Смута

С чего всё началось
— Здравствуй, здравствуй, Татьяна! Ну, проходи! — поприветствовала с порога юная девушка по имени Ульяна свою подругу, которая пришла в гости.
Прошли девоньки в горницу, да стали о девичьих своих делах разговор вести: косами мериться, женихами хвалиться да нарядами, обсуждали рецепты, рукоделия секреты, и что на Руси-матушке делается, а правил тогда уже царь Михаил Романов двадцать лет. Всё уж переговорили, зазевали: скучно в тереме, да и всего по шестнадцать лет красавицам, нечего ещё вспомнить.
— Слушай, Татьяна! У меня служанка есть, она ещё смуту помнит! — вдруг с интересом в глазах сказала Ульяна.
— Да не уж то! Зови, пусть расскажет! — поразилась Татьяна.

Ульяна ушла в дальние палаты, а через несколько минут вернулась со скромно, но добротно одетой женщиной лет пятидесяти. И взгляд, и вид этой женщины были суровы, казалось, что внутри она переживает тяжелейшее горе, но осанка её была так величественна, что, казалось, никакое горе не может её сломать.
Под строгим взглядом этой женщины девицы вздрогнули.
Женщина поклонилась и спросила:
— Зачем вы меня звали, госпожа?
— Аграфена, ты смутное время видела, расскажи… — робко приказала Ульяна.
Да, Аграфена была лишь служанкой родителей Ульяны, но с такой сильной женщиной можно было разговаривать только робко.
— Боюсь, не по нраву придётся, госпожа, вам мой сказ, но расскажу всё, как было…
Девушки слушали с восхищением, а Аграфена рассказывала и снова переживала самый тяжёлый отрезок своей жизни…
Рассказ Аграфены
Мне тогда было как вам, где-то лет шестнадцать, а, может, чуть больше, уж не упомню, когда царь Иван Грозный правил и жил с царицею Марией Нагой, а я прислуживала царице, и были мы большими подругами. Помню, едем в санях зимой, на ней шуба соболья, на мне попроще — лисья. Держит она меня за руку и приговаривает, что, мол, все в царских палатах сплетники, одна я ей верна. Вдруг останавливает торговца драгоценностями и говорит:
— Выбирай любое! Оплачу!

Я перстень выбрала, красивый, дорогой. Он у меня по сей день хранится на тот случай, если без денег останусь. А потом Иван Грозный, старый дурень, не понимаю, что ему в Марии Нагой не нравилось, нашёл себе новую жену, а Мария Нагая уже тяжела была вот нас в Углич, в монастырь сослали. Там Мария Нагая родила сына, Дмитрия, а меня нянькой главной назначила. Ох, я и любила Дмитрия, как родного сына! Шло время, Ивана Грозного на троне сменил Фёдор Иоаннович, за которого, это всем на Руси было известно, правил Борис Годунов, потом на престол встал сам Годунов, а нам было всё равно. Нам было важнее то, что наше чадо драгоценное, Дмитрий, растёт и радует нас своей набожностью, послушанием, умом не по годам, а исполнялось ему восемь лет.

