Дневник неудачника. Том 1. Реквием

(отрывок)


Арт-хаус.


Cognoscentis, addit et laborem…*
*Познавший умножает скорбь…


Высохшую ветку старого ясеня колышет прохладным ветром… В осеннем небе юркие птицы кличут друг дружку: «Как жизнь? Как жизнь?» И т.д…
Женщина перед зеркалом расчесывает волну шелковистых волос…
Я когда-то писал стихи…
Год истекает. Нескончаемые желание вьются, как ласточки влетают в полуприкрытые окна. Радостно кричат… Женщины будут ещё или всё уже?.. Пусть появляются или уходят. Кончилась терпеливость слепого, ждущего их шагов. Знаю, настанет день, когда потеряет смысл стремление что-то сделать и мука, что не сумел…
Дети бормочут во сне… Матери просыпаются… В двери стучатся ничейные женщины, плачут – не открывают им… Я – озлобленный неудачник. Мои неудачи скандируют лозунги перед запертыми дверьми: «Выполнить наши требования! Хлеба и масла!» Привстав, затворяю окна, запираю двери, застегиваюсь на все пуговицы, поспешно царапаю на пожелтевшем клочке: «Я сам повинен в своих неудачах». В один прекрасный день – война ли не война – моё сердце перестанет биться… Умру, хоть и не герой. «Что делать». Это – не вопрос, а мой ответ…
Не умею кукарекать в полдень… Не кукарекаю. Не умею смиренно вымаливать любовь. Не вымаливаю… Не могу вспыхнуть ярче всех кинозвёзд. Ну, не могу. А что не могу и не умею – то не моё… И никто не обязан быть тем, что он не есть… Я сочувственно слушал чужие стоны. Старался убедить себя, что разделяю чужую боль, – не вышло. Стоит непреодолимый барьер меж мною и другими… Пытался любовью к людям поломать барьер. Не вышло. Вскочить и крикнуть из окна…
Сходить в бюро трудоустройства. На почту и ещё на почту… Вернуться в мою эпоху с заявлением: «примите на работу»… или с любовным письмом…
Как безымянна и безмерна дистанция между шагами. Но я ж не делал шагов. Я примерялся. Да нет, не надо лгать – я растоптал себя… Я не один – со мною был другой. Он шёл со мной, он поднимал, когда я падал, и клал, как кошелёк, себе в карман…
Я знаю – так устроено, чтоб человека растрачивал другой, и каждый – только деньги для другого, а тот – для третьего… Сегодня голос мой силён, а завтра я его растрачу – как будто ночь провёл у проституток. Что же всё-таки хотел добиться, стараясь нравиться? Прийти как раз к тому, что есть, – за занавеской пальмы, бескрайнее море…
Растратив себя, ждёшь… Кто ждёт, пусть ждёт. Кто занял очередь, пусть в ней стоит. Кто нежится в объятиях успеха – пусть. Кому хотелось женщин и сокровищ – пусть набивают трюмы. И пусть другие, как грузчики на берегу, завидуют. Одни пускай готовят для продажи иконы революций (или контр-). Другие пусть клянутся демократией утра до ночи…
Я – не могу.
А что я не могу, то не моё…

* * *

У кого солдатские бинокли, те смотрят вдаль, сделав ставку. А ты видишь только то, что перед тобой…
Ничего не ясно: всё может быть, через минуту всё может быть, одно только ясно: ничего не ясно… Одно только ясно – это бега. С убийственным храпом рвутся взмыленные кони по моим жилам, замертво падают на финишной черте… Надменно позирует номер девять, каучуковое копыто прямо в мою грудь, кто, говорит, выиграл, я или ты? Давайте ещё раз. Отдай моё везенье…
Грандиозно движется вселенский парад победителей через двадцатый век. А ты кто? Что, тебя обскакали? Или ты сам с круга сошёл?.. Скоро стемнеет на берегах «Сакраменто», скоро ювелиры запрут свои лавки… Давай решай скорее – за кого ты? Где здесь судьи? Кто за побеждённых?..
В высоком просторе кружит коршун, равнодушный к земле…
Дом. Любовь. Стихи. Родные. Одно за другим все осталось позади. Ставка на меня… Мчусь сквозь потоки ветра, весь в хлопьях пены, а неугомонные желания стремительно подхлёстывают меня…
Ага-хан, скольких обойти мне? Никто не сказал мне до этих бегов, в скольких городах, в скольких жизнях я должен пройти круг одинаковых ситуаций и одинаковых выводов…
Проиграв на «Сакраменто», тот же самый я, всё в той же надежде иду в каждый дом, стону от боли, всем знакомым стоном… Ну, меня надули, но кто надул?.. Судьи надули? История?.. Кто?.. Сейчас ты Победитель, а кем ты был? Был хоть чуть романтиком? Был хоть чуть-чуть собой?..
Эпоха тащится, как загнанная лошадь… Боишься смерти, живёшь в сером мире без чудес, отвечаешь прямо на все вопросы истории… Завтрашний диктатор, где ж ты до сих пор был? За убийством Ганди не ты ли стоял?.. Жаловаться без толку – нет правил; все разрушено, даже сознание…
Собирайте доказательства, что я существую… Уволакивайте награбленное… Пустует ограбленный Аминтотех… Если можешь – строй вечный город…
…Когда молчаливым упреком приходит на память мальчонка с подбитым глазом, я их всех опять вспоминаю…
Отец – здоровый, как бык, старый грузчик, пропитанный угольной пылью, пьянчуга и бабник, любитель подраться…
Мать – бледная, как кувшин, с которым бежит она утром на рынок, и грудь у нее – как доска, и волосы цвета соломы, и мягкое сердце…
Живут они в полуподвале: там лестница пахнет известной эссенцией «Кошки и сырость», а комната – щами и жареным луком; в ней пусто, лишь сохнет полинялое белье на веревке, а солнце там видят не чаще, чем аэроплан…
Когда молчаливым упреком приходит на память мальчонка с подбитым глазом, я их всех опять вспоминаю…

* * *

ШКОЛЬНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ О КАРТЕ МИРА…

…Мы глобус-голову весело вертели в детстве, цветастые извилины переводили на бумагу, слегка царапая поверхность давно знакомого пятнистого лица, смотрящего на нас, будто готово к драке… Повешенный на стену, в виде карты, весь этот мир казался неподвижным, но мы-то знали, что на его долготах и широтах ходили люди, строились дома, тонули города и рушились утесы… А позже, путешествуя по карте, мы прыгали через Волгу, вступали на незнакомую землю… И в сумерках затем мы неуклюже свёртывали карту, упаковав в нее все льды и пляжи… И, запихнув все это в карман потрёпанного пиджачка влезали вновь в границы своего суетного мира, в нашу крошечную страну без названия…

* * *

ГОРОД-ZERO…

Почти десять квадратных километров людского шлака и заводских выбросов, нет ни работы, ни хлеба поэтам в этой стране…

* * *

…Это было кашне цвета старинного золота, оно сопровождало меня по жизни в течении трёх лет нищеты и славы, любви и ненависти, трёх лет одиночества на улицах, тёмных и узких, как гроб, пока безжалостные струи дождя чертят зеленоватые линии на бронзовых лбах монументов… Это кашне цвета старинного золота, купленное кем-то, наверное, в туманах Генуи (за 500 лир при въезде в Европу)… Кашне – знамя вольной свободы, знамя великой поэзии. В мире стертых камней, где человек тщетно и вечно алчет обновления, чтоб только не стариться, чтоб только не умереть… Это кашне цвета собаки с улицы Ленина (На этой улице вечно идёт либо дождь, либо снег). Я только что потерял его, оно осталось там, позади, а с ним и частица моей юности. И это сегодня, когда плесневелая сырость поселилась в холодных стенах, когда мертвенно-тихая ночь проникает повсюду и с нею леденящая дрожь обнажённых ветвей…

