ПОМЕЛО

С Е Р Г Е Й М О Г И Л Е В Ц Е В



П О М Е Л О

монолог рыжей собаки


П а м е л а, рыжая собака по прозвищу П о м е л о.


Дамы и господа, послушайте исповедь старой облезлой суки, которой уже ничего не осталось, кроме как вспоминать былые денечки, да греться на летнем солнце, где-нибудь в пыли, на непроезжей дороге, в кривом и глухом переулке. Впрочем, сейчас на улице осень, и дождь, как видите, льет с небес не переставая с утра и до вечера, так что о теплой и прогретой солнцем дорожке придется забыть еще на многие месяцы. Вряд ли я их переживу, эти долгие тоскливые месяцы, и не потому, что я такая уж старая, хотя всего пришлось пережить на веку, а потому, что, знаете, все мне уже до чертиков надоело.

Чешется, пытаясь поймать блоху.

Вы никогда не встречали собаку, которой все до чертиков надоело? у которой в глазах застыла тоска всех ее бесчисленных предков со времен основания мира? собаки, знаете-ли, вообще очень любят грустить; это, очевидно, впечатано намертво в нашу сентиментальную собачью породу, не очень, кстати, отличающуюся от людской. Мой
прежний хозяин…

Отворачивается, трет лапой глаза. После паузы.

Впрочем, разрешите сначала представиться: Помело, из породы шотландских колли, цвет рыжий с большими белыми пятнами, особенно если хорошенько отмыть и просушить на солнце мою давно немытую шубу. Впрочем, какое сейчас, осенью, солнце?

Опять отворачивается, еще сильнее трет лапой глаза, некоторой время молчит.

Вообще-то, если по-честному, меня когда-то звали Памелой. Такое, простите уж, дали мне в детстве имя. Возможно, это связано с моим шотландским происхождением, возможно – с излишней начитанностью и эмоциональностью хозяина, писавшего в свое время неплохие истории, в основном про древние замки, рыцарей, морские сражения, благородных, закутанных в белое дам на балконах, шелковых лестницах, дуэлях, и прочей экзотической чепухе, которую, как это ни странно, у него покупали в некоторых журналах; вот в придачу к этой экзотической чепухе, как некий заморский мохнатый зверек, как намек на дальние и туманные страны, омываемые водами дальних морей, и
появилась я впервые в доме хозяина…

Пауза. К чему-то прислушивается и вглядывается в воображаемую даль.

Да. Так о чем это я? О хозяине. Мы, кстати, тоже жили с ним у самого берега моря в большом белом доме, увитом глицинией и виноградом, и брызги соленой воды, клочья пены, шум прибоя и крики рассерженных чаек постоянно летели к нам в дом через большие, настежь открытые окна, которые у нас не закрывались ни зимою, ни летом. Сейчас в этом доме живет кто-то другой, хозяин мой скитается где-то в дальних и неизвестных краях, и только соленые брызги моря, теперь, к сожалению, осеннего и холодного, ласкают, как и тогда, мой некогда чуткий, а теперь уже довольно посредственный слух и разъедают едкою солью мою порядком облезлую шкуру.

Оглядывает себя со всех сторон, что-то сдувает с шерсти, пытается поймать случайную блоху, потом отказывается от этого. Некоторое время молчит.

Такова, господа, реальная собачья жизнь, от которой впору завыть, как взбесившийся пес, на Луну, или вцепиться в горло первому попавшемуся тебе человеку. Впрочем, не мне жаловаться на гнусную и бездомную собачью жизнь, от которой впору завыть на Луну, ибо, господа, в свое время пожила я не так уж и плохо. В белом доме с колоннами, увитыми глицинией и виноградом, на берегу вечно пенного и штормящего моря. Если желаете, могу вам обо всем рассказать по-порядку.

Взволнованно прохаживается взад и вперед, пару раз спотыкается, приседая то на одну лапу, то на другую. Потом вообще садится на землю, разглядывает себя со всех сторон, пытается по привычке поймать случайную блоху. Некоторое время к чему-то принюхивается. Спохватывается, поднимается, начинает рассказывать.

