком медленно, хотелось крикнуть всем, побрёл к бывшим боярским хоромам. Сердца у заговорщиков бешено бились, выпрыгивая из груди, но одновременно они, как мальчишки от отчаянной выходки, находились в опьянённом состоянии. Добромир, усмехаясь, подмигивал своим воинам, когда они миновали очередной костёр, со спящими вповалку врагами.
Иногда сонный дозорный, оставленный смотреть за огнём, поднимал голову и вглядывался в бредущий мимо табун, но, успокоившись, снова опускал голову, поддавшись предрассветной, липкой дремоте.
Наконец в сереющей темноте ночи показалась чёрная громада обгорелых брёвен. Близкий рассвет начал высветлять небо, но и спасение уже было близким, оставляя коней по одному, караван таял, приближаясь к развалинам. Мойра первая вошла в остов терема, к ней присоединялись воины один за одним, вслед за князем.
Уже, добравшись без опаски до погреба, они наткнулись на воина, сидевшего на корточках по своей надобности. За этим занятием, со спущенными портами он и закончил свою жизнь. Булгары освоили развалины по простой человеческой надобности – кругом были экскременты, прихваченные морозом и ещё свежие. Засранца закидали горелыми брёвнами и всяким мусором.
Вскоре небольшой отряд уже был в подземном ходе, и Горшеня тщательно заделывал место выхода в погреб.
– Ну, всё! – сказал он, резко выдохнув. – С прибытием домой князь!
С рассветом Добромир и дружинники вышли из промёрзшей землянки мастера-горшечника. Радостно смеясь, спасённые хлопали друг друга по плечам и толкались, как резвые щенки, не веря ещё в своё спасение. Они затеяли шуточную борьбу, подначивая и князя и себя. Общий гомон прервал Горшеня.
– А где Формей? Что-то я его не вижу…
И верно. Все оглядывали своих товарищей. Они были грязны и вымотаны суровыми испытаниями, но живы и даже не ранены. Дядька Формей, который всё время был где-то здесь, как оказалось, вдруг, исчез.
– Что я скажу Зарине? – нахмурился Никодим.
Они с Мойрой многозначительно переглянулись.
Вот всегда так с дядькой Формеем, то сухой в половодье выходит, а то в коровьем копытце может утонуть. Кроме того, Никодиму было горько расстаться со своим старым товарищем, своим конём Серебряным, коней дружинникам пришлось бросить в лесу, чтобы легче было таиться от врагов.

Формея гнали рукоятками сабель, ударяя его меж лопаток, двое булгар. Руки дядьке Формею крепко связали, теперь, уже не понарошку. Почти уже вошёл Формей в горелый терем, чуть поотстав от товарищей, когда к нему подскочили двое булгар.
– Раб лукавый, от хозяина убежал! – крикнул один из них.
– Спрятаться хотел! – подхватил другой.
Рука плотника потянулась, было к топору, заткнутому за пояс, но на пол пути замерла. Нет, никак нельзя поднимать шума. С двумя вооружёнными, в броне, воинами быстро не управиться – на крик и шум сбегутся прочие враги. Что если князь не успел в ход уйти? А лаз ещё заделать надо! Если прознают враги про тайный ход, город возьмут играючи.
Так позволил себя молча связать плотник - дядька Формей, дабы худшего зла не было добрым людям.
– Кто есть? – спросил его важный воин, к которому его подвели.
Сотник не меньше, а может и тысячный - подумал Формей.
– Плотник я. Видишь топор за поясом, - ответил ему по-татарски пленник.
Сотник, или кто он там, обрадовался и, смеясь и скаля зубы, сказал.
– По-нашему говоришь, хороший раб! – похвалил он Формея. – Мне плотники нужны. Будешь осадную башню рубить, холопов каких хочешь, дам. Не станешь, конями разорвём. Говори, раб! – грозно крикнул булгарин.
Формей пожал плечами, вздохнул.
– Как прикажешь, господин - башню, так башню. Я на всякое дело мастер.
Булгарин важно надул щёки.
– Накормить мастера! Хороший раб дороже воды в знойный день, ибо накормит и напоит своего хозяина, но кто не смотрит за рабом своим, тот ворует у себя самого. Смотреть за ним, чтобы снова не сбежал!
На следующий день Формея, всё те же двое булгар, повели по лагерю набирать артель. Молодой отрок, едва шестнадцати лет, сильно избитый и измождённый от голода, привлёк его внимание. – Кто ты? – спросил его Формей.
Отрок угрюмо глядел на него исподлобья.
– Тебе, какое дело, булгарский помёт?
– Топор держал в Єуках когда-нибудь? – продолжил расспросы плотник, словно не слышал его дерзости.
Парень молчал.
– Что он сказал? – спросил один из булгар, стороживших Формея.
– Если он дерзок и непослушен, я его проткну саблей!
Воин уже схватился за свою саблю, наполовину, вынув её из ножен, отделанных медными, выпуклыми накладками с золочением.
– Я беру его, - успокоил воина Формей, - он хороший плотник, будет для дела полезен.
– Зачем такого тощего берёшь? – удивился другой булгарин. – Вот холоп лучше его!
Формей смиренно поглядел, синим, невинным глазом на ретивого воина.
– Сильный, да неумелый нам не нужен. Его ещё учить месяц придётся.
– Какой месяц! – заорали татары. – Тысячный сказал, за три дня башня должна стоять.
Формей обхватил голову руками, заохал, запричитал.
– Лучше счас меня конями рвите, а сами башню на колёсах ставьте, всё одно хозяйского гнева не миновать.
– Ты хитришь раб, или правду говоришь? Головой своей играешь!
– Да, сами судите, богатыри удалые. Лес мёрзлый, топор, как от камня отскакивает, а посады все вы сами пожгли. На брёвна разобрать теперь нечего. Башню на колёсах с умом надо ставить, чтобы большой вес воинов в доспехах выдержала, и под тяжестью не рухнула, но была бы при этом лёгкой для движения.
– Сколько ставить будешь, говори? – приказали ему булгары.
– Месяц, не меньше.
Булгары выхватили сабли и намахнулись на Формея, тот вжал от страха голову в плечи, и сморщился всем лицом.
– За меньший срок, три сразу поставишь, - вдруг решили «богатыри удалые», и не стали рубить Формея.
Формей медленно, как ёж, вынул голову из плеч и добавил.
– Тогда помощников ещё больше надо.
– Бери, шайтан! – гортанно ответили ему булгары.
Формей поклонился смиренно, от поклона спина не переломится, и повёл своих сторожей дальше, выбирать полонян.
Этот крепок муж, такой долго продержится, - думал Формей, проходя мимо, - а этот, видать ранен.
– Кум, что с тобой?
– Ранен копьём в плечо. За дочь вступился, - вздохнул пожилой человек, ровесник дядьке Формею.
– Этого беру! – указал на него Формей.
Булгары выгнали пленника из толпы.
– Сам, шайтан, будешь отвечать, - сказали они Формею.
Надоело им спорить с плотником.

Артель Формея, хорошо накормив, повели на заготовку леса. Пожилого, раненного в плечо работника, Формей поставил к костру варить кашу, самым слабым дал задание обрубать ветки на поваленных деревьях. Это дело не хитрое.
– Как тебя зовут? – спросил он избитого парня, всё ещё исподлобья смотревшего на него.
– Ратьша я, а что? – нехотя ответил тот.
– Ратьша, стало быть, сын ратный, воин. Хорошее имя. Ты сынок, непокорство своё им в глаза не выставляй, не трави дурных псов. Наше дело время тянуть, подохнуть мы всегда успеем. А может и обойдётся ещё? Князь наш мне хороший знакомец – и удал, и умён, чего-нибудь он надумает.
– Неужели, ты дядь Формей взаправду им помогать, будешь, город полонить?
Формей нахмурился, ничего не отвечая парню, на его удачу мимо проехала пышно-крикливо разодетая группа конных, и отвлекла внимание отрока.
– Это, что за богатыри? Вроде наших кровей, славянских, а ездят вместе с булгарами? – спросил Формей.
Ратьша сжал зубы, и худое лицо его окостенело от злости.
– Белозерцы это! Княжич Одолень с дружиною, они же и булгар на нас привели ратью. Как боги это допускают, почему Перун не убьёт их молнией?
– Ты знай, руби сосну-то, - посоветовал ему Формей, - а то плети рядом ходят. Руби, да не гони, а боги сиё воровство их видят, накажут непременно.

Двое послов невольных бегом, спотыкаясь, бежали к стенам Ужгорода - один вовсе старец, негодный в полон, другой воин еле на ногах стоит, сильно порублен. Вывели их булгары перед стены города и, хлестнув плетью, пустили вслед по стреле.
– Не убивайте, люди добрые! – кричали послы.
Их подпустили к стенам города. Еле, еле перебрались они через замёрзший и засыпанный снегом ров, старый поддерживал изрубленного. Сверху им скинули верёвки. Послы обвязались вокруг пояса верёвкой и их подняли на стену защитники города. Через стену обоих пришлось перетаскивать, словно женщин на руках.
– Кто такие? – спросил их Пересвет, которому была поручена оборона этой части стены.
– Князю слова нам велено сказать. Несите нас туда, сами не дойдём, нету мочи.
– Вот так послы! Лучше что ли не нашлось?
Старик немного отдышался и смог ответить сотнику.
– Молодые и крепкие рабы им нужны, а нам всё одно не долго жить, вот нас и выгнали помирать, да заодно велено сказать князю их поганые слова.
– Отдыхай отец. За князем далеко ходить не надо – вот он сам сюда идёт, уже позвали, - успокоил старика сотник.
Собравшийся народ расступился, пропуская Добромира. Князь появился среди воинов и простых людей в светлой броне, с накинутым поверх брони алым плащом-корзно. Движения его были резки и уверенны, собранность хищного зверя, готового к бою, чувствовалась в нём. Окружающие невольно почувствовали это, даже те, кто впервые близко видели Добромира.
– Говори отец, ничего не бойся, - обратился он к старцу.
– Память - то не та, что раньше, прости своего слугу. Приказал княжич Одолень тебе передать - « Сила у меня великая, могу я город полонить и весь погубить. Коли сами сдадитесь, и князя Добромира в мои руки отдадите, помилую вас». Не я говорю, но окаянный Одолень-княжич, это говорит, прости князь, старика.
Добромир боднул головою, с шумом выдохнул воздух, прищурившись, оглядел притихших людей, собравшихся вокруг уже огромною толпой. Он одиноко стоял в светлом, серебристом доспехе и алом плаще на небольшом блюдце свободного места. Под ногами лежал умирающий, покрытый ранами воин, и еле живой старец, над головой кусок холодного, зимнего неба.
– Слышали, что Одолень вам сказал? – громко и внятно спросил Добромир. – Сделаете ли по сказанному им, или вместе до конца будем стоять? Сделаем же по решённому. Как решите, так и будет.
Наступила тишина, такая, что казалось, город взят и обезлюдел. Восемь лет князь решал судьбы этих людей, но вот пришёл черёд им решить судьбу своего князя. Люди молчали.
Через толпу медленно пробиралась старая нищенка, известная всему городу, которую все за древностью лет, называли просто Матушкой. Осторожно обошла она лежащего на снегу воина и, покачивая головой, заговорила слабым голосом, обращаясь к народу.
– Что молчите, дети мои? Восемь лет вы жили, не зная беды – князь был нам живым щитом. После мора и пожара, сам голый, помогал и утешал вас. Сирот не похолопил, а отдал в семьи. Дал с каждым по корове придачи, для того продал княжеские кубки – серебряные и золотые. Где вы жили в тяжёлую ту годину, лишившись крыши своей? В палатах княжеских, и князь вас кормил, а сам с дружиною кормился охотою. Помните ли сиё?
– Помним! – громко и дружно выкрикнули сразу несколько голосов.
– Было ли бесчестие вашим жёнам и дочерям, как при князе лютом Мирославе и его ближних воинах?
– Не было такого! – ещё громче закричали собравшиеся здесь люди.
В круг шагнул кожевенник, пропахший дубильными веществами насквозь, от кожаного передника на шее выделялась красная натёртая полоса, руки его все были покрыты вздувшимися, размокшими венами.
– Князь за нас стоял, теперь мы за него постоим! Не хотим быть булгарскими и Белозерскими холопами! Ежели, сдадитесь врагам, думаете, целы будете? Так и лиса таится, пока в курятник не залезет, а там и всех кур передушит.
– Верно, говорит!
– Будем стоять заодно!
– Так порешим! – закричали все разом.
– Кого тогда отправить с ответом к Одоленю-княжичу? Есть храбрые среди вас? – спросил князь.
Народ сразу притих, идти с ответом к булгарам и Одоленю означало верную смерть. Люди попятились, переминаясь и пряча глаза в землю.
– А вот я и пойду, - молвила старая Матушка. – Мне смерть не страшна, а здесь от меня пользы нету, никакой. Принесите бочку, да спустите её со стены на верёвках, вместе со мной, а там я и сама доплутаюсь, как-нибудь.



8

Тело Смирно обнаружили только через три дня, когда холопы проверяли бочки с суслом, до этого все были уверены, что он сбежал. Девушка, поднялась по приставной лесенке с пустой бадейкой в руке, нагнулась в бочку набрать сусла и, вдруг, истошно завопила. На крик сбежалась вся дворня. Выкатив глаза, холопка кричала, указывая на бочку, доставленную, недавно Дюжей.
Тело вынули и обмыли, но оно сильно пропиталось запахом сусла. Лицо у Смирно было отрешённым и прекрасным, тёмно-русые, прямые волосы легли до плеч. Тело его прикрыли дорогой паволокой, и все дворовые холопы ходили смотреть на него и плакать. Про Малку все забыли, но тело её требовало погребения. Наконец, нянька не без корысти, согласилась прибрать её.
Осип и Дюжа погрузили гробы на повозку, куда недавно грузили бочки, и похоронили любовников в одной могиле. Когда всё уже было закончено, Осип вздохнул, укладывая заступы и лопаты в повозку.
– Не дело мы сделали, что положили их в одну могилу. При жизни ведь они, как кошка с собакой были, не будет им успокоения и после смерти.
– Ты не думай о том! Они любовники были, значит, всё одно, как муж и жена, тогда и после смерти вместе им лежать, - успокаивал Осипа Дюжа.
– Нрав у них схожий – коварны и горды были оба. Кабы ещё чуток, может они, и договорились бы, а так нехорошо вышло. Не к добру это. Они и в могиле передерутся, восстанут мстить нам.
– Чур, нас оберегай! – испугался Дюжа.
– Малка - хозяйка наша бывшая, не то умна, а хитра была невиданна. Хитра была женским чутьём. У каждого в душе видела родимые пятна и этим пользовалась. Зацепится за эти метки, за слабину души и вертит каждым, как пожелает, хоть ты боярин, хоть княжич…
– Хоть простой воротник.
– Хоть бы и так. А вот со Смирно у неё не вышло. Порченный он был с рождения наверное, бесноватый.
– Видел я бесноватых, не греши Осип. Этот красавчик не такой, вроде не припадочный
– Нет, не припадочный, а хуже того. Нечто он сам знал, что хочет и что на завтра выкинет. Намучался я с ним. А под конец, совсем вроде как стал с ума сходить. Мог и дом поджечь. Я его духа боюсь, чуть ли не больше, чем Малкиного. Безумный дух творит большие беды людям.
Осип тягостно вздохнул всей могучей грудью.
Дюжа невольно вспомнил, что именно воротник заманил красавчика в подвал и держал его там для Малкиных утех. Но воротнику Дюжа не стал этого напоминать.
Поминали боярыню Малку холопы, а больше оказалось и не кому – ни родни, ни друзей. На завтра все были пьяны, ведь медовухи полон погреб, на послезавтра тоже. Осип пытался гнать дворню на работу, над ним только смеялись.
– Нет у нас теперь хозяев, а ты пёс нынче зря не лай. Хочешь, так гуляй с нами, не хочешь – дело твоё, - отвечали ему холопы дерзко.
Вся работа была брошена, каждый тащил, что видел. Богатые наряды боярыни, лежавшие по многим сундукам, пошли по рукам. Сундуки взломали уже на третий день после похорон, с пьяных глаз. Осип ничего не мог поделать, его перестали слушаться. Он сумел припрятать Малкины перстни, сняв их с перстов покойной, и прочие женские украшения в шкатулку, а шкатулку закопал в бывшем жилище Смирно под настилом, где часто спал Кудель.
Василёк сидел в горнице один целыми днями, и только воротник ещё помнил о нём. Он поднимался наверх, чтобы накормить мальчика, нянька в это время не выходила из кухни, судача с бабами, и объедаясь дармовыми припасами.
Крутая лестница, по которой Осип водил в спальню к Малке Смирно, тревожила воротника.
– Не смотрит за мальцом, - ворчал он, - того и гляди, он с лестницы упадёт, да убьётся.
Осип забрал мальчика, и поместил его к себе в каморку на нижнем, нежилом этаже. Ребёнок тянулся к уродливому воротнику, может, узнавая в нём Формея, а может, просто было больше не к кому.
Оглядывая бесконечный праздник на заднем дворе, Осип задумался – что будет дальше?
На следующий день после своих раздумий он решительно вошёл в кухню, являвшую собой вид ратного побоища. Все вповалку спали на полу, несмотря на начавшийся уже давно день. Осип пнул одного работника, огрел плетью другого, девкам, хватая сразу по две, три, начал выдирать косы. Все вскочили, очумело уставясь на него.
– Хозяин приказал всем работать, а кто не будет работать – запорю насмерть! – грозно объявил воротник.
Привычка взяла своё, дворня попятилась от него в страхе, но тут нянька притворно поклонилась воротнику до земли.
– Как прикажешь величать себя хозяин?
Девки, прибирая волосы, растрёпанные Осипом, фыркнули и захохотали. Осип щёлкнул кнутом у их ног.
– Я хозяйский, верный слуга, путаешь ты баба! А хозяина нашего зовут Васильком-боярином, по отцу неведомо, а по матери Васильком Малковичем. Чем не имечко вам, холопы?
Дворня начала переглядываться и перешёптываться, но не так просто примирилась с этим известием.
– Не сын он боярыне был, взялся, не ведомо откуда. Малка его продать купцу хотела, и в задаток перстень за то взяла, - ехидно пропела нянька.
– Она его сынок называла, все то слышали. А сродный ли, приёмный, нам то не разбирать. Нынче ему служить будем.
Холопы нехотя побрели в службы, работать. Нянька, бросив, пустую чарку под стол, пыхтя, поплыла тучным телом к выходу. Осип остановил её.
– Ты куды?
– А, хозяина нашего Василька Малковича сберегать, аль забыл, что я нянька, - отвечала та.
– Отняньчилась, здесь на кухне горшки, как прежде нянчи. От твоих забот, малец давно бы с голоду помер, или на лестнице расшибся. Он приказал тебе на кухне служить, а не хочешь – уходи, ты ведь с мужем вольная, не холопка, как прочие.
– Так-таки и приказал! – обозлилась нянька, от её слащаво-ехидного тона не осталось и следа, перед воротником стояла разъярённая медведица.
Руки в боки она загородила воротнику весь выход из кухни.
– Не пожалей потом Леший! – бросила она воротнику, выпятив подбородок в точности, как это делала Малка.
У Осипа холодок прокрался по хребту, подняв росший там густо, по-звериному волос. Он протянул вперёд длинную, узловатую руку, и резко толкнул дерзкую бабу в грудь. Та отшатнулась, давая ему дорогу.
– Ой, убил! – делая вид, что задыхается, запричитала она. – Мужу пожалуюсь, есть, кому за меня заступиться! – выкрикнула она ему вслед.
Осип вполоборота повернул к ней большую, лохматую голову и в упор посмотрел на неё единственным, здоровым, лешачьим глазом, ничего не сказав, вышел.
Нет, не ушла нянька и даже повинилась перед Осипом, но если бы видел он, внезапно обернувшись, каким взглядом она смотрит ему вслед, то сам прогнал бы её прочь. Казалось, она всё так же довольна своей жизнью, как и прежде. И так же, как Малке, теперь она угождала простоватому воротнику, но сидя меж холопами на кухне, невзначай, то посмеётся над его уродством, а то остановит работника, готового бежать, выполнять, полученный от Осипа приказ.
– Брось, наплюй на него… - добродушно советовала она.
Работник, наказанный потом Осипом, злился не на неё, а на воротника. Вскоре вся дворня была у неё в горсти. Удивительно, как такие люди управляют окружающими, никогда не уставая плести свою сеть. Всё это делалось незаметно, изо дня в день, и вот холопы снова начали огрызаться в ответ на приказы воротника. Восстановленный было порядок, начал таять, как снег весной, сначала лишь едва, на пригорках, а затем всё быстрее. Но не месть воротнику на самом деле толкала её на это, а просто корысть. Она одна из всей дворни помнила про Малкину шкатулку и подозревала, что воротник её где-то прячет.
– Дай-ка у тебя приберу, - приходила она в каморку к Осипу, сдобно улыбаясь всем лицом.
Осип благодарно кивал ей.
– Прибери, коль не трудно. Хозяин не должен в грязи жить.
Василёк по-прежнему оставался с Осипом.
– Поведи его во двор погулять, а уж я всё вымою и вычищу здесь. Потом вас кликну, назад.
Как только Осип выходил, забрав с собой мальчика, она принималась шарить по незатейливой каморке, перебирая её тщательно, как блохастая кошка выкусывает свою шерсть от блох. Ничего, не найдя, в который уже раз, наскоро смахивала пыль и паутину, да наливала на пол лужи, кое-как растерев их.
Что бы ни делала она, всё лишь для вида, неусыпно всматриваясь в дела воротника, всё, замечая и тая в себе. Она жаловалась Осипу на девушек-холопок, наговаривая лживые слова.
– Одни смешки, да песенки, а то с холопами убегут любиться. Меня не слушаются вовсе. Где мне одной всё успеть?
Осип, поверив ей, усыплённый мнимым её расположением к себе, накидывался на ни в чём, не повинных девушек. И чем старательней была холопка, тем больше ей доставалось по наговору няньки. Бедные девушки настолько обозлились, в конце концов, на Осипа, что одна из них плеснула ему в лицо кипяток, ещё больше изуродовав его.
Холопка убежала, испугавшись своего проступка, и спряталась в погребе. Осипу было не до неё – большой волдырь на щеке жгло и палило огнём. Нянька выдала несчастную, трясущуюся от страха девушку, заявившись к воротнику.
– Ой, что злодейка натворила! – шептала, замирая, она. – Если ты ей это спустишь, они завтра глядишь, и Василька отравят, да разбегутся. Ведь ты всё одно, что боярский тиун, а она на тебя, паршивка, руки подняла.
– Знаю я, что с ней сделать. Завтра купец придёт, что Малке перстень давал, старые долги отдавать надо. Девку, заместо мальчонки и отдам ему, - хмуро ответил ей Осип.
– Захочет ли он? – усомнилась бывшая нянька.
– Девка красавица, таких поискать. Возьмёт с радостью.
– Как умно рассудил! – удивилась притворно нянька, и тут же бросилась шептаться с холопами, многие из которых были не равнодушны к провинившейся девушке.
Казалось дух Малки, с её коварством, ожили в этой женщине, по неосторожному слову, сказанному воротником на могиле боярыни.
Холопку купец осмотрел вместе с Осипом, вытащив из погреба.
– Грудь мала, - заявил покупатель Осипу.
Осип задумался.
– Она девственница ещё, обабится, и грудь будет.
Купец принялся лапать плачущую девушку, задрал ей подол. Девушка со стыда закрыла лицо руками. Он бесстрастно и деловито, как лошадь на ярмарке, осмотрел её на бёдрах и животе, и заключил.
– Товар хороший – растяжек, пятен нет. Беру её.
– Значит, рассчитались, - подытожил Осип.
– Да! Она мне в день по перстню заработает, будет любить богатых купцов в караван-сарае, далеко отсюда.
Теперь Осипа люто ненавидели уже все, семена брошенные умелой рукой, дали горькие и щедрые плоды.

Внезапно во двор к Осипу, заявился с повозкой Дюжа, но на ней не было, никакого припаса. Пропустив его во двор, воротник уставился, недоумённо, на пустой воз.
– А чего приехал? – спросил он нянькиного мужа.
– Разговор у меня есть к тебе. Давай Малкины каменья поделим, и разойдёмся без обиды. Мальцу они ни к чему.
Осип казался обыкновенно спокойным.
– Не ведомо мне, где те каменья. Чего придумал?
– Не скажешь, значит? – спросил тихо возчик.
Осип промолчал в ответ.
Вдруг Дюжа забегал по двору, громко крича и созывая холопов.
– За что жену мою избил? Она плакала, тебя винила, думаешь, ты тут всех изводить будешь! Что вы терпите это, или воли не хотите? Убьём его, и каждый волен станет! Завтра вас всех продадут, как девку на срам отдали!
Вокруг Осипа мгновенно собралась вся дворня, словно люди только и дожидались этих слов. Холопы окружили воротника, как матёрого кабана охотники. Справедливый гнев, доведённых до отчаянья людей, почуявших возможность изменить свою жизнь, вырвался наружу.
В руках у холопов были ножи и палки, у девушек ухваты и жаровни, но никто не решался первым напасть на могучего воротника. Тот вынул из-за пояса плеть, чтобы разогнать взбесившуюся дворню, но не успел он хлестнуть ещё никого, как Дюжа ударил его сзади ножом в спину и отскочил. Тотчас, все бросились на Осипа, избивая, чем возможно, и нанося удары ножами.
Холопы не могли остановиться. Они оставляли труп, и вновь возвращаясь к нему, чтобы бить и резать его, так они ненавидели своего мучителя. Наконец, его растерзанное, окровавленное тело бросили посреди двора, и каждый, кто шёл мимо пинал, или плевал на него. Дворня принялась гулять и грабить, что ещё не дограбили прежде, теперь некому было их заставлять работать, головы закружились от обретённой вдруг свободы.
Пока дворовые холопы пили меды, нянька осторожно поднялась в спальню к Малке, надеясь отыскать заветную шкатулку, про которую она ни на миг, не забывала. Она обшарила каждый угол. Вместе с мужем они передвинули ложе, переставили все сундуки и бронзовые зеркала, но шкатулка не нашлась.
– Грузи добро на воз и вези домой, вот занавески пурпуровые не забудь, тоже.
Дюжа принялся носить и складывать на воз все ценные предметы, которых было много у Малки, туда же отнёс дорогие бронзовые, полированные зеркала в узорных оправах. А нянька, вспомнив об оставленных нарядных, детских одежонках, прошла в светёлку, где она раньше жила с Васильком. При её появлении вспорхнула сизая горлица, уронив перо, и села на незадвинутую ставенку.
– Что, дура, боярина Василька Малковича ищешь? Внизу он теперь живёт, туда лети, - шутя, посоветовала птице нянька.
И вот чудо, выслушав её внимательно, птица словно поняла её слова и, громко захлопав крыльями, вылетела прочь. Нянька ахнула, но увлечённая корыстью, тут же забыла про птицу, и бросилась хватать детские, словно кукольные, но очень дорогие наряды.
Дворня пировала, похваляясь своей «отвагой и удалью», а Дюжа уже не первый воз добра вывозил с Малкиного двора. Они с женой уже навестили богатый медовухой собственной перегонки, хозяйский погреб, уменьшив там запас. Дюжа утомился катать и грузить бочонки и прочее добро.
– Хватит на сегодня, - заявил он. – Ты пои, дурачков-то, не забывай, а остальное завтра перевозим.
Он погнал лошадей на свой двор, подальше отсюда, а нянька, поднатужившись, закрыла за ним тяжёлые ворота. Она села на оставленный во дворе, торчком, бочонок, который не поместился в повозку, и устало задумалась, перебирая и прикидывая, где и что ещё завтра можно взять, а в трёх шагах от неё лежал истерзанный труп воротника, на который она не обращала, ни какого внимания.
На воз его не положишь, и в дом не свезёшь, - усмехнулась бы она, если бы и заметила его.