* * *

…Никто меня не позовёт, ничей голос меня не окликнет по имени. Почему бы кому-нибудь да и не вспомнить, что я существую? Ну, хоть бы другу, которому я одолжил рубаху, или женщине, на которую я заглядывался с самого дна души. Так одинок я с глазу на глаз с памятью, что решаюсь: пускай меня окликнут, назовут мое имя, хоть подшутят, что ли, чмокнут в щеку. И хоть чуть-чуть полюбят таким, каков я с изнанки, и позовут, и назовут моё имя…

* * *

Я не больно силен в истории и не острю на латыни, не пишу по-английски. Мне не дали ничего, кроме меня самого; о разных историях, в которые я углубляюсь, мне удается прочесть в книгах, взятых у друзей и знакомых. Ни чинов у меня, ни званий нет, и в школе я никогда никому не служил примером. Старший братишка давал мне кусочки колбаски, чтобы не хныкал. А время тех моих лет текло и текло между пальцев и не только бороздило лицо – даже в скелет просачивалось. И теперь всего себя чувствую как бы изнутри этой жизни и этого времени. Вот всё, что в наследство досталось мне, – это скука да несколько штук могильных камней, средь которых читается и фамилия моего братика… А ещё у меня есть кость-амулет, душа, велосипед…

* * *

…В этом ублюдочном городишке в парочке блевушечных кабаков торгуют третьесортной сердечностью. В этом суетливом, никчёмном городишке не найти друзей и плотный туман событий постепенно окутывает нас: сквозь него галактика видится нам красной истиной брошенной в бесплодную почву, на засохший росток человеческий, чьё место где-то не здесь, да, все мы здесь чужие… Цветочно-изнеженный разум – это переполненная ночлежка, набитая до отказа вопреки избытку испарений, рядом завод по перегонке спирта – самое мощное промышленное предприятие, и это означает пресыщённость умов, нехватку дружеского общения.

* * *

…Средь грязных, сутулых забойщиков, в три центнера толкаешь вагонетку – за блеском спин, красных, как в живодёрне, я вдруг вижу плешивого малолетку. Белеет череп яичной скорлупой – ты высекаешь искры этой ночи, слепой, не привычный к дневному свету, заживо погребенный рабочий, не читающий сонетов. Ты слишком долго прожил под землёю, в четырнадцать пора вернуться к людям… Смотрю в разверзающуюся печь – рябым мне чудится скопление человечьих тел! Закрою глаза – становится жутко, как в забое!

Работа нам нужна другой породы –
над грудой выработанной породы…

* * *

«БУНТ»

…Зори люблю – все на свете, и сумерки все – ненавижу. Как бескорыстны пути, коль они бесконечны! Как прекрасны рассветы, коль не знают заката! Как полезны предметы, чьи секреты забыты!.. Колоннады в руинах, и разбитые вазы, и изломанность линий, и капризы природы, где не властны приказы!
Плыть, как лодки без вёсел, и летать, словно птицы, что покинули гнёзда! Быть негаданной вестью, быть внезапным бутоном, смочь нарушить однажды ход событий – движение по кругу! Остановить землю!..
Два и два суть четыре… Только кто ж это знает? Ну а если открою, что один – не один?..

* * *

…Утро, похмельное утро. Проснулись забытые было тревоги… Истаяла радость от чтения червём источенных книг… Зеленые сари равнодушно повисли на убогой циклораме. Вчерашняя странная девушка боится, чтоб я случайно не проник ей в душу… Корявая палка нищего горбуна штемпелюет тротуар. Я считаю точечные удары… Он не знает, как больно можно меня ударить…
Здесь мы пили вчера…
Мать совала мне в худую ручку холод медной монетки, карандашный огрызок, затёртые билеты в цирк – подарки вчерашнего дня… То была моя мать… Умерла… Еще бы – даже многоэтажный дом по соседству обветшал и готов вот-вот развалиться… Скорее бы лето… Дни пестры и круглы, словно глобус, словно последние дни мальчишеских школьных забот… Словно бы кончается детство…
Медленно руку высвобождаю из-под обломков… Ищу ножки шкафа – от него пахло книжным старьем. Вот они, мои дети. Мирно спят, не просыпаясь. В этот мир я привёл их. Наверное, я отпил своё, и отгулял…
Славословие в честь Человека со скрипом уходит в песок… Утро… Рамсан-маклер, заходит потолковать. Глупец, сел верхом на гробе – вроде как на лошади… Глупый клоун: в старом гробу обломки его разбитых сердец… Кто ищет покоя! Непокой и тоска – в них счастье… Смотрите, что есть у меня! (Я трезв, я не пьян.) Мои руки, родные мои, они не дадут мне пропасть, они вернулись ко мне из далёких стран…

* * *

…Всё больше и больше мне лет, всё чаще хромает память… Вселенная всё разрастается, и давит на вспыльчивый рассудок гнёт всего, что мне не суждено узнать… Под тяжестью стеклянной тары прогнулись полки в кладовой… В немом пространстве кружится голова… Могу ли я постичь богатство это, эту бедность?.. Просеиваю сквозь пальцы пыль бытия, ни пыли не ведая строение, ни пальцев… Хочу объять всю жизнь, не зная ни что такое кровь, ни как вещает радио на сотне незнакомых языков, ни что в одной лишь женщине меня влечёт, чьи губы заставляют полыхать всё тело в немыслимом космическом огне, когда Сатурн-двурогий за нами наблюдает, но мы вне поля зрения скандального отца… Слетать сегодня можно на Луну и поиграть в футбол, напиться в «Тадж-Махале» и вовремя быть дома к чаю. Но для меня любовь значит гораздо больше любого познавательного тура, хоть описать её достойно не могу…

Она есть
сумма
всего, что я когда-нибудь узнаю, и
всего, что мне узнать не суждено…

* * *

…На двадцать вторые сутки, когда изменилась погода и весь я зарос бородой, взглянул я на солнце утром, кивнул ему в час восхода – настало время для дела, оставшегося за мной… Где-то на дальней окраине этого жалкого городишки меня ожидали солнце и велосипед. Не просто веломашина – спасение от одышки, зов слов, для которых места без ритма педалей нет… Мне чуден крик человечий. Возникнув из темноты, люди моих эпох готовы спрятать спины и плечи в спичечный коробок, забыв про мышцы и иную силу… Трудность моя в едином – в том, что я знаю вещи. А знать – всё равно, что напасть. Всякий раз мне приходилось искать новый окоп от зловещих вещей…
Враг.
Но его не видно, имя не скажет радио. У меня есть лишь два слова: хлеб и соль. Очевидно, третье дадено врагу. Соседская собака, лениво меня облаяв, приветливо обнюхав, привычно пошла следом. Мы с ней решили, что гораздо логичней натруженная спина человека стала в сравненье с его лицом… Тогда-то я впервые ощутил себя в согласье с другими. Значит, живой я в конце концов.