Итак, начиналось все поначалу очень неплохо. Можно даже сказать, что начиналось прекрасно. Белый дом с колоннами, как говорилось уже, стоял на берегу шумного и пенного моря, в нем жил мой хозяин, сочинитель невероятных историй о дальних плаваниях, сражениях и путешествиях, его жена, дети, и множество разной другой живности, как растительного, так и животного происхождения. Здесь были цветы, кактусы, канарейки, волнистые попугайчики, черепашки, персидская кошка и разноцветные рыбки в большом, постоянно освещенном аквариуме. Потом появилась я, шотландская овчарка по прозвищу Помело, которое прилипло ко мне, как репей, так что и сам хозяин звал меня теперь не иначе, как Помело: «Пойдем, Помело, пройдемся немного
по берегу моря!», «Давай, Помело, сделаем сегодня вылазку в горы!», «А не прошвырнуться ли нам, Помело, вот до тех дальних скал, что торчат из моря посреди туманной и влажной дали, где-то на самом краю горизонта?!» И мы прошвыривались до этих дальних туманных скал, а под вечер приходили домой усталые и счастливые, и я сушила свою роскошную шкуру у весело трещавшего дровами камина, а вокруг чирикали канарейки, мяукала кошка, кричали дети, тихо смеялась жена хозяина, а сам он, оставив ее под утро, уходил в свой кабинет, садился за письменный стол, и писал свои забавные выдуманные истории, такие далекие от реальной жизни, но которые, как это ни странно, очень бойко расходились у него по разным толстым и не очень толстым журналам...

Садится на землю, вытягивает ноги, протягивает вперед то одну, то другую передние лапы, пытаясь нащупать ими воображаемые картины ушедшей жизни. Восторженно и словно бы околдовано, иногда с досадой смахивая с себя блоху, посмевшую внести помеху в столь чудесные и сладостные картины.

Да, о чем это я? о сочинении забавных историй. Мне во время сочинения этих историй полагалось лежать у ног хозяина, свернувшись в большой рыжий клубок, лениво дремать, и время от времени в знак признательности бить о пол большим рыжим хвостом, в котором со времени недавней прогулки запутались бесчисленные репьи и колючки. Я, кстати, не давала их вытаскивать никому, кроме хозяина, а он постоянно забывал это делать, сочиняя свои забавные и такие далекие от жизни рассказы. То, что происходило с ним в такие моменты, на языке сочинителей называется вдохновением. Что поделаешь! одному нравятся коровки и курочки под забором, другим же рыжие собачьи хвосты, в которых от недавних прогулок остались колючки и большие репьи!

Ложится на пол, свертывается в большой рыжий комок, на какое-то время закрывает глаза. Потом открывает их, пытается выкусывать из хвоста воображаемые, а быть может и реальные колючки и репьи. С досадой оставляет это дело, садится, продолжает рассказывать, время от времени поводя носом по сторонам.

Вот так, господа, мы и жили долгие годы: в большом доме с колоннами, увитыми глицинией и виноградом, на берегу теплого моря, проводя время в прогулках и сочинении невероятных историй, - в процессе этом, как ни крути, я была одним из соавторов. Но время шло, и за окном подули иные ветра, - людям, господа, требовалось теперь что-то более жесткое, чем простые истории о пиратах и пронзительных серенадах, исполняемых под окном влюбленными кабальерами. Все чаще редактора толстых, а теперь уже и вовсе тонких журналов возвращали хозяину его трогательные и простые рассказы, говоря, что в них нет подлинной жизни, что подлинная жизнь, более жестокая и агрессивная, проходит мимо него, и он не может за нее ухватиться. И это, господа, было действительно так, ибо за окном происходили события, которые случаются один раз в тысячу лет, а мы все: я, хозяин, жена, дети и животные, включая черепашек и красивых рыбок в аквариуме, - хотели отсидеться здесь, на берегу моря, в доме с колоннами, словно бы в застывшем и заколдованном царстве, описанном, кстати, в одной из его грустных историй. И вот жизнь, назойливо, грубо и зримо, ворвалась в наше мирное, тихое и размеренное бытие. Деньги за рассказы хозяину уже не платили, и из дома, такого красивого и богатого некогда, одна за одной стали исчезать разные безделушки, которые хозяин продавал, чтобы купить еду и одежду себе, жене, и маленьким детям. Но это не помогло, и в одно прекрасное утро дети, ставшие взрослыми, уехали в никуда, а мы с хозяином и его женой остались одни, продолжая по привычке совершать наши пешие восхитительные прогулки. Жена в этих прогулках участие не принимала, она сидела на веранде в кресле, и молчала, глядя в сторону горизонта, и от этого ее молчания хозяину становилось так тошно, что он напивался до чертиков, и все трепал меня по шерсти, приговаривая «Ничего, Помело, ничего, мы выдерживали и не такие шторма!»