А красивый! Ангел был, а не дитя. Всё любил в окрестностях гулять, на свирели играть, цветы рвать. Так случилось, что проворонила я его, ох, грешная, проворонила…
Как-то вечером мы гуляли во дворе возле монастыря, только Дмитрий под моим присмотром, вдруг через забор мой миленький Василёк заглянул, да поманил рукой. Вы меня не осуждайте, девица я была молодая, красивая, а в монастыре скучно было, вот я и завела дружка…
Вот я стою, Васильку подмигиваю, а сама думаю, чем бы царевича занять. Взяла ножик, показала Дмитрию, как в тычку играть, да и пошла с Васильком. Сидим мы за селом на завалинке, милуемся, вдруг как услышу вопль! У меня мурашки по коже пробежали: ведь это у меня кричат, я голос Марии Нагой сразу узнала…
Бегу, света Божьего не вижу, прибежала к монастырю, а меня у входа Мария Нагая за плечи схватила, трясёт и кричит на меня не своим голосом:
— Ты, дура, за сыночка моего отвечала, только ты видела, кто его убил! Говори, кто!!!
А я стою, как водой облитая, думаю, как сказать, что меня не было. Вдруг вижу: двое слуг Годуновых идут. Я сразу сообразила, как выкрутиться: указала на них и говорю:
— Они, проклятые, царевича погубили!
Что тут началось! Я под лавкой спряталась…
Выгнала меня Мария Нагая, устроилась на конюшню я.
Ох, и испугалась я, когда сам царь Борис Годунов приехал, стал разбираться что к чему, да отчитал всех, да в Сибирь тех, кто его слуг побил, сослал, да колокол, что бил набат, сослать велел. На десять лет всё успокоилось. Казалось бы, что всё успокоилось…
Я воду несла с колодца, когда ко мне два витязя подошли, говорят:
— Давай-ка, девица, поможем…
Несут воду, а сами ухмыляются, довели до конюшни, а потом поставили воду и меня под белы рученьки:
— Тебя царь видеть желает!

Привели меня в подвал, стою я перед Борисом Годуновым, дрожу от страха, а он брови хмурит, смотрит на меня косым взглядом. Я взгляд опустила, только прошептать сумела:
— Отпустите меня, не виноватая я…
— Скажи, холопка, ты видела, что царевич Дмитрий погиб?
Я молчу. Не знаю, что сказать.
— Ты, Аграфена, не молчи, а то ведь заставлю говорить! — грозно сказал Годунов и приказал своим людям — Раскалённым железом её!
— Нет!!! — закричала я от страха, упала на колени, заплакала — Нет!!! Не надо железом!!! Видела, царь-батюшка! Видела, что царевич погиб… — солгала я…
… До сих пор это малодушие себе простить не могу…
— Ну… ладно… пустите её, она мне больше не нужна! — приказал Борис Годунов, меня вывели из подвала, сказали, что я могу идти на все четыре стороны.
Я иду и одна мысль у меня: «Почему Годунов задал мне такой вопрос? Может, царевич жив?». И руки затряслись у меня от этой мысли. А через какое-то время моим рассуждениям добавились и слухи о том, что в Польше прячется царевич Дмитрий. Правда, некоторые считали, что это — самозванец, расстриженный монах Гришка Отрепьев, но я не верила. Не верила до одного дня…
Нас тогда согнали и сказали, что Борис Годунов скончался, и мы должны новому царю присягнуть. Я, как самая смелая, спросила:
— А как хоть зовут нового царя и чем это он сына Бориса Годунова, царевича Фёдора, хуже?
На меня закричали:
— Что б ты понимала, холопка! Фёдор Годунов — худород, а новый царь — сын Иоанна Грозного, Дмитрий!
У меня сердце ёкнуло: не уж то мой Дмитрий?! Да живой, здоровый! На радостях с криком: «Да здравствует царь Дмитрий Иоаннович!» побежала, меня остановили:
— Стой, дорогу уступай: новый царь идёт!
Смотрю я во все глаза, а Дмитрия своего не вижу. Вижу только идёт богато одетый низенький рыжеволосый плюгавенький уродливый человек.