* * *

Куда бы ни вела меня дорога, я непременно возвращаюсь домой. О боже мой, какое это чудо – услышать заветное: «С возвращением!» И ничего доказывать не нужно – каким я был вчера иль стал сегодня. Не спрашивают паспорта усталые дороги и удостоверения – растрескавшиеся зеркала. Но с каждым новым поворотом неба меняюсь и я. И неба повороты то былое вдруг сделают реальным, то вдруг грядущее – осуществлённым. Однако миру это безразлично – лишения, скитания, утраты, любовь, с которой суждено проститься, – есть у эпохи лозунг: «Всё равно!» Вот почему я порой немею в кругу друзей, и лица их мне кажутся сплошным рисунком – сбивчивым, туманным, как очертания африканских рек… Не все ли там равно, о чём мы спорим, зачем слова изводим понапрасну? Ведь стол всегда останется столом, летает он или стоит на месте… Живём, топчась в кругу непонимания. Отделены артерии от тела. Но кто же, кто повинен в том, скажите?! Ведь даже звездам больно от гвоздя в моем ботинке…

* * *

…Когда я вернулся, там никто не помнил, какое сегодня число какого столетия! Даже башмаки забывали колоть гвоздями исколотые ступни, засунутые в них… Было время расплаты по счетам, было время, когда город складывал просохшее белье, хотя даже в парикмахерской никто не рассказал мне эту новость… Я долго стоял на остановке, ожидая драный автобус, а когда прошло время, снял пиджак и перекинул его через плечо…
Время мёртвым пауком повисло на моей шее…
Я нисколько не поверил, когда мой зубной врач сказал, что в наше время человеческая жизнь уходит на то, чтоб ухитриться, после того, как всё на свете кончится, навеки сохранить немножко зубного порошка…
Шёл дождь, и от него казалось, будто город в любую секунду может измениться – одним лягушачьим прыжком…
Я равнодушно посмотрел на них – на кого посмотрел не могу сказать – они тесно обсели грязноватый стол в прокуренной комнате… Я громко сказал: «Время же уходит!..» И всё, что я сказал, я сильно и отчётливо ощущал в собственных коленях. Но насколько помнится, я в это время думал о моем дорожном одеяле, а еще точнее – думал о тех концентрических кругах, что разошлись бы по истории, расстели я на ней мое пуховое одеяло… Я думал о том месте, где моя истерзанная ненавистным ненастьем душа в последние двадцать четыре часа тёрлась о позвонки…

* * *

Если петь – то о чем?.. Говорить – к чему? Не знаю. Вот и молчу и молча сгораю в своих «хочу», в диких желаниях выорать людям всё, что во мне происходит, и то, что рядом нащупываю обессилевшей рукою и взглядом и чего ещё не пойму… Да и важно ли это? Я всего-то лишь человек, навек осуждённый петь…
Три часа дня…
Важнее другое – ч т о останется от меня в уходящих безвозвратно минутах. Часовым стрелкам страшно и тошно кружить по картонному диску… Ещё минута. Всё дальше… Ещё минута. Всё ближе… И, может, совсем уже близко… Я же радуюсь – жизни радуюсь, словно мир – во всю ширину небосклона, – отлился в извечное слово, и во мне это слово, и моё это слово… Может быть, в самом деле это только начало – лишь двадцать восемь лет отзвучало, и я только начал петь…
Скитаюсь бродягой – то там, то здесь я учусь различать созвездья, живу аскетом, пью, чтобы в сумерках не замирать от страха, перекалечившего всю мою жизнь…
Стою на мосту. Внизу река, чешуйчатым блеском приковывая мой взгляд, плавно змеится, и в тростниковые заросли несёт беспокойные облака… Какое созвучье формы и цвета!..
Медленно опускается вечер. Или вечер не опускается, а просто тонет горящий баркас солнца? Или, может, то наша сила уходит в потемки? Или сияние наших душ, угасающих в нас? Не знаю. И, затронув эти грустные ноты, отвечу одно – не знаю, не знаю! Ведь я – всего-то лишь человек, смело идущий с песней среди миллионов. Один стою на мосту, над рекой, а мимо – промасленные спецовки рабочих, школьники, поскрипывающие телеги и лошади – добрые грустные, понуроголовые. И всё это по улице стекает в столицу, в эту холодную, бездушную глыбу железобетона, где, втиснутый в душные, затхлые комнатенки, теснится нищий, выжатый бедами люд; в пространстве меж стенами и кроватями мерно движутся дышат, разговаривают, жуют, размножаются, чтобы заполнить все щели серых дней и надеяться, и еле-еле добывать хлеб, и все больше отдавать себя за скудеющий доллар, и видеть, что рабочий пот всё меньше котируется, всё больше – голод.
Никто не жалуется. Вот и я – разве я жалуюсь? И в том, что живу, разве раскаиваюсь? Не в этом дело. Кто-то завыл от тоски. Прикончил себя – и кончено дело! В ком-то орет его боль, его голод, его беда, а я слышу это здесь и молчу обалдело: я ничего не знаю!.. Впрочем, я начал уже кое-что понимать, во многом себе отдавать отчет, догадываться о целой куче вещей! И боль, что течет по обнажённым нервам других, с ужасом узнавать в боли своей и кричать её безумным голосом. А кто мне скажет, что я ещё мог бы сделать? Одно я знаю точно: страдание моё равно страданию всех. И не знаю, что делать с таким количеством горя. Всё, что в жизни врозь, во мне соединено. Я сердце своё отдаю в обмен на то, что сейчас происходит с тобою, посторонний прохожий. А ты от меня сейчас так далёк, что даже не знаешь, кто я, что даже, может быть, не поймёшь, о чём эта моя песня…

* * *

Отбросы с угольных пристаней глядят вниз на свое отражение в гнилостных водах реки. На высоком, рыхлом берегу допотопная землечерпалка перекапывает запахи бывших людских жилищ. На радиоактивном пустыре расцвели необычные алые цветы, за которыми никто не ухаживает. Но в современных квартирах киловатты света затмевают закатное солнце. Престарелая мать с дочерью-малолеткой бестолку судачат до глубокой ночи. Какой-то пожилой чел в широкополой шляпе неспешно прогуливается с тростью, как будто сбросил сорок лет жизни. Гордо вышагивает, а тем временем радужная Любовь, или нечто в этом роде исчезает в трещинах мостовой…

* * *

…Если смотреть глазами Сальданья, то… сегодня я видел ребёнка лет семи-десяти, который копался в мусорном ящике… Он искал надежду…

* * *

Я правом на счастье своим властен,
Потому, что я просто готов к несчастью…
Я удачлив, это просто значит,
Что готов я заплатить за неудачу…

* * *

НОРМА, ТОЛЬКО НОРМА…

Милиции нужна информация о тех, кто замечен в странном поведении (Ну, в общем, вы сами знаете):
…Тот, кто любит заниматься сексом в рабочее время, весело поёт, считая в банке деньги, идёт, танцуя, на работу, стоит нагишом за пособием для безработных, толкает сидящего рядом, сидит не там, где надо, гордо стоит на трибунах, спасаясь от голода, бессовестно ворует, на стул залезает грязными ногами, вовсю ругает богатых толстосумов, но людях бьётся в эпилептическом припадке, швыряется деньгами налево и направо, взасос целуется с цветными и борется с расистами, лезет плавать в канализационный сток и топится в ванной, кто напивается не вовремя и спит, когда надо бодрствовать, раздевается, когда все одеваются, кто пьёт, когда полагается есть, чавкая жуёт, когда следует пить, под рабочей формой не носит белья, не желает носить форму, называет сорняк цветком, много смеётся и любит смешить, любит позлить людей, мечтает летать, молодо выглядит, носит длинные волосы и серёжку в ухе, слушает певчих птиц, мастер красивых ненужных вещиц.
Тот ещё типчик…