Поднимается на ноги, несколько раз ковыляет в одну и другую сторону, бесцельно останавливается, задумывается. Потом продолжает.

К нам, кстати, приходили от них письма и телеграммы, не очень часто, но приходили. Потом вслед за детьми ушла из дома жена, исчезли аквариум, черепашки и канарейки, куда-то сбежала кошка, и в опустевшем доме остались только он и я: сочинитель грустных историй и большая собака по прозвищу Помело, рыжая сука из рода шотландских колли, которая так привязалась к хозяину, что покинуть его уже не могла. Собаки, знаете-ли, вообще очень привязчивые, таково свойство их собачьей породы, задуманной некогда Богом для службы людям и охраны их от разных опасностей.

Опять ковыляет взад и вперед. Потом попеременно пытается то выкусить блоху в разных местах тела, то лижет себе лапы, то трясет ими, пытаясь унять боль. К чему-то принюхивается. Извиняясь.

Не обращайте внимания, обычные заморочки старой облезлой суки: радикулит, блохи, и воспоминания о старых денечках, от которых хочется или рыдать во весь голос, или выть, словно волк, на Луну. Вот так, незаметно для себя и других, стали мы оба нелепыми и неприкаянными существами, живущими в развалившемся доме на берегу теплого и такого красивого моря. Существами, совершающими свой ежедневный обход своих былых заповедных угодий. Существами, ставшими постепенно посмешищем для всей нашей округи, потешавшейся над двумя дурачками: полусумасшедшим сочинителем и его облезлой собакой. Над собакой, лаявшей без разбора на всех подряд: на чаек, на случайных прохожих, на жестоких и злобных мальчишек, бросавших в нас с безопасного расстояния камни, и на саму жизнь, ставшую поистине собачьей, от которой впору было завыть.

Поднимает голову, и пытается выть, но вой ее больше похож на хрип, или даже на стон. Машет с досады лапой.

Не получается, голос осип. Но тогда я действительно стала выть: по вечерам, в темноте,
рядом с нашим старым и холодным жилищем, у моря, на склоне холма, поросшего редкими, искривленными ветром миндальными деревцами. Мой вой был слышен вокруг на многие километры, и был он таким жалобным и тоскливым, что вслед за ним начинали выть все другие городские собаки, так что никто в городе не мог уснуть до утра. Меня несколько раз пытались убить, но я была хитрой и сильной шотландской овчаркой, могла сама себе добывать пищу, ловя в море зазевавшихся чаек, и не брала поэтому отравленные куски, которые в обилии бросали мне наши соседи; клыков моих…

Демонстрирует клыки и другие зубы.

... Посмотрите, они еще до сих пор крепкие и белые, как снег на горах, только одного маленького зуба недостает, но это совсем мелочь, он годился разве что на поиски блох...

По привычке пытается поймать блоху.

... Моих клыков боялись все, как люди, так и собаки, и я бы продолжала выть еще очень долго, сводя с ума хозяина и округу. Но, к счастью, а быть может – к несчастью, ибо я совсем запуталась в этих вопросах, - хозяин мой в одно прекрасное утро собрался, взял с собой маленький узелок с рукописями, и еще кой-какой мелкой дрянью, одел на меня ошейник, прикрепил к нему поводок, и отвел на окраину города к своим дальним родственникам: двум дряхлым и немощным старикам, которых приказал охранять так же, как и себя, обещая вернуться через малое время. После чего исчез, сев, кстати, в тот же самый троллейбус, в который поочередно садились сначала его дети, а потом и жена. С тех пор я видела его всего один раз.

Ходит туда и назад, пытаясь то плакать, то смеяться, потом безнадежно машет лапой, и продолжает рассказывать.