Пожар начался с заднего двора. Занялась сначала медокурня и, ярко вспыхнув, сразу загорелось всё. Скорее всего, подожгли сами холопы, чтобы скрыть свой разбой. С первым же пламенем, люди бросили разграбленный терем и службы, и торопливо подались, кто куда. Когда огонь попал в винные погреба, раздался такой взрыв, что весь терем качнулся и осел. Все двери были распахнуты настежь, и сквозняк поддувал в них, как в поддувало, веселя огонь. Вот уже занялись венцы у терема, обугливая пёстрое узорочье. Искры, словно живые, рассыпались, потрескивали и перескакивали с башенки на балкончик и высокое крыльцо.
Василёк забился в угол каморки около оконца, дым ел ему глаза, он громко плакал, но никто не приходил на крик ребёнка. Он остался один в разорённом тереме, не считая мёртвого Осипа, брошенного во дворе.
– Дядя Сипа! – плакал мальчик, призывая мёртвого воротника, но тот уже не мог, помочь ему.
Вдруг, среди треска и шума огня внимание мальчика привлекли знакомые грудные, воркующие звуки. В открытое оконце влетела горлица и звала его за собой. Василёк, продолжая плакать, или точнее ныть, потянулся к знакомой подружке. Птица вспорхнула, чуть отлетела, и снова села. Мальчик сделал ещё шаг, и снова всё повторилось.
– Гуля, не уетай, не уетай! – звонко прокричал ребёнок, шаг за шагом следуя к оконцу за птицей.
Оконце было высоко для него, но птица села на каменную нишу оконца, и настойчиво звала ребёнка. Находчивый, как все дети, мальчик подтащил к окну табурет стоявший около стола, с трудом справившись тяжёлой ношей, и вскарабкался на него. Теперь, он мог дотянуться до широкого выступа в камне. Он опёрся на него маленькими ножками в малиновых сапожках и наклонился вглубь оконца.
Горлица вылетела на двор, она громко хлопала крыльями и вилась перед его лицом. Василёк, пыхтя, просунулся в небольшое оконце. Большая детская голова, чуть было не застряла, как это часто бывает с детьми, но он справился и вывалился наружу, на наледь.
Лёгкое тельце не покалечилось, упав с небольшой высоты, но на лбу сразу проступила шишка. Мальчик не заплакал, он только испуганно озирался кругом, искры сыпались с огромной горы, называвшейся терем.
– Бойно! – пожаловался птице малыш, ища её пытливыми, синими глазами.
Он встал на ножки и, держась одной ручкой за шишку на лбу, засеменил дальше в открытые настежь ворота. Осип, лежащий во дворе, неподалёку от ворот, привлёк его внимание, и мальчик встал над ним в детском изумлении. Василёк наклонился и погладил мёртвого воротника по лохматой голове.
– Дядя Сипа хороший. Хватит спать! – звонко выкрикнул малыш.
Воротник не шевелился. Ребёнок растерянно поглядел на свои ладошки. Руки у мальчика стали красными от засыхающих сгустков крови, он испугался, и снова закричал в полный голос. Мальчик, резво побежал на маленьких, быстрых ножках вон со двора.


Сторож от скуки стал частенько навещать Улима, он приносил опостылевшую кашу и нудно и привязчиво приставал к узнику.
– Расскажи, что нибудь. Тошно, всё одно и тоже каждый день.
Улим пробовал отнекиваться от него.
– Да не балагур я, не сказывал никогда баек, и на площади, в игрищах потешных не участвовал. Я акробат, ещё, на коне разные штуки показываю.
Но, от сторожа было не просто отделаться.
– Ну, ты же скоморох, должон всё знать. Аль от друзей своих не набрался чего-нибудь?
Улиму ничего не оставалось, как рассказывать сторожу, от нечего делать, прибаутки, да сказы.
Несколько раз Будя приходил навестить скомороха, с корзинкой припасов.
– Помяни дружка моего Людоту, - просил он Улима.
Сперва Улим удивлялся.
– Так ведь я его убил, как поминать то?
– Но, ты же знал его, а помирать всем когда-нибудь, да надо. Надоели мне все – сволочи, а тебя я люблю. Давай вспомним, как у Брусило в разбойниках жили – весёлое времечко было.
Улим соглашался, и они поминали Людоту, сидя на соломенном тюфяке в мрачном подвале. Это разнообразило беспросветное заключение, в котором оказался скоморох, но стоило Улиму однажды отказаться, рассказывать сказ сторожу, и тот не пустил к нему в подвал бывшего десятника с заветной корзинкой.
Улим оглядел свою камеру в сотый раз, ища из чего черпать ему вдохновение, ничего не найдя, ушёл в себя самого, избегая взглядом скучную и одновременно недоверчивую рожу сторожа. С годами службы своей, сторож стал похож на стены, в которых провёл многие годы, также безрадостен, сер и уныл. Ещё поломавшись для вида, Улим неторопливо начал свой рассказ, обращаясь к скучающему сторожу.
– Ну, да вот бывальщина одна. Слушай. Собрались два ближних воина князевых в дорогу, путь их лежал не скорый. Давно, давно ушли они юными из дома, а было это в одном селе, на одной улице, да в разных избах. Вспомнили они, наконец, про своих родителей, стыдно им стало, и решили друзья у князя отпроситься, и навестить своих родных. Дал им князь на то позволение своё, и казны дал, чтобы могли родителей поддержать и лицом не ударить в грязь, перед сельчанами.
– А, что за князь, наш али ваш? – перебил Улима сторож.
Улим задумался.
– Ваш, наверное…
– Наш казны не даст, - уверенно заявил сторож, - врёшь ты всё!
– Значит, наш, - поправился Улим.
– Ну, это другое дело, - согласился сторож. – Аль, запамятовал?
– Да, запамятовал, - тоже согласился Улим, не спорить же из-за глупости со сторожем.
Сторож снисходительно кивнул ему.
– Долго они ехали, коней притомили, сами притомились, и заехали к вечеру невесть куда.
– В родной дом дорогу забыли? Как это могло быть? – снова перебил сторож.
– Давно не были в родном гнезде, лес разросся.
– Ну, если так, оно конечно…
– Страшно одним в лесу дремучем, волки в темноте завыли, и наехали вои на лесную опушку. И видят они чудо – словно светляки по ней порхают, кружатся хороводом. Ближе, да ближе и затаились путники за деревами. Видят, чудное вовсе. На лесной опушке ходят люди, в руках у них свечи, да лучины, сами из себя призрачны и печальны. Без устали кружат они, словно ищут чего-то, и тягостно, жалобно вздыхают.
– У меня корова в том году пропала, всю ночь искали! - вставил сторож.
– Нашли, что ли?
– Нашли в овраге кости, что оставили серые гости.
Улим продолжил дальше свой сказ.
– Испугались странники и вон кинулись от той лесной опушки. Впотьмах они скакали, и наскакали на избушку. Вышел оттуда хозяин и приветил их ласково, утомлённых. Рассказали они ему, что заплутались в дороге.
– Что вы! – говорит им хозяин. – Мой дом недалече от той дороги, завтра выведу вас, а нынче отдыхайте.
И отвёл обоих путников на сеновал, что был наверху, под крышей. Легли воины спать – один сразу заснул, а другому не спится, лежит и думу думает.
– О чём? – недоверчиво вопросил сторож.
– О родном доме и стариках родителях.
– Ни о чём нынче молодые не думают, - обрезал сторож. – Вон мои трое сгинули от отца с матерью, и носа домой не кажут.
– Ну, тогда, за коней беспокоится, хорошо ли им и крепко ли привязаны.
– Ну, это ещё может быть, за скотиной догляд нужен.
– А был тот хозяин великий лиходей и привечал гостей не спроста. Как только гости затихли, взял он топор и полез в темноте на сеновал. Прокрался к воинам, и только хотел убить спящего, тут товарищ его вскочил, и мечом проткнул лиходея. Потом, разбудил он друга своего и указал на труп хозяина. Не стали они утра дожидаться, потому, что не ясно им было, один ли хозяин-вор, или есть ещё прочие, с кем он в сговоре.
– Нечего было, и ночевать у него. Я у кума своего заночевал, с месяц назад, а баба его потом наговорила на меня, дескать, осрамить её хотел.
– Подрались с кумом?
– Да, чуть до погибели не дошли. Она повинилась сама – вишь, хотела, чтобы муж ревновал её, а то на других стал заглядываться. Дура баба!
– Дура баба! – согласился Улим. – Пошли земляки коней своих взнуздывать и видят у дома стоит целый воз, полнёхонек, и накрыт сверху тряпицей. Стало им любопытно, что там лежит, и они заглянули в него.
– Ну? – напрягся весь сторож.
– Лежат там сокровища, что вор хотел увезти и припрятать, да не успел.
– Так и знал! – расстроился сторож. – Кому всё, а кому ничего!
– Взяли они эти сокровища и погрузили в мешки, а затем счастливо выехали на дорогу и поехали в свою сторону. За тем временем уже светало. Так-то добрались они спокойно к себе домой. Было радости в том селе, поскольку многие считали их уже погибшими, а не живыми.
– С деньгами везде приветят, - согласился сторож.
– Легли они дома отдыхать, вдруг слышат, в окно кто-то царапается и тягостно вздыхает. И так всю ночь. Вскочил удалец, схватил меч, дай, думает, убью того, кто так зло надо мной шутит.
– Вот и дурак. У меня под окном на той неделе пьяный заночевал, двор перепутал, и скрёбся, скрёбся болезный. А зима там была у них, али лето?
– Зима, - наобум решил Улим.
– Тем более, замёрзнуть мог человек.
Улим продолжил свой рассказ.
– Вышел воин с мечом, глядь, а нет никого – ни старого, ни молодого, ни пьяного, ни терезвого. Только лёг спать, всё тоже повторяется. Не было всю ночь ему покоя-отдыха.
– Вторую ночь, стало быть, не спит, - заметил сторож.
– Наутро пошёл он к другу, что с ним вместе приехал, стал ему рассказывать про свои муки ночные. А тот ему отвечает – знаю брат, и у меня тоже самое.
– Кажись, они не братья были? – недоверчиво вставил сторож.
– Тьфу ты пропасть! – заорал на него Улим. – Весь сказ испортил. Не умеешь слушать, зачем просишь сказывать? Надоел ты мне, не буду больше тебе ничего рассказывать!
– А, я тебе каши не дам, голодный сиди, - ответил ему сторож.
Горячий Улим обозлился ещё больше.
– Сам жри свою кашу несолёную, тошнит от неё уже.
Сторож притих, но и молчание его было суетливым, вертлявым, потом ласково заговорил.
– Ты это, не серчай на меня, я тебе к каше рыбки солёной принесу. Хороша рыбка-то, и жирна…
– Ладно, - снисходительно согласился Улим и продолжил свой сказ. – Тогда земляки пошли к волховице, что жила у святилища, около леса. Стали они ей рассказывать всё, что с ними недавно сталось, и просили совета. Волховица посоветовалась с богами и объявила им.
– Идите вы на ту поляну и ничего не бойтесь, а лиходея возьмите с собой и там его схороните, на той поляне.
Земляки отблагодарили волховицу, и богов почтили, как положено.
– Без этого нельзя, - вздохнул сторож, не выдержав, и кося испуганно глазами, на Улима.
Улим согласно кивнул на его замечание.
– Долго - недолго вернулись воины на ту дорогу, а там и до избушки недалеко. Взяли они ночью мёртвое тело, и пошли на ту поляну.
– А чего не днём? – засомневался опять сторож.
– А как они днём найдут эту проклятую поляну?! Путные духи днём не шляются где попало, а пребывают, где им боги указали! – начал опять горячиться Улим.
– Верно, верно, не серчай только.
– И носили они то мёртвое тело целую ночь, так, что притомились сами, и коней своих уморили.
– Видать здоровый мужик был, - заметил снова сторож.
– На воинах железа много, оно к земле тянет весом своим. И когда они из сил уже было, вовсе выбились, вдруг заметили свет, что пробивался через деревья. Тут-то и нашли они заветную опушку, но не решились, вступить на неё, и стали ждать рассвета. С рассветом исчезли призрачные люди – старые и молодые, девицы и мужья, и очистилась та земля.
– А говорил, зима была, там до земли, что до весны.
Улим глубоко вздохнул, уставясь в упор на сторожа.
– Чтоб ты изыкался, да помер, - сказал он значительно, но спокойно.
– Было у меня так-то. Один раз неделю икал, чуть не до смерти. К знахарке водили.
– Вылечила она тебя?
– Вылечила.
– Стали те воины копать снег на опушке, а затем и землю, и много потрудились при том, потому что земля промёрзла от стужи зимней. Глядь, нашли они сундук, а в нём всякое добро припрятано – серьги и уборы женские, монеты и вещи дорогие, всё, что лиходей многие годы, творя зло, копил и прятал.
– А сколько монет, более трёхсот, али менее?
– Не более, – отвечал Улим.
– Тогда им, если поделить, по сто пятьдесят только достанется. Ежели купцами захотят стать, то, пожалуй, этого мало.
– Ну, там и другое добро было, не только монеты, - подсказал ему скоморох.
– Ну, тогда ладно. А чего духи бродили по поляне, их же жизни лишили в другом месте, не там вовсе? Шли бы лиходею мстить, в окна скрябаться, или ещё чего-нибудь.
– Не могли они ни куда идти, они искали сокровища, к ним были приданы. Хотели они поглядеть, за что же их такой злой участи уготовили. О том они плакали и вздыхали, и искали, и изумлялись. Кого ради горсти монет, кого за серьги, а кого из-за коней порешили. То им было горько и удивительно.
– Нашли чему изумляться, - махнул рукой сторож. – Тут недавно дом боярыни Малки разграбили и сожгли свои же холопы, а затем в бега ударились. Но не то чудно, это дело обычное. А чудно, что жив, остался малец малый, сам из пожара выбрался. Зовут того мальца Василёк. Его возьми, да подбери бедная вдова, а уж так бедна, самой есть нечего. Она, слыш-ко, с голоду, боярыне той Малке, раньше косу продала, поскольку у той волос не богато было. Таким обманом бабы нас прельщают к себе. Вдова бедная, по-просветлению богов, пришла к горелому терему, и стала искать, чем бы разжиться. Сам знаешь, как нищие по пожарищам ходят, то топор, то горшок, а то жаровню найдут – всё в хозяйстве ценно, коль купить не на что. И благодаря богам и тому мальцу, откопала она из земли шкатулку с боярскими, женскими уборами, а каменьев там, не счесть. Так-то, вот! А ты духов приплёл, да воев, да зиму туда же.
– А как зовут вдову? – встрепенулся Улим.
– Зовут Милой, на Чеботарной улице она живёт. Раньше ни кому не нужна была, а теперь каждый спрашивает.
– И Василёк с ней?
– А как же? То боги ей дали, взамен другого сынка, сродного. Его за долги старый князь взял, и куда то продал. Теперь, если ей помогут боги, может, найдёт и выкупит его, тоже красивый малец был. Прозвание его было – Соколик.
Улим задумался и больше не отвечал на разговоры сторожа.
– А ещё, что у вас нового? – спросил он после долгого раздумья.
– Ну, что княжич наш Одолень город ваш обложил, ты знаешь, его с дружиною в городе нет, а то бы ты тут не сидел. Тебя бы давно продали и деньги в казну положили.
– А старый князь порядок не ведёт?
– Старый князь болен, и ни во что не входит. Теперь, в городе безвластие, кто что хочет, то и творит. Смута по городу идёт. – Сторож перешёл на шёпот, - того и гляди холопы, да лиходеи кровь по городу рекой пустят.
Наговорившись вволю, сторож, наконец, ушёл, заперев тщательно за собой дверь.
Улим прошёлся по камере, разминая слабнущие без движения мышцы, в голове его одна забота сменяла другую. Душа болела тупой тревогой за жену и детей, оставшихся в осаждённом городе. Хозяйство крепкое, осаду выдержат – рассуждал он, но потом пугался безвестности, вдруг, враги город возьмут, кого не убьют, того полонят, а он здесь сидит, байки сторожу сказывает. Тогда, нервная энергия, свойственная его деятельной натуре, начинала переполнять Улима.
Когда шаги сторожа затихали в гулком каменном коридоре, он, ещё немного выждав, повторял свой немыслимый, головокружительный скачок к высокоукреплённой решётке. В зубах Улим держал хитрый нож, заморской работы. Стоило провести пальцем по гребню рукоятки, и выдвигалось прочное, острое лезвие. Нож этот дал ему сам князь Добромир, чтобы он совершил кровную месть за Огарка.
Всё, что было из воинского вооружения, с Улима сняли, когда он был без сознания, а нож в сапоге скатился под подъём ступни и там затаился. Ведь, весь нож, когда сложен, величиной с большой палец руки.
Каждую ночь Улим царапал остриём ножа раствор, куда были вделаны толстые, ржавые от непогоды, прутья решётки. Крепок оказался раствор, долго не поддавался, но теперь уже один прут держался в каменной кладке лишь верхней частью, а камень снизу Улим приставил для вида, чтобы сторож ничего не заметил. Ещё освободит он один прут, и ничего не удержит удалого скомороха, но Улим иногда, на несколько дней, вдруг, бросал свой труд. Не войти ему нынче в любимый дом, не обнять родных – и там беда и тут беда.

9

Лишь несколько дней прожил Послед в избушке кожевенников, а всё ему обрыдло до крайности. И то сказать радость - дышать смрадом, исходившим от перекисших шкур, да скоблить их с утра до вечера, соскребая с мездры жир и кровь, оставленные при раздевании животины. Злился он, да что толку. Без лошади из лешачьего места, забытого всеми, кроме волков, не уйдёшь, а лошадь, догадливый староста, обнаружил в день приезда юного воина, да свёл на свой двор. Со злости и нетерпения Послед часто рвал шкуры скребком, отчего старик, отец Надёжи, ругался на него срамными словами. Дать бы ему по костлявому загорбку, ан нет, нельзя, тогда староста добавит ему срок работы.
Больше всего Послед ярился при виде Надёжи, шатавшегося по деревне и мастерской, с праздным, вальяжным видом. Работать он не может, - думал Послед, - а гулять, да шляться по чужим избам, сколько угодно. Надёжа без работы наел себе щёки, и явно не стремился сказываться здоровым.
Дружок, с которым Послед накоротко сошёлся в день своего приезда, не бросал его. Ликий частенько сидел в душной, смрадной мастерской и хоть помощник он был не более умелый, чем Послед, вдвоём было веселее. Ликий искренне восхищался бедовым и бойким Последом, так всегда тихие, тянуться к самым буйным. Он печально и грустно глядел на дружка девчачьими глазами, готовый слушать, хоть сутки напролёт, его истории. Жизнь его самого была с рожденья тиха и упорядоченно скучна. Уж, зато Последу было чем поразить его, он был кладезем невероятных историй, в которые вечно попадали братья-близнецы. Ещё с детства он помнил свою жизнь в разбойничьем лагере, схватки с купеческими наёмниками и княжескими гриднями, которые обсуждались за ужином, после боя, военные удачи и неудачи, добыча и драки – всё это составляло с детства жизнь озорных братьев. Ликий упирал длинный подбородок в колени, и мечтал о недоступном и потому заманчивом для него образе жизни.
Однажды близнецов чуть не убили слуги именитого боярина. Легкомысленные, быстрые на озорство братья, сманили юную, боярскую дочь с собой на ночную рыбалку. Шум стоял великий, и Пересвет едва отбил пасынков от толпы холопов, действовавших по наущению оскорблённого боярина. Но урок не пошёл им впрок, и братья не раз ещё потом подрались, споря, из-за приглянувшейся обоим боярышни.
По правде сказать, Послед не был настоящим воином из княжеской дружины, и Пересвет лишь брал близнецов в дозор, чтобы они были у него на глазах. Так всем было спокойнее. А когда сам батя, с важным поручением, послал его упредить и уберечь князя, тут Послед возомнил себя витязем и богатырём, каких ещё не было. На бедного Ликия, что ни день, лились истории, будоражившие неокрепший, простоватый ум, но вскоре и на Последа нашлись удила.
Как-то он услышал звонкое, насмешливое приветствие, брошенное девичьим голосом. Оторвав, круглые, светлые глаза под белыми бровями от грязной телячьей шкуры, он поднял их вверх, столкнувшись взглядом, со знакомыми глазами Ликия, но в девичьем, лукавом варианте. Те же густые ресницы и чистота взора, но живёт в этих глазах искра-дерзинка, или даже насмешка.
Послед смутился. Был он грязен, руки в жире и крови, колени мокрые от ползанья по вонючей шкуре. А девчонка, как нарочно, хотела его смутить – стоит, сверху смотрит и бровями играет.
– Я сестра Ликия, Травкой звать меня. Познакомиться пришла, поглядеть, а то брат мой, тихоня, больно много про тебя врёт.
Послед растерялся ещё больше и от того сбычился, поскольку был ещё совсем юн летами. Нет, не похожа сестра Ликия на брата, и то же и вовсе не то, видать вся резвость молодой крови досталось ей одной, а брату лишь тинка болотная.
– Нет его! – буркнул Послед, имея ввиду Ликия.
Травка усмехнулась.
– А зачем он мне? Я не к нему пришла, с тобой вот поговорю, от скуки. Послушаю, какой ты витязь.
И тут у Последа покраснели уши, была у него такая особенность, которую он ненавидел в себе, сверху, наверное, ей это хорошо было заметно. Теперь держись, - подумал парень.
И в самом деле, Травка фыркнула и выскочила из Надёжиной мастерской. Послед с досады, зашвырнул скребок в угол, и бросил работу. Он пошёл на волю обтереть руки снегом. За дверью Послед наткнулся на Надёжу, который стоял, прислонившись спиной к бревенчатой стене избушки. Они обменялись взглядами, много сказавшими друг другу. Стало быть, Надёжа таился, подслушивая их разговор. С чего бы это? - недоумевал Послед.
На завтра рассказал тихому дружку о вчерашних событиях.
– Ты на неё не смотри, - жалостливо посоветовал тот Последу. – Она так нарочно всем головы кружит. Вот и Надёжа за ней, как пришитый, ходит. Он, наверное, не хочет, что бы ты ей понравился, осенью сватов хочет засылать в наш дом.
– Пусть, хоть когда засылает, меня тут уже почти нет. Там город в осаде, не когда мне о девчонках думать. Я не кожи ваши вонючие мять должен, а с врагами биться, - воинственно и сердито заявил Послед.
Ликий печально глядел на него кроткими глазами, почему-то Последу показалось, что тот его не слышит. Спит, что ли! – разозлился он на друга.
Всегдашний, пресный вид Ликия злил и одновременно успокаивал порывистого Последа.
– Ты не обращай на неё глаз, делай вид, будто не замечаешь, она и отстанет, - посоветовал Ликий подневольному кожемяке.
– Я, что каменный, или ближняя родня? Пусть приходит и жрать приносит, а то старики, лишь сынка ублажают. Ишь, как он жирно обтрескался, пока я на них вкалываю.
Посреди кожевенной мастерской стоял огромный камень с выдолбленным в нём сверху большим дуплом. Мастерская специально была ставлена над ним. Природа создала этот необычный камень, а человек доработал и приспособил это творение природы для квашения бычьих кож.
Размокшие бычьи кожи становились, тяжелы и не приподъёмны, Послед весь мокрый выбирал их из чана. Такие толстые, особой выделки бычьи кожи, годились на панцири для воинов и крепкую сбрую для коней, но справиться с ними, ох, как было не легко. Не зря у Надёжи такие длинные руки и здоровенные кулаки. Послед чувствовал, как у него самого, с каждым днём, наливаются спина и плечи - нелёгок труд кожевенника.
Травка заглядывала к парню теперь каждый день, сморщив нос, стояла у порога, не проходя в залитую и тесную мастерскую, но разговаривала охотно и бойко, обсказывая все деревенские новости.
– В крайней избе домовой осерчал на хозяев. У них крику завсегда много, а он того не любит. Которую ночь бабе бросается на грудь и чуть не насмерть душит, портит вещи, а коня до пены загоняет. Утром встают, а конь еле живой, словно всю ночь скакал без роздыха. Ежели до весны они с ним не примирятся, придётся всем селом новую избу ставить, а прежнюю жечь.
– Надо его ублажить, - посоветовал Послед.
– Всё уже делали и прощенья просили и молока с мёдом за печь ставили и гребень для него клали, а толку нет.
– А может, он свихнулся, у них, - предположил между делами Послед.
– А у вас в Ужгороде такое бывало?
– Не знаю, но у нас новую избу не стали бы ставить, вокруг всё застроено, места пустого нет.
– И народу много?
– Как деревьев в лесу.
– Значит это правда, что ты не кологривский? – удивилась Травка.
– Да, уж устал твердить, не верят и всё тут.
– И князя ты видел?
– Часто. У меня батя сотник в дружине, на пиру и в бою всегда около князя. Ну и мы с братом там же, - не удержался, приврал Послед.
– А каков он князь?
– Ловок и умён. Когда и грозен, бывает, а то и ласков, из себя светловолос и светлобород, нос тонок, плечи и шея могучие у него. А княгиня краше зари – глаза, как озеро летом, так же прозрачны и переменчивы. Она для красоты и крепости князю, одна нужна из всех женщин.
Травка задумалась и запечалилась непонятно отчего. Простившись, вышла от юноши. Как бы ей хотелось, чтобы кто-то сказал о ней, так, как Послед сказал о княгине – «для красоты и крепости мужа своего».
От стены отделился Надёжа, дожидавшийся её на улице, молча потащился следом.
– Да, что ты за мной ходишь? – разозлилась она вдруг на него. – Молчишь, да пыхтишь, ровно медведь. Надоел!
Так Травка прогнала Надёжу, теперь уже не смел, он ходить за ней следом, как выводок за куницей-матерью, но вдали, нет, нет, да замаячит его здоровенная фигура, с привязанной через плечо холстиной, по которой его далеко можно было признать.
Приглядевшись к старику-родителю Надёжи, Послед понял, что днём он любит вздремнуть, часок, другой, да и вечером, как курица – чуть стемнеет, уже на печи. В это время никто не следил за Последом, и он бросал работу. Парень шёл отдыхать и играть с новыми друзьями.
Ликий и Травка закидывали снежками юного кожевенника, а тот громко крича, прыгал от них за сугробы. Все были белыми, как снежные бабы, вывалявшись в рыхлом, спелом снегу. Вороны, чуя весну, поднимали гвалт на высоченных берёзах, раскачиваясь на них, как на качелях. Иногда, все разом, чего - то, испугавшись, тяжело
взлетали и крутились в небе клубком, как летняя мошка перед закатом. От громкого грая становилось не слышно людской речи.
Занырнув за сугроб, Послед скатал крепкий катышек из снега, и кинул снежком в Ликия, метя по высокой, колпаком, шапке. Ликий пригнулся, на удивление сноровисто, и снежок, пролетев мимо, во, что-то смачно шмякнулся. За сугробом кто-то заматерился и красный, злой Надёжа вывалился из-за сугроба, держась за щёку тыльной частью здоровой руки.
Травка захохотала заливисто, следом подхватили смех Ликий и Послед.
– Говорила, не ходи за мной, вот и досталось! – заливалась смехом Травка. – А ты Послед, что всё его калечишь, так отсюда никогда не выберешься, - смеясь, еле выдавила она, обращаясь к дружку.
– А он мне жуб выбил! – тоже давился от смеха Послед, сгибаясь пополам.
– Ой, не могу, - стонала Травка, - а я думала, ты такой был!
– Ага, родился такой! – скорчился на снегу Послед, дрыгая ногами и хватаясь руками за Травку, а та отбивалась от него мокрыми, увесистыми рукавицами, повалившись боком на брата.
Известно, всегда так бывает, кому-то весело, а кому наоборот. Надёжа поджал губы от обиды, скрываясь за ближайшими плетнями. Несчастней Надёжи не было никого в деревне, он ходил мрачнее тучи. Какой Леший принёс сюда этого вертуна и болтуна? Заболтал, закрутил Травку, а была девка – готовая невеста ему. Он тяжело вздыхал и, налившиеся было от безделья щёки, начали опадать с тоски. Глядя, как сынок исходит вздохами, мать – старуха не выдержала и стала выспрашивать его.
– Что чадо стонешь и вздыхаешь? Ведь не ладно, вижу, что-то? Пока старика нет, сказывай матери своё горе.
Чуть не плача от обиды, Надёжа пожаловался на перемену в Травке, как она гонит его от себя при всех и насмешничает ему в глаза.
– А кто же ей люб теперь? - допытывалась мать.
– Да этот вертун, работник наш! Она к нему, что ни день ходит, и харчи даже носит, словно мужу. А мне никогда не носила, даже не угощала ничем!
– Да и пусть её злые духи заберут, а харчи у нас любые есть. Ты вот, что Надёжа, не горюй, а Травка эта мне никогда не нравилась – дерзкая и на язык резва без меры, такую за косу не удержать мне старой. Возьми кого потише за себя.
Надёжа захлюпал носом и повесил голову, отвернувшись от матери к бревенчатой, почерневшей стене.
– Я без неё не могу, люблю её, мать.
– Вот ещё горе! – запричитала старуха, утешая сына. – Чего ни будь, да придумаю – будет, как нам надобно.
Отзимовала, отлютовала зима. Теперь и заборы набухли весенним соком, во дворах телились коровы, и лошади разродились мохнатыми, кудрявыми жеребятами. Вовсе готовые лошадки, но величиной с собаку, становились на тонкие, разъезжающиеся ножки, матери вылизывали их против шерсти, ещё больше дыбя её.
Солнце било нещадно в глаза, когда Послед выбирался из тёмной мастерской, подышать весенним, будоражившим воздухом. Он вглядывался в сине-розовые дали меж стволов деревьев, и тосковал по брату и дому, вспоминал мать и отчима. Осада представлялась ему отсюда чем-то не главным, давно прошедшим, он не сомневался, что город давно отбил врага и живет привычным порядком.
Как-то в тёмную мастерскую зашёл Надёжа. Послед разминал горстями обработанную, высохшую кожу, твёрдую, как лист железа. Надёжа молча вынул руку из холстины и принялся за кожу с другого конца, перебирая и теребя её обеими руками. Послед уставился на него удивлённо, выходит у парня давно ничего не болит, и работать он может не хуже его самого. Надёжа первый заговорил, продолжая отминать кожу.
– Ты думаешь, тебя отпустят, если я скажусь здоровым. Не надейся на то. Староста наш, давно вызнал, что ты не кологривский.
Послед бросил свой край кожи на деревянный, сухой настил.
– Князю ответите за меня, - резко сказал он.
Надёжа вздохнул.
– Ты на меня не ярись, я тут не виноватый. Похолопить тебя староста решил. Боги знают, кто ты и откуда ты есть, а только искать тебя здесь никто не станет. А князя мы никогда не видывали, и тиуна над нами он не ставил. Живём общиной по старине, все дворы одна родня – не кум, так сват, не двоюродные, так троюродные. Никто не проболтается, если и начнут о тебе спрашивать. Понял? А я хочу тебе помочь, бежать от сюда, жалко мне тебя.
– Это с чего вдруг? Из-за Травки, поди, сбыть меня отсюда хочешь?
– Да, и из-за Травки, тоже. Ей ничего не сказывай, что я тебе сейчас открою, а то выдам старосте. Мать моя, раствор у ведуньи кологривской ездила брать, не отрава, не боись. Только вид будет бледный и сердце тише биться станет, как у мёртвого. Скажись больным, несколько дней постони, ну там за живот, что ли подержись, а потом выпей раствор и лежи себе, отдыхай.
Послед заинтересовался словами Надёжи.
– А потом, что будет? – допытывался он.
– А потом скажем, что ты помер, и с вечера положим тебя в могилу, сверху настил из брёвен, как у нас заведено, но закапывать у нас принято на следующий день, на заре. В яме тебя уже не будет. Ночью я приду и тебя открою, и кобылку твою – Игрунью, с собой приведу. Староста не догадается, подумает кобылку, кологривские свели.
– Да, как он тебе поверит, что я помер? А если начнёт сам обсматривать, я щекотки боюсь.
Надёжа усмехнулся.
– Мне может и не поверит, а старикам моим поверит крепко, они ему всё обскажут, как надобно.
Надёжа снова закинул руку в холстину, и многозначительно кивнул работнику, прежде чем выйти из мастерской.
Так и сталось, как задумала мать Надёжи, печалясь о своём сыне. Уже с вечера застонал парень, держась за живот. Позвали старосту, тот недоверчиво рассматривал холопа, не отвиливает ли, пёсий сын, от работы, но Послед побежал вдруг за дверь, где его вырвало, от засунутых в горло пальцев. Понятно, что этой хитрости староста не видел. На завтра - тоже самое. Староста с порога повернулся и ушёл, не в силах слышать жалобный вой больного.
– Горит всё у меня внутри, дух злой грызёт кишки! Ой, погибель моя пришла! – вопил Послед специально для недоверчивого старосты. – Наверное зараза, от шкур скотских перешла на меня!
Староста больше не приходил, испугавшись этих слов Последа.
«Промучившись» три дня, Послед выпил настой, который ему дал Надёжа.
На следующий день родители Надёжи чинно явились к старосте, изображая печаль, посетившую их дом. Старики дружно сокрушались перед старостой.
– Вот был работник, и нет его. А сынок ещё не здоров, такая беда. Дух усопшего стонет по ночам, требует погребения, да ещё заразы боимся в доме.
Староста пришёл, издали глянул на мертвенно-бледное лицо холопа и неподвижно вытянутое тело.
– Отмучался! – решил он вслух, не приближаясь к телу, и опасливо повернул вон из избы. – Сами схороните, али помощь прислать? – спросил он стариков от двери.
– Наш работник, мы и схороним. Чего людей беспокоить? – ответили старики.
Староста кивнул и убрался побыстрее за дверь.
Молодёжь пришла проводить Последа в последний путь, узнав о его смерти, но Травки среди них не было. Мать Надёжи, ухватила девушку за локоть и остановила её уже за околицей, что-то тихо шепча ей, повела за сарай.
Положили Последа на солому в холодную землю. В ногах поставили кувшин с мёдом, чтобы душа его не мстила за неуважение к мёртвому, справа положили меч его, да скребок, чем кожи обрабатывал. Яму перекрыли брёвнами, защищая тело «умершего» от зверей, раскапывающих свежие захоронения и, наскоро оплакав, ушли.