— Так где ж царь Дмитрий? — недоумённо спросила я.
— Ты что, ослепла?! Вот он идёт! — сказали мне и указали на этого некрасивого человека.
Я думаю: «Настрадался, бедненький». Подошла к нему, поклонилась:
— Здравы будьте царь-батюшка, Дмитрий Иванович, узнаёте свою холопку-няньку?
—Не знаю тебя и никогда не знал! — как нож, резанул меня ответ. Значит, напрасны ожидания, не он.
«Не он! Нет его! Нет!» — звучало в моей голове. Я, не разбирая дороги, рыдая белугой, шла куда-нибудь преклонить голову, упала на скамейку в своей светёлке, но легче мне не стало: слёзы лились градом.
Но отомстила я за свои слёзы: всем рассказывала, что новый царь — самозванец настоящий. А однажды подъехала ко мне карета заморская, из неё женщина выглянула, красивая и ужасная одновременно. Красивая белой кожей, чёрными глазами, правильными чертами лица, польским платьем с жерновами. Ужасная своим взглядом. Недобрым взглядом…
— Ты — бывшая нянька моего жениха? — спросила с акцентом женщина.
— Позвольте спросить, а кто же ваш жених, барыня? — спросила я.
— Мой жених — царь Дмитрий, а я, его невеста, Марина Мнишек, раздаю подарки простым людям в честь нашей свадьбы… — сказала с надменной ухмылкой женщина и протянула мне что-то.
— Не надо мне от вас подарков не от вас, не от вашего жениха, самозванца Гришки Отрепьева! — закричала я в гневе.
Лицо женщины словно стало стальным, леденящим голосом она сказала:
— Ты заплатишь за это!

Я не придала значения словам Марины Мнишек: мне было всё равно, я сказала, что думаю об этом самозванце, но вскоре я пожалела о своём характере: меня забрали в темницу. В одиночной камере я часто размышляла: как жить дальше мне и стране, часто, признаюсь, плакала. Но вскоре народ понял, что нынешний царь — никакой не наследник Ивана Грозного, тем более не Дмитрий, и в стране начались беспорядки, заключенных, в том числе и меня, выпустили, мы рванули в Кремль, но самозванец выпрыгнул в окно и свернул себе шею. Скоро выбрали нового царя — Василия Шуйского.

Василий Шуйский выбрал несколько человек для того, чтобы мы облачили его в царские одеяния перед миропомазанием на царство. Мы, молча, помогали ему, а Василий всё смотрел на меня. Я скромно опустила ресницы. Он улыбнулся и сказал:
— Та, из чьей чарки я выпью, будет моей женой!
Девушки побежали за чарками с вином, я, не подумайте, я даже не надеялась стать царицей и не хотела этого, посмотрев на всех, тоже принесла чарку. И представьте моё удивление, когда Шуйский выпил из моей чарки!


— Как зовут тебя, девица? — Продолжая улыбаться мне и заигрывать взглядом, спросил Шуйский.
Я, красная от стыда, как помидор, отвечала:
— Аграфена…
— Вот, что, душечка моя, Аграфенушка, я — вдовец, не смотри, что бородат, не стар я, выходи за меня замуж! — предложил Шуйский.
Я согласилась. Не знала я, что влюблюсь скоро в человека, совершенно противоположного Василию Шуйскому.
Я уже осваивалась в палатах царицы, мы готовились к венчанию с Василием, когда на Руси объявились новые самозванцы: «царевич Пётр» ( которого никогда не существовало), под именем которого, по слухам, скрывался Иван Болотников и « царь Дмитрий». Шуйский не раз отправлял свои полки, чтобы подавить восстание, но это никак не получалось: Болотников был неуловим. Мне жутко любопытно стало, что за человек этот Болотников, я проситься стала:
— Василий, жених мой дорогой, пусти меня с твоим отрядом, я краем глаза посмотрю на Болотникова…
— Ну, что ж, Аграфенушка, поезжай… — недовольно отвечал Шуйский.
Вот еду я с отрядом, тихо кругом, лес шумит, птички поют. Вдруг как засвистит кто-то, да так, что у меня душа в пятки ушла! Разбежался отряд, а вслед убегающим стрелы полетели и с деревьев, и из зарослей. Я, как это увидела, так в обморок и упала.
Очнулась я в окружении разбойников, ужаснулась я от их речей: говорили они, что хотят или покончить со мною или чести лишить. Тут появился человек, который перевернёт мою жизнь. К разбойникам подошёл красивый черноволосый голубоглазый юноша в дорогом кафтане, видно, что их атаман: они расступились перед ним. Юноша посмотрел на меня, обаятельно улыбнулся и приказал разбойникам:
— Не трогать её! Она — не солдат Шуйского!