Это случилось через полгода моей жизни у старых родственников, которых я, помятуя наказ, охраняла от неизвестно кого и чего, ибо единственная опасность, грозившая им, исходила от их преклонного возраста. Никто не гулял со мной вдоль берега пенного
моря, и я уже не лаяла ни на чаек, ни на наглых и бессердечных мальчишек, которых даже была готова простить, лишь бы они побегали и порезвились со мной на холмах среди редких миндальных деревьев да зарослей ядовитого молочая. Иногда кто-то из стариков неспеша уходил на прогулку, и я сопровождала его, лениво плетясь вслед старческой рысью парализованной суки, а потом безразлично лежала в тени у скамейки, на которой мой новый хозяин неподвижно сидел в течении долгих часов, почти что мертвый, прямой, уставившись в одну точку в пространстве. Непонятно, что видел и что чувствовал он в это время, но мне от таких прогулок становилось еще горше и еще нестерпимее. Я вспоминала щенков, которых когда-то родила покинувшему меня человеку, и которых он щедро раздаривал разным своим знакомым, приятелям, и вовсе незнакомым людям; вспоминала любивших меня кобелей, и приходила к выводу, что все равно никого не любила так сильно, как его, странного сочинителя грустных сказок, покинувшего меня так внезапно. Щенки, рожденные мной, давно уже стали самостоятельными собаками; кобели, с которыми я когда-то гуляла, частично погибли в неравных драках, но чаще были отравлены или убиты людьми; некоторые из них, особенно стойкие, еще продолжали
меня узнавать и на авось дружески помахивали хвостами, надеясь, возможно, на взаимность и понимание, но я в ответ щерила свои большие клыки, и они понимающе отходили в сторонку, сознавая, что им здесь больше не светит. Что-то сломалось во мне
за месяцы жизни у моих новых старых хозяев; я стала такой же старой и дряхлой, мне больше не хотелось ни кобелей, ни новых щенков, ни даже, возможно, прогулок вдоль берега моря. Иногда мне казалось, что я хочу умереть.

Стоит, трет лапой глаза, смотрит неподвижно в одну точку.

Он приехал внезапно, ночью, и я даже не разобрала сначала, что это он, а потом слабо раза два или три вильнула своим рыжим хвостом, и легла у его ног, безучастная и безразличная уже ко всему. От него пахло новой столичной жизнью, новой женщиной и новым успехом; новой собакой от него все же не пахло, и я была благодарна ему хотя бы за это.

Отворачивается, некоторое время молчит. После паузы, повернувшись.

Мы гуляли два или три дня вдоль все тех же пенных и мокрых брегов. Но эти прогулки не доставили мне уже былой радости: что-то, как я уже говорила, сломалось у меня где-то внутри, я смотрела на него взглядом старой уставшей суки, и понимала, что прошлого уже никогда не вернешь. Люди, господа, умеют иногда выходить даже из совсем безнадежных историй, а вот собакам, к сожалению, этого не дано. Люди жертвуют собаками, чтобы спастись самим, но так, очевидно, было задумано Богом, и не нам с вами это менять.

Очень долгая пауза.

Он уехал через несколько дней, и больше уже не возвращался назад, но нюхом я чувствовала, что у него опять все хорошо, что у него много друзей, много работы и много
успеха, однако новой собаки не будет уже никогда; я была ему благодарна хотя бы за это; для собаки, знаете-ли, очень важно знать, что после тебя у хозяина новой суки больше не будет; приятно, господа, сознавать, что ты дала кому-то так много, как больше никто дать не сумеет, будь он хоть от ушей и до хвоста увешен медалями, словно мопс какой-нибудь примадонны; старая любовь, друзья мои, не умирает, и, возможно, ради одной этой мысли стоило однажды родиться на свете.

Очень долгая пауза.

Добавлю немногое. От стариков моих я вскоре ушла, - скучно стало, да и нечего мне было там делать. Теперь, как видите, я вернулась сюда – к берегу моря, к местам, которые исходили мы с ним множество раз. Я стала бездомной, бродячей собакой, питающейся чем Бог пошлет и ночующей где-нибудь в подворотне, в компании таких же, как я, тощих и нищих шавок; не найдется ли у вас, господа, свежей сахарной косточки? иногда добрые
люди бросают нам, уличным псам, что-нибудь вполне стоящее и приличное; не найдется? ну и не надо, ночи здесь, у теплого моря, не такие уж и холодные и промозглые, несмотря на осень и на дождь, который идет с утра и до вечера, да и шкура моя все еще греет; к утру, возможно, дождь кончится, и небо немного прояснится от туч; вот тогда-то, господа, я уже ничего не смогу поделать с собой: я подниму голову кверху, и завою, как раненая волчица, потому что в такие мгновения я слышу каким-то собачьим внутренним нюхом, и даже вижу, как где-то далеко, в большом, спящем городе, он вдруг просыпается, выпрямляется на кровати, и, опустив руку вниз, к полу, по привычке зовет меня: «Помело, иди ко мне, Помело!»

К о н е ц

2009