Очнулся Послед от утробного рыка в темноте, где-то над ним. Не сразу понял, где он находиться, на этом свете, или уже в подземном, потустороннем мире. Память быстро вернулась к нему, как только мозг прояснился от дурмана.
Рычание приблизилось и стало слышно громкое, прерывистое сопение прямо над его головой. Кто-то огромный и ужасный топтался по брёвнам, волнуя их, как воду. Земля осыпалась в свежую яму, грозясь обрушить весь настил и что-то страшное, сопевшее над телом юноши. Волосы встали дыбом на голове и загривке у заживо погребённого, страшный треск, ломаемых когтями брёвен, раздался над ним.
Огромный, голодный медведь покинул свою зимнюю берлогу, и нашёл себе первую поживу, после долгой спячки. Он чуял тело, укрытое под бревенчатым перекрытием и никакая преграда, тем более такая незначительная, не могла его остановить. Вся утроба зверя высохла от долгого вынужденного голода в берлоге, шкура его висела на нём большими складками, словно была одета не по размеру.
Медведь, то глухо сопел, то вдруг, потеряв терпение, от злости принимался реветь оглушительно громко, в локте от лица погребённого заживо. Брёвна, закреплённые слегка, чтобы ночью легко можно было открыть могилу, сдвинулись, и через щель зверь норовил просунуть огромные, кривые когти, крепкие как ножи. Помощи ждать было неоткуда. Медведь работал остервенело, разгребая брёвна, и передними, и задними лапами. Иногда, он поднимался на дыбы, и с силой обрушивался всей огромной тушей вниз, на трещавшие под его тяжестью брёвна.
Послед, в ужасе и бессознательно начал шарить правой рукой, и нащупал свой меч, который был положен вместе с ним в могилу. Он достал клинок из ножен, и попытался подвести его вертикально к щели, между сдвинувшихся брёвен, но клинок его меча был слишком длинным, и его было сложно развернуть в тесной яме. Юноша сдвинулся вбок, стараясь не поддаваться ужасу, который лишил бы его воли и сил. Он стал выжидать удобного момента.
Вот грозный зверь, ощетинившись, снова встал на дыбы и обрушился передними, могучими лапами вниз, припадая мохнатым брюхом к настилу. Послед успел хорошо рассмотреть и оценить своего врага. Это был крупный, бурый и матёрый зверь, которому ещё не приходилось отступать, ни перед кем. Такой зверь способен гнаться за всадником по лесу и преследовать его с огромной скоростью, не уступающей скорости бегущей лошади. Упорство голодного медведя и его хитрость были хорошо известны всем людям живущим в лесах, по соседству с этим зверем.
Послед дождался, когда медведь снова поднялся, как свеча, на задние ноги и с рёвом, широко раскрывая розовую пасть с чёрными губами и желтоватыми клыками, обрушился прямо на него. Юноша закричал от страха и отчаянного азарта, смешавшимися у него вместе, и с силой кинул клинок навстречу зверю, прямо ему в грудь. Он резко, тут же, рванул меч на себя. Снова ударил несколько раз подряд, нанося смертельные, отчаянные удары раненному медведю, отбивая и обдирая себе руки сжимавшие меч, о сучья и кору необработанных брёвен.
Удары меча глубоко вонзились в грудь и живот зверя, пронзили лёгкие и сердце. Зверь оглушительно взревел от боли на весь лес, обдал юношу смрадным дыханием и горячей, вонючей мочой. Потом, он уткнулся мордой в образовавшуюся щель меж брёвен, вывалив свой окровавленный язык, прямо в лицо парню. Послед, весь содрогнулся конвульсивной, безумной дрожью, и чуть не задохнулся от ужаса в своей могиле.
Больше медведь не двигался, опасность миновала, но выбраться самому из-под тяжёлой туши придавившей настил, было невозможно. Последа продолжала колотить нервная дрожь, которая постепенно успокаивалась и подчинялась ритму сердца.
Он лихорадочно обдумывал своё положение. Если подрыть брёвна мечом сбоку, то медведь и вся масса дерева рухнут, и задавят его, не дадут выбраться. На Надёжу Послед, почему-то, уже не надеялся. Где он есть? Почему не придёт помочь ему? Прошло немало времени, и парень промёрз до костей в своей могиле, когда он услышал голос Травки, бесконечно далеко в небесах над ним, как ему показалось.
– Послед, жив ли ты? Отзовись мне!
Послед разлепил искусанные и заледеневшие губы, с трудом проговорил.
– Да жив, вроде бы. Вынь меня, как-нибудь отсюда, пожалуйста.
– Я здесь не одна, а с матерью Надёжи, мы тебе поможем, ты жди. У нас и лошади с собой. Игрунью твою, старик Надёжин привёл, как и обещали тебе.
– А, где сам Надёжа? Он меня сюда уложил, где он есть?
– Он здесь не нужен, мать его отправила к кологривской родне. Пусть думает, что ты тут помираешь без помощи. Он так и хотел с тобой сделать.
В разговор вмешался старушечий, буркливый голос.
– Хватит девка, болтать. Уже светать скоро будет, придут закапывать, а мы дела не сделали.
Вскоре мёртвое тело зверя поволокли лошадьми в сторону леса, а брёвна с одного края начали подкапывать, Послед подгребал землю рукой изнутри могилы, помогая женщинам. Несколько брёвен вынули и заживо погребённый, наконец, смог выбраться из земляного плена.
Он кинулся к Травке, обнимая её. Она целовала грязное лицо любимого и плакала вместе с ним.
– Чего девка ревёшь, как по покойнику, живой, вроде бы. Ну, теперь парень два века жить станешь, такая есть примета.
Молодые, обнявшись, побрели к лошадям, горячо шепча, друг другу ласковые слова.
– А брёвна укладывать я буду одна? – спросила их недовольно мать Надёжи.
Влюблённые юноша и девушка вернулись к старухе, и помогли ей положить брёвна, точно так же, как они лежали раньше. Вскоре, махнув старой женщине на прощание рукой, они сели на лошадей и ускакали в предрассветный лес, прочь от деревни.
Глядя им вслед из-под руки, старуха думала о своём сыне.
– Так-то лучше, сынок, а то люблю её, да люблю… Какое счастье, когда тебя дурня не любят. Огонь-девка! Живи ты хоть где, да не в нашей избе, а девицы и другие сыщутся, хоть и Кологривах даже.

Сотни лет спустя, историки откроют это захоронение и найдут сохранившиеся предметы быта, положенные в могилу по древнему обычаю – охру, символизирующую у славян огонь, остатки глиняного кувшина, скребок, перекрытия из полуистлевших брёвен, но захоронение останется для них загадкой. Тела, ради чего это всё делалось, они не найдут, ни одной кости, никаких следов покойного. Только тайна, разгадать которую, уже невозможно.

Сколь не тянул время Формей со своей артелью, три башни на колёсах пришлось ему поставить, как приказано. Ратьша, было оттаявший в начале работы, снова начал исподлобья смотреть на плотника. За непокорство булгары не раз уже хлестали его плетьми и, если бы не Формей, давно забили бы парня насмерть. Худой и жилистый, он длинно пускал плевки вслед Формею и сопровождавшим его всюду надсмотрщикам.
Как-то Формей подозвал его к себе. Ратьша нехотя подошёл к плотнику, издали осматривавшему уже готовые башни.
– На-ко сынок, померь отвесом срубленную башню, - сказал Формей, протягивая Ратьше бечеву, с привязанной к ней на конце плоской гирькой, похожей на подкову.
Ратьша нехотя подчинился и, вытянув руку, начал всматриваться через образованную бечевой вертикальную линию, на готовую, огромную башню на колёсах. Потом, не отводя руки, он удивлённо повернул худое, острое лицо к плотнику, и тихо, виновато сказал.
– Прости, дядь Формей, думал я ты булгарский помёт, теперь вижу хитрость твою, - и добавил уже тише. – Башни-то, ты все поставил под уклон. Для глаза не приметно, а полезут на них булгары в тяжёлом, воинском облачении, башни на бок будут валиться и погубят их, расшибут об лёд, что во рвах.
– А может, это само так вышло. Ты парень о том молчи. Я человек увечный, у меня всего один глаз. Не зря про таких говорят – кривой, где мне углядеть, как надо.
Ратьша засмеялся, было, и тут же спрятал смех, таясь от булгар.
– До чего ты хитрый, дядь Формей, на всё у тебя ответ есть.
Формей вздохнул, если бы так и было, как сказал Ратьша, не оказался бы он в булгарском плену, разлучённый с семьёй. Вот они стены хорошо видны, а не взлетишь на них, крепко стерегут его булгары по приказу своего начальника.
– А, хитрость парень там верно одна есть. Брёвна, что в основание башни сложили, я лично скреплял, так ведь?
– Да, не доверил никому.
– Вот, вот не доверил, потому что одно бревно подпилено и как раз на ту сторону, куда башня наклон имеет. Теперь, как булгары пойдут на приступ, ты ко мне жмись, не уходи, ни куда. Булгары, конечно, нас впереди себя погонят, что бы в случае чего, было, кого виноватого отыскать, а мы за башню спрячемся и поляжем вместе со всеми, как мёртвые.
– Да, уж, лучше так, всё одно подыхать.
– Заладил, подыхать… - покачал сердито головой Формей. – Мне ещё сына отыскать надо, с этой заварухой не успел. Масленица пришла, а первый ладный блин в доме, не кому дать.
Ратьша взглотнул голодную слюну, вытянув худой кадык.
– У меня матушка лучше всех в селе блины выпекала. Жива ли она, не знаю того.
Формей не зная, как утешить парня, сказал рассудительно.
– Мы и сами-то, пока, не вовсе живы.

Припасы у булгар таяли от долгой, трудной осады. Город отбивал уже десятый приступ и все стены, как кольцом, были окружены мёртвыми телами своих и чужих воинов. Все окрестные сёла и деревеньки были разграблены и обезлюдели. Припасы булгарам взять стало негде. Теперь, пленные получали пищу лишь по случаю. Даже подохшая лошадь была для них удачей, мёртвая конина делилась в первую очередь меж булгарами, а ноги и головы отдавали Формеевой артели, из которых те готовили похлёбку.
Задумавшись, стояли молодой и пожилой рядом, думая о завтрашнем, новом приступе, на который готовились булгары, и княжич Одолень со своими воинами.
Что готовит завтра судьба пленникам? Встретят ли они на другое утро рассвет, али не увидеть им больше света и добрых людей?
Внезапно сзади кто-то дотронулся до спины Формея и Ратьши, так что они оба вздрогнули. Смерть стояла сзади и трогала их старческой, костлявой рукой. Оба пленника в ужасе отпрянули. Немного придя в себя, Формей вгляделся в высохшее, морщинистое, маленькое личико старухи. Что-то знакомое ударило и удивило его. Нет, этого не может быть!
– Матушка, ты ли это? – оторопел плотник, узнавая старую свою приживалку.
– А и я, молодцы! Вроде напугала вас?
Ратьша, ещё боясь приблизиться, всё также стоял чуть в стороне. Нищенка, чудом ещё живая, порылась в своём переднике и как, когда-то для Смирно и Никодима, достала из кармана своего нищенского передника два куска пресной, чёрной лепёшки, испечённой на углях.
– Поешьте молодцы, а то вовсе захудали.
Мужчины благодарно приняли её гостинцы, они были очень голодны всё последнее время.
– Да, как же ты тут оказалась, и чем жива? – начал допытывать её, любопытный Формей.
– Я из города с весточкой от князя нашего опустилась в бочоночке, а вызвалась сама. Думала, за стояние наше Ужгородское татары меня казнят, и я свою смерть наконец-то встречу, да опять видно разминулась с ней.
– Неужели помиловали? – ахнул Формей, переглянувшись с Ратьшей, который уже без опаски приблизился к ним.
– Им закон велит стариков почитать, - вздохнула Матушка. – Так теперь и мыкаюсь от костра к костру, сказы им ночами сказываю через толмача, а меня за то кормят.
– Какие же сказы ты им сказываешь? У них свой порядок, у нас свой, ничего, поди, не понимают.
– А вот и не то сказал. Про духов день, я им много наговорила. Дескать, в этот день встают все духи за свою родню, что обижена, или страдает понапрасну.
Матушка вошла во вкус, и, прикрыв глаза, как делала всегда, когда рассказывала страшные сказки, тревожным, низким голосом забормотала.
– И гонят они всех злых, окромя добрых, и нет от них пощады притеснителям. Хоть сто мечей имей, а от невидимого нет спасения. Лишают они руцы силы, а головы становятся безумны, и отважный гибнет, так же, как трусливый. Гнев их стра - а - шен!
Закончила старая нищенка, протянув тонкую, скрюченную руку к побледневшим Формею и Ратьше.
– Нечто так и есть? – прошептал испуганно плотник.
Матушка открыла мутные, подёрнутые старческой плёнкой глаза, про которые никто не взялся бы теперь судить, какого они были, когда- то цвета.
– Верят, - кивнула она плотнику. – Ты думаешь, они чего торопятся с башнями? Хотят, город взять раньше духова дня. Сторожатся…
– Нечто им невдомёк, что до духова дня ещё не доскакаться, не то, что пешим дойти. Он летом празднуется.
– Кто им, милой, это скажет?

10

Будя был зверски пьян, но страшней всего в его натуре было внешнее, показное умение скрыть это. Со стороны это было почти не заметно. Нажился он со вдовой харчевника, но не получился из него харчевник, вопреки утверждению Улима и его собственному благочинному намерению. Второй месяц он входил в дела харчевни, но внезапно вся эта мелочная возня вдруг обозлила его в один день, скопившись в тугой ком, как снег, катаемый детьми для снежной бабы. Испуганная жена, которая сначала не могла нахвалиться на нового мужа, впервые узнала приступ бешенства, который внезапно прорвался в нём.
Чем больше Будя пил, тем сильнее закипала едкая кислота, бывшая у него вместо крови. Он пинал двери жилых каморок в харчевне и, постояв в дверном проёме, с мечом в левой руке и багровой зловещей маской, вместо лица, шёл дальше, оставив ужас в глазах перепуганных постояльцев. Он искал жену, которая пряталась от него. Наконец, он нашёл её в закутке кладовушки. Женщина в страхе прижимала к груди медную жаровню, заляпанную жиром.
– Что курица боишься? – зловещим голосом спросил он дрожащую от страха женщину. – По мужу своему тоскуешь? А хочешь, я тебя к нему на свидание отправлю, у него и на том свете, поди, харчевня с тараканами заведена.
– Нет, я тебя люблю, о нём уже не помню, - бормотала, заикаясь, жена.
Будя вытянул насмешливо губы.
– Давай поцелуемся… Была бы ты помоложе, годков на двадцать, я бы тебя любил, а так, твой вид мне не мил. Найду себе паву, для сердца забаву, к горшкам она у меня не подойдёт. Одену так, что боярыни обзавидуются. А ты и дальше у печи ходи, неряха, срамница!
Будя рубанул с силой мечом по мешку, стоявшему перед женой, та сильно вздрогнула. Из образовавшейся в мешке дыры посыпался сухой горох, звонко и радостно, защёлкав по деревянному полу. Будя постоял, мрачно наблюдая весёлый побег горохового братства, и внезапно, быстро вышел из кладовушки тяжёлыми, ровными шагами, словно от веку трезвый человек.
Собрав ватагу таких же, как он сам, оставшихся не у дел бывших воинов, и просто тёмных личностей, живущих редкой наживой, в закоулках вонючих посадов, он двинулся к княжескому дворищу, с ещё не ясными для себя самого намерениями.
– С князем хотим, говорить, - заявил он стражникам, стоявшим у ворот.
Стражники хорошо его знали. Это были пожилые воины, которых Одолень оставил при старом своём отце, отбыв со всей дружиной к Ужгороду.
– Иди, Будя, домой, проспись, - пытались они успокоить бывшего десятника.
– Старого дружка гонят. Все видели?
Ватага заревела, как один огромный, кровожадный зверь, напирая на стражу, те схватились за копья, наставив их на пьяницу и его товарищей.
– Я восемь лет князю служил, а теперь он меня не хочет знать. Выкинул, как дохлого пса, вон со двора.
– Князь болен. Возвратится княжич Одолень со дружиною, с ним говорить станете. Идите по домам, не гневите богов и князя.
Будя захохотал своим безудержным смехом, который, несмотря на грубость, был всё-таки очень заразителен. Многие начали смеяться вместе с ним, хотя не понимали причины его весёлости.
– Восемь лет болен… Либо выздороветь, либо помереть уже должен. Ложные надежды внушает. Одолень, глупость из-за него затеял, Ужгород вздумал, осаждать. Матрёна ему бока обломает, или не пить мне никогда больше мёду. Но ради такой лады, какова есть княгиня Малина, и мы бы пошли на всякое-такое. А-а? – обратился он к своей ватаге.
Ватага весело скалилась, и увеличивалась с каждым мгновением в размерах. Бывший десятник рассуждал о княжеских делах, как о своих собственных - это удивляло и внушало ему значимости в глазах простых людишек.
– Пусть князь нас одарит за былую, честную службу ему. От казны великой, малую толику уделит, на наши раны. Мы сиё примем без гордости, с нижайшим поклоном. Открывайте, живо, ворота! – вдруг заорал он бешено, сразу прекратив, ломаться.
Толпа поддержала его слова грозным рёвом. Мятежная ватага мгновенно сплотившись, с силой нажала на сторожей, смяв их, как тряпичные куклы, и, бросила себе под ноги. От напора толпы ворота качнулись, но устояли, укреплённые позади мощным засовом. Их начали рубить мечами и топорами, но ворота, сеткой, наискось, отделанные металлическими полосами, с трудом поддавались нападавшим.
– Несите огня! – приказал Будя, и вскоре ворота уже пылали в вечерних, тревожных сумерках.
Металл на створках ворот почернел и покорёжился от жара, но злодеи не хотели, ждать, когда огонь довершит своё дело. Лихорадка разбоя овладевала всё большим количеством буйных голов, которые кружила безнаказанность и отсутствие явного отпора со стороны защитников княжеского дворища.
Срубив в первом же попавшемся дворе яблоню, её за ветви приволокли к жарко пылавшим воротам, и начали бить по ним, влажным от сока комлем. Кора на яблоневом срубе почернела и скрючилась от огня, как поражённая гниением человеческая плоть на культе. Щепа летела от удара дерева о дерево, гудело и дребезжало железо. Воротные петли и мощный засов скрипели отчаянно, едва сдерживая массу людей и цельного ствола яблони, бившихся в них.
Дикий рёв толпы покрыл все эти звуки при виде открывшейся рваной дыры, пробитой наконец-то злодеями. Ворота ещё не догорели, а в дыру уже ринулись самые отчаянные, расширяя её топорами и мечами.
Вскоре неудержимый поток из сотни людей ворвался на княжий двор. Никто не вышел им навстречу, напротив, все попрятались, спасая свой живот. Будя, хорошо ведавший расположение княжеских служб, уверено повёл свою ватагу к винным погребам. И здесь дверь была разбита так же, как прежде ворота. Дорогие вина, возимые греческими купцами, хлынули на каменные полы, пенясь и заливая ноги беглым холопам и лиходеям, те шлёпали по колено в благородном напитке, и разбивали все новые и новые бочки, лишь из пьяного озорства. Упившись, валились тут же, захлёбываясь в бесценном изобилии ароматного вина.
Кипевшая кислота, холодной злобой по-прежнему разливалась по венам бывшего десятника. Он бросил разграбленный погреб и своей тяжёлой, но уже чуть менее уверенной походкой, двинулся к высокому княжескому крыльцу.
– Князь! – орал он. – Повыйдь к нам! Не гнушайся своими холопами, хотим с тобою совет держать!
Но, сколько не драл он глотку, ни единая, живая душа не вышла к нему. В тереме не теплилось, ни одного, даже самого крохотного огонька. Будя махнул левой рукой с мечом, на крыльцо.
– Нами брезгуют, братья любезные. Пошли, коли так, сами к ногам княжеским припадём!
Человеческий поток с криками и бранью вновь бросился вверх по широкому, каменному крыльцу, всё, сметая на своём пути. Множество предметов дорогой утвари отвлекли злодеев от своего главаря. Одни пытались их похитить, другие напротив, рубили оружием, зверея при виде роскоши, никогда прежде ими не виданной.
Из окон верхнего этажа на головы сотоварищей полетели тяжёлые сундуки с дорогими одеждами и серебряной посудой, так грабители хотели справиться с замками, запиравшими их. На вопли задавленных никто не обращал внимания, все были пьяны вдрызг. Но добычи всё казалось мало, и между сворой злодеев начали возникать споры, переходившие в кровавые драки. Трупы с проломленными черепами и изуродованные оружием, уже лежали вперемежку с упившимися, устилая кровавой дорогой путь, во главе которого топал мертвецки пьяный Будя, с приставшими к нему самыми отчаянными.
Он уже давно не понимал, что он творит, но унять его не смог бы никто. Не было под рукой верного дружка Людоты, который один мог его утихомирить, лежал он в сырой земле. Может именно от этого Будя стервенел всё больше. В руках у злодеев были факелы, которыми они освещали дорогу своему вожаку. Ватага упорно двигалась к княжеской опочивальне.
Лишь одна человеческая душа посмела вдруг встать на их пути. У дверей в княжескую опочивальню, растопырив руки, стоял Корюшка, княжеский постельничий. Он был стар, как и князь, коему он служил всю жизнь. Корюшка был худ и жилист, годы не пощадили его.
– Не пущу, псы шелудивые! Вон подите, окаянные! – грозно глядя на них, прохрипел он.
Будя остановился, словно наткнувшись на нечто им раньше не виданное, с любопытством разглядывая старого Корюшку. Из его груди начали с клокотанием вырываться редкие толчки воздуха, постепенно перешедшие в раскатистый смех. Ничего неуместней нельзя было выдумать, но все начали вновь смеяться с ним вместе.
Лёгкое, сухое тело старика упало на каменный, мощёный речным булыжником, княжеский двор. Он умер лишь на мгновение раньше своего господина. Старый князь принял свою смерть в опочивальне, прямо на ложе, порубленный множеством мечей и, утонув в перине, ставшей от пролившейся княжеской крови – пурпурной.