* * *

…Безумной она была, вся улица знала от этом. Знала, что ей всё труднее с каждым рассветом тащиться бесцельно куда-то в рваных туфлях, пьяно тряся головой, с незримою ношей в руках. Шуршал с любопытством тюль занавесок вослед. Она же порой застывала, глазеючи, пред зеркальной витриной, пытаясь хоть взглядом вонзиться в богатство, и лоб добела прижимала к хладному стеклу. Но, видя ухмылки презренья на лицах торговцев, смутно их кляла, сулила им лютую кару, заслуженный крах. И дальше плелась, качая ношу свою на руках. Порою она застывала, вцепившись в сплетения ржавой кладбищенской ограды, слыша, а может, не слыша, как перед взором её оравы детишек с криками, с веселым визгом меж тихих могил бегут из школы по домам. Сама как истукан, не свела бы детишек с ума, безумная Марго!.. Но младший среди детей на Марго случайно налетел. Удивлённо уставился ей в глаза, сине-бездонные, влажные от слез, и совсем не страшные. Ребёнок молча смотрел на нищенку и не понимал – почему безумной зовут Марго…

* * *

…Поначалу, когда он скрылся, я как бы не осознал, не заметил, что его нет, – даже не тявкнув, не стукнув хвостом, уюркнул он за дверь, а меня до вечера радовали покой и уют, немыслимые при этом неряхе, но поутру я ошарашено ощутил пустоту, душную бездну дыры, вырвавшей с ним из нашего бытия сгусток жизненного пространства… И тут я испугался, что он уже мёртв – сгинул, ушёл навек. А впрочем, я свыкся со смертью. Меня ужасало, что малолетняя уличная шпана замучила его, отрубив ему хвост, – я встревоженно его звал, но зияющая дыра по-прежнему протыкала пространство, и я не мог понять, как мне быть, хотя свыкся с мыслью о смерти. Свыкся-то свыкся, но от мысли, что его нет, что он навеки исчез, мне очень горестно. Больше того – эта мысль пугает меня. Его уход внушает мне страх, что решительно всех, кого я люблю, всех моих близких затянет дыра, врезанная в жизненный свет, и они сгинут там навсегда – неприметно, без слов, без прощанья со мной, – пропадут в пустоте просто ради мучений: чтоб умножить и поддержать – буднично, мимоходом, без величия, без причин и даже без цели – страдания людей, так что я поневоле страшусь потерять всех своих близких, друзей и тебя.
Любимая! Если тебе предстоит уйти – даже и безболезненно – до меня, мне суждена безвоздушная пустота и плач, струящийся вслед твоим распущенным волосам. Твой уход страшит меня больше, чем мой: ведь я умираю изо дня в день, мне не привыкать, да дело и не во мне… А твоя безвременная смерть сокрушит сокровенный союз Сердец…
Я испугался, когда он исчез, но меня испугала не собственно смерть, а пророчество об уходе любимых… Любимая! Я боюсь ухода любимых как пророчества, что уйдешь и ты…

* * *

…Она пришла ко мне ровно в полдень и поставила на письменный стол початую бутылку бренди… Затем достала из-за пазухи морскую раковину и тоже определила на стол. И теперь среди бумаг у меня гуляет море, всюду пена и солнце, небо и йод. Сыплются слова, как песок. В голове – шум прибоя, музыка воды. Не знающей границ, льющейся наугад…
А всё из-за Пинчи – уличной потаскушки, принёсшей мне морскую раковину.

* * *

В тот же вечер у меня родились следующие строки:

Страданья томят мою душу
влюбленную,
А сердце не хочет спокойно стучать,
Не только сегодняшней ночью бессонною
Твои продолжаю я мысли читать.
Я вижу глаза в полумраке
блестящие,
И слышу дыханье горячее
вновь,
И губы от страсти желаньем
горящие, –
Я знаю теперь, что такое любовь.
Вот голос твой снова зовёт
меня ласковый:
-Ты слышишь, мой милый,
я вовсе не сплю.
О, мир, ты раскрашен
прекрасными красками,
Я в мир своих красок тебя
позову.

И шепчешь всегда ты мне с
берега дальнего,
А я – как ни жаль – на другом
берегу.
Так хочется плакать.
От стона печального,
Я стон свой страдальный тебе
отдаю.
Меж нами такая река
неприступная.
Друг к другу навстречу
плывем лишь во сне.
Увы, что поделать, судьба
неподкупная,
Сжигает сердца в равнодушном огне.

Не бойся, тебя не забуду
в бессоннице
И буду вот так же ночами желать.
Ты в сердце моем не жена,
не поклонница –
Ты та, кому жизнь я готов
всю отдать.

* * *

«МНЕНИЕ ОДНОГО ЧЕРНОРАБОЧЕГО…»

-Как?!.. Ты сочиняешь стихи?!.. Это ведь не работа. Ты не потеешь, ты не устаёшь. Не получаешь денег. Взялся бы за рекламу шампуня…
-Да… Я не имею три тысячи долларов. У меня нет лишних расходов на карманные расходы, и нету авто от фирмы, и я не распорядитель кредитов… Но мы – разнорабочие, делаем то, что нам велят… Скажи, что делаешь ТЫ?.. Поганые слова и словечки!.. Встретишь поэта – так после отмыться хочется как от дерьма… Вы и красные, и наци, и наркоманы… Вы все отщепенцы. Пишите всякую гниль!.. Пойди и займись-ка делом…

* * *

Рабочие Ночной Смены…
Они понуро-обречённо возвращаются с фабрики, ослеплённые светом неона. Привычные к машинному гулу, они плетутся к своим толстожопым мамашам-домохозяйкам… В то время, как все люди садятся завтракать, они, сняв с себя усталость, как грязную одежду, по-собачьи греют постели. Потом, проснувшись в четыре, ощущают во рут вместо зубов тошнотворный комок войлока. Их жизнь вывернута наизнанку, как носки, надетые впотьмах… Они вечно без сил, потому что просыпаются только к вечеру, а не как все – спозаранку, и выходят на работу в тот час, когда солнце встречается на небе с луной…

* * *

Однажды я подумал, увидев усталые воловьи глаза: боже, сколько в них страдальческой грусти! Но где их слеза? В жаркий полдень, когда в листьях затих шальной ветер, неизменно темны и грустны их глаза, на закате, когда облака видны в алом свете, ясной ночью, что яркими звездами светит на них. Тяжко поднимаются по загородному склону работяги-волы меж цветущих деревьев к прохладному ручью. И равнодушно глядят на бойко журчащую воду, что петляет по лесу, минуя деревья… От чего так печален невидящий взгляд? Их глаза всегда отрешённо открыты. Затуманены внутренней болью, как гнилостным илом – зеркальная вода, словно тихой мольбой говорят о себе.
Возле заброшенного грота я случайно встретил вола. Он, уставясь, настойчиво глядел в землю. Словно видел иной, не яремный удел, и такая неземная тоска была в его взгляде. А потом я увидел, как он тянет воз, что доверху был нагружен свежей травой. И чувствовал я – не впервые с поклажею шёл он, и в печальных глазах его не было слёз. О природа! В раба превращено твоё чадо. Часто думаю, видя воловьи глаза: боже, сколько в них страдальческой грусти! Но где их, обжигающая словно соль, слеза?..