А мне сказал:
— Не бойся краса-ягодка, никто тебя не обидит, пока я у них атаман, зовут меня Иван Болотников. А ты как попала-то в отряд Шуйского, девица? Что мне с тобой, такой красивой, делать?
— Я — царя Василия Шуйского невеста, Аграфеной зовут, отпусти меня, Иван Болотников… — стала уговаривать я.
— Нет, краса-ягодка, я тебя отдам Шуйскому за большое вознаграждение! — промолвил Иван Болотников.
Привезли меня в Тулу, где жил Иван Болотников, место определили. Как ехали мы, Болотников всё любезничал со мной, красой-ягодкой называл, посмеивался, что, мол, мой жених стар для меня, расхваливал меня на все лады.
— Ты, что, с невестой царской любезничаешь? — я делала вид, что недовольна, хотя мне очень нравилось, как ведёт себя со мною Иван.
Надобно сказать, хоть он и любезничал, но пальцем не тронул и другим не дал. Скоро мы стали звать друг друга Аграфена и Иван, всё чаще в разговоре звучало не я и ты, а мы. И взгляд у него был, когда он на меня смотрел,… не могу описать…
…И влюблённый, и печальный.
Иван Болотников давно уже в душе моей поселился, когда однажды он подошёл ко мне и с грустным видом изрёк:
— Всё, краса-ягодка, передадим тебя завтра Шуйскому, кончилась твоя неволя…
— А признайся, любишь ты меня, не хочешь Шуйскому возвращать! — сказала я.
Иван стал мрачнее тучи, но так же приветливо и ласково, как всегда, ответил:
— Да, люблю я тебя, Аграфена, от того и вернуть хочу: не хочется мне тебе жизнь портить, с Шуйским ты царицей будешь, а я ведь разбойник, рано или поздно меня казнят…
У меня защемило в сердце не то от того, что я любила Ивана, не то от его честного и прямого признания.
— Я тоже люблю тебя. Не хочу я к Шуйскому, возьми меня ты в жёны! — не очень скромно, зато честно сказала я.
Иван опустил взгляд, я поняла, что сделала что-то не так. Он вышел, долго где-то ходил, а потом вернулся с двумя слугами Шуйского, которых я сразу узнала.
— Вот она, — сказал Иван, показывая на меня, — Жива и невредима. Отпускаю с миром и честью…
Меня привезли к Шуйскому, Василий взглянул на меня и спокойно промолвил:
— Иди, помойся и переоденься…
Я обиду затаила: я месяц у разбойников была, в опасности, а Василий так равнодушен, как будто я с сенными девушками в сад на полчасика ходила!
Помыли меня, как царицу, одели. Села я напротив Шуйского и думать горькую думу стала. Любила ли я Василия? Лгала ли я ему? Вроде и не лгала, но и не любила. Любила ли я Ивана Болотникова? Как я могла его любить: я у него в плену была. Почему же тогда на душе так пусто?

Шуйский обнял меня за плечи, я убрала его руку, он удивился:
— Почему ты так сурова ко мне, Аграфенушка?
Я подумала и честно ответила:
— Отпусти меня, я люблю Ивана Болотникова…
Раскраснелся от ярости Шуйский, осыпал меня словами не пристойными, но мне было всё равно, я так и заявила:
— Хоть что со мной делай, но я тебе не невеста больше!
Долго я молчала, а Шуйский костерил меня на чём свет стоит, потом его кто-то позвал. А я села ждать, надеясь, что гнев Шуйского пройдёт, смягчиться он, и отпустит меня с Иваном.
Долгим же мне показалось ожидание. Пришёл Василий злой и довольный, с порога мне вымолвил, как резанул:
— Ты можешь идти, куда хочешь, но только не к своему Ивану Болотникову: мои люди взяли Тулу и казнили этого непокорного холопа!
Только в этот момент я поняла, как дорог мне был Иван, как страшна эта потеря, упала на колени, закричала я не своим голосом, засмеялся надо мной Шуйский. Побежала я, куда глаза глядят, бегу и плачу, даже сейчас вспоминаю и плачу! Ушла я из Кремля, стала на конюшне у боярина Морозова работать, днём работала, а ночами плакала по Ивану. Прошло время, стёрся из памяти и Шуйский, и Иван. Не было на Руси царя, как Шуйского не стало, правили всем семь бояр. Всё, вроде, ничего, да только стали в народе поговаривать, что поляки на нас войной пойдут. Не верила сначала я этому. Не верила, пока мимо конюшни не проехали поляки. Ох, я и испугалась, зарылась в сено, все молитвы вспомнила, пока в укрытии сидела…