Глубоко ночью, натешившись и нагулявшись вволю, Будя вдруг вспомнил про Улима, сидящего в заточении, здесь же, в княжеских темницах. Он воспрянул, обрадованный новой забаве. Распинав и растолкав уже квёлых своих сотоварищей, он поведал им историю Улима.
Хмельные головы плохо соображали, для чего атаману нужен скоморох. Они решили, что Будя хочет свести с ним свои счёты и, не колеблясь, пошли за главарём, бряцая мечами, серебряной и золотой посудой, уложенной запазухи. На голове у одного разбойника была серебряная, глубокая ендова, надетая вместо шлема, поскольку запазуху она не помещалась.
Пропахшая перегаром, мочой и рвотой, удалая компания предстала перед сторожем, который дремал в своём закутке, ничем не отличавшимся от прочих подземелий, где содержались его подопечные.
– Открывай, трупоед, Улима – скомороха! – рявкнул ему Будя в самое ухо, так, что сторож сразу сообразил – дело идёт не по указанию княжескому, а по неисповедимому промыслу богов.
Сторожа стащили с тюфяка и несколько раз хорошенько встряхнули, чтобы быстрее начал шевелиться, огромная связка ключей загремела у него за поясом. Сторож, чуть не бегом, побежал в дальний конец бесконечного коридора, но его всё равно подгоняли, толкая в спину кулаками и рукоятками мечей. Резво добежал сторож до нужной двери, которую хорошо помнил Будя, а вот с ключами замешкался.
От страха сторож совсем позабыл, каким ключом нужно открывать хитрый замок. Дрожащими руками он совал один ключ за другим, при этом, то не мог его вставить в отверстие, то потом не мог вынуть, оказавшийся неподходящим ключ. Так продолжалось довольно долго. Будя, потеряв терпение, выхватил у сторожа ключи, а ему самому дал по зубам, от злости, зажатой в кулаке тяжёлой связкой. Сторож с разбитыми губами, на которых тут же выступила кровь, отполз на четвереньках в сторону от пьяной ватаги, и опрометью бросился бежать из подвала.
Пьяные разбойники перебрали все ключи, пыхтя и сопя над замком, который видимо никогда не смазывался. Наконец, один ключ показался бывшему десятнику более знакомым, чем все остальные. Он уверенно вставил его левой рукой в замочную скважину и несколько раз повернул.
Замок русской работы, щёлкнул, и дужка отскочила в сторону, все завопили при этом событии. Будя пнул старую дверь с такой силой, что она вздрогнула вся снизу вверх от удара и только потом распахнулась настежь. Он думал увидеть за ней радостного скомороха, про которого он не позабыл, гордость переполняла увечного десятника за себя самого и собственную верность старой дружбе.
Дверь распахнулась настежь, открывая крохотную каморку, где не было - никого. Разбойники стояли, не веря собственным глазам. Улим исчез.
Высоко под потолком, куда можно было лишь взлететь, имея крылья, чернело оконце, кусочком ночного, звёздного неба. Железные прутья решётки на нём были загнуты вверх, как рога оленя, само же оконце было столь мало, что и ребёнок с трудом выбрался бы через него. Совершенно невозможно было представить, что взрослый, физически развитый мужчина, мог покинуть темницу таким образом.
– Чародей… – зашептались между собой сотоварищи Буди.
– Какой чародей, лбы недопечённые! У вас вместо мозгов - требуха! Скоморох он, я его десяток годов знаю, - пытался образумить пьяных дружков Будя, но его никто не слушал.
– По воздуху взлетел, оборотился птицею, и вон, на волю упорхнул! – вытаращив глаза, повторял обладатель серебряной ендовы.
– Соколом, соколом! – кричал другой разбойник. – Я успел крыло усмотреть!
– Нет, не соколом, а чёрным вороном, только каркнул на прощание зловещим граем.
– Ну, пошло, поехало… - совершенно трезвым голосом прогудел Будя.
Соратники бросились бежать вон из колдовского, мрачного подземелья, которое сами себе придумали, натыкаясь, друг на друга в коротких закутках и каменных выступах. Будя постоял ещё чуть-чуть в одиночестве, потом кинул меч в ножны и, плюнув вслед удравшим дружкам, отправился к себе в харчевню спать.
Удал, ох и удал… - вертелось в его мозгу одна и та же дума про Улима. В этот момент он восхищался и уважал скомороха, жаль только, что его добрые чувства никогда долго не длились.
В темноте, разбудив крепко спящую жену, Будя ввалился в спальню. Жена, испуганно глядя на растеперенного мужа, в страхе прикрылась от него руками, и зажмурила глаза на заспанном, добродушном лице. Будя пошарил у себя в широком поясе и, раскачиваясь, как камыш под ветром, с трудом ухватил её руку. Он одел на безымянный палец жены роскошный, княжеский перстень красными от крови руками. Затем свалился мёртвым сном на постель, прямо в грязной, окровавленной одежде, лицом вниз.

Рёв взбесившейся черни доносился в камеру Улима. Добравшись до решётки, он увидел лежащие во дворе трупы и множество ног, мелькавших перед оконцем. Ошалелые лошади рвались с привязи, пьяные разбойники отвязывали их от коновязи, или просто мечами рубили узлы, не в силах распутать их негнущимися пальцами. Испуганные лошади вставали на дыбы и метались по заднему двору.
– Смута! – понял Улим.
Он начал ковырять раствор между камнями с отчаянной силой, но вскоре сломал единственное орудие, какое имел. Три прута, тронутых ржавчиной, тем не менее, уже были свободны по низу от каменной кладки.
Скоморох упёрся ногами в обе стороны от решётки, и начал загибать вверх железные прутья. Мышцы вздулись на его спине и руках, готовые порваться от дикого усилия, лицо стало красным от притока крови, и в голове зашумело. Он почувствовал привкус крови во рту, от кровящихся дёсен, так крепко Улим сжал зубы, но толстый прут уже начал поддаваться, и плавно пошёл вверх, уступая тренированным мышцам акробата. Улим выкинул одну ногу наружу и, зацепившись так, слегка отдышался.
За дверью раздались пьяные крики и звуки потасовки, недобрые гости гремели ключами, не попадая в замок. Улим решил, что это стража хочет перебить пленников, чтобы не отдать их в руки ворвавшейся во двор черни.
Затем, сцепив зубы, пленник взялся за второй прут, и тянул его, вытягивая вместе с ним жилы из себя самого. Он напряг всю волю, и второй прут решётки нехотя последовал за первым. Третий прут отгибать было уже некогда.
Улим, как гибкая и сильная змея, начал извиваться через щель, словно не имея ни одной целой кости. Ноги прошли более, или менее просто, но чтобы прошла широкая грудь, ему пришлось выдохнуть весь воздух и буквально расплющить её. Одно плечо, отцепив руку от опоры, Улим резко дёрнул, и оно уменьшилось, как у уродца, выдернувшись из ключицы. Это было очень больно, но иначе он не смог бы развернуть другое плечо, не отцепившись от захвата. Вслед за изуродованным плечом, под немыслимым углом прошла голова. Он ободрал всего лишь уши о камень, там, где любой другой, вывернул бы себе шею, или бы задохнулся.
Теперь, он висел только на одной руке, с выдернутым из сустава вторым плечом и жадно глотал всей грудью свежий воздух, наполняя лёгкие и распрямляя грудную клетку. Ноги достали до камня, которым был мощён княжеский двор. Улим разжал руку, державшуюся за железо решётки и вывалился на колени, в ночь, как новорождённый из чрева матери.
Несколько мгновений он стоял на коленях, в полной отрешённости, дрожащими пальцами правой руки ощупывая, выбитое, левое плечо. Он медленно пришёл в себя, и правой рукой завёл повисшую, как плеть конечность левой руки вверх и назад. Сустав щёлкнул, и плечо встало на место. Обильный пот выступил на лбу скомороха от резкой боли. Он молча упал на холодный камень, бессильно привалившись спиной к стене темницы, и прикрыл глаза. Боль, остро резанув сознание, тупо заныла и медленно слабея, ушла. Улим слабо улыбнулся и поводил плечом, пробуя его в движении. Плечо ныло, но слушалось его.
Рядом у коновязи, ближняя лошадь с длинной чёлкой и розовыми крапинами на верхней губе, удивлённо глядела на скомороха. Она была светлой масти и спокойного нрава. Улим отвязал её и повёл в поводу, больше уже ничего не опасаясь. Горелые ворота стояли настежь, стража охранявшая княжеский двор, вся была перебита мятежниками.

Горожане спустили с цепи собак и накрепко заперли дворы. Псы, озверев от свободы, бросались из-за заборов на одинокого путника, чуть не выпрыгивая через тын. Тут же, прочие псы, остервенело, подхватывали лай, опережая движение Улима. Лай разносился далеко в ночной тишине. Временами, и на других улицах собаки чуяли чужих, надрываясь всей окрестной сворой.
Снег и грязь смешались под копытами лошади. Улим вглядывался в переулки, у кого бы спросить нужную ему улицу. Вдали замаячил прохожий. Улим окликнул его, но тот со всех ног припустил от него, и исчез за крайней избой. Скомороху ничего не оставалось, как погнаться вдогонку за ним. Увы, за поворотом был тупик, а в тупике его ожидала засада. Хитрый приём разбойников почти удался, и Улим мог погибнуть ради лошади, едва спасшись из узилища, но боги и тут не оставили его.
Он вовремя заметил ловушку, а лошадь хорошо слушалась узды. Некоторое время его преследовали, пытаясь стащить на землю, пока лошадь поворачивала. Но, Улим, сильными ногами пнул в грудь особо ретивых, и вырвался из их цепких рук, счастливо избегнув ножей, которые лиходеи не успели пустить вход. Он испытывал досаду от мысли, что не догадался снять на княжеском дворище с погибших, какого-либо оружия.
Так он продолжал свои поиски, но с большей уже опаской. Улицы тоже таили в себе смерть, даже с рассветом тревога его не уменьшилась. Раз, начавшись, смута неизбежно должна была расти и шириться, пока не появится крепкая, княжеская власть. Но и Одолень Улиму не друг и не помощник - беглый узник мог ожидать от него, либо казни, либо новой темницы и рабства, если на то будет княжеская милость.

Ведунья Кострома встала, внезапно пробудившись. Старый женский кафтан служил ей вместо одеяла. Им она укрывалась в бедной, сырой землянке, где ни когда, не бывало настоящего тепла. Она давно выучилась отличать вещий сон от морока, раньше случалось, путала, но с годами это прошло. Такого ясного видения, как нынче ей привиделось, не было уже давно.
Ведунья тихо прошла в сенцы к бадейкам с водой. Вода отразила ещё не старое лицо, которое раньше многих поражало своей красотою, но теперь ведунья давно забросила все женские ухищрения, словно нарочно старалась, отстраниться от себя, прежней. Красота не принесла ей счастья, а за внешней оболочкой никто не желал видеть её мудрости, так что она уж и говорить больше не желала с людьми. Мужам известно, что надо от красивой женщины, а прочим до неё дела не было. Кострома – ей имя. Наряжают соломенную куклу, провожая, лютую зиму, песни ей поют, хороводы вокруг водят, а потом натешатся и сожгут в жертву уходящей зиме. Здравствуй весна! Прощай Кострома!
Ведунья взяла ведёрки и вышла за дверь. Широким взмахом рук выплеснула воду с порога во двор, стараясь не запачкать низкие чеботы в грязи. Ведёрки уставила на прежнее место и вошла в горницу.
Молодая женщина, которую Кострома приютила у себя, ещё спала, дитя прижималось к ней, охватив её ручонками. Ведунья дотронулась до лица женщины, погладила коротко остриженную голову. Вздохнула. Женщина испуганно открыла огромные глаза на худеньком лице, ресницы, как крылья затрепетали, сейчас взлетят, словно живые птицы.
– Не бойся, – тихо промолвила Кострома.
Женщина успокоилась, но продолжала глядеть на ведунью, не понимая, зачем она так рано её разбудила.
– Иди, Мила, принеси воды, – тихо и значительно проговорила Кострома.
– Да, с вечера ещё принесла, должно ещё много остаться – изумилась Мила.
– Нет там, ни капелюшечки, сама погляди.
Мила осторожно подвинула от себя спящего Василька и в одной рубашке вышла в сенцы.
Что за чудо? Воды в ведёрках не было ни капли. Нечто Бес над нами шутит или Домовой ночью стирал свою бороду, да всю воду извёл? – подумала она.
На воле лишь только светало. Неспокойно было ночью, собачий брёх не давал уснуть, а во дворе у Костромы и собаки нет. Кто хочешь, можешь войти в беззащитный домишко. Мила поёжилась от холода, она была только в нижней сорочке, босые ноги быстро застыли от холодных, ивовых плетёнок лежащих в сенцах прямо на земляном полу. Она пошла поскорее в дом.
– Что так рано? – с тоской проговорила она, обращаясь к Костроме. - Только светает, ой страшно одной на улицу идти…
Кострома улыбнулась ей ласково и ободряюще.
– Иди уж. Кто жить боится, тот судьбу свою пропустит. – Многозначительно добавила. – Поторопись.
Мила больше не спорила, прибрала под платок с кичкой коротко остриженную голову, и надела изношенный, женский кафтан, прямо на нижнюю сорочку. Босые ноги сунула в чеботы Костромы, которые ей были велики. Ведёрки, да коромысло – вот и всё женское снаряжение. Она вышла в сумрачный, ранний рассвет одна-оденёшенька. Собаки… вымотали себе все нервы, и, устав брехать, затихли. Было зябко и страшно, чёботы сваливались с ног, вязли в грязи, и женщина опасалась их потерять. Шаги получались медленные и неровные.
Мила добралась до колодезного журавля и опустила его. Одно ведёрко она уже наполнила водой, второе тоже, но тут её окликнул незнакомый, мужской голос. Ведерко от испуга выпало из руки женщины, и она отскочила от него, потеряв один чёбот, в образовавшейся грязной луже.
Одинокий всадник улыбался ей с уставшей лошади, которая тянулась губами к уцелевшему ведёрку, стоявшему тут же на блюдце, ещё белого и чистого снега. У лошади на грязно-белой морде, по верхней губе шли розовые, мелкие пятна, мужчина был одет в одежду рваную и грязную. Борода и волосы у него были давно не мыты и не чёсаны.
Запуганная невзгодами и обидами женщина, хотела бросить ведёрки и хоть босиком бежать от него, но её остановил голос незнакомца.
– Прости добрая хозяйка, коли испугал. Не гоже одной по темени ходить, по городу смута закрутилась. Меня не опасайся, собери, что выронила, я провожу тебя до дому, чтобы не было, ни от кого обиды.
Мила сразу успокоилась, такого доброжелательного голоса и заботливого человека нечего опасаться. Она уже спокойнее, стала разглядывать его – мужчина средних лет, кабы умыть, да причесать, собою вовсе не дурён. Движения у него ловкие и уверенные, взгляд прямой, открытый.
Мила вновь набрала воды в опрокинувшееся ведёрко и понесла деревянные ведёрки на коромысле, изгибаясь под их тяжестью, худеньким телом. Мужчина спрыгнул с лошади и забрал у неё ношу, не дав пройти и двадцати шагов. Он взял полные вёдра с водой в две руки, а коромысло оставил ей.
– За лошадью догляди, - сказал он ей.
Мила повела смирную лошадь следом за ним.
Удивительно, - думала она, наблюдая, как встреченный ею путник несёт полные до краёв вёдра, - ведь ни капли воды не прольёт. Видела не раз Мила, как обычно мужчины носят вёдра с водой - едва половину доносят. Широкий, мужской шаг с трудом применяется к нужной в этом деле плавной походке, вёдра раскачиваются так, что вода плещет на порты и сапоги.
Её завораживали лёгкость и ловкость движений незнакомца, так, что она не услышала, о чём он её спросил.
– Чеботарная улица отсюда далеко? – повторил Улим свой вопрос.
– Нет, не далече. Туда, за те хоромы завернуть, да проехать ещё проулок, а там Чеботарная и есть. А кого ты ищешь, коль не тайна? Я подскажу, всю жизнь там прожила.
– А не знаешь ли ты вдову Милу, что мальца к себе взяла, Васильком прозвание его?
Мила остановилась.
– Зачем она тебе? – снова испугалось она.
Улим тоже остановился, внимательно разглядывая встреченную им бедную женщину. По непонятному ей порыву, он бросил ведёрки и вдруг, шагнув к ней, провёл по голове рукой, скинув ей платок на плечи.
Богатая коса у Милы сострижена и давно продана, а новые волосы ещё не отросли. Улим сразу узнал её по этой примете. Мила со стыда закрыла лицо ладонями, от обиды на глазах выступили слёзы. Улим прижал её худенькие плечи к своей широкой груди.
– Всё ушло, я не дам тебя обидеть никому более. Я твой муж и твоя защита. Скажи, как звали твоего сына?
– Василёк, - выговорила сквозь слёзы Мила.
– Мила, твой сын кровный – жив, верно, ли, что его зовут Соколик, так мне сказывали?
– Верно! – воскликнула Мила, широко открыв глаза в лицо скомороха.
– А сколько годов ему нынче?
– Восемь годов ему нынче…
– Твой сын Соколик в добром здравии, я верну его тебе. Он был холопом у князя Добромира, куда его продали, забрав у тебя. Но, нынче он волен, хотя и служит по-прежнему в княжеских службах. Волею богов, он спас жизнь ближнему княжескому слуге, и тот выкупил его из благодарности. Я же тому ближнему слуге давний приятель. Верь мне, я тебя не обижу, клянусь Перуном и Ладой и своими детьми. Вместе вернёмся в Ужгород, где сын твой нынче. Там решишь, как дальше тебе жить – можешь, своим домом жить, можешь, жить с моими домашними. Перед богами и людьми будешь мне жена.
Кострома накрыла уже на стол и наскоро прибрала в землянке. Она встала у ворот и ждала три живые души, которые сейчас должны были вынырнуть из утренних сумерек и из её вещего сна. Вот уже они показались – мужчина, с вёдрами полными колодезной воды, женщина и … светлая, грязного сероватого оттенка лошадь. Кострома опешила. Во сне она видела вороного коня. Она ушла в себя, глубоко задумалась. Откуда взялась кобылка, вместо вороного прекрасного коня?
Мила и Улим тихо, вполголоса разговаривая, прошли в ворота, минуя её.

Прежде чем усесться за стол, Улим не утерпел и, бросив манивший его накрытый стол, пошёл париться в баньку. Баня полуразвалилась, щели в стенах, как решето, но вымыться всё же было можно.
Закопчённые стены и низкий потолок, если неловко повернёшься, тут же чернят сажей вымытое тело, но Улиму и это казалось прекрасной сказкой. Не передать, как мечтал он вымыться, сидя в грязной темнице. Лицо, не привычное к бороде, чесалось и зудело, всё время заключения. В тюремной соломе вольготно прижились блохи и вши, попавшие в неё давным-давно с прежними узниками. Сторожа не меняли подстилку никогда, считая то за баловство.
В крохотном горшочке ведунья дала ему мазь, что бы он втирал её в кожу, где растут волосы. Мазь едкая и вонючая, но Улим с наслаждением натирал ею голову, бороду и пах. Долго возился с печью, которая давала дыма больше, чем тепла, пока не понял, что забилась труба. Улим перевернул деревянное, потемневшее от воды ведёрко, и ударил несколько раз по дымоходу, под самым потолком. В очаг обрушилось старое, брошенное, птичье гнездо и куча высохших от жара листьев, попавших в дымоход ещё с осени. Огонь начал гореть веселее и дело пошло на лад. В медном котле нагрелась, запарила вода, наполняя всю баньку паром. Баня задышала, пар начал клочками утекать через щели в старых, рассохшихся брёвнах на холод.
Грязную, рваную одежду Кострома взяла вымыть, а вместо неё Улиму дали нижнюю рубашку ведуньи, поскольку мужской одежды в землянке не было. Улим обрядился в длинную рубаху, поискал, чем бы подпоясаться – опояски не оказалось, пошёл в дом так.
Простое жилище двух одиноких женщин отличалось скудностью и простотой, но Улим с удовольствием осматривался вокруг. Даже такая убогость обстановки радовала его взгляд своей новизной и отличием от его узилища, где он страдал более всего не от дурной пищи и паразитов, а от отсутствия каких - либо впечатлений. Любая трещинка в стене его подвала была им отмечена бессчётное число раз и, попадаясь на глаза, вызывала внутреннее раздражение.
Улим, привычный к размаху скоморошьих забав и простору площадей, особенно сильно страдал от тесного, замкнутого застенка, где всё, всегда, было неизменно.
Теперь, его взгляд отмечал повседневные мелочи чужого быта, и радовался при виде треснувшего кувшина, накрытого куском льнянины, где хранился сухой горох. Он улыбался, наблюдая, как под ивовой плетёнкой, положенной вместо полов на землю, прошмыгнула мышь, чуть колыхнув её. Запах обжитого жилья и снеди приятно наполнял всё вокруг и Улим с удовольствием вдыхал его. На бревенчатой стене висела узорная паволока, уже обтрепавшийся лоскут, остаток прежней жизни Костромы. В углу, на поставце стояли фигурки богов, вырезанные из дерева и смазанные жиром для ублажения. Печь возвышалась прямо посреди жилища, она же служила опорой всем перекрытиям.
Мила усадила гостя на лавку, посреди горницы, около печи, и отстригла отросшие и свалявшиеся волосы. Хотела уже замести веником русые, прямые пряди, упавшие на плетёные из лозы полы, Улим остановил её.
– Погоди ещё не всё.
Он попросил дать ему хороший нож и камень для точки. Женщины сновали по дому, но ножи все были, либо ржавые, либо выщербленные от долгого использования. Наконец, Улим приглядел тяпку для рубки капусты, в форме секиры, только с короткой ручкой. Он оглядел изогнутое серпом железо и наточил его, пробуя о ноготь. Когда секира стала так остра, что начала резать ноготь, Улим невозмутимо принялся бриться перед медным, полированным зеркальцем, которое держала, не дыша, Мила.
Бритый мужчина у славян был столь редким явлением, что обе женщины, как заворожённые наблюдали за его действиями. Мила всплеснула руками, перемена в облике Улима была просто разительной – он помолодел и приобрёл прежний свой молодцеватый и ладный вид. Обе женщины с удовольствием и лаской любовались на него, они не знали, как ещё угодить ему. Улим догадался, что в доме давно не было мужчины.
Все волосы Улима тщательно замели и сожгли в печи, чтобы не навлечь на стриженого напасти. Это было не лишней предосторожностью, умелый ведун мог с нескольких волос извести человека, а птицы, заплетая волосы в гнездо, навлекали тяжёлые думы и головную боль.
Вскоре Кострома ушла мыть платье Улима, а Мила угощала мужа пареной репой и варёными гусиными яйцами, хлеба по бедности в доме не было, и рассказывала ему свою судьбу.
– Так и задумал муж мой стать торговым гостем. Сбил его с толку, дружок один, у того дела хорошо шли. Он льняную ткань вниз по Волге возил и купцам тамошним продавал, лихву хорошую имел. И сказал друг мужу моему – « дам я тебе на первый раз товар и струг тоже, а вернёшься, рассчитаешься со мной». А вернуться – то ему и не пришлось, булгары в полон взяли весь товар, а он сам сгиб, защищаясь от разорения.
Ну, потом пошло. Прежний друг, что ни день на мой двор стал ходить и брать, что увидит. Долги, говорил, надо отдавать. Корову свёл, всё пограбил, не хуже татарина, а когда взять нечего уж было, пошёл к князю, суда за долг требовать. Что муж мой в долг брал у него, свидетели были, а что он дом мой обобрал – нет. Князь повелел долг вернуть.
Пришли на мою великую беду от князя посланные, и оглядели, и двор, и дом, и ничего не нашли, что ещё можно было взять. Тогда, взяли в закуп сынка Соколика. «Коли захочешь, выкупишь, а нету казны, больше его не увидишь». Так-то сказали мне, сердце вырвали из груди, и унесли.
Горькие слёзы выступили у Милы от тяжёлых воспоминаний. Улим тяжело вздохнул, ободряюще погладил по плечу женщину, сидевшую около него.
– Что потом было? – спросил он её, что бы прервать ход чёрных мыслей, пустившихся по многажды проторенной дороге в душе у Милы.
– Я себе места не находила, тоска меня ела. По городу бродила и около княжеского дворища постоянно ходила. Думала, вдруг, где и встречу его, хоть разок увижу. А потом, пожалел меня воин, что у княжеских ворот стоял и передал мне, что я зря хожу и мыкаюсь. Продали мою кровиночку в холопы, а куда, лишь боги то ведают. Я молилась богине Ладе, заступнице за женщин, и богине Радице, по совету людей, но не могла по бедности принести достойной жертвы. Однако боги ценят искреннюю молитву, а не богатые жертвы, и они послали мне взамен другое дитя. Василёк, ведь прямо из огня выбежал, разве это не дар богов, - испуганный, плачущий, так и кинулся он ко мне. Вцепился ручонками мне в подол и сам меня тащит, вон, от того места. Такая сила у него, словно и не дитя малое. Стали мы с ним жить в доме моём, что на Чеботарной улице.
– А как же ты тут оказалась? – задал Улим вопрос, который не давал ему покоя с самой встречи их у колодца.
– Сейчас доскажу, – продолжала Мила. - Стали мы жить с Васильком, это он мне сам сказал, что его так кличут, только есть совсем нечего нам было. Я и пошла на горелины боярские копаться. Малкин дом богатый был, что нибудь, да можно найти. И нашла я в земле ларец, огнём не порушенный, а в нём богатые уборы боярские, мне по простоте не понятные, но видно они казны стоили не малой. Стой поры, нам с Васильком не стало покоя, что ни ночь прятались мы от лихих гостей. Кто в мужья себя предлагал, а в глазах по золотнику, кто просто с ножом к горлу подступался. Помыкались мы с Васильком, да вот к Костроме и прибились. Она ведь сама пришла и, на ночь, глядя, нас забрала, говорит, что иначе была бы беда. Она ведает, если так говорит, а здесь меня никто искать не догадается.
– А собаку всё одно иметь надо.
– Кормить то её нечем, сами едва живы. Камни я продавать боюсь, как, опять узнают, что мы с Васильком здесь обжились, и тут лихо будет!
Улим кивнул согласно.
– Проживём, как нибудь, - успокоил он Милу и вернувшуюся в дом Кострому.
На завтра Улим обрядился в деревенский кафтан, бывший на нём прежде, но чистый и с подшитыми полами. Кафтан стал короче, но это было к лучшему, больше подходило молодому мужчине. Светлую, смирную кобылку Улим продал, а деньги отдал хозяйкам на прокорм.
– Как же вы без лошади в Ужгород будете добираться, когда осада кончится? – спросила его Кострома.
– У меня конь есть, на котором я сюда приехал.
– Вороной! – воскликнула, улыбаясь, Кострома.
Улим хотел, было спросить, откуда ей это ведомо, но вспомнил с кем разговаривает, и только потёр пальцами себе переносицу. Женщины многозначительно переглянулись меж собой, тихо и светло рассмеялись.