* * *

«НЕОЖИДАННОЕ ВОСПОМИНАНИЕ»

…Когда я был маленьким, я писал углем из очага детские стишки на шершавых стенах домов (кроме того я подрисовал усы и бороды чёрно-белым портретам в комнате моего отца и отчетливо верил в светлое будущее). Так я и рос вместе со своими стихами… Тяжелые, рабочие дни становились для меня стихами откровения, но пришел я к этому после немыслимых унижений и страданий… И последующие стихи я зарядил охотничьим порохом, отковал их и смело приняв за приклад удлиненную строчку, прицелился из неё в Диктатора-Кровососа и его приспешников… Я отчаянно взгромоздил одно стихотворение на другое, строя непроходимые баррикады, а когда избранные из народных масс бесстрашно боролись на улицах и в кварталах, я выпустил мои первые безжалостные очереди…
С тех пор поэзия – моё лучшее оружие, которое я ношу, днём и ночью участвуя в славных боях «пролетариата!..»

* * *

«МЫ…»

Мы не хотим быть
Немой, забытой страницей
В книге истории:
У нас на лбу начертан
Знак жизни!

X X X

В глазах у нас – яркие звёзды,
В груди – отвага и смелость,
Сила жизни.

X X X

Простираем мы руки к небу!
Мы шагаем к великой цели:
Жить хотим и хотим писать
В книге истории…

* * *

…Как яростная свора гончих, налетевшая на след, с диким воем проносятся ледяные ветры сквозь гудящие провода… Я немощный и ослабевший молча стою и слушаю их…
По жёлтой дороге – огненные следы, уходящие на закат… Меня охватило предчувствие огромного, неохватного Счастья, желание поцеловать пурпурную кромку заката… Весь необъятный мир побледнел, отодвинулся, словно я в нетерпении жду бурную ласку любимой… Мгновения плывут как вечность, напряжённые, и вдруг предчувствие разом сбывается: будто просторы морей, зажжённые небесами, кровь моя, как огонь, сливается с закатным огнем… Подхваченная приливом, ослабевшая душа дрейфует в лодке без вёсел прямиком в догоревшую зарю…
И снова, как обезумевшая свора гончих, напавшая на след, с диким воем проносятся ледяные ветры сквозь гудящие провода…

* * *

…От безработных, голодных и нищих мир теперь ожидает грядущих бед. Милиция сыщет, быть может, лекарство для неимущих масс, с митингов прямо в суд доставляя орущих?
Нет!
Там, где раскинула густые джунгли коррупция, одолевая запреты, пугая мощью, растёт заревая полоса: солнце кровавое – РЕВОЛЮЦИЯ…

* * *

«ОДИН ИЗ ПАВШИХ НАШИХ РЯДОВ…»

…Когда ты поднимаешь стакан граненый и трогаешь губами его край, то сразу видно, что ты ещё совсем мальчишка… В ночь перед рождеством решил ты так напиться, чтоб утопить свой страх…
Нет, шанса не было и нет…
Ты даже не бывал в дальних кварталах родного города, растрачивал свои силёнки на всяческие ребяческие игры, пока не нанялся в солдаты денег ради… Нет, никогда ты ещё не ощущал злость автомата, ты умел лишь метко плеваться, или пинать ногами покосившиеся стены на пустынной стрит… И никогда ты строем не ходил, лишь в школе, на уроках Гр. Об., а после – шаркал башмаками по гнилостному мусору и грязи в жестокому конвейеру в цех сборки… И истинной ненависти тебе почувствовать не довелось… Безжалостно корябал ты протесты на машинах, разбрызгивал краску, точь-в-точь как видел это в фильмах…
Вместо того, чтобы по-настоящему кого-то полюбить – ты, сидя в баре, лишь слюни пускал, глядя на голых календарных девок, или подушку по ночам кусал… И вскинув автомат, решил покончить с этим миром навсегда, навеки отрёкшись от всего мирского, и умер, как и жил, смертельно испуганный и пулею пробитое невежество похоронил в своей крови…

Нет, шанса не было и нет…
Нет, не бывало шанса, чёрт возьми…

* * *

Я бы мог стать глубокоуважаемым членом какого-нибудь клуба или общества. Мог бы, поднатужась, просунуть голову в дырку телеэкрана, мог бы добиться, чтобы стихи мои издавались в тисненых переплетах. Мог бы летать за границу, получая командировочные, если бы только всего-то навсего сумел сказать «да». «Да» этой системе, при которой сегодня я подыхаю с голода. Конечно бы мог: подумаешь, какое дело. Но только, но просто я предпочитаю всем этим благам скромные мои пожитки, если при этом поэзия по-прежнему будет делить со мной ложе…

* * *

«ЕДИНСТВЕННЫЙ В СВОЕМ РОДЕ…»

…Я с силой крутану в обратную сторону кино и граммофоны. Я заставлю оплёванные окурки и шелуху от семечек подняться с тротуара и влететь в рот прохожим… Уста влюблённых я оттолкну друг от друга, а толстожопого попа заставлю пробубнить «Отче наш» с заду наперёд… Ото лба Авеля отведу камень и верну его в руку Каина. Изо ртов Адама и Евы извлеку жвачку, слеплю из нее целое яблоко и зашвырну его обратно на древо познания добра и зла. Адамово ребро возвращу на прежнее место, а самого отца человечества превращу в кучу земли…
Вот так!..

* * *

…Какое шествие без ходуль, какой без них карнавал!.. На десятиметровые шесты прадедушка мой вставал. И чтобы потешить народ – взамен цирковых медведей и обезьян, – чтобы деткам на радость среди толпы вышагивал огромный, смешной великан, Я – арлекин нового времени… шут на ходулях, из века в век тянувший свою лямку. Я вижу, мир безумен и глух, и тщетно я вопию в высотное небо… Все это – высокопарный вздор… Глухо трубит гусиный вожак в ночной вышине, и брезжит кровью рассвет, и разрывается тьма; и я медленно ковыляю прочь в безжалостном свете дня; какие-то морские кони бешено ржут и дико скалятся на меня…

* * *

…Я взращён сам собою,
Я силён сам собою,
Мудрецам и невеждам
Душу я не открою.

X X X

Я отбился от стада,
И мне больше не надо
Ни родства и ни братства,
Ни руки и ни взгляда.

X X X

…Там, на краешке света,
Враг мой ждет меня где-то:
Лишь в лучах его злобы
Я достигну расцвета…

* * *

«ЧИНУША…»

Ты всё болтаешь о «свободе», но лишь о своей, сидя за своим письмом-столиком, роясь в своих никчёмных потаенных мыслишках, вовек не разглядишь запыленных рабочих, крепящих твой ковёр на стене кабинета, никогда не видишь ты мира раздавленных людей, их мира, что на улице твоей, – как грязь под ногами… Ты ничего не можешь предложить, лишь отступление – так чем же интересен ты? С чего ты взял, что только ты наследник правды? Не проще ли и впредь глядеться тебе в зеркало обмана да сберегать чернила. Ты всем твердишь, что все мы всё равно погибнем и что сие оправдывает всю твою пассивность, твоё стократное безразличие к бездомным, когда ты пьёшь игристое вино и обсуждаешь новости Гламура…
Итак, ты знаешь, ты обладаешь высшим знанием, тем знанием, что пришпилило тебя к твоей конторке, под канделябром, когда по радио звучит Чайковский, а пред глазами цветной экран телика, но звука нет (дистанционный контроль в твоей руке) и образ Железной Леди на экране как всегда спокоен и невозмутим…
Мы хором говорим тебе, что есть надежда, что нет без нее любви, что атомную бомбу можно уничтожить, что мы (и вся планета в целом) способны создать прекраснейшую из поэм о Мире, – но, несомненно, скажешь ты, что это не поэзия совсем…

* * *

…Стою над жизнью, чуждой, не моей. Готовясь занять своё место в мире сем, учился я науке у людей: читать, писать и деньги делать честно и упорно… Так в чём я виноват, с кого спросить, что я так слаб?
Всегда, когда сгибался, я не вполне, труднее распрямлялся, и полагался на судьбу, чтоб выжить. Но мысли чёрные безжалостно сгрызали мой уступчивый и беззащитный мозг, что мог я изменить бесплодную пустыню жизни… И сострадание жуткими образами бед захлестывало мне воспалённое воображение, мысль скакуном рвалась наружу, но вдруг – движенье, – и снова приходило мне на ум, что это бред, что кровь на изможденном скакуне, не я скачу, но скачет целый мир верхом на мне. Бег не простой, а некое подобие погони, кого-то насмерть сбрасывают бешеные скакуны… Последний крик мой, вопль кому я посвящу? Друзьям? Той жизни, что хотел засеять? Порядку ли вещей, – иль распорядку драм?..