Потом услышала, что важные князья, Пожарский и Трубецкой, собирают ополчение. Постриглась я и пришла к ним, кланяюсь, да говорю:
— Примите меня в своё ополчение!
Трубецкой против этого был, но Дмитрий Пожарский его уговорил меня принять, только с условием, что никто не узнает, что я — девица. Там же переодели и Егором нарекли.
Не забыть мне первый бой. Вышел Дмитрий Пожарский вперёд, положил руку на сердце, смотрит вокруг, а в глазах боль такая, а сам речь держит:
— Просите Бога о помощи, люди: за Родину воевать идём!
И с такой любовью он сказал слово Родина, что у меня сердце защемило…
Я ещё тогда заприметила, что на Пожарском плащ красивый красный был.

Начался бой, всё задымилось, крики, стоны, залпы орудий смешались, будто гром гремел среди ясного неба! Я за дерево спряталась, а сама всё за красным плащом слежу. Вот развевается красный плащ впереди войска…
Вдруг испугалась я: не видно красного плаща! Выскочила я из-за дерева, побежала…
Лежит Пожарский! Подошла я, пощупала: слава Богу, жив. Унесла я его с поля боя…
Проиграли мы тот страшный бой, много людей полегло. Я ухаживала за раненым Пожарским, он оказался очень хорошим простым человеком. Нет, не подумайте, Дмитрий женат был, дочь-красавица на выданье. Мне нравилось то, что Дмитрий Пожарский был таким весёлым и дружелюбным человеком, с ним было приятно просто общаться. Пожалуй, это самый светлый период за все двадцать два года смуты…
Когда Пожарский выздоровел, он снова стал собирать ополчение. На этот раз под его знамя шли менее охотно. А поляки уже вели себя на Руси, как дома…
И вот однажды всё изменилось: ехали мы с Пожарским и Трубецким по разгромленному поляками посёлку, вдруг увидели сильно избитого юношу. Пока я проверяла, жив ли он, Пожарский поспрашивал у местных жителей, кто это. Оказалось, это — купец Кузьма Минин.
— Ну, не будешь ли ты возиться с ним? Зачем он тебе? — сказал Трубецкой.
— Князь, не хотите ли вы, чтобы я бросил человека на погибель?! — удивился Пожарский, закинул юношу на своего коня, и мы пошли дальше.

Мы добрались до лагеря, Пожарский занёс юношу в свой шатёр и приказал слуге:
— Принеси мне в шатёр что-то поесть: целый день некогда покушать…
После чего Пожарский ушёл за лекарем. Пока Пожарский ходил за лекарем, я наблюдала смешную сцену: слуга поставил на стол тарелку котлет и вышел, наш «больной» Кузьма Минин встал с лавки и стал за обе щеки уминать с аппетитом котлету за котлетой. Тут появился Пожарский с лекарем, Дмитрий говорил:
— Ой, он так сильно избит, так его жалко!
Заходят они, а Минин последнюю котлету доедает, увидел Пожарского и застыл с надкусанной котлетой.
— Это и есть избитый больной? — с улыбкой спросил лекарь.
У князя Дмитрия глаза округлились:
— Ты же без сознания был!
А Минин так виновато:
— Котлетки очень вкусные были…
Пожарский очень обрадовался, что Минин в порядке и успокоил юношу: мол, слава Богу, здоров, а котлет Пожарскому не жалко.
Так в отряде появился Кузьма Минин. Скоро выяснилось, что он ещё и пользу принесёт. А было дело так: приехало ополчение в Новгород, Пожарский объясняет цель ополчения, а никто его не слушает. Тут на бочку Минин залез и говорит:
— Князь, дайте мне слово, я не подведу, обещаю…
Махнул Пожарский рукой, кивнул головой. О, какую речь начал Минин! Как народ слушал его! Я сама затаила дыхание, видел Бог! А как он кончил говорить, так народ стал нести последнюю копейку на ополчение, многие встали в ряды под знамя Пожарского, бояре табунами отдавали лошадей, сундуками — оружие для ополчения.
А Минин и Пожарский стояли и сияли. И я, казалось, сияла.