11

– Очнись Никодим, пробудись!
Никодим сквозь сон слышал знакомый голос, но не мог вспомнить чей. Голос надоедал и не давал забыться, но и просыпаться сил не было. Наконец с болью, он вынырнул из блаженного забытья, и открыл, ничего не видящие глаза. Проморгался и понял, что уснул в дозоре. Позор! Что если проведают прочие воины? Как с них спрашивать, когда сам нерадив?
В темноте ночи, приглядевшись, он рассмотрел фигуру Мойры, склонившуюся к нему. Никодим с трудом поднялся на ноги, прочие дозорные тоже забылись сном, измотанные постоянными сражениями и бессонницей. Когда спать, коли, на каждого воина приходится по десять, а то и больше врагов, без устали они сражаются, сменяя друг друга, а защитникам всё тяжелее.
– Что тебе здесь надо Мойра, иди к Раде, ей скоро рожать, дом обезлюдел.
Мойра спокойно выслушала его.
– Ужин тебе принесла.
Жена протянула ему горшок с горячим варевом, ещё не остывшим на холоде.
Никодим улыбнулся ей, и взял деревянную ложку из узелка. Правое плечо заныло от простого движения руки с ложкой. Рука мелко дрожала, натруженная от ратной работы мечом. Никодим поел, не понимая вкуса еды. Даже самые сильные воины теряли жизненную силу от недосыпания.
– Поспи, я за тебя побуду в дозоре, - заявила ему Мойра.
Никодим благодарно поцеловал её в голову, сверху, как часто делал с высоты своего роста, и, постелив плащ, мгновенно уснул в ногах у жены. Мойра прислушивалась и принюхивалась в ночи, настороженная, как лесная рысь. Пахло гарью дерева и человеческих тел – это днём отбили очередной приступ, а башни подведённые булгарами под самые стены, подожгли и опрокинули вниз, в ров. Множество вражеских воинов при том было подавлено брёвнами и полегло под стрелами, пущенными со стен. Какой то хрип донёсся до её ушей, Мойра прислушалась.
– Ради богов спасите нас, люди добрые.
Мойра задумалась – то духи шутят, или живые среди мёртвых?
Женщина подобралась ближе к тому месту, откуда доносился голос, следуя по крепостной стене. Опрокинутая осадная башня ещё догорала, давая возможность в свете пламени разглядеть горы трупов, и ещё живых, но искалеченных, умирающих врагов.
Во рву было темнее, и хриплый голос взывал оттуда, но разглядеть несчастного было невозможно.
– Кто ты? – резко и строго вопросила Мойра.
– Я здешний горожанин, плотник Формей, поднимите меня на стену, а то околеем от холода и голода. При мне раненный, совсем мальчишка ещё, смилуйтесь люди!
– Формей – плотник, я Мойра, сейчас иди под стены, мы тебя спасём!
Мойра быстро рассказала новость воинам, и все начали готовить верёвки, чтобы поднять бывших пленников на стену. Вскоре, шатавшиеся от слабости Формей и Ратьша оказались на стене. Плотник обнял Мойру.
– С тобой боги дочка! Где ты, там спасение и помощь!
Он утирал слёзы текущие из единственного глаза.
– Как же ты сюда попала, ведь ночь на воле?
– Мужу принесла харчи.
– А, где же он?
– Вот он спит, не споткнись об него дядь Формей. Обессилели все защитники, в городе припасы на исходе.
Формей перешагнул через ноги спящего Никодима и, поддерживая раненного в бок Ратьшу, сам тоже сильно покачиваясь, пошёл к своему дому. Мойра осталась в дозоре, сверху со стены, она наблюдала за его шаткой, словно пьяной, походкой. И верно, полное сходство с подгулявшей парочкой бросалось в глаза - один пропитуха ведёт домой дружка, оказавшегося менее стойким, чем он, сам при том нетвёрдо ступает по земле.
Мойра улыбалась от радости за дядьку Формея, они любили друг друга, словно отец и дочь. Молодая женщина прикрыла глаза и начала молиться лесному богу, которого её научила почитать мать.
– Ты создал людей и дал им лес и всё, что видят их глаза. Мы твои дети, защити нас! Добрый бог, тебе открыты все дела и сердца, отведи злых ворогов от города. Дай же силы рукам и сердцам! Услышь меня добрый бог.

На следующий день после неудачного приступа в ханский шатёр, украшенный коврами, ворвался княжич Одолень, как вепрь, раскидав стражу у входа. Его появление было столь внезапным, что булгарский хан Биляр был потревожен им в самое неподходящее время, он развлекался с только что захваченной полонянкой. У девчонки руки были связаны сзади, чтобы не царапалась. Одолень плюнул и вышел из шатра. Испуганная девчонка, что была в шатре у хана, была почти ребёнком, со светлыми растрёпанными косами, и увиденное не улучшило настроение княжича.
Одоленю хотелось выхватить меч и вновь вернуться в ханский шатёр, чтобы забрать девчонку от похотливого хана, но глупо, замесив опару, жаловаться после, что ей не сидится в корчаге. Не сам ли он привёл булгар под стены Ужгорода? Хмурый тяжеловесный Одолень пыхтел, стоя на месте, он то, приподнимал меч в ножнах, то бросал его с силой обратно.
Булгары снова стеной встали у входа в шатёр, враждебно уставив кривые мечи в сторону княжича. Одолень заметил среди ханских воинов толмача, понимающего славянский язык, и поманил его к себе толстым, коротким пальцем.
– Передай хану, когда он натешится, что я ухожу в Белозёрск. Вся добыча его, а я ему не товарищ более.
Толмач упал в снег на колени перед Одоленем.
– Хан за такую весть убьет меня! Сам, великий князь, скажи ему своё слово! – завопил толмач.
Одолень просто повернулся и пошёл к своей дружине. Толмач, громко крича и причитая, вцепился в княжеский плащ и тащился по снегу за тяжеловесным княжичем, усиливая сходство того с вепрем, в которого вцепился охотничий кобель. Одолень норовил отпихнуть толмача жёлтым, подкованным сапогом и продолжить свой путь. Шатёр распахнулся и на крик вышел сам хан Биляр.
– Что хочешь сказать мне, друг мой Одолень – богатырь? Может я, или кто-то из моих людей обидели тебя? Я слышал, ты хочешь оскорбить нашу клятву и бросить моё войско здесь под этими стенами, а сам, как трусливая лисица, побежишь в свою нору.
Одолень скрипнул зубами, лицо его перекосилось от злости.
– Кто здесь трусливая лисица? Я князь Белозёрский, а не твой холоп. Держи свой язык за зубами, татарин!
Они смерили друг друга высокомерными взглядами, но хан при этом сохранял больше выдержки, нежели Одолень.
– Разве ты стал князем? – спросил его с насмешкой хан.
– Не чаял, да стал! В Белозёрске смута! Старого князя жизни лишили разбойные людишки, пока я тут по чужим вотчинам прохлаждался. Пока волк овин обхаживал, да примерялся, росомахи, у него в логове, всех волчат подавили, - закончил Одолень, уже другим, усталым, но твёрдым голосом. – Ухожу я хан! Прощай!
Хан выругал Одоленя по-булгарски, отвернувшись от него в сторону.
– Куча червей в кожаном бурдюке – вот ты кто. Что бы ты подох, как твой отец, и не оставил после себя семени, нарушитель клятвы.
Воины в ужасе заткнули уши, услышав такое страшное проклятье, испугавшись, что оно может повредить всем, кто его слышал. Толмач, отцепился от княжеского плаща и лежал, закрыв глаза и обхватив руками голову, неподвижный как труп, но Одолень, ничего не разумея в грозной речи хана, уже удалялся к своим воинам. Жирный загривок короткой шеи не позволял ему оглядываться назад.
Русский стан пришёл в движение вместе с вестью о возвращении. Воины ловили и седлали спешно коней, собирали обоз с княжескими вещами и пленниками. Дружина покинула булгарский, ратный стан и двинулась в обратный путь по разорённым деревням и посадам, на ночь глядя.

Потьма прошла по избам пустой деревеньки, где она осталась одна, не считая своего старика, лежащего в горнице за занавеской. В спешке бежане собрали не все припасы, кое-что осталось в погребах и сенцах. Этим Потьма и жила, собирая в горсть муку и крупу, оставленные на дне ларей, но жалкие припасы без людской заботы быстро начали расхищаться крысами и куницами. Овощи, хоть и подмёрзшие, всё ещё можно было есть. Сухие грибы и рыбу было труднее уберечь от назойливых, голодных зверей.
Но, Потьме и в голову не пришло бы жаловаться, во-первых, лучше она никогда не жила, во-вторых, жаловаться некому, да и никто ей ничего не должен, а в-третьих, корова бурая Бурёнка, вот-вот должна отелиться, тогда молока будет вволю. Жить можно.
Потьма почти всё время проводила около Берёнки, боясь пропустить отёл. Гладила раздувшийся бурёнкин живот, в котором толкался и брыкался телёнок.
Булгары прошли мимо деревушки, заглянули воины в крайние дома и, убедившись, что они пустые, ушли по дороге, а средний двор боги уберегли, оставив его целым и нетронутым.
– Пока живы и ладно, - думала вслух Потьма.
Она потрогала коровье вымя, нет ли комков, растёрла его, затем приготовила, свежую подстилку на случай отёла. Уже третью ночь она толком не спала и грела воду, что бы обмыть телёнка и прибрать его в избу, вместе с роженицей. Застудить скотину легко, а потом хлопот не оберёшься. Сидя около Бурёнки, Потьма незаметно задремала, всё такая же прямая и недоступная жизненным невзгодам.
Она очнулась от шума и топота многих ног, по-хозяйски топтавших двор и избу. Женщина хотела, затаиться, но вспомнила о старике, лежавшем в избе, и вышла из сарая, навстречу неизвестным людям.
– Вот, князь, лучший дом для ночлега – тепло, печь натоплена, прочие дома отсырели и грязны. Мы тебя тут устроим до утра.
Одолень, всё ещё злой от дурных вестей и разговора с ханом Биляром, прошёл в дом мимо Потьмы, не обращая на неё внимания. Вообще воины, устраивая князя, хозяйничали словно у себя дома, едва не натыкаясь, на стоявшую, как кол посреди двора, Потьму, с сурово сжатыми губами.
– Твой, что ли старик? – спросил её княжеский гридень. – Князю он не надобен, мы его в сарай вынесем.
– Что же вы творите? Вы же русские! Старик мой нехожалый, в сарае замерзнет, до утра не доживёт!
Но, воины по приказу Одоленя, ухватили больного, и вынесли на свежую подстилку, приготовленную Потьмой для отёла.
– Здесь корова, князь. Вот удача! Что делать с ней?
– Режьте, мясо будем жарить! – приказал Одолень.
Потьма словно выросла от этих слов и обрушилась на князя.
– Корова вот-вот отелится должна, ты нас со стариком без молока, убийца, оставить хочешь! Ты хуже татарина, совесть твоя молчит, видно её и нет совсем!
– Заприте её в сарай вместе со стариком, что бы не путалась под ногами! – рявкнул Одолень.
Что за день такой поганый, кончится ли он, наконец? – думал он, уходя в избу. На душе Одоленя была тоскливая, нудная неустроенность от нечистой совести и собственной глупости, дурной советчицы.
Из сарая повели корову, отчаянно мычавшую и косившую испуганными, просящими глазами на Потьму, но пожилая женщина ничем не могла ей помочь. Чтобы не слышать, как будут резать Бурёнку, Потьма легла рядом со стариком, прижавшись к нему для тепла, и постаралась уснуть. Никто и никогда не говорил ей простую мудрую истину – «если ты не можешь изменить мир, измени своё отношение к нему», но инстинкт и так подсказывал ей, как надо сохранить твёрдость духа, чтобы не пропасть от новых невзгод.
Потьма, уставшая от недосыпания и постоянной тревоги уснула, последнее убежище для разума была она сама, и старая женщина плотно закрыла эту крепость, как речная, невзрачная перловица закрывает створки своей раковины. Несколько раз она всё-таки просыпалась, сперва от жалости к Бурёнке и её неродившемуся телёнку, потом от запаха жареного мяса. Ночью она проснулась от холода, исходившего от лежащего рядом тела. Старик умер, не выдержав холодной, зимней ночи и труп его окоченел.
Потьма встала с их общего ложа и подошла к двери сарая. Прислушалась. Всё было тихо, воины спали. Она сняла со стены серп, коим косила жито и траву для Бурёнки и, просунув его в дверную щель, подняла засов, которым заложили дверь снаружи. Она открыла дверь сарая и вышла во двор.
Снег, во дворе был весь окроплён алой кровью. Возле сарая лежала отрубленная скорбная, бурая голова, с рогами испачканными кровью. Тут же был брошен мёртвый телёнок, с мокрой, смёрзшейся шкуркой. От туши коровы отделили, лишь две задние ноги, бросив всё прочее, как ненужный хлам, не сняв шкуры.
Сердце Потьмы переполнило негодование. Разве это люди?! Злее хищных зверей князь Одолень, те не губят больше, чем им нужно для пропитания. Завтра Одолень уйдёт, и забудет про бурую корову, и старую женщину, про труп старика в сарае, а она останется среди этого ужаса.
Потьма подперла дверь в избу накрепко, да ещё заложила за железные скобы берёзовый комель. Неспеша высекла огонь на клочок подстилки, взятой в сарае, и прошлась по сараю с куском вспыхнувшей соломы в руке. Затем она закинула пылающий, свёрнутый, соломенный жгут под застреху крыши своего дома, крытую, также, соломою. Крыша задымила, и пламя вырвалось из-под облака густого, чёрного дыма, сразу со всех сторон. Сарай вспыхнул одновременно с домом.
Потьма, не оборачиваясь, с серпом в руке, подалась в лес – худая и тёмная, но по-прежнему прямая и непреклонная. Поганый день для Одоленя закончился, но ему не суждено было смениться на лучший.
Потьма не думая ни о чём, уходила всё глубже в дремучую чащу, сливаясь с темнотой ночи и строгими очертаниями чёрных стволов деревьев, которые резко выделялись на серебряном от лунного света снегу.

Той же ночью, что пришла смерть к Одоленю, другая душа пришла в этот мир новорождённым сыном Никодима и Рады.
Ратьша страдал от ранения в бок копьём, рана воспалилась, потому что юноша долгое время был во рву без помощи. Он ослабел от обилия потерянной крови, пропитавшей всю правую часть его одежды. Как только Мойра пыталась оставить его и узнать, как проходят роды, он открывал глаза и хватал её за руки и одежду, словно дитя свою мать, не пуская от себя. Формей дивился на Ратьшу. Он знал, сколь горд и непреклонен парень был в плену у врага, а вот обмяк он, попав в женские, заботливые руки. Мойра терпеливо возвращалась к юноше и возилась с мазями и отварами.
– Да поспи, поспи, – уговаривал Ратьшу Формей.
Но парень боялся, что Мойра уйдёт, мучая себя тревожной, чуткой дремотой, без конца открывая горячечный взор в её поисках, словно опасался, что жизнь покинет его вместе с ней.
Когда Мойра справилась с лихорадкой, съедавшей Ратьшу, и он уснул спокойным, глубоким сном, она покинула его и поднялась в светёлку к роженице. Счастливая улыбающаяся Зарина показала ей здорового младенца, которым разрешилась Рада, чуть раньше предполагаемого срока.
– Слава богам! Всё прошло хорошо!
Мойра взяла тихо лежащего, спеленатого младенца, и прижала к своей груди. Грудь её отозвалась на запах и тепло чужого дитя. Грудь затвердела, а соски набрякли, готовые встретить беззубый жаждущий рот, и Мойра, обуреваемая материнским чувством, крепко прижала драгоценный свёрток, словно опасаясь, что его отнимут.
– Что ты, что ты! Да ты задавишь его! - воскликнула Зарина, протягивая руки и отбирая у неё своего внука.
Несколько мгновений Мойра колебалась, но потом покорно отдала чужое дитя, и на глазах её появились слёзы. Зарина не поняла чувств молодой женщины, всецело увлечённая своей радостью.
Если бы был рядом дядька Формей, он бы чутко уловил чужую боль, но он присматривал за раненным Ратьшей. Если бы был здесь Никодим, он бы успокоил своей любовью её сердце, но Никодим бился с врагами, и было ему тоже не легко. Мойра не умела бороться с острой душевной мукой, а могла только убегать от неё, такой создала её природа. Она дважды в своей жизни пыталась убежать от себя и своей судьбы – когда ушла от неё её мать, и когда она оказалась за сотни вёрст от Никодима в племени Мери. Оба побега чуть не окончились бедой для неё.
Лицо Мойры не исказила гримаса страданий, хотя они переполняли её, как вода переполняет реку в половодье. Чёрная, горькая вода топила её, и не давала, вынырнуть за спасительным глотком воздуха, и не было никого, кто сказал бы ей слова утешения. Слёзы застыли в зелёных, чуть раскосых глазах, слишком жгучие, чтобы скатиться вниз, слишком тяжёлые, чтобы раствориться в глазах, лесных озёрах. Не слёзы, а сгусток боли, женщины, у которой никогда не будет своих детей, и которая лишь украдкой может прижать к своей зрелой груди чужое дитя.
Мойра стремительно побежала по лестницам и горницам, как птица, раскинув руки-крылья, ничего не видя перед собой обожжёнными от слёз глазами. Не понимая, как она оказалась у себя в светёлке, упала на ложе. Это ложе она часто делила с мужем, и муж горячо любил её, почему же боги не благословили их любовь, их страсть осталась бесплодной. Жгучие волны душевной боли одна за другой накрывали с головой Мойру – это была не зависть к Раде и её материнству, это было чувство загнанного зверя, который не видит себе пути к спасению.
Мойра села на ложе и сложила руки крестом на груди, стараясь справиться с собой, и замерла так, оглушённая и онемевшая, и только слёзы продолжали стоять в её глазах на красивом, неподвижном, как всегда лице. Мало-помалу её мысли вернулись к мужу, что сражался на городской стене, и мог погибнуть в любой миг. Могли погибнуть и все прочие воины, бывшие с ним. А если враги возьмут город, могут погибнуть и все жители, измученные долгой, тяжёлой осадой – дядька Формей, юный Ратьша, Зарина, Рада и только что рождённый на свет младенец. Погибнет и дочь Рады, уже подросшая и такая резвая.
Мойра открыла ставенку, зимний холод ворвался в тепло жилища, вместе со звуками осаждённого города. Где-то раздался вой собаки и вторивший ему женский плач по убитому мужу, или сыну Брякали оружием и щитами, проходившие по ночным улицам воины. Перекликались бабы и черпали ведёрками неуловимую луну в колодце, забирая воду для тушения пожаров, возникающих от вражеских, огненных стрел.
Мойра подошла к клетке с сизой голубкой, и нежно, и долго глядела на неё. Тонкая, гибкая её рука отворила клетку и насыпала зерна в деревянную кормушку. Птица заворковала, забирая корм, и посматривала на хозяйку, часто взмахивая крыльями.
На кусочке скручивающейся бересты Мойра начала острым шилом царапать линии, вся ночь до рассвета прошла у неё в этом таинственном занятии. К утру на бересте ясно проступили башни и стены города, увиденного с высоты птичьего полёта, множество воинов вдоль стен, с той и другой стороны, и лес копий, обращённых друг против друга. Кое-где Мойра наметила языки пламени от горящих домов в осаждённом городе. Она подумала, как бы улучшить и сделать понятней изображённое, но ничего больше не придумала, и позволила бересте свернуться в трубочку. Крепко-крепко она привязала кусочек лёгкой, играющей на сквозняке грамотки, к лапке голубки.
С первыми лучами встающего, обжигающе-холодного дня сизая горлица взвилась в оконце, и стала кружить над теремом и городом, поднимаясь, всё выше в ледяные выси, где родится и созревает снег, пока не превратилась в едва заметную точку. На мгновение она упала с высоты туда, где воины осматривали своих товарищей, раненных в ночной битве и, покружив над ними, как подхваченный водоворотом детский кораблик, вновь поднялась к бесплодному, зимнему солнцу и исчезла вдали.
Ей предстояло, умирая от голода и лютого холода, в бесконечных, северных лесах найти зимовавшее племя Мери. Через семь бесконечных дней, израненная соколом, она камнем упала к ногам бабушки Олы, и умерла раньше, чем коснулась земли, превратившись из женщины в крик о помощи. Её странный и беспокойный дух устал метаться по лесам, забыв дорогу к охладевшему, неподвижному телу, лежащему в тереме Формея.
«Ты похожа на свою мать, даже больше, чем Мока» - сказала ей когда-то умная старейшина Ола, её бабушка, словно предчувствуя её судьбу.
«У неё веку больше твоего» - сказал, когда-то Никодиму, ведун, отец Мойры и тоже оказался прав.
Большая, полосатая кошка, за многие вёрсты от Никодима, вдруг ощетинилась и зашипела, подпрыгнув вверх на упругих, могучих лапах, а затем увидела родной лес новым осмысленным взглядом зелёных, пристальных глаз. Красивая тигрица проживёт, отведённые ей двадцать лет жизни и трижды родит потомство. Её дети, как у всех тигриц, будут оставаться с ней до пяти лет, и она будет не более одинока, чем была среди людей. Лес принял её к себе, потому, что её место было только там.