Мой рок таков иль такова эпоха,
в пустыне жизни даже сильным плохо…

* * *

Шпоры этой безжалостной системы всегда одни и те же. Эксплуатация не различает, кого угнетать, будь то сальвадорец или кто-либо другой. Обвенчавшись с бедняком, нужда не спрашивает о его национальности: здесь мы все равны… То же самое творит и голод. Ну кто может сказать, что голод в Гондурасе лучше, а в Сальвадоре – хуже? Голод есть голод, хлеб есть хлеб в любой стране, брат. И я не вижу разницы – бедняка повсюду грызут паразиты: помещики, богатеи, вши, что в Сальвадоре, что в Гондурасе, что в этой бездушной стране… Вот так мы понимаем эту войну, и потому, как видите, гондурасский крестьянин поделится с сальвадорцем всем, что бог послал. Они вместе сражаются против общего врага!..

* * *

…Вновь домой под утро прусь навеселе я, ладить не умея с непутевым счастьем… Вновь ты нежно будишь во мне земную тварь. Диво, что в канаве сточной не ползу ещё я!.. Медленно, промозгло, зябко рассветает… Бьёт в меня снежками стайка ребятишек. Вновь молокососы вышли с криком, смехом, поспешая в школу зубрить чуждые им вирши…

* * *

…Колпак надеть бы шутовской.
Он вас развеселит.
Примерил, – во!!!
Отличный вид…

* * *

…Прошёл первый осенний дождь, смывая пыль со старых надгробий, он ласково убаюкивал горчинную печаль, стуча по крыше дома, – и вот печаль разметена, как солома на гумне…

* * *

…Женщина
худая и усталая стояла, застыв, казалось, на все времена: как будто бы сама себя она изваяла из этой неподвижности. Мне показалось – это завершённость, а оказалось – просто отрешённость. Я ждал – заговорит она… Но только женщина переглянулась со мной. И был зрачок её упрям, как точка в конце рассказа о самой себе…

* * *

…Вчера об этом говорил – сегодня могу повторить: я знаю, что такое любовь, я знаю, что такое ненависть, ненависть без ясных причин, от которой остаешься один со своими мечтами о будущем…
Собираются дураки обсудить, кому на Руси страшней жить, окружили, чтоб послушать меня…
Старый учитель пишет на классной доске: «Человеку в отчаянии нет преград…» Деревянная дверь в холодной белой стене, сгорбленная под тяжестью навесного замка… Каллиграфическим почерком местного священника написано на двери: «Святыня. Просьба не писать на стенах…»

* * *

…Край горько-полынных рассветов и жгуче-крапивной тоски, край разгневанных, буйных ветров, помнишь, каким я рос? Как я бегал за пчёлами, забирался в яблоневые сады, и, жалея рубашку, без рубашки ходил?.. Быстро промчались шальные годы. Тягучая боль – тоска улеглась в душе… Где скучали заброшенные окопы, где спелая рожь волной поднялась. И мальчишки в цветастых рубашках весело кричат на дороге. Цедят янтарное солнце ромашки, утопая в его лучах. Я детством своим не нарадуюсь. Мрачную тучу вдаль унесло. Заходящее солнце последней звонкой радугой увенчало наш городок…

* * *

«АПОЛОГИЯ НЕУДАЧЕСТВ…»

…Невзирая на ход событий, я не сменил убеждений, я остался самим собой и всё те же идеи остались со мной, словно в мозг вонзенные колючки… Меняются обстановка и обстоятельства, высота новостроек, автомобильные цены, идеалы и взгляды близких… Я остаюсь самим собой, со своими прежними идеями – нестираемая отметина, со своими прежними идеями – бродят в черепе как муравьи… Возможно отсюда берет начало прозаичность моих стихов, очевидное отсутствие лирических взлётов – веский повод для круга друзей и близких, смотреть на меня с откровенной жалостью, как на нечто самоутраченное, как на полный провал надежд…

* * *

…Вот человек… Отец. Сквозь пыльный ураган несёт он на руках испуганного малыша… Я руку опустил в карман. Нащупал несколько монет… Нет, много – и не дал… Вот женщина… С двумя несовершеннолетними детьми. Один плетется рядом. А другой прижался к груди… Она не знает, как пройти ей к премьер-министру. И десятый год всё ищет. Кажется, пять лет (не меньше!) Она полубезумна…
Любое преступление сегодня не больше, чем пожива для газет, которым нестерпимо скучно. Скучно – писать о человеческих несчастьях. Я десять лет брожу опустошенный, брожу, как та безумная, затем, что осталось мне надолго только одно – бродить…
Я выхожу из дома. Вижу всех: канцеляриста, кузнеца, ткача, пекаря, постового и других. И сердце наполняется печалью сочувствия к рабочему, а он, устало отбросив в сторону тяжелую кирку, презрительно следит за мною. И в его пустых глазах – немой упрёк…
Вот человек. Бедняк. Он говорит: «Я каждый день… ведь каждый день я смотрю на своих голодающих детей!.. Ты понимаешь это? Понимаешь?» И каждый день пройдя за грань терпения, они бросаются к своей стране, как к матери, а этот океан свободы личности – и не всплеснётся!.. Вице-премьер, весь в белом, говорил нам, выходцам из злачных закоулков: «Все под одеждой наги!»
Потом он улыбнулся, сел в машину и укатил… Молоденький фотограф пытался бежать за ним, догнать – и не сумел…

* * *

«Народная газета» – собрание полуправд, громкие крики мальчишек километр за километром доносят её нелепое мнение до миллиона насмешников и сострадателей…
Семьи среднего достатка сбиваются в кучу у теплого очага и с восторгом читают о смерти жестокой любви… Газета – судилище, где каждого старательно, несправедливо судит убожество честных людей… Газета – базар, где мудрость торгует своей свободой, а толпы венчают арбузные головы… Газета – игра, в которой ее гениальные просчеты приносят ей выигрыш, а искусство противника идет ему на погибель… Газета – символ, летопись бесполезной жизни, собрание гулких сплетен, средоточие вечной тупости, идущей по миру, не зная преград, из отдалённых столетий…

* * *

…Все мною недовольны. Что я болен?
Как будто бы я сам собой доволен…

* * *

…Среди машин
совсем один,
не металлический –
живой.
Станок токарный
в оборот
его
стремительно
берет,
кромсает, точит
и сверлит,
спешит придать
товарный вид.

X X X

Плетет хозяин
ту же сеть –
из проволоки
железной
смерть.
Весь мир
на свалку
стал похож,
где плоть и душу
режет нож.
И судоверфь –
Все та же сеть,
в ней трудно
сразу умереть.