Священник своё благословение дал и даже икону Смоленской Божьей Матери подарил Минину.
Трубецкой, обиженно раздувая ноздри, промолвил:
— Да когда же этому Минину надоест в ополчении!
Но шло время, а ополчение только разрасталось и крепло. И дружба Минина и Пожарского крепла тоже.
И, наконец, решающий бой. Всё готово, но не выступаем: ждём, пока Трубецкой приведёт свои полки. Когда солнце стало садиться, стало понятно, что Трубецкой нас предал. Решили начать бой без него. Настроение, конечно, у всех было… не очень радужное. На этот раз я сражалась серьёзно, не до страха было: Родину защищали. Бой шёл с переменным успехом, когда вдруг кто-то доложил Пожарскому, что погиб Минин. Пожарский как разозлился на поляков, как стал кричать, шашкой махать, вперёд рваться, все за Пожарским, поляки испугались такого натиска и побежали. Тут и Минин появился: скачет впереди всех и кричит Пожарскому:
— Правильно! Бей врагов Родины!
Обрадовался до слёз князь Дмитрий, когда узнал, что Кузьма живой. Славно погнали поляков Минин и Пожарский! А как бой кончился, стали думать, кто же на трон Руси сядет, объявили земский собор. Казалось, все сословия были там.
— Люди православные, кого царём видеть хотите?
Единым вздохом выкрикнули люди:
— Михаила Романова!
Вы спросите меня, почему Михаил Романов? Во-первых, он — родственник Рюриков, во-вторых, он молод и здоров, в-третьих, за смуту он себя ничем не запятнал.

Собрали мы послов, среди них была и я, взяли икону и поехали в Кострому, в монастырь, где прятались от поляков инокиня Марфа и её шестнадцатилетний сын — Михаил Романов. Шесть часов уговаривали мы Михаила принять власть. Никак не соглашался он, не хотела этого и Марфа, но вернулся из польского плена Филарет, отец Михаила, и дал от имени сына согласие. Выбрал Филарет в слуги нескольких желающих, в том числе и меня, велел снаряжать Михаила на миропомазание, а сам ушёл. Михаил нам такое устроил! И посуду бил, и возмущался:
— Не буду я царём! Не хочу! Боюсь! Меня на второй неделе отравят, если на первой неделе я Русь не разорю окончательно! Да кто я такой, чтобы страной управлять?! Меня не учили этому!
Мы позвали Филарета. Тот сначала сына по-хорошему уговаривал, а потом осерчал:
— Не пойдёшь на миропомазание, я тебя на верёвке поведу!

Собрали мы всё-таки Михаила, состоялось миропомазание.
Послесловие.
Аграфена закончила рассказ и села. Девицы тоже молчали. Они не могли представить, что человек, переживший такое, стоит перед ними. Постепенно у них менялось отношение и к этому периоду Русской истории, и к жизни.
— Слушай, Татьяна, как мы будем дальше жить? — с округлёнными глазами спросила Ульяна подругу.
— Не знаю. Но такими, как прежде мы уже не будем… — склонив голову, отвечала она.