12

– Ну, что вертуном вертишься? – выговаривала Потьма собачёнке-полукутку, что прибилась к ней. У Потьмы от голода привычно кружилась голова и без этого беспокойного движения.
– Силы береги беспутная. Мне что, я и на рябине проживу, клюква, брусника под снегом ещё лучше стала. Жёлуди, орехи щёлкать буду, а ты, что есть, станешь? - отчитывала её Потьма.
Старая, костлявая женщина и такая же худая, в чём ещё душа держится, собачонка, пробирались по высоким, лесным сугробам, внимательно осматривая дупла и стволы деревьев. Вчера гораздая удача выпала им. Мотыга нашла дупло, а в нём уснувших диких пчёл и личинок, да немало мёда. Потьма поделила поровну добычу.
С того времени, как оголодавшая белая собачонка вышла к ней из лесу, стало им обоим легче. Мотыга находила острым нюхом, обострённым голодом, в заснеженных корнях деревьев норы с уснувшими ежами, змеями, ящерицами, а Потьма серпом откапывала мёрзлую землю и доставала поживу. Нередко зайцы выскакивали у скитальцев прямо из-под ног, и Мотыга, с визгом, кидалась вдогонку, но куда ей догнать быстроногого беляка. Вскоре, она возвращалась назад, чихая от попавшего в нос снега. Хватала зайца, а нахваталась снега.
– Что поймала? – спрашивала её с насмешкой Потьма. – И половчей тебя есть.
Мотыга улыбалась ей, высунув язык, и перекладывая остроухую голову с боку на бок. Потьма распустила длинный подол тканного верхнего кафтана и, собрав шерстяные нити, начала плести из них плотную тесьму, за этим занятием у неё прошёл весь день. Решив, что верёвочка достаточно длинна и крепка, женщина изладила из неё силок для птиц.
– Завтра испробуем, - объявила она собаке, и та завиляла мохнатым хвостом.
Спали скитальцы в шалаше, сложенном из бурелома, таким образом, что сверху его прикрывали ветви большой разлапистой ели. До дружбы с Мотыгой Потьме приходилось ночевать на деревьях, опасаясь волков. Теперь, чуткий сторож предупреждал её о приближении голодной стаи. Волков развелось и впрямь много. Они собрались отовсюду, кружа неподалёку от рати. В выжженных деревнях они пожирали трупы людей, выслеживали отставших раненых воинов.
В эту ночь спать скитникам не пришлось. Потьма проснулась от рычания Мотыги и толчков собачьего носа в бок. Мотыга беспокойно металась, временами испуганно взвизгивала.
– Волки… - сразу догадалась Потьма. – Сейчас, сейчас, - успокаивала она её, - не бойся, пересидим.
Женщина засунула полудохлую Мотыгу за пазуху кафтана, ниже на талии перехваченного кушаком, и полезла на ель, часто отдыхая на ветвях. Пласты хвои, как воина латы, укрывали их полностью. Обломанные сучья, торчавшие от ствола, цепляли и рвали ей обветшавшую одежду. Потьма привычно ворчала на них.
С высоты дерева она высунула голову, раздвинув хвойные пласты, обильно осыпанные снегом. Внизу на снегу, в неверном лунном свете, метались горбатые, тёмные клубки. Это волки складывались в комки, прыгая по сугробам и проваливались в них. Теперь, оставалось ждать, заметят они укрывающихся на дереве, или нет. Однажды Потьме пришлось просидеть на дереве три дня, привязав себя поясом к стволу ели, чтобы не упасть во сне, но чаще, волки, обнаружив другую добычу, всё-таки уходили.
Мотыга успокоилась и, высунув лисью, остроухую мордочку, начала лизать Потьме лицо, с надеждой и любовью, глядя на неё. Потьма дальше всматривалась в быстрые тени на снегу. Волки прислушивались и перекликались со своими стайниками, гнавшими на них добычу.
– Верно, лося гонят, - подумала Потьма и вздохнула.
Голод уже не терзал её, как поначалу, но изводил, как больной зуб, что не даёт покоя, ни днём, не ночью. Вскоре вой волков начал приближаться, от чего Мотыга плотнее прижималась к исхудалому телу женщины и больно толкалась мослами, торчащими у неё отовсюду. Потьма погладила её по острому, мокрому носу и собачонка успела лизнуть ей персты. Волки стремительно приближались, и лес наполнился частым дыханием и всхрапами. Треск ломаемого валежника временами покрывал все прочие звуки гона.
Внезапно на поляну вылетели небольшим табунком кони и резко остановились, натолкнувшись на уже ожидавших их в засаде голодных хищников. Прямо вблизи ели, волки набросились на коней, но их ожидал серьёзный отпор. Великолепный конь, словно вылепленный из чистого снега и украшенный чернёным серебром, мощными ударами кованых копыт, отбивал нападавших на него хищников, словно танцуя замысловатый и страшный танец. Это был великолепный, боевой конь, не только выносливый, привычный к походам, но и сильный духом. Ноги его ударяли, как молот в могучих и умелых руках кузнеца, и с каждым ударом окровавленный клубок, ненужной, смятой тряпкой, отлетал от него в сугроб.
Волчица зашла сбоку, пытаясь прыгнуть ему на шею, и насмерть вцепиться клыками, перегрызть горло, но серебристый, волшебный конь изогнул шею дугой, и схватил её зубами за спину. Волчица завизжала пронзительно от боли, а конь швырнул её через себя. Волчица ещё пыталась, ползти на передних лапах, с волочившимся, неподвижным задом. Снежный конь развернулся мощной грудью к отброшенной им волчице, и раздавил её передним копытом.
Битва длилась не долго. После чего, кони, не нарушив строя, словно гридни в боевом порядке, ушли вглубь чащи, как видение или морок.
– Духи лесные, лесного князя кони, – решила Потьма, вглядываясь между ветвей.
Волки ушли, не преследуя добычу, оказавшуюся им не по зубам.
С рассветом, Потьма с трудом спустилась в свой скит под деревом и решилась выйти из него на поляну. Мотыга беспокойно бегала вокруг хозяйки и звала за собой. Несколько волков лежали окровавленные с разбитыми черепами и переломанными хребтами. Других раненных хищников, загрызли и разорвали оголодавшие, прежние товарищи по стае.
Мотыга рычала на мёртвые тела и делала вид, что нападает на них. Потьме стало смешно, и она палкой слегка толкнула её сзади, тут же собачонка взвизгнула и отскочила. Женщина потыкала неподвижно лежащих зверей палкой, что бы убедиться, что они мертвы. Волки не двигались.
– Ну, вот нам и мясо, – сказала женщина и принялась прибирать зверей.
Волчьи шкуры она сняла, используя острый серп, а затем развела огонь и принялась жарить волчье мясо. Голод был так велик, что и женщина и собака накинулись на волчатину, и начали, есть её полусырую, не замечая особого, неприятного запаха исходившего от неё. Наоборот, Потьме казалось, что вкуснее ничего ей есть, не приходилось.
Мотыга съела так много мяса, что заползла в скит и, уткнувшись мордочкой в свежеснятые шкуры, тут же уснула. Потьма закопала в снег, поглубже, остатки пиршества, что бы волки не вернулись на запах и, обняв пушистую, белую собачонку, тоже уснула на еловом лапнике, покрытом свежими, волчьими шкурами.
Добытое мясо она укрыла на верхних ветвях ели, завязав в одну из шкур и привязав её нарезанными ремнями к развилке из сучьев.
Они спали в мире полном жизни, в обманчиво тихом, вымершем лесу, каким он лишь казался. На поляну вышла рассомаха, и развалистой, торопливой походкой подошла к окровавленному снегу. Росомаха принялась жадно лизать кровь пропитавшую снег, но её спугнула рысь, возникшая из-за валежника. Рысь принюхалась, она чуяла мясо на вершине ели, и забраться туда ей было не трудно, но её беспокоили странные запахи, исходившие из-под еловых лап – запах человека, собаки и волка.
Рысь не решалась подойти ближе и тут под её лапами, в снегу, зашевелилась мышь. Рысь приподнялась на высоких лапах, словно зависнув над землёй, и резко ударила по шевелившемуся снегу. Нежно трогая мягкой лапой осыпающуюся, рыхлую крупу снега, рысь добралась до оглушённой мыши-полёвки, и взяла её в зубы. Она всматривалась в лес вокруг себя, как домашняя кошка, сразу ставшими детскими глазами.
Потьма и Мотыга спали блаженным, сытым сном, впервые за долгое время. Потьме снились лесные кони, бесшумно мчавшиеся меж деревьев. Снег съедал стук копыт, делая их галоп волшебным и нереальным. Словно, духи плыли по воздуху и таяли в заповедных чащобах, где стоит терем лесного князя – Лешего, и его конюшни из человеческих костей и черепов.

13


– Старая Ола уже слаба и часто, слишком часто, задумывается о чем-то известном только ей, – обращалась к другим старейшим людям племени Мери одна из избранных.
Зубов у старейшины не было, и разговор её был из-за того невнятен, как будто она не дожевала кусок сушёного мяса за щекой. Старейшие печально кивнули ей, соглашаясь. Маленький, как подросток, сморщенный старик робко вставил своё слово.
– Она беседует с духами, мы должны уважать это.
– Ола мудра, но дух её сломлен. Трудные времена пришли, никого они не щадят.
Избранные, среди которых не было ни кого моложе семи десятков лет, заворчали и завздыхали. Беззубая привстала со шкур, которыми во много слоёв был устлан плетёный из бересты, как кузовок, пол жилища старейшины Олы.
Сама Ола лежала тут же, и слушала разговор, но не участвовала в нём, словно речь шла не о ней, и обсуждаемое её не касалось. Последнее время она почти ничего не ела, принимая лишь молочную пищу и то совсем по чуть-чуть. Лицо у Олы стало скорбным и одновременно светлым, так, что кожа казалась почти прозрачной, настолько она стала малокровна.
– Все вы видели весточку, что принесла нам птица. То дело небывалое, без вмешательства доброго бога оно не обошлось. Как птица нашла дорогу к племени? Помнит ли кто-нибудь из вас такое?
– Нет, такого не было никогда, - твёрдо заявили избранные, утвердив свои слова жестами ладоней, словно очерчивая круг перед собой.
– Что значит сия весть? Откуда она к нам послана и не прибилась ли птица к нам случайно? – снова вопросила беззубая.
Наступила тишина. Никто не спешил высказывать свои мысли, боясь показаться торопливым и пустословным. Случалось, что по три раза солнце вставало и опускалось, прежде чем старейшие разрешали трудный вопрос и объявляли всему племени свою волю, ведь им нельзя было ошибиться. Слишком дорогой ценой племя могло расплатиться за ошибку, рождённую торопливостью.
Седобородый старик, который сидел, подпирая рукой вечно ноющую поясницу, наконец, высказался.
– Мы не строим города. Это место, где живут славяне. Кто видел их города, тот поймёт, о чём эта весть.
Он помолчал немного, решив, что за один раз и так слишком много сказал и, когда убедился, что его всё ещё хотят слушать, добавил.
– Среди нас есть человек славянской крови, хоть он и живёт давно среди нас. У Олы есть дочь Мока, а у той есть муж – Кирша, пусть он посмотрит на кусок бересты, что принесла птица нашей Оле.
– Хорошие слова, - оживились старики.
– Пусть придёт Кирша и увидит принесённую весть, - согласились они с белобородым старцем.
Беззубая старейшина высунулась из круглого жилища, обтянутого выделанными и стойкими к снегу и дождю шкурами, она поманила ближайших к ней кочевников, сновавших между кострами.
Вскоре Кирша ввалился в круглый, лёгкий шатёр и заполнил его собою весь. На нём было много снега, несмотря на то, что он попытался сбить его с себя перед входом. Шапку он стащил уже в жилище, хотя у кочевников такого обычая не было. Но Кирша, задевал ею верхний полог, так огромен и высок он был. Годы, проведённые в племени, мало изменили его, но лицо его стало более резким, с крупными, словно из дуба вырезанными чертами. С годами Кирша всё более стал походить на идолы славянских богов, что стояли в лесных капищах. Киршу поскорее усадили. Ветхие старцы, что решали судьбу племени, выглядели насмешкой природы рядом с ним.
Кирша знал, что первому ему говорить не полагалось, но язык у него был слишком непоседлив, что бы долго молчать.
– Звали меня, мудрейшие? - спросил он, обращаясь больше к Оле, которая спокойно и безучастно смотрела на него, ничего не отвечая.
Тогда беззубая старуха, скрючившись на бок, подошла к Кирше, неумело сидящему со сложенными калачом ногами. За восемь лет проведённых в племени Мери, он так и не научился сидеть так же, как все кочевники, и подала ему маленькую, берестяную трубочку.
– Ты знаешь, что значит показанное здесь? Скажи своё слово старейшим.
Кирша развернул большими, толстыми пальцами бересту, некоторое время вглядывался в неё, и тень тревоги явно отразилась на его челе. Он нахмурился и напрягся большим, сильным телом и, вдруг, вскочил, как ужаленный, вскинувшись вверх от неудержимых чувств, нахлынувших на него. Кирша широко расставил ноги, словно собрался куда-то бежать и громко, торопливо заговорил.
– Да это же беда пришла, у нас помощи просят! Вот это город, Ужгород называется у славян. А здесь его окружили враги, хотят взять и полонить, всех поразить огнём и мечом. Что делать будете мудрейшие?
Громкая пламенная речь, чуть колыхнула ветхий сбор собравшихся старцев, как брошенный в болото камень. Ещё миг и всё опять покрылось тухлой, зелёной ряской.
– То дело славян, не наше, – пробормотал похожий на рано состарившегося подростка старик.
Кирша не ожидал такого поворота, но он не собирался сдаваться.
– Мы данники князя Добромира, мы будем предателями, если не придём к нему с помощью в тяжёлый час. Князь справедливый и честный человек, он сможет отблагодарить всё племя.
Старики начали вздыхать и переглядываться между собой.
– Скот очень слаб, зима была снежная, множество коров и кобыл тяжелы. Куда мы пойдём, весь скот наш погибнет в пути, – скорбно сказал седобородый.
– Мы разделим племя. Некоторые мужчины пойдут сражаться, остальные будут смотреть за скотом и охранять женщин и детей, – увещевал упорно Кирша.
– Мы не можем ослабить племя и бросить его беззащитным здесь. В эту зиму много волков, чужие люди могут придти со злом к нам. Кровь наших батыров не кислое молоко, что бы лить её в чужой земле.
Кирша понял, что так он не сможет убедить уставших от жизни старцев, которым уже ничего не надо было, кроме покоя и возможности сосать сушёное мясо, лёжа у горящего очага. Он решил прибегнуть к хитрости.
– Когда князь Добромир узнает, что вы не пришли ему на помощь, хотя могли это сделать, как вы думаете, он поступит потом с нами?
По беспокойным движениям и лёгкому бормотанию, начавшемуся среди стариков, Кирша понял, что правильно избрал своё новое оружие. Оно попало в цель. Но не так всё оказалось просто. Седобородый старейшина отпустил свою больную поясницу, и укоризненно глядя на Киршу, спросил.
– Кто ему скажет, что весть дошла? Птица погибла в пути. Мы ничего не ведаем о бедах постигших большого князя.
Все снова закивали, на этот раз очень дружно и бодро.
Озорство, вдруг проглянуло в суровых и мрачных чертах Кирши. Он несколько мгновений смотрел на старцев с потаённой усмешкой, а потом сложил здоровенную фигу и сунул её, безо всякого почтения, изумлённым старейшинам под нос. Поводил ею, что бы все удостоверились в увиденном, и заявил.
– Не выйдет у вас, замшелые, ни хрена! Я князю всё обскажу, как есть, если вы, трухлявые, в поход не изладитесь. Ясно, хитрейшие!
Старики заперхали, делая вид, что кашель сдавил им горло. От такого неслыханного непочтения у них и в самом деле в горле встали комки. Кирша развернулся и вышел из жилища, жалея, что в нём нет двери, которой ему хотелось грохнуть на прощание.
Зловещая тишина повисла между собравшимися, и в этой тишине они услышали надтреснутый старческий смех - это бабушка Ола смеялась над оскорблёнными в своём достоинстве старейшими. Просмеявшись, она заговорила.
– Лекарство не всегда бывает сладким, верно мудрейшие? Разве горькое лекарство не бывает часто лучшим? Я долго вас слушала и не мешала говорить всякую чушь, а теперь послушайте меня. Наши леса общий дом для Мери и славян. Сегодня мы будем глухи и не поможем Добромиру, а завтра он станет, слеп, и не увидит нашей беды, но не только это я хотела бы вам сказать. Я стара и вы все тоже. Мы ходим лишь той тропой, как старая лошадь, которую выучили ещё в жеребятах, а жизнь идёт вперёд, обгоняя нас. Да, так было заведено да нас, это верно, но племя наше не велико, мы должны уметь не только дружить, но и воевать. Увы, людей становиться всё больше на земле, многие чужой кусок считают жирнее своего, а потому нам нужен сильный муж во главе племени. К чему я клоню?
Ола снова, как бы нехотя, засмеялась тихим, сухим смехом.
– Я слагаю с себя старшинство, я глупа для новой жизни, а вы все к тому же ещё и слабы. Пусть Кирша станет вождём в нашем племени. Он силён духом, телом и разумом, в нём кровь воина и удальца.
– Он оскорбил нас, – загомонили сразу все и опять заерзали, запахивая поплотнее одежды – старцы мёрзли даже укутанные в меха, худая кровь не грела их.
– Он посмел сказать вам правду, это не беда. Завтра он попросит у вас прощения. Я знаю это, он добрый человек. Многое изменится теперь в нашем племени, мы же должны принять это, время пришло. Так я сказала, Ола, а теперь идите отдыхать, и я отдохну тоже. Мы всё одно, уже ни чего с вами не решаем, а только важно надуваем щёки.
Ола махнула им рукой и старики, кряхтя, стали подниматься, и удалились в свои жилища.

Совсем юные парень и девушка, сидели на краю оврага, среди, слегка расступившихся сосен. Послед, сидя на пне, лениво пошевеливал костерок, Травка привалилась спиной на толстое сосновое бревно, к мёртвым ветвям которого были, привязаны их лошади. Травка улеглась, наконец, на стволище и вытянула с удовольствием усталое тело.
– Чего теперь делать станем, сказывай? – приказала она жениху. – Уже семь дён рыскаем, а неведомо где твой город. Завёз меня невесть куда, теперь вывози.
– Ладно, ладно. Дорогу я не примечал, не горюй, выберемся.
– Да уж семь дён слышу это, - фыркнула насмешливо Травка, - а вокруг волков полно.
Послед поглядел на неё исподлобья, продолжая, дразнить огонь в костерке, сосновой веткой. Ветка временами вспыхивала и принималась гореть, Послед тыкал ею в сугроб, и продолжал играть с языками пламени, облизывающими сосновые валежины. Он не знал, что ответить Травке и просто тянул время, а про волков она зря говорит, было их не мало и приходилось быть очень осторожными, но последнее время они куда-то все подевались. Подевались куда-то и лоси, косули, вся прочая живность. Последний кусок мяса они съели сегодня, а охотится, стало не на кого.
Заблудились они сразу, выехав из Сосновки в ночной темени, наугад, и сразу взяв не верное направление. Первое время просто старались отъехать подальше, опасаясь, что побег откроется, и их будут преследовать, а когда успокоились и начали обдумывать дорогу, то вовсе запутались. Вот овраг, а что это за овраг и откуда, Послед понятия не имел. Не встречался ему этот проклятый овраг, когда он ехал, надеясь отыскать князя, но Травке он не хотел этого говорить. Лошади вели себя под час странно и не слушались узды, а ещё Последу начало казаться, что кто-то следует за ними невидимый и страшный.
Послед оглядел незнакомые места, где он оказался с Травкой. Ели стояли такой плотной щёткой, что лапами касались друг друга. От тесноты они наперегонки тянулись ввысь, и закрывали свет, тёмной, почти чёрной хвоей. На стволах лишайники, слово густые лешачьи бороды, серебрились и светились в сумерках.
Лошади обречённо брели, едва переставляя копыта, на каждом шагу они могли поломать себе ноги, ничего надёжного нельзя было отыскать в непролазной чаше. Снег внезапно проваливался вместе с прелыми трухлявыми ветвями, скопившимися в ямах, и испуганная лошадь падала на бок, не успев перескочить ловушку, образованную самой природой. С деревьев в сумерках срывались совы, заставляя путников вздрагивать, но юные путники опасались другого более сильного и смелого хищника. Под хвойными плащами елей таились рыси, или даже барсы, высматривая добычу зоркими, всевидящими глазами.
Вчера Послед нашёл странные следы в отдалении от их ночёвки, уже на рассвете. Следы не медвежьи и не человеческие, они были такие огромные, что даже самый матёрый медведь не мог быть так велик. Больше всего Последа поразило, что таинственное существо оставляло следы лишь двух ног, подобно человеку. Послед перебирал в уме всё, что слышал от старых людей и бывалых охотников о Лешем – лесном князе.
Люди сказывали, что живёт он, нетревожимый никем, в диких лесных чащобах, где из бурелома и костей строит себе терем. Другие говорили, что это не терем вовсе, а нора, подобная медвежьей берлоге, только много больше. Делает свою нору он в овражьих скатах или пещерах.
– Откуда тут пещеры? – отмахнулся вслух Послед, забывшись, и чуткая Травка услышала его негромкий возглас.
– Ты о чём? – спросила она незадачливого своего проводника.
– Ты про Лешего чего – нибудь слышала? – спросил её шёпотом Послед.
Травка испуганно подняла брови и начала озираться вокруг, но хотя был ещё день и горел успокаивающе огонь, всё казалось тёмным и враждебным для двух затерявшихся, юных влюблённых. Травка прижалась к Последу, уцепившись руками за пояс на кафтане, как это сделал бы ребёнок.
– Это ты нарочно меня пугаешь, да? – спросила она своего жениха, но Послед не улыбнулся ей в ответ. – Говорила ведунья из Кологрив, когда я была ещё маленькой, что он и не человек и не зверь. В прежние де времена он близко подходил к людям, и воровал детей и женщин, а назад они не возвращались. Собой он огромней, самых огромных, и так превелик, что даже медведи боятся его. Покрыт весь шерстью с головы до ног, а руки у него длинные с когтями. Людей он не любит за то, что те убивают зверей и палят костры, а огня он очень боится.
– Ну, стало быть, это зверь, раз огня боится, а от зверя есть стрелы, да меч, - сразу взбодрился Послед.
Травка с надеждой посмотрела ему в глаза.
– А если я Лешему приглянусь, ты меня не отдашь ему? – спросила она юношу.
– Умру, а не отдам! – горячо ответил ей любимый. - Только ты от костра ни куда не отходи, коряг и здесь наломаем. Вон, какое стволище лежит.
Травка уснула, съежившись комочком на конских попонах, положенных поверх елового лапника. Круглая шапочка упала с её головы, и светлые две косы разметались во сне. Жених поднял шапку и накрыл ею голову девушки, так, что только курносый, задорный носик высовывался из-под неё. Приглядевшись, Послед заметил, что перед сном Травка тихо, безмолвно всплакнула, оттого и нос у неё покраснел.
Послед остался сидеть у костра, но не чувствовал душевного покоя, ему мерещился чей-то огромный, как дубовая колода, силуэт, качающийся за деревьями. Юноша, то засыпал, то вновь просыпался от тревожного всхрапывания лошадей. Под утро он просто свалился без сил на Травку, с полным безразличием ко всем тайнам и страхам леса.
Уже на рассвете, их пробудил странный, гулкий прерывистый крик, от которого кровь стыла в жилах. Лошади заметались так отчаянно, что двинули смолистый, тяжёлый ствол, и протащили его прочь от оврага несколько локтей. Травка и Послед мигом пробудились и кинулись к лошадям, сдерживая и успокаивая их. Путники торопливо отвязывали лошадей, которые дёргали ремни и рвались с узды. На мордах лошадей выступила пена, и они в ужасе припадали на задние ноги. Юные путники тревожно оглядывались по сторонам, более всего, страшась неведомого, Травка от страха плакала и дрожащими губами ругала глупых лошадей.
Внезапно Послед почувствовал на своей спине внимательный, враждебный взгляд, он обернулся и застыл с вытаращенными глазами на вмиг побелевшем лице. Непередаваемо огромное и могучее чудовище стояло над обрывом и, сложив, как человек, могучие руки на груди, смотрело на нарушителей своих владений. У чудовища был человеческий взгляд карих близко посаженных глаз и мощная грива, космами спускавшаяся с головы к ногам.
С вытаращенными от ужаса глазами, не видя того, что он делает, Послед на ощупь вынул меч, и принялся рубить поводья лошадей, которые тащили, прочь, поверженное дерево не пускавшее их. Травка, наконец, тоже заметила стоящего перед обрывом Лешего и, схватив Последа за кафтан, показывала ему на страшное видение. Послед без слов, грубо пихнул её к лошади и она, быстро всё сообразив, вмиг оказалась на ней. Следом и Послед заскочил на свою Игрунью.
Лошади не дожидаясь понуканий, рванулись по корягам и кочкам, чудом удерживаясь на ногах, колючая хвоя больно хлестала по лошадиным головам и лицам обезумевших юнцов, но они не чувствовали этого.
Послед услышал пыхтенье и треск ломаемого хвороста у себя за спиной, обернулся вполоборота, и увидел, как Леший бежит за ними, размахивая длинными, мощными, покрытыми шерстью руками. Меч всё ещё был в руке у юноши, и он отмахнулся им от жадных, страшных рук, тянувшихся к нему. Леший закричал громко и протяжно, словно аукая кого-то в лесных углах, и больше не преследовал ошалелых людей и лошадей. Страх, сам гнал их безумной, дикой гонкой, всё равно куда, лишь бы подальше от этого места. Им всё казалось, что Леший ждёт их уже и здесь и не отступает, а преследует их по пятам, и жаждет разорвать огромными волосатыми руками.
Сколь хватило лошадиных сил, они скакали через промоины уже пробуждавшихся под снегом ручьёв, и поваленные деревья, пока лошадь Травки не кувыркнулась в ямину, поскользнувшись копытами на размытой, осыпавшейся глине. Травка при этом потеряла узду и упала в рыхлый сугроб на краю ямы. Игрунья перед самой ямой резко встала на дыбы и удержалась наверху, но Послед полетел вслед за Травкой, потеряв при этом меч.

Послед нехотя открыл глаза, такого покоя и умиротворения не помнил он с раннего детства, когда, набегавшись с братом, они засыпали в обнимку на тонкой, старой перине, брошенной на полу в избе, около тёплой печи. Кто-то дёргал на груди Последа кафтан, тормошил его за уши и волосы. Наверное, матушка тормошит его и брата – завтрак уже ждёт на столе, и матушка будит, торопит к горячей каше. Но вместо матушки он увидел опухшее от слёз лицо Травки, с красными, натёртыми руками веками. Над головой оказались не брёвна притолоки, а стонущие от ветра ветви деревьев, с уцелевшими кое-где старыми, тёмными, прошлогодними листьями.
– Травка… - улыбнулся девушке Послед, недоумевая, чего она плачет. – Ты чего ревёшь? – изумился он вслух.
Травка заревела в полный голос, целуя лицо своего жениха. Послед улыбался, ему было приятно, но непонятно её странное поведение.
– Живой! – восклицала поминутно Травка и гладила его по голове и плечу с той стороны, что сидела около него. – Ты как с лошади грянул, то головой об корягу сверзился и как мёртвый лежал, думала всё, больше не очнёшься. Помнишь ли, что было? Как за нами Леший гнался, как мы скакали по лесу, и как лошадь моя в ямину свалилась, а Игрунья твоя удержалась?
Ничего, не отвечая, Послед закрыл глаза, и все события начали постепенно всплывать в его голове со слов девушки.
– Ну, вот опять глаза закрыл, - испугалась Травка, - да встань, что ли, приди в себя! Аль не можешь?
– Могу! – ответил ей Послед и сел, оглядываясь вокруг.
Он набрал полную грудь воздуха и вдруг громко, неистово чихнул, несколько раз подряд, затем высморкался.
– Это ты застыл, пока лежал, как мёртвый, - сказала ему Травка, слегка улыбнувшись яркими, спелыми губами.
– Сколько же я лежал? – спросил её Послед.
– Сутки уж почти прошли, думала здесь на век меня бросишь.
Послед обнял Травку и поцеловал в красивые, солёные на вкус от слёз, губы.
Связали вместе пояса, и Послед спустился в яму к жалобно ржавшей лошади. Она уже не силилась, подняться на ноги, как пыталась сделать это раньше. Лошадь лежала на боку и тяжело дышала, с трудом приподнимая голову, обе передние ноги у неё были сломаны, а брюхо было пробито острыми сучьями, торчащими изо льда на дне земляного котла, в который она угодила.
– Поищи мой меч, он там наверху, где-то! - крикнул Послед девушке.
– Да нашла я его давно, пока ты, как бревно недвижимый лежал. Думала, вдруг придётся оборонять тебя и себя.
Лошадь пришлось, добить, перерезав ей горло и окончив её мучения. Путники запасли себе конины и навьючили груз на Игрунью. Травку Послед посадил верхом, а сам пошёл рядом, вглядываясь меж деревьев и бесконца чихая. Игрунья удивлённо посматривала на хозяина и встряхивала головой, дёргая всей шкурой, вместе с остриженной гривой. В конце концов, Травка не выдержала и, после очередного его чиха, звонко, колокольчиком рассмеялась. Послед неодобрительно поглядел на неё и с серьёзным видом шмыгнул носом.

Чем дольше странствовали путники, тем тяжелее казались им дни пути, оставленные позади. Усталость скопилась в мышцах и костях, разъедая молодую силу, по началу быстро восстанавливавшую их тела. Если раньше даже немного сна было достаточно, что бы следовать дальше, то теперь они просыпались с болевшими, застывшими от холода и усталости телами. С каждым днём всё раньше им хотелось устроить привал и всё труднее было утром подняться и вновь начать движение среди бесконечных лесов, от веку стоящих здесь.
Травка больше не шутила и не смеялась, и даже резвая Игрунья сильно отощала и погрустнела. Послед от пешей ходьбы по лесу так выматывался, что только пытался сторожить у костра, очень скоро он падал у огня и забывался каменным сном. Но, словно Перун – покровитель воинов и мужской силы, да Лада – покровительница женщин и любви, помогали им. По счастливой случайности, волки – ужас северных лесов, обходили их стороной.
Послед и Травка уже сбились со счёта, не помня, сколько дней они скитались в бесконечных, непролазных дебрях. Иногда им казалось, что они уже много раз проходили по осиннику в низинах, или молодому ельнику, но вскоре путники убеждались, что все их приметы только кажутся сходными, на самом же деле всё это были уже новые, прежде нехоженые ими места.