X X X

Рабочий точит сталь,
и сталь его съедает.
Никто не замечает
того, кто сталью стал.

X X X

Он
всё
в работе позабыл.
Глаза его
проела
пыль.

X X X

Он сам теперь
как судоверфь;
когда вошёл,
закрылась дверь;
плывет корабль,
новый день;
длиннее к ночи,
стала тень,
и солнце
быстро, впопыхах
потонет
в сумрачных глазах.

X X X

Одежды не снимая,
Он упадет в кровать,
и будет чутко спать
сном гавани и корабля,
плывущего вперед…

* * *

Вчера хоронили рабочего. Его непроницаемое лицо до сих пор у меня перед глазами. Его странная бледность показалась мне укором.
Ветер. И птицы. И тучи. А земля падала в полной тишине на его некрашеный гроб. В такую минуту умираешь или рождаешься заново?.. Глаза, заплаканные дождем… Слова в горле… Память… Прощание… Мать, жена, дети и все остальные в колючих зарослях кладбищенской ежевики. И я почувствовал, как с этим мёртвым уходит в землю что-то моё, живое…
Вчера хоронили рабочего. Это событие мало кого взволновало.
«Подумаешь, – подумали те, кто в эту минуту сладко спит, – хоронят какого-то рабочего…» Но почему-то кладбищенские заступы, весело и беззаботно вершившие свою работу, до сих пор звенят во мне, звенят и твердят моё имя…

* * *

…Клянусь никогда не умирать. Не восставать. Не говорить правды, когда всем плохо. Подставлять левую щёку каждый раз, когда бьют по правой. Подавать милостыню беднякам. Есть чёрный хлеб, чтобы быть в хороших отношениях со всеми… И только деньги (поскольку их вечно нет) не стану делить ни с кем… Потом умереть спокойненько, освободясь от грехов, от бронхопневмонии, или мозолей на ноге, или от туберкулёза…

* * *

«Всё равно вам со мною не совладать. Так не пора ли мне мотать отсюда», – говорит человек стадности, если его вдруг уделали… Предстал я перед собой: неприкаян, ни жив ни мёртв… Предстал я перед своими глазами: возник как призрак… Земля во взгляде, на языке, под ногтями… Груб… Непонятен… Я предстал перед собой… Захотелось выйти на улицу, подставить себя под шальную пулю и разом кончить со всей этой обречённой мерзостью…
Бывают минуты, когда иссякает терпение… Теряешь любовь, радость быть, пребывать под защитой жизни… Подкосит беда – лежишь и пытаешься встать… Закроешь глаза, пытаясь загасить тоску… Никак… Оглушён… Нет сил защитить любовь… Это такая невыносимая боль, да что там… Уматываешь восвояси, пока цел… Скоренько выискиваешь какой-нибудь закуток – где бы выжить… Дать костям отойти… И опять глядишь, улыбаешься… И говоришь без слов, глазами (порою жестом), мол, здесь не по своей ты воле… Ведь нас исторгли, выбросили в сей бренный мир не ради случайно забавы… Нет… Мы вторглись в жизнь, чтобы её растить, лелеять как малое дитя… Чтоб развивалась она как надо…

* * *

«ИСПОВЕДЬ ПЬЯНОГО ТУНЕЯДЦА ЛЁВЫ ЗА КРУЖКОЙ КРЕПЕНЬКОГО В ОДНОЙ ИЗ БЛИЗЛЕЖАЩИХ ЗАБЕГАЛОВОК НА УГЛУ 5-Й УЛИЦЫ…»

…В конце концов и на этом недобром свете случаются ведь и такие вещи, как глоток доброго вина или минута, когда оказывается, что во чреве твоей жены зреет продолжение твоего рода, или же вечером, когда выходишь на улицу, готовый плюнуть в рожу всему окружающему свинству, вдруг вдали различаешь грустное лицо своего умершего отца, или, например, когда нехотя идешь на званый ужин в компанию тупых мещан и там неожиданно встречаешься взглядом со своей тщедушной судьбой и невестой, или же, скажем, когда в разговоре с глупцами один из них вдруг окажет тебе уважение вопросом: «Простите, молодой человек, а вы, собственно, кто такой будете?», или когда, прикуривая от спички сигарету, ты вдруг и впрямь поверишь, что поджег бикфордов шнур, идущий в сердце старого мира…
…И вот я решил больше не плакать, потому что больше – не в силах… Решил не смеяться, потому что, когда я смеюсь, мне всё равно не весело… Жаль, что кричать тоже бессмысленно: никто не услышит… Жаль, что нельзя вот сейчас умереть: ведь всё равно умираю…

* * *

«СЧАСТЬЕ»

Какое большое счастье –
И зренье иметь, и слух,
И знать, что еще не скоро
Испустишь последний дух.

X X X

Не сразу красоты мира
Увидят твои глаза.
Но всё-таки в миг прозренья
Поймёшь ты его чудеса.

X X X

Знай, что неповторима
Каждая из минут,
Умей дорожить мгновением,
Пока на погост не снесут.

X X X

Последний бедняк богаче
Знатного мертвеца –
Он может ковёр своей жизни
Расцвечивать без конца».

X X X

Счастье! Оно не в том ли,
Чтоб чувствовать всю полноту
Радости и страданья
И видеть землю в цвету?

* * *

…Днём так жарко, а ночи томны и чернее кошки. Ходят школьницы-красотки, по ночному парку, прыская в ладошки… По-утрене, люди за город стремятся, пытаясь хоть на день убежать из плена. В голове, как наваждения, сами собой рождаются строчки из Пушкина… Мимо мчит пожарная команда… Вижу – первый жёлтый лист неслышно падает в канаву… Даль за городскою гранью так сказочно туманна…

«Господи, какие хочешь
Мне пошли мученья,
Но не надо мне смиренья, –
Не хочу старенья!

X X X

Эти рожи серых будней,
Что ко мне стучатся,
Дай до смерти ненавидеть –
Над собой подняться…»

Дай мне силу, боже, – удержать оружие в том святом побоище, где сражающихся мало, и так явно поражение… Дай мне смелость стать на перекрестках, призывая к бунту, за сакральною мечтой бросаться следом, без оглядки, стирая ноги в кровь…
Манят вольные просторы голубою дымкой… Солнечный диск больно прожигает глаза… Сами собой рождаются новые строчки:

…Чтоб небеса не коптить мне втуне,
Такого друга позволь найти,
Кто откровенно в лицо мне плюнет
И честно скажет: «Уйди с пути!»