Уже день вступил в свои права, а молодые спали у потухшего костра, обнявшись, как обречённые дети, потерявшие родителей. Отряд из десяти воинов вышел к никем, не охраняемому костерку, и с удивлением обнаружил спящих юношу и девушку. Воины улыбались друг другу и, загадочно посмеиваясь, начали оживлять, угасший было огонь. Они поглядывали на беззащитных юнцов и прикладывали пальцы к губам. Пусть поспят – означал этот жест. У многих из них дома были такие же юные сыновья и дочери.
На огонь поставили остродонный казан и начали варить похлёбку из баранины. Похлёбка уварилась на половину, и жир растёкся по её поверхности, дразня ароматом вкусного варева. Послед проснулся от этого запаха и уставился на гостей, хозяйничавших у его костерка. Незваные гости заметили это и дружно засмеялись.
– Что Аника-воин проспал всё? Лошадь твою сварили, сейчас есть станем, ох и худющая она у тебя, - заявил Последу крупный муж с суровым, словно из дуба резаным лицом, и свирепо нахмурил брови.
Послед вскочил ловко и быстро на ноги и ухватился за меч. Воины заржали громче прежнего – меча в ножнах не было. От громкого смеха проснулась и Травка, открыв на незнакомых людей свои колдовские, русалочьи глаза с сонной поволокой. Мужчины охотно заулыбались ей, любуясь её юной свежестью и красотой, а Травка спряталась от их взглядов за Последа, выставив, лишь один любопытный глаз из-за его плеча.
Бежать им было не куда, позади куча бурелома, через который и медведь не пролезет, вокруг воины. Больше всего пленников тревожил облик явившихся к месту их ночёвки воинов, явно не славянской крови, очень они смахивали на булгар. Послед сбычился, готовясь защищать свою невесту, и прикрыл её собой.
Кое-кто из воинов, однако, знал славянский язык достаточно, что бы вступить в разговор, начатый их вождём.
– Ой, хороша девка, я беру её себе! – усмехаясь, сказал коренастый, чернобородый, с живыми глазами воин. – У меня одна жена, будет две!
– А с парнем, что станем делать? – спросили его прочие воины, ломая русские слова.
– Можно рабом сделать, что бы коров пас, а можно отдать в жертву доброму богу, как заведено с древности, - сделав свирепую гримасу, ответил чернобородый.
У Последа кулаки сжались сами собой, он выступил вперёд.
– Возьми меня сначала! – выкрикнул он запальчиво. – Мы от самого Лешего спаслись, я его даже ранил мечом!
Воины уже не смеялись, а задумчиво переглядывались между собой. Они поняли, что шутки их зашли далеко. Тогда, светлобородый вожак улыбнулся испуганной молодёжи неожиданно широкой, светлой улыбкой.
– Ну, раз ты такой великий воин, тогда будь нам другом, садись к костру, ешь баранину. Но в дозор я бы тебя не послал, здоров ты, спать, парень!
Травка быстро сообразила, что это были только шутки, и начала, оправдывать жениха.
– Устали мы, с пути сбились. Давно по лесам бродим. Лошадь у нас только одна осталась, а вторая убилась в яме, и дороги всё не отыщем, - перечисляла она их беды.
– А кто вы есть, куда путь свой держите?
Юноша и девушка уселись к огню, оказавшись в гостях у своего же костерка. Послед повёл беседу с могучим воином, который был главарём над своими товарищами. Ему пришлось долго обсказывать всё случившееся с ним и с Травкой. Даже много повидавшие кочевники были удивлены его приключениями.
– Значит, говоришь, ты из Ужгорода, а кто твой отец?
– Пересвет мой отец, сотник князя Добромира, чем-то с тобою схож, словно вы братья.
Суровый воин при этих словах с силой ударил себя по ноге, восторгу его не было предела.
– Знавал я Пересвета, а у него были два озорника – пасынка, коих пороть бы надо, было, каждый день перед закатом!
– Думаешь, не порол? – буркнул Послед.
– Стало быть, ты и есть один из них, то-то кулаки у тебя чешутся, как я погляжу. А я Кирша – скоморох, небось, слышал про меня от бати.
– Не только слышал, а и помню тебя, ещё по жизни в разбойниках, только не вдруг узнал.
– Постарел, поди, - усмехнулся весело Кирша. – Вон твой меч лежит, забрали его, что бы ты спросонок не начал, махать им, не разобрав, что к чему. Кончились ваши мытарства, теперь вместе с нами к Ужгороду пойдёте, город освобождать.
Послед горячо схватил свой меч и вернул его в ножны.
– У тебя Кирша стало на одного воина больше! Веди хоть сейчас на врагов!
– Пусть и мои сыновья вырастут такими же храбрыми. Пересвет счастливый отец, он будет гордиться вами, - сказал Кирша, потеплевшим, добродушным взглядом оглядывая юношу.

14

Хан Биляр смеялся, глядя, как пылающие, огненные стрелы впиваются в крепостные стены Ужгорода, ещё недавно казавшегося неприступны. От многих тяжких приступов и непогоды облупились величественные стены и башни, и оказалось, что сложены они из дерева, сверху обмазаны глиной, да хорошенько выбелены от огня. Теперь облицовка порушилась, как гнилой зуб, обнажая чёрные, старые брёвна. Вот эти тёмные раны и приказал хан язвить стрелами, пока огонь не приживётся в них, как гангрена в больных членах.
Сотни воинов, укрывшись за повозками, по команде вставали из-за них и выбрасывали вверх светящиеся кометы из дальнобойных луков. Огненные стрелы одновременно шли вверх и затем, делая плавную дугу, с угрожающим воем летели вниз, вонзаясь в брёвна, которые уже подсыхали после зимней непогоды на ласкавшем их весеннем ветерке. Вид сотен одновременно взлетающих огненных стрел был прекрасен и грозен. Славяне дрогнули, шёпот пошёл по их рядам в укрытиях и башнях.
– Не Перун ли сам хочет нашей погибели? – начали перешёптываться они.
Уже множество стрел ощетинили открывшиеся брёвна, словно огненные ежи вгрызались в стены Ужгорода.
– Да вы, что же заледенели мужики? Ждёте, когда огонь приживётся? Тушите, тушите! – закричала громко Ласка, пришедшая во главе множества женщин на помощь своим мужьям.
Ласка была схожа характером со своим Горшеней, такая же самостоятельная и деловитая. Как только разнёсся слух, что стены начали гореть, она в фартуке, как была, заторопилась по соседним избам.
– Пошли скорее, стены водой заливать, - говорила она хозяйкам и указывала какие вёдра надобно с собой брать.
Скоро отовсюду сбегались бабы, в чём попало, наскоро одетые – кто с растрепанными, нечесаными волосами, распаренные, только что из бани, кто с руками в прилипшем тесте, счищать которое, было не когда. На нижние рубашки, были накинуты в спешке старые мужнины тулупы, чеботы, одеты на босые ноги, либо оба правые, а то наоборот, оба левые. Такое воинство в обыденное время уморило бы всех со смеху, но они быстро принялись за дело, выстроившись в цепочки к ближайшим колодцам. Покрикивая на мужиков, опускавших вёдра в колодцы, они споро хватали едва показавшееся из колодца ведро и бежали с ним на стены, а следующая пихала новое ведро вспотевшим, давно скинувшим верхнюю одежду мужчинам.
Женщины вскидывались над стеной и выплёскивали вниз воду, а стрелы падали на них, находя себе жертвы. Защитники в свою очередь, тоже закидывали стрелами ряды булгар, прикрывая ими пожарниц.
Свист и гудение стрел сливались в прекрасную и величественную, несущую смерть музыку. Духи смерти - Мары и Мора витали поверх всего, трогая струны множества невидимых гуслей. Равное упорство с обеих сторон не давало никакой стороне перевеса, стены вспыхивали и тут же гасли, дым и пар, поочерёдно шли от них. Пожарницы и воины гибли от стрел, но и булгары не все поднимались с колена, после очередного выброса огненных стрел.
– Держитесь, скоро стрелы их иссякнут! – кричали людям Добромир и его сотники.
Внезапно поток стрел прекратился, и наступила тишина. Крупная, большегрудая Ласка обняла за плечи Зарину.
– Где платок – то соседка, никак потеряла? – спросила она её, громко крича по привычке в неожиданно наступившей тишине.
– А и верно, потеряла, - ответила ей Зарина.
– Видно, пока всё, пошли соседка домой.
И они, забрав ведёрки, пошли по домам, сменив одну работу на другую, ждущую их в избах.
Ночью поток пущенных, горючих стрел повторился и был он ещё более грозен. Стена занялась, и прежде, чем её удалось залить, успела значительно обуглиться. То здесь, то там стены не удавалось вовремя отстоять от огня, так внезапны были поджоги, всегда в разных местах. Ослабленные стены не могли быть более надёжной защитой осаждённым.

На площади, деревянному идолу Сварога волхвы устроили хвалебные песнопения и жертвы. На жертвенном камне резали баранов, по их печени и внутренностям священные старцы судили об исходе предстоящей битвы. Печень всех трёх животных была разной – у первого барана она была с тёмными нездоровыми пятнами, у второго меньше обычного размера и только у третьего большая и чистая. Столь же противоречивы были и все прочие приметы. Волхвы не могли дать точного предсказания, тогда прибегли к последнему средству.
Привели священного белого коня, которого держали в капище Перуна, и проткнули у него на шее вену, собрав кипящую кровь в чашу, сделанную из черепа врага. Седой старец выпил, ещё тёплую, пенившуюся кровь, и начал просит Сварога, чьими внуками считали себя славяне, открыть ему свою волю. Он простирал руки к идолу, падая ниц и постепенно впадая в состояние среднее между сном и явью. Множество костров с различными травами дымом своим, помогали старцу общаться с невидимым миром. Наконец, старец заговорил, указывая пальцем на восток.
– Третье воинство придёт к нам на помощь, боги помогают нам.
– Кто это, духи или люди? – спрашивали его.
– Где мне судить об этом, - отвечал старец. – Они идут среди белого в рогатых шапках, и множества скота следует за ними. Ведёт их сам могучий Перун Сварожич, язык же их, мне не ведом.
Такое пророчество показалось всем очень странным. Волхвы очень долго совещались между собой и решили, что это духи предков по заоблачным высям спешат на помощь к своим потомкам, а скот следующий за ними, это жертвенные животные, из года в год приносимые им на алтарях. Пророчество посчитали добрым, и оно ободрило горожан.

С рассветом город содрогнулся от звуков многих таранов, одновременно бьющих в обгорелые брёвна городских стен. Булгары, укрываясь сверху от стрел деревянными заборами, раскачивали огромные брёвна, с укреплёнными на их концах железными навершиями. Стены трещали, рассыпая угольную и известковую пыль.
Добромир собрал свою дружину в единый кулак.
– Больше за стенами не отсидимся. Выйдем и встретим врага в поле, там, либо все погибнем, либо победим! Любо ли вам моё слово? – спросил он поредевшую свою дружину.
Немало сильных и храбрых воинов погибло от стрел и мечей на стенах города, и было с ним теперь витязей всего не более трёх сотен.
– Любо, любо! – закричали в ответ ему хриплые и зычные голоса. Среди них выделялся звонкий, юношеский голос, это рядом с огромным Пересветом выкрикнул юный Пострел, его пасынок.
Позади дружины, Никодим вместе с Горшеней и Формеем, устраивали пешее, простолюдинное ополчение, состоявшее из смердов, бежан, мастеровых и скоморохов, объединённых общей необходимостью противостояния нагрянувшей беде. Ополчение не имело воинственной красоты и выправки дружины, и вооружено было, чем придётся, но имело отчаянную, удалую ухватку, и кое - какой навык, уже приобретённый за время осады. Всё ополчение не насчитывало и четырёх сотен человек. Булгары имели войско во много раз большее, всей Добромировой рати.
Ворота по приказу князя открыли, и конная дружина со свистом вырвалась из них, рубя вражеских воинов около таранов, они скосили их, как жнецы сухую траву. На помощь избиваемым у таранов, без ханского приказа, булгары сами вскочили на коней и бросились на гридней.
Дружина начала стремительно обрастать муравьиной кучей конной, булгарской рати, собиравшейся на бой. Горстка витязей встала насмерть, во главе с князем, окружённая со всех сторон.
– Ну, неча и нам ждать, – хмуро сказал Формей, – надо нам в тыл врагам ударить, они того не ждут.
Никодим кивнул согласно Формею, оглядел обращённые к нему сотни лиц, и махнул рукой. Тотчас все закричали и вывалились бегущей, беспорядочной толпой в тыл потревоженному муравейнику. Отчаянная горстка ополченцев тут же увязла в конном бою, отвлекая на себя часть нападавших булгар. Среди ополченцев немало было сражено в первые же моменты боя.
Никодим бился пеший, подобно своей рати, и старался держаться ближе к дядьке Формею, прикрывая того, но скоро он убедился, что плотник может, постоять за себя сам. Играя любимым топором, Формей бился, хоть и не резво, да расчётливо, будто с артелью на стройке работал. Он подставлял щит под сыпавшиеся на него удары и выбирал момент, а затем точным, сильным ударом топора доставал противника.
Никодим сражался, так, словно имел не одну жизнь, а несколько, сразу с двумя, тремя противниками одновременно. Склонный к мягкой задумчивости в обычное время, он преображался в бою, один такой воин стоил десятка. Никодим в отличие от могучего, но тяжеловесного Пересвета, был гибок, подвижен и находчив. Его меч мелькал, как крылья стрекозы, образуя сверкающий круг, в который никто не мог, проникнуть, казалось, что и на затылке у него есть глаза. Словно, седьмым чувством он знал, где его сторожит смертельный удар. Враги падали вокруг него, а он стоял, как скала, среди кольца поверженных, окровавленных тел. Сразить его можно было только стрелой, но в гуще сражения применять стрелы никто не мог, боясь поразить своих же ратников.
Лишь один воин был ему равен, и этот витязь прокладывал себе путь, через полчище чужой рати. Княжеский конь слишком вырвался вперёд, и Добромир оказался в гуще врагов. Чувствуя, что перед ними не простой гридень, татары наседали всё упорней на князя. Добромир пятил коня, но тот лишь ещё больше горячился, обезумев от битвы. Это был ещё молодой, плохо обученный жеребчик, не чета испытанному, боевому другу, которого пришлось оставить в лесу, когда князь с дружинниками укрывались в овраге.
Пересвет наискось развалил ударом своего огромного меча булгарина, налетевшего на него и тот, вместе с застрявшим в хребте мечом, рухнул под копыта собственной лошади. Лошадь забилась и потащила труп, удерживающийся в стремени ногой, прыгая вместе с ним через ухабы и трупы людей и лошадей.
Что-то князя не видать, - мелькнула мысль у Пересвета, и он, привстав на стременах, с высоты огромного, своего роста начал оглядывать поле боя.
Целая куча вопящих татар накидывалась в отдалении на скрытого за ними бойца.
– Ну, держите меня! – заорал Пересвет и, как таран, кистенём, ломая кости и черепа, вломился в гущу осаждающих князя врагов.
Те отступили от него и вновь сомкнулись, пропустив ратника внутрь кольца, как вода смыкается вокруг брошенного в неё камня. Теперь, два витязя отчаянно бились в западне, осаждаемые со всех сторон. Несколько копейщиков пытались, достать их, и сразили княжеского коня. Пересвет налетел на них и выбил их из сёдел, прикрыв собой князя, но вскоре и его конь пал с распоротым брюхом.
Теперь они стояли спина к спине, пешие, против бешеной своры, бросавшейся на них отовсюду, никто не приходил на помощь храбрым витязям, все бились один на десять и истекали кровью в неравном бою. Удалые, отчаянные ополченцы погибли уже наполовину, но продолжали стоять насмерть. Они погибли бы все, но в тыл озлобленным булгарам полетели меткие, безжалостные стрелы. Ещё и ещё, пока враги не поняли по крикам убиваемых товарищей, о неожиданном нападении сзади. Булгары дрогнули и смешались.
Из кромки леса вышли стеною духи в рогатых шапках и молча делали свою смертельную работу.
«И гонят они всех злых, окромя добрых. И нет от них пощады притеснителям, хоть сто мечей имей, а от невидимого нет спасения. Лишают они руцы силы, а головы становятся безумны. И отважный гибнет, так же, как трусливый – гнев их страшен… » - пронеслось в головах у татарских воинов, слышанные ранее пророчества русской старухи.
– То духи восстали за своих потомков! – закричали булгары.
– Духи, духи гонят нас! – разнеслось вокруг, и хоть лучников было много меньше, чем булгар, они дрогнули и ни о чём больше не думая, погнали коней прочь.
Их сотники летели на конях впереди бегущих своих воинов, бросив обозы, пленных и всё награбленное. Их избивали вслед стрелами, вылетевшие из леса прочие духи, на никогда и никем не виданных, низеньких, очень быстрых лошадях. Не успевших бежать, добивали дружинники и ополченцы на месте.

Скоморохи Пегий Сима, да Краснобай, уцелевшие в кровавой бойне, принялись за дело, не теряя времени даром. На многих булгарах были надеты ценные доспехи с золочением, да и без этого, простой доспех стоил немалые деньги. Они принялись грабить трупы булгар. У некоторых павших воинов мечи были в ножнах, изукрашенных каменьями, пряжки на одежде золотые или позолоченные, на шлемах шишаки с золотыми навершиями, нередко крупные рубины или изумруды венчали их.
– Ну, здесь толку мало, видать Пересвет прогулялся с кистенём. Вот пёсий сын, все доспехи помял, да изуродовал, - говорил Пегий Сима дружку Краснобаю.
– Да, брось ты, эту падаль разгребать, проку на копейку, вон погляди татарин лежит, видать князь ихний.
Скоморохи потащили с мёртвого хана сапоги, изукрашенные золотом, голова у трупа отвалилась и откатилась в сторону.
– Кто же его так лихо разделал? – изумился Краснобай.
– Да, тут лихости больше, чем навыка. Видишь, лишь концом меча чиркнул по незащищённому горлу, так, что полностью с плеч головы срубить не достал. Дружинники так не бьются. Может это Пострел, пасынок Пересветов, они в бой рядом пошли? – предположил Сима, стаскивая, уже третий перстень с ханской руки.
Верно, угадал Пегий Сима. Сначала бились Пересвет и Пострел рядом, но в тесноте и горячке битвы быстро потерялись. Пострел среди пёстрых бунчуков, вдруг, увидел знатного татарина в вызолоченном доспехе, ослепительно сверкавшем среди тёмных, воронёных доспехов, охранявших его воинов. Озорная, сумасшедшая кровь, толкавшая братьев на вечные проделки, ударила в голову юноши, и прежде, чем он мог бы подумать об опасности, Пострел уже с криком влетел в круг суровых и опытных воинов, ханских телохранителей. Несколько кривых мечей одновременно взлетели вверх и обрушились на юного витязя, но в последний момент он вытянулся весь в струну, и длинным, прямым славянским мечом достал куда-то под чёрную, ханскую бороду.
Хан, истекая, как баран кровью, запрокинулся и упал, - горло его было перерезано, а батыры, истошно вопя, накинулись на Пострела. Он успел прикрыться щитом, но тот мгновенно был разбит. Как жнецы обмолачивают сноп цепами, так десяток мечей обрушился на юного храбреца. Весь изрубленный, из последних сил, парень вцепился окровавленными пальцами в гриву своего коня, и конь рванулся сквозь толчею и грохот битвы, унося его, истекавшего кровью, прочь.


15

Город выстоял, и земля вокруг его очистилась от вражеского полчища. Свободно распахнулись ворота, и все горожане от мала до велика, вышли из стен его. Одни искали своих братьев – живых или мёртвых, другие – детей и мужей. Плачь и стон, смешались с радостными криками. Ужгородцы и мерийцы обнимались, и сотни костров запалили, что бы накормить отощавших горожан. Мерийцы резали скот, но и без того множество лошадей, павших в битве, годились в качестве свежего мяса. Их разделывали здесь же у костров женщины и мужчины вместе. Грабёж убитых булгар был общим и стремительным, кто успел, тот и взял, так что далеко не по храбрости и удали досталась воинская добыча.
Огромный воин в иссечённом доспехе метался по заваленному мёртвыми телами полю, он был похож на безумного. Его окликали, но он ничего не слышал, временами стоны и зычные крики вырывались из его могучей, широкой груди. Пересвет звал своего пасынка Пострела, коего не могли найти ни в живых, ни в мёртвых. Пересвет обхватывал руками голову в отчаянии.
– Что же я скажу тебе Акулина? – Стонал он. – Одного твоего сына послал неведомо куда, на смерть, и другого не сберёг! Как я покажусь перед твои очи, лучше бы самому мне погибнуть от меча поганых!
– Погоди, отчаиваться, - пытались успокоить его, - коли, нет среди мёртвых, стало быть, он погнался за татарами, вернётся, погоди.
Но, погонщики уже все вернулись, и среди них не нашлось его пасынка. К бредущему по полю с опущенной головою Пересвету, кинулся юный воин и упал ему в ноги. Не веря своим глазам, сотник схватил его за плечи и поднял к своей груди, покрытой избитым, окровавленным панцирем.
– Сынок, нашёлся, - ласково говорил Пересвет, и слёзы бежали по его широкому, мягкому лицу. – Что за наряд на тебе Пострел, видно не спешил ты к отцу с матерью показаться на глаза, успокоить сердца родителей…
У парня в глазах тоже стояли слёзы, но он невольно рассмеялся.
– Ну, вот батя, опять ты меня не признал. Я батя, Послед, а не Пострел. С племенем Мери пришёл вас выручать.
Тут только до отчаявшегося Пересвета дошло, что пасынок выглядит, не совсем привычно, а позади него стоит девушка и во все глаза смотрит на них.
– Слава богам! – воскликнул сотник. – Хоть ты вернулся, всё же горе вполовину меньше. А это, что за девица там стоит, неужто с прибытком сынок домой возвернулся?
Послед подвёл к сотнику Травку, которая уже успела, стать прежней егозой, что была, когда-то у себя в деревне. Травка улыбалась во весь рот, ни сколько не оказывая, положенного перед свёкром смущения. Пересвет наклонился, чуть не вдвое, и поцеловал сноху в щёку, а затем и Последа.
– Боги вам в помощь, идите в дом, видно так заведено – ни горя без радости, ни радости без беды, не бывает.
Люди словно лишились рассудка, увидев своё спасение, там, где уже не чаяли. Они метались от костра к костру и под скоморошьи дудки начались песни и пляски, которые становились всё бесшабашнее. Устав от постоянного горя и страха, горожане и бежане обрадовались возможности всё забыть, и просто радоваться тому, что живы. На завтра они начнут хоронить близких людей, оплакивать их и жалеть сирот, оставшихся без кормильцев, но ни теперь. Даже вдовы, прервав плачь и вопль, присаживались на миг к поминальным кострам, жадно ели и пили хмельные напитки, а потом забывались в общем веселье. Жизнь не стояла на месте и овдовевшие женщины, среди которых были и совсем ещё юные, рассчитывали найти себе новых мужей.
Добромир и Никодим встретились с Киршей и горячо обнялись, чувства их были так велики, что они не могли ни чего сказать, и некоторое время, молча, оглядывали друг друга. Странно, но годы ратной и ответственной за многих людей жизни, сделали их похожими. Лица их стали суровее, а взгляд проницательнее, и даже задумчивый Никодим стал более подбористым и твёрдым.
Добромир заговорил первым, обращаясь к Кирше.
– Какие боги направили вас по пути к Ужгороду? Сказывали волхвы, что сам Перун решил нам помочь и не допустить гибели своих сынов.
– Вас спасло чудо. По великому волхвованию горлица нашла дорогу к племени и донесла вашу весть до Олы, упав ей камнем в ноги и умерев.
При этих словах Никодим схватился правой рукою за сердце.
– И умерев… - повторил он горько.
– С того дня Ола стала слабнуть и таять, лишаясь силы и желания жить. Она отдала племя под мою руку, а сама тихо умерла по пути к Ужгороду. Мы сохранили её тело, зашив его в шкуры, как принято у мерийцев. Прошу князь твоего позволения, завтра захоронить её прах на твоей земле, и насыпать на том месте курган. Она была мудрее богов и добрее всех, живущих на земле.
– Пусть так и будет, - согласился с этим Добромир.
– И ещё сказала она перед смертью одно слово для тебя Никодим, а я лишь передаю его. Пусть твою жену Мойру, а её внучку, захоронят вместе с ней. Тебе же надо жить без грусти дальше, поскольку душа Мойры стала счастлива. Никогда не убивай больших, лесных кошек, жён Арына, дабы не убить и свою жену. Ола сказала, что только ты можешь, понять эти слова, а мне, она их смысл не открыла.
– Я понял эти слова, - горько ответил Никодим хриплым голосом. – Лес дал мне её, лес и взял её от меня.
Все надежды Никодима умерли вместе с вестями принесёнными Киршей. Долго он верил, вопреки разуму, что дух Мойры вернётся к своему брошенному телу, и хотя признаки тления уже пошли по нему, Никодим отказывался предать тело земле. Его уговорили перенести гроб с телом жены в холодный погреб, где бы оно сохранялось нетленным. Понять его никто не мог, и даже Рада, не смотря на всю свою любовь, уже опасалась в тайне за его рассудок.
Часто он вскакивал среди ночи, и шёл проверить мёртвое тело, объясняя Раде, что дух Мойры должен вернуться в него и ей, наверное, страшно и одиноко одной в погребе. Никакие уговоры не помогали, и Никодим твердил только одно.
– Она не может умереть раньше меня. Я это знаю твёрдо.
В эту ночь Никодим в последний раз спустился в погреб к телу, бывшему раньше его женой Мойрой, спустился, что бы проститься навсегда. Он сделал это тайно, что бы никто из домашних его не видел. Никодим сидел перед закрытым гробом и плакал, а перед глазами стояли картины её жизни. Вот Мойра суровая дикарка, лесная красавица. Вот Мойра рысь, спасшая ему жизнь, Мойра – опора, верная жена и, наконец, Мойра – крылатая. Нет не всё. Теперь он знает Мойра – дух лесной, тигрица – свободный и могучий зверь.
Темно в подвале, нет и свечи, и никто не видел раздавленного и наполовину мёртвого от горя сотника князя Добромира, схоронившего вместе с Мойрой, половину себя прежнего, юного и светлого, как молодой месяц.

Новые места, куда прибрели Потьма с Мотыгой, оказались немного богаче прежних. Волей-неволей, собрав скудные, зимние подачки леса, им приходилось идти дальше в поисках ещё не обследованных мест. Такое бродяжничество вошло уже у них в привычку и не тяготило. Теперь морозы слабели и днём солнце начало согревать сырой, хмурый лес. Потьма этому не особо радовалась, мох под ногами чавкал, пропитавшись талой водой, чеботы, бывшие на ней, намокали, так и заболеть не долго. Зато Мотыга радовалась приходу весны и теперь далеко убегала от Потьмы.
Потьма палкой постучала по кривому сосновому стволу, так она звала бестолковую собачонку, звать голосом одинокая женщина опасалась. Неизвестно ещё чего докличешься. Потьма постучала ещё раз, но Мотыга не появлялась, зато в отдалении она услышала её тявканье. Собака звала её к себе, видимо, отыскав добычу. Потьма заторопилась, прикладывая к уху забор из ладони, что бы легче было определить, откуда идёт звук.
Раздвинув еловые лапы, Потьма увидела красивого, рыжего коня, вокруг которого вертелась Мотыга. Она подскочила к хозяйке, радостно тявкнула и снова вернулась к находке. Собака явно гордилась своей смекалкой и храбростью, на мордочке у неё проглядывало желание хозяйского одобрения.
– Ну, куда ещё нам конь? – спросила её Потьма. – На дерево его не затащишь, на земле волки съедят.
Потьме было пришла на ум мысль убить коня, но тот так доверчиво смотрел в её глаза, что Потьма сразу отбросила эту мысль. Мотыга не отставала от коня и видимо сильно надоела ему, но тот, почему – то, не уходил от ели. Мотыга уже протоптала тропинку вокруг ели, в своей неустанной круговерти.
На коне было седло и металлическая сеть, для защиты от ударов мечом, за луку седла зацепился обрывок ткани тёмно-винного цвета и свисал на левый бок, в сторону ели. Потьма остановилась, не доходя несколько локтей, в раздумье, оглядывая находку. Рыжий конь заржал и, припадая на левую, раненную ногу, сделал несколько шагов к женщине, потом упорно вернулся снова к ели. Зацепившаяся плащаница тянулась за ним, причёсывая на снегу собачьи следы.
Потьма поняла, что конь смирный и подошла близко к нему. В густой, синей тени, под елью, лежал русский воин в окровавленном, иссечённом доспехе.
– Вот оно что, - поняла всё Потьма.
Теперь ей стало понятно, что Мотыга гордилась тем, что помогала человеку и лошади.
– Ты молодец, молодец! – похвалила Потьма собачонку. – Что же мне с этаким хозяйством делать? – задумалась она. – Видно придётся назад в деревеньку идти. Дом, хоть и сгорел, да банька цела, она у ручья в сторонке стоит.
Потьма серпом обрезала ремни, крепившие воинские доспехи, освободила тело воина от них, и сложила их под ель, туда же положила длинный, овальный, деревянный щит, укреплённый по верху полосами металла. Гвозди, крепившие отделку, выступали над полем щита, в виде шипов, что бы кривые татарские мечи цеплялись за них и тупились при ударе. Но этот щит уже не смог бы послужить защитой более никому – он был разбит и изуродован так, как будто целое войско тренировалось на нём, вырабатывая боевые удары.
Потьма склонилась к голове воина, что бы снять шлем и горестно вздохнула, воин оказался юным парнем, не более шестнадцати лет от роду.
Освобождённое от сковывающего его железа, тело парня стало намного легче, и Потьма попыталась поднять его на конский круп. Но, голодная зимовка не пошла ей на пользу, руки дрожали и сами опускались от слабости. Она ещё могла немного приподнять юношу, подставив свои костлявые плечи, но перекинуть его через высокую конскую спину ей никак не удавалось, мешало к тому же седло. Ноги у Потьмы подгибались, не в силах выдержать двойной вес. Она поняла, что все её попытки тщетны, и парень скорее умрёт, чем она, ослабшая от голода, поднимет его на коня.
Тогда старая женщина отцепила плащаницу, что спускалась с седла, и привязала её ремнями к металлической сетке, свисавшей с конского крупа. Из-под ели Потьма снова извлекла щит, прикрывший парня от многих ударов, и уложила бездыханное тело на него, как на санки. Щит она связала с обрывком плаща и шагом повела хромавшего коня в сторону деревеньки.
Сначала щит с выступавшими на нём шипами, собирал грязь и снег, потому двигался неровно, рывками, но вскоре, на образовавшейся снизу подушке из грязного, мокрого снега, поехал ровно и быстро. Воин не открывал глаза и был похож на большого спящего в колыбели младенца, но он был очень бледен. Тёмные круги вокруг глаз и затруднённое дыхание, тревожили Потьму. Они добрались до ручья, через который им нужно было переправиться.
Ручей уже подтаял, и вода поднялась в нём поверх льда, перебегая по нему узорчатыми струями. Казалось, это играла на ветру тонкая, шёлковая ткань. Потьме пришлось переходить ручей по пояс в ледяной, обжигающей воде, сводившей ей живот. Раненного она перенесла на спине, сильно наклонившись вперёд и едва, не падая вместе с ним в ледяную воду. Мотыга осталась на той стороне ручья, и никак, не хотела, идти в воду, сколько её не звала хозяйка.
– Надо бы тебя оставить… - сказала ей сердито Потьма, но всё же вернулась за ней, и забрала подмышку, испугавшуюся воды собачонку.
– Судьба моя видно такая… Что ни есть нехожалых, да убогих, меня не минуют. Не обижают меня добрые боги, никогда бедой не обносят. Теперь, ежели чужое войско ещё не ушло, обязательно меня по дыму обнаружат, и спросят за погибель княжича Одоленя. Он, поди, ещё не воскрес… - ворчала старая женщина, разводя огонь в очаге баньки, стоявшей на сваях, как на курьих ножках.
Сваи нужны были, что бы уберечь баньку при сильных разливах ручья, который питался весной высокими, лесными сугробами.
– Травы здесь с лета любые есть, кровь-руда у него сама стала от холода, а это уже пол дела. Тепереча надо раны обмыть, да оглядеть хорошо.
Потьма раздела юношу и ужаснулась. Раны его были обильны, особенно иссечена была спина косыми рубцами. Множество ударов всё-таки приняла на себя броня, но тело было покрыто сплошным чёрным синяком. Сломанные рёбра не давали юноше дышать полной грудью, и он потерял сознание от сильной боли и слабости.
Потьма разорвала рубашку и нижние порты, бывшие на раненном, и перевязала ему спину и грудь. На лице у воина по щеке шёл кровавый рубец, обезобразив чистый, юный лик. Потьма решилась, уже было зашить рану, но подумав, не стала без должного умения зря мучить парня.
– Не сподобили боги делам ведовским, так нечего и соваться в знахарки. Не девка ведь, а парень, и без красоты проживёт. А в годы войдёт, бороду отрастит и вовсе ничего не видно будет, – решила она.
Во всё время возни с раненным, женщина гадала, чем теперь им всем кормиться? Ничего не оставалось, как оставить коня у реки и раненного в баньке, да идти с Мотыгой в деревню. Может, ещё найдётся кое-что из припасов, оставленных бежанами в подклетях.
В деревне было тихо и в мокрых сумерках, раздавались редкие звуки мёрзнущей капели. Было безлюдно и тоскливо. Потьма, как тень, вошла на бывший свой двор, чёрный от сгоревшего дома и сарая. Из щели в обгорелой двери дома вышла важная, серая крыса и неторопливо, никем не пуганная, пошла в сторону сарая. Мотыга жадно глядела на неё и в один миг, не хуже кошки, вцепилась ей в хребёт.
Потьма пошла по пустым дворам, но, увы, все оставшиеся припасы приели крысы и хорьки, лишь верёвки остались от связок сухой рыбы и грибов. Вместо муки была только пыль, густо усеянная мышиными следами и катышками. Сумрачная, озабоченная Потьма вернулась к пепелищу и увидала целую вереницу крыс, сложенных рядом друг за другом, как товар на прилавке. Вереницу заканчивала лежавшая на брюхе Мотыга, счастливая от удачной охоты. Потьма горестно вздохнула.
– Зайцев и рябчиков видно не нашлось, давай хоть бы это сюда. Раненного кормить чем то, да надо.

Через два дня Хоря вернулся в деревню с убережённой лошадью и бросился искать жену. Он нашёл её около баньки у ручья, где она мыла глиняные горшки и миски.
– Потьмушка! – завопил Хоря, и по воде и грязи кинулся к ней. – Живая! – радовался он, и ластился к ней, как телёнок к матери.
– Ну и ладно, ладно… Чего разнюнился? – ворчала на него Потьма.
Потом и сама вытерла краем платка набежавшие слёзы.
– Живая, вот видишь. Чего мне сделается? Захудела вот только маленько. А старика моего нет, помер. Ты то сам, как осаду пережил?
– Я то сам, Потьмушка, ничего, меня добрые люди приютили. У Горшени в гончарной избушке жил, со стен стрелы во врагов метал, а князь кормил оборонщиков. Сказывали люди, что я лучший стрелец.
– Правда что ли? – недоверчиво хмыкнула Потьма. – А коли так, не болтай… - остановила беззлобно она его похвальбу.
Из города возвернулись все селяне, кто хотели, но крайняя изба осталась пустой. Обжилась и осталась жить в городе семья Гордея, в коей было много сыновей-подростков. Городские родственники приняли их и взялись, обучать кузнечному делу.
Вот в этой самой избе и поселились Потьма с Хорей и начавший приходить в себя Пострел. Одну лошадь хозяева выменяли на корову, что бы поить раненного юношу молоком. Хоря ходил на охоту, доказывая свою меткость приносимой добычей. Мотыга теперь ходила в лес с Хорей, но дома признавала больше Потьму, и когда та ворчала, по-прежнему на мужа, собачонка тоже тявкала на Хорю. Хоря не сердился на них.
– Бабы против мужиков меж собой договорятся всегда, - говорил он Пострелу и подмигивал при этом левым глазом.

Скоро весть о битве и освобождении Ужгорода дошла до Белозерска. Улим начал собирать Милу и Василька в дорогу, его Воронок уже давно стоял на привязи возле баньки, во дворе у Костромы. Мила тихонько достала из найденного ею малкиного ларца золотую подвеску на кручёном, толстом, шейном кольце, и тайно подсунула под божницу, когда-никогда, а обнаружит Кострома прощальный дар. Сделала она это потому, что знала, явно ведунья ни за что, не возьмёт подарок.
Женщины прощались долго и что-то шептали друг другу, склонив головы, так, что Улим не слышал их разговора. Улим посадил на старого, верного Воронка Милу и ребёнка, и сам уже, было вышел к воротам прощаться с приветившей их хозяйкой, но тут вспомнил, как уже сел однажды на лошадь, не подумав об оружии, а потом пожалел об этом. В городе, по-прежнему, было неспокойно, а на дороге и вовсе могло быть всякое. Он быстро вернулся и прихватил с собой острую, увесистую тяпку для рубки капусты, поместив её за пазуху.
Кострома пошла, провожать их, и прошла рядом с Улимом несколько улиц, затем она простилась, и поворотилась домой. Навстречу ей из переулка вывернула пьяная ватага и окружила ещё не старую, красивую женщину. Один из гуляк растолкал всех прочих дружков и протиснулся к ней поближе.
– Ты не ко мне ли торопишься, бабонька? Пошли со мной, я тебя угощу медком и утешу хренком.
Бывшие с ним дружки загоготали.
– Ну, ты, Будя, ловок на язык!
Кострома стояла прямо и вглядывалась в лицо закрывавшего ей дорогу мужчины. Потом лицо её передёрнулось от отвращения и она, отворотив его, прикрылась платком. Отвратительное видение открылось ей в ничего, не ведавшем пьянице. Вместо лица скалилась разложившаяся плоть с выпученными глазами.
Будя попытался, ухватить её за руку, но она отпрянула от него и резко сказала.
– Отойди от меня, мёртвый человек!
Такие слова озадачили даже пьяную голову бывшего десятника.
– Чего! – грозно проревел он, но его начали дёргать и тащить в сторону дружки, которые, наконец - то, признали ведунью. – Чего она говорит?! – снова проревел Будя.
– Не тронь её, она чародейка…
– Пошли отсюда подобру-поздорову, - уговаривали они его, и подталкивали прочь, на лицах дружков-выпивох был страх.
Будя внезапно успокоился, как это с ним нередко бывало, и, плюнув злобно вслед Костроме, пошёл в тот переулок, куда только, что скрылись Улим и Мила. Это была ровная, прямая улица, где заборы стояли сплошной стеной. Бывший десятник издали узнал Улима, и начал громко и радостно окликать его. Скоморох подгонял Воронка, не слишком радуясь такой встрече, и делал вид, что не слышит пьяного голоса, окликавшего его. Будя нагнал путников и бросился обнимать Улима.
– Вот, други, мой старый товарищ! – гордо говорил Будя, обнимая скомороха не покалеченной левой рукой. – Никак домой собрался, а с другом проститься позабыл!
– А это и сейчас не поздно, – поддакивали своему главарю гуляки, рассчитывая на дармовое угощение.
Улим начал отнекиваться, объясняя свой отказ, дальней дорогой предстоящей ему. Глаза пьяного разбойника уже устремились на Милу, и он всё настойчивей требовал к себе в гости, встреченных им путников.
– Что же ты меня не уважишь, так со старым товарищем поступать поносно, – выговаривал он Улиму.
Хотя Будя и говорил с Улимом, а сам налитыми от перепоя глазами, в упор, разглядывал молодую женщину. Он протянул толстую, как бревно, руку, и попытался перехватить конские поводья у Улима, тот не давал.
– А кого это ты с собой прихватил? – спросил десятник Улима.
Улим побледнел и весь подобрался. Он понял, что добром не разойтись ему с бывшим, мнимым дружком, и судьба снова сталкивала их друг с другом.
– Это жена моя. Уйди с дороги по-хорошему, у нас с тобой дружбы не получается. Коли мирно разойдёмся, буду тебя добром вспоминать.
Будя нагло загоготал в лицо Улиму.
– А иди, куда тебе надобно, только бабу оставь! У тебя жена молодая, ладная, зачем тебе вторая? А у меня не жена, а квашёнка, стыдно людям показать. Пришла и мне пора молодухой обзавестись. Сделай это для друга! Мне эта жёнка, ой как сильно приглянулась, экие глазищи, прямо в сердце ударили меня!
Сильные руки в разные стороны дёргали повод коня, тот волновался и мог встать на дыбы. Мила ухватилась рукой за гриву Воронка, другой рукой она прижимала к себе испуганного Василька.
– Уйди с дороги… - тихим голосом снова проговорил Улим, лицо его окаменело.
– Собака! – прохрипел злобно Будя и потянулся к мечу, но скоморох снова оказался быстрее.
Улим мигом выхватил из-за пазухи короткую секиру, и первый ударил в грудь десятника. Будя покачнулся, но устоял, лишь недоумённо глядел на Улима и шарил, шарил левой рукой около висевшего в ножнах меча. Затем рука его медленно поднялась и ухватилась за грудь. Улиму казалось, что всё это происходит во сне, так медленно и тоскливо тянулось время. Он снова поднял тяпку, но тяжёлое, грузное тело десятника уже оседало к земле.
Улим с размаху, кулаком, ударил в круп своего коня и, одним прыжком перескочил через поверженного десятника, раньше, чем тот полностью простёрся на землю. Он бросился бежать вслед за ускакавшим вперёд Воронком. Конь проскакал по прямой улице, где беглецам негде было скрыться, Мила с ребёнком еле-еле удерживались на нём. На повороте Улим успел ухватить Воронка за узду и остановил его. Он торопливо оглянулся, но их никто не преследовал, оторопевшие лиходеи склонились над умирающим, хрипевшим своим главарём, обсуждая со страхом всё произошедшее.

Улим и Мила благополучно добрались до Ужгорода. Дорога между двух городов никогда не была столь оживлённой, как после освобождения осаждённого города. В Ужгород шли обозы с зерном, сыром, мёдом и живой скотиной, для забоя на месте. Многие жители Белозёрска и окрестных деревень поехали проведать своих родственников, бывших до того в осаде и помочь им при случае.
Княжеские тиуны изладили обозы к княжескому подворью, справляя положенную службу, навстречу из Ужгорода шли торговцы и бежане, укрывавшиеся там, во время осады. Всё это вязло в непролазной, весенней грязи, но, несмотря на сутолоку и ругань, все были веселы, и дружно вытаскивали из ям застрявшие телеги, мешающие проезду. На обочинах устраивались на отдых кони и люди, ещё больше увеличивая скученность на узкой, лесной дороге.
Иногда, посреди медленного движения две встречные повозки вдруг останавливались и двое друзей принимались радостно кричать в них, они обнимались и оживлённо пересказывали друг другу новости, а остальные путники ворчали, но терпеливо ждали, когда проезд будет свободен.
На ровном, как стол поле, недалеко от города, Улим увидел холм, которого раньше не было, он был высотой со среднее дерево и размером с целую деревню – эту насыпь сделали за один день кочевники Мери в память о последней женщине, возглавлявшей их племя. Их скорбь была так велика, что множество ценных вещей было положено вместе с ней. Как символ власти с ней в курган положили меч, с ножнами отделанными золотыми накладками, изображавшими оленей и волков. Лук и стрелы с роговыми наконечниками могли ей пригодиться на охоте в заповедных лесах доброго бога, куда отправился её дух. На груди Олы светилось ожерелье из золотых, изогнутых пластин, а на голове, вместо обычного высокого, мерийского убора был надет золотой обруч с изображением фигурки лошади.
Тело Мойры тоже было украшено многими драгоценностями, оставленными ей когда-то отцом-ведуном, но вклад Никодима был незаметным и самым ценным. Вместе с дарами он положил в могилу простую, деревянную куклу, так не рожденного ею ребёнка, которую вырезал сам. Если им суждено быть вместе в таинственном мире мертвых, то пусть душа её больше не мучается и будет там счастлива.
Тысячи голов скота, неустанно погоняемые кочевниками, носили кожаные мешки с землёй, закреплённые у них на боках с двух сторон. Рёв коров и быков, блеянье коз и овец, ржание лошадей, а также топот бесчисленных копыт и крики погонщиков заглушали все окрестные звуки, и были слышны по всему Ужгороду. К концу дня, ещё до заката солнца, вырос холм, надёжно укрывший захоронение, а с рождением следующего дня племя Мери исчезло, словно состояло из духов, растворившихся, так же внезапно, как они и появились.
Во тьме ночи от ужгородцев скрылась длинная змея, состоявшая из живых существ, упорно ползущая на юго-восток, в своём стремлении встретить весну на подступах к дремавшему ещё северу. Племя откочевало по своему тысячелетнему пути, следуя по нему, так же неизменно, как солнце следует по небосводу, но вели мерийцев теперь Кирша и Мока.

16

Вслед за Улимом прибыли послы из Белозерска к Добромиру. В городе без князя продолжались смута и разбой, не только богатые бояре и купцы опасались за своё добро, а то и жизнь, простые горожане были уязвимы ещё больше от лиходеев. У них не было защиты из множества слуг.
Не раз уже соседи хоронили найденные поутру истерзанные трупы молодых, красивых вдов. Разбойники вламывались среди ночи в дома, где те жили. Мужья боялись оставить своих жён без защиты, и оставались сидеть по домам, вместо того, что бы трудиться и зарабатывать на жизнь. Торг прекратился, поскольку разбойные шайки брали у купцов любые товары, не платя им, да те и не смели, противоречить отъявленным негодяям, рассудив, что разбогатеть ещё можно, а заново родиться в этой жизни уже не получится. Именитые люди и простые ремесленники больше не могли терпеть произвола, и небольшой группой прибыли к князю Добромиру с просьбой.
Бородатые мужи собрались в пиршественной палате, где их принимал похудевший и заметно изменившийся князь. Взгляд его стал строже и суровей, плечи, словно пригнуло бремя тяжёлой осады, но видел это лишь Никодим, стоявший по правую руку, да скромно стоявший в углу ключник Огарок. Для всех прочих князь был великолепен в золотом, торжественном венце и плаще с вышитыми по тёмно-синему фону золотыми львами. Левая рука у Добромира, по привычке, упиралась в рукоятку меча, висевшего с боку. В его удалой и в тоже время величественной позе выражался сильный и разумный характер князя.
Боярин Борзомысл – крупный и представительный муж, говорил князю речь ото всех белозерцев.
– Ото всего города и ото всех людей в нём живущих, пославших нас, молим тебя светлый князь, дабы дал ты нам посадника своего в Белозерск. Кого ты выберешь и дашь нам на княжение, того мы и примем с покорностью и любовью. Нет сил, больше терпеть бесчинства от кровопролитцев и убивцев! Разбой такой, что каждый день считаем последним. Обезглавел наш город, не осталось княжеского семени, дай нам взамен сильного и честного человека, а мы послужим ему, как тебе.
Выборные встали на колени, подметая дубовый пол бородами и полами одежды.
– Посмотри, как покорны мы твоей воле, будем так стоять, пока не скажешь нам своё слово, хоть и сто лет простоим. Без твоего ответа вернуться нам нельзя домой.
Добромир казалось, задумался, но всякий кто хорошо его знал, усмехался тихо в усы. Ум у князя был скор, и он давно уже обдумал своё решение, а теперь лишь соблюдал нужный ему порядок. Несколько раз он поднимал острый взгляд на толпу выборных, стоявших перед ним на коленях в ожидании, а потом, словно опять, погружался в глубокое раздумье. Выборные с надеждой ожидали его решение.
Добромир, наконец, как будто, пришёл в себя от глубокого раздумья и слегка кивнул белозерцам.
– Есть у меня человек достойный. Клянитесь ему во всём служить, как мне самому.
– Клянёмся своими животами! - отозвались дружно белозерцы.
– Пойди сюда Огарок, - позвал Добромир, и бледный, ещё не совсем оправившийся от раны ключник, как тень, бесшумно вышел из угла.
Он выглядел так незначительно, совсем не воинственно и даже жалко. Коричневый простой кафтан, подпоясанный обычной верёвкой, со связкой ключей висевшей на ней, был так убог, среди разодетых, нарядных гридней. Болезнь высушила его и без того худощавое тело. Коричневый кафтан висел позади спины мешком, через опояску. Послы растерялись и начали переглядываться, затем заулыбались. Богатырского вида боярин Борзомысл спросил князя о том, что думали все, но не решались сказать.
– Светлый князь, ты решил нас испытать, покорны ли мы воле твоей, как говорим? Мы поняли твою загадку, но теперь дай нам, что мы просим. Нам нужен богатырь, витязь удалой, он избавит нас от злых людишек твёрдою рукою. Вот рядом с тобой славный воин, мы слышали о нём – его зовут Никодим. Есть ещё богатырь славный в твоей дружине, против которого не устоит никто – имя ему Пересвет. А этого твоего слугу никто и слушать не станет.
Добромир усмехнулся и вскочил внезапно со стула, так что послы вздрогнули, он сделал быстрыми резкими шагами несколько шагов по палате, а затем повернулся к послам.
– Да, это храбрые витязи и удальцы, но вам они не сгодятся. Мой посадник не погляделся вам, а напрасно. Он то у вас порядок наведёт, можете не сомневаться.
У многих дружинников, хорошо знавших Огарка, рожи сами собой начали разъезжаться, не слушаясь своих хозяев, которые пытались остаться серьёзными, соответственно моменту. Но, сколько они не крепились, вдруг, все дружно, разом заржали, как кони, и только Огарок всё также хмуро и задумчиво смотрел неопределённым, рассеянным взглядом сквозь них.
– Нечего скалиться на княжеского посадника, – тихо сказал он, обращаясь, однако, не к дружинникам, а к белозерцам.
Добромир продолжил свою прерванную речь.
– С ним дам две сотни гридней на первое время, пока не выберет Огарок из вас верных людей и не наберёт воинов. А теперь прошу всех к столу, отпразднуем нашу победу, и поздравим нового посадника.
С этими словами все дружною толпою прошли к угощению, приготовленному слугами в соседней палате.

В дом Зарины вернулся Василёк, но он очень тосковал о Миле, и Формей с Зариной приняли её к себе, пока Улим устраивал ей собственный дом. Она поселилась в светёлке, где раньше жила Мойра. Огарок по доброму уговору с Улимом был рад отпустить Соколика в дом Формея, и теперь красивый, разумный мальчик обрёл свою родную мать, с которой его разлучили несколько лет назад. Соколик и Василёк очень подружились. И хотя Василёк был младше Соколика, но он стал очень рассудителен и умён не по своим младым годам, от пережитых им невзгод. Соколик же всегда был добрым и незлобивым ребёнком, весь в свою мать Милу.

Огарок уже готовился к отъезду в Белозёрск, но его призвал Добромир в свои покои.
– Кого оставишь взамен себя, за княжеским добром досматривать? – улыбаясь, спросил он, ключника.
Огарок, нисколько не задумываясь, ответил давно про себя решённое.
– Пусть Улим послужит. Хватит ему вокруг дела ходить, уже не юноша, а зрелый муж.
Князь был в душе согласен с выбором Огарка, но решил покрепче узнать, с чего тот так решил.
– А пригоден ли он? Да и все знают, что нрав у него вспыльчивый, горячий.
Огарок спокойно продолжал, объяснять князю свой выбор.
– Он, княже, испокон веку здесь в Ужгороде живёт, его все знают, он всех знает. Глаз у него всё примечает, это ты и сам помнишь – лучше его послуха не было. А нрав утишится, у него теперь две жены.
Князь засмеялся, он понял, что Огарок имел ввиду.
– Ну, коли так, передашь ему ключи, и обскажешь все дела по порядку.
Огарок поклонился князю и вышел.

Последнее время Добромир чувствовал себя снова юным и счастливым, теперь решая любые дела, он тайно ждал наступления ночи. Он постоянно думал о Малине и её теле, иногда ему казалось, что её мягкие, рыжеватые волосы касаются его лица, так сильны были ощущения их любви. То ли лечение Мойры помогло, то ли Малина отдохнула во время осады, когда муж не жил с ней, оставаясь, всё время среди воинов, но женское здоровье вернулось к ней, вместе с желанием любить и быть любимой. Малина тоже знала, что делает мужа счастливым, сильным человеком, и что она нужна ему. Она не была уже так бледна и подавлена, как раньше, её глаза блестели и смеялись, они дразнили князя и невольно всех мужчин вокруг себя.
После любовной ночи, Малина каждое утро до обеда не могла подняться с постели, от истомы одолевающей её, но продолжала прислушиваться к шагам в коридорах. Ей чудились твёрдые, упругие шаги Добромира, возвращающегося в её покои. Страсть, владевшая ими, была такой же, как в те дни, когда они впервые соединились вместе.
Наконец, Добромир больше не хотел делить свою любовь на день полный забот и короткие, страстные ночи. Он объявил новому ключнику, что едет с княгиней на охоту и один, на ночь глядя, умчал её в возке в Брусилову избу, где они жили, когда Добромир был всего-то атаманом разбойников, со странной кличкой – Матрёна. Через восемь дней они вернулись тихие и усталые, страсть уже не калила их пожаром, а горела светлым и ровным огнём. Вскоре Малина понесла и в положенный срок родила сына, всего же она родила мужу троих сыновей.

Жизнь Никодима была не долгой – через пятнадцать лет, после описываемых событий, он погиб, не в бою, где боги его хранили ото всех врагов, а в холодной воде. Он вместе с конём провалился под лёд, когда возвращался из похода домой, и на глазах у всех воинов, тяжёлый доспех камнем утянул его вниз, прежде чем ему успели помочь.

Старая матушка исчезла бесследно, и после бегства татар о ней никто и ничего больше не слышал. Она была так стара, что казалось вполне вероятным, будто она просто растворилась вместе с лесным туманом и оборотилась в бесплотный дух.

Пострел пешком вернулся в город к радости всех домашних, но лицо его было довольно сильно обезображено. Слава о его храбрости разнеслась по всему городу, Добромир звал его в свою дружину, под начало Пересвета, но Послед отказался. Внезапно, он заявил отчиму, что больше не хочет быть гриднем, а станет купцом, и скоро уйдёт с караваном богатого грека Аримника. Пересвет считал это позором всему роду и отговаривал его от этого, но ему пришлось сдаться после разговора с женой.
– Пусть идёт, - тихо сказала ему Акулина, когда она осталась наедине с мужем. – Али ты не видишь, как он на Травку смотрит, когда думает, что никто того не видит?
Пересвет дал казны и помог пасынку снарядить свой первый обоз.
Да и то спросить, почему он должен ходить по моему пути? Ему жить, ему и свою дорогу торить, а постоять за себя он сможет. Уж этому - то, я его научил! – думал с гордостью сотник, глядя вслед, удаляющемуся вдаль обозу.
Послед с коня махал домашним на прощание шапкой. Он поднимал коня на дыбы и пронзительно, прерывисто свистел, светлые его волосы трепал ветер перемен и новых надежд. Другая дорога и вся жизнь впереди, звали его за собой.