* * *

«НА ОКРАИНЕ»

…Древней плесенью одеты плиты, стены, в бурой ржавчине ограды, тянет из открытых дверей кухонным прогорклым чадом. Грудой деревянной тары здесь разбросаны лачуги. Вид у них старый, унылый, тесно жмутся друг к дружке, как в испуге, от дождей укрыты толем. Замерли, словно в недуге, в ожидании лучших времён… ОН надменный, как хозяин, ОН, как пень, оброс грибами, весь покрытый лишайником, – город наш в кольце окраин… Лишь вставая на цыпочки, может солнце дотянуться до горбатого сарая, глубоко заглянуть во двор и лучом своим коснуться там, внизу, подвальных окон, где одинокая синица, распевая, ждет яростных лучей на дне колодца… Луч, как золотая мышка, в сумрак комнаты крадется. Там ютится сапожник-армянин, весь день тачает сапоги, часто шутит и хохочет, а когда напьётся ввечеру – тесен и весь мир ему бывает… Разбушуется он не на шутку: сколько тут и слёз, и крика! Только в полночь станет тише – люди, к своей радости великой, громкий храп его услышат… Будут этак суток трое, теперь сплетницы судачить и вести дебаты: «Вот послал нам бог такого шального горе-пьяницу. Мы-то в чем тут виноваты?..»
У гнилой помойной ямы полудохлые куры ковыряют грязь густую, и петух свой голос рьяный курам подает порою, лишь зерно в грязи отыщет… На окраине какие-то ребята босиком с апреля рыщут, в синяках они, в заплатах. Те гоняют прям по лужам обручи с разбитых бочек, где-то раздобытый мячик лупит в стенку беспризорный малый, а его товарищ по несчастью меж тем по медному патрону лупит камнем, что есть мочи, спугнув ворон, а малыш, что в золотухе, ковыряет пальцем в дырявом зубе…
О, какое зло ты, бедность! Сколько муки и страданья! С детских лиц не сходит болезнь нищеты, смотрит с них каждодневное недоедание трупной синевою под глазами… Ты, окраина, покрыта скрофулёзом и рахитом. Гной в глазах не пропадает, кожа съедена лишаем…
Быстро жизнь у них сгорает, ведь архангел неба их совсем не охраняет…

* * *

…Любого встречного пьянчужку я почему-то сравниваю с отцом, – когда он крутил роман со смертью в ту зиму, перед своей кончиной. Я помню одного бродягу на Блевотик-стрит, синий, пустой, ничего не выражающий взор в густой сетке морщин; он так обиженно посмотрел, как будто я – его сын… Какой-то нищий, седой скрипач под засиканным фонарем всю душу из меня вывернул своим дрожащим смычком. И каждый встречный старик, бредущий сквозь пожелтевший листопад, кажется, мертвенно, шепчет мне: «Я был твоим отцом – много лет тому назад…»

* * *

…Сегодня повстречался с Белкиным… [Местным Куртуазным Маньеристом] Он был изрядно пьян, и едва держался на ногах, но внезапно поддавшись нахлынувшим чувствам скоропалительно и резво выпалил кое-что из своего последнего…

…Кем я был?
Свинопасом.
Жрал картошку в «мундирах».
А к созвездиям рвался
и пьянел от Шекспира…

X X X

Я в рабочей рубахе
выходил на перрон.
Я в эпоху врубался
топором и пером…

X X X

Самым трудным, но верным
изо всех на земле…
Я сегодня на ферму,
а завтра – в Кремле!

X X X

Нынче грабаю сено я,
сосны рушу в бору,
а назавтра вселенную
я к рукам приберу…

И, пьяно напевая себе под нос нечто несуразное, хмуро поплелся средь чахлых сосенок навстречу холодным наступающим сумеркам… Стоя один посреди унылой улочки я ещё долго смотрел ему вслед, лицезрея его ментальное исчезновение во вне…

* * *

Я – забытая на вешалке одежда, давно заброшенная хозяином. Я – рассыпавшиеся рыцарские доспехи, не рвущиеся в Святые места на битву… Чего ты добиваешься – быть участником стычки, где попирают ногами, где убитые гниют, разрубленные на части? Homo loquax, сквозная роща, только слова твои остались, только слова, бессчётное стадо слов осталось у тебя… Голый червь, стою я около развёрзшейся хищной пасти моей собственной могилы… И, стоя там, где голос камнем застревает в горле, я выбираю слово, я ищу слово-трубу, которое разрушило бы стены Иерихона и пробудило спящих мертвых… Мы жаждали любви – и натолкнулись на ненависть, разъевшую нам души… У толстых пастырей зажаты рты, псалом задушен, разграблен храм… Мы долго изъяснялись на ангельском небесном языке и стали слабосильны, словно женщины, наивны, словно дети… Что смерть несёт, скажи мне, что наносит неизлечимую, убийственную рану? Необходимо мне магическое слово, найти бы слово, которое будоражит, которое бодрит и гонит сон, убивает сон, сон умерщвляет, раны бередит… Нутро моё непрестанно кровоточит, жжёт изнутри, как будто желчь, как будто пламя мне влили в кровь… Где мне искать слово – магнит, что все души притягивает разом, электрическом слово, слово наэлектризованное, которое разит, как молния?..
Брожу один-одинёшенек по унылому городу бок о бок с привидениями прошлого… Не существует слова-взрыва, которое плодит многочисленные пожары… Кто нас оградит от сатанинских полчищ, изрубивших в прах наши тела и души?.. В этом крестовом походе нас испепелит ярость гнева… Нас безжалостно истребит ядерная буря… А значит, и рабская галера эта исчезнет с теми, кто закован в цепи… Я, оголенный временем, искрошенный скелет, склонившись над лишенным плоти словом, смиренно молю, чтобы добрый дух жизни дал нам помощь…

* * *

…Голос апоплектически тает на перекрестке… Уходит под землю… Прячется все глубже и глубже… Его топчут дикие звери… Давят колёса автомобилей… Дорожные прессы… Что от него осталось… Слабые колебания… Мелкая дрожь обиды, сотрясающая молчание…
Поэт опускается на колени… Разрывает холодную землю руками… Извлекает на свет… Кладет себе на ладонь… Пересаживает в цветочный горшок…
Весной расцветут новые молодые голоса…

* * *

Тайный я, угнетаемый странной тоской,
Розенкрейцер времён все пытаюсь добиться.
Убедительных жестов и действенных слов
Пересохшая речка, ведущая в детство.

* * *

…В эту осень в серой мгле тумана я домой тащился с вечеринки утром рано… В сонном парке стыли средь холодной мглы, как скелеты голые стволы деревьев… Падал лист. Я гнался за листком… В грязь его втоптал я каблуком со всею злостью… И долго рыдал, пока с первыми лучами утра случайный милиционер не увёл меня в участок…

* * *

Ах, я точно знал: ранней осенью крупнокалиберный град сшибёт меня, бросит об землю, недоспелого, недозрелого, с жизни дерева… Упаду я зелёной грушею, покачусь в траву, не дослушаю, не окончу мою последнюю песнь унылую, песнь осеннюю…

* * *

…Они не смыкают глаз на заброшенных колокольнях, на низменных островах подсознаний… Мы – на радужных маяках и прибрежных утесах. Мы – поднявшие меч, они – занесённые снегом, и высокие, могучие горы, кажется, совсем рядом. Мы их не слышали. Когда они родились, колокола, гремя, хоронили наши последние мечты, когда они возмужали, тучи и горы шли на нас войною… Они – прекрасные, сильные, а мы – на границе между их жизнью и нашей, не вместить ни странствий, ни бурь. И письма, которые мы посылали, всегда оставались без ответа. Они здесь, мы там, и нет абсолютно никакого сообщения между нашими соседними мирами…

* * *

…Однажды вечером, когда я бесцельно шатался, подвыпивший, по дорогам старушки Европы, я вдруг встретил Христофора Колумба.
-Христофор, ты почему такой грустный? – спросил я, но он не ответил, шагнул за порог захудалого трактира и направился к Океану. Потом, в одну из тех странных ночей поражения, в пятидесятом году, в бар, где я пил дешёвый коньяк, вошел мой старый товарищ, весь в лохмотьях, осунувшийся.
-Христофор, ты почему такой грустный? – закричал я ему. Но он опять не ответил. Залпом осушил свой стакан и растаял в ночи.
Та же сцена, многие годы спустя, в другом баре, с другими людьми…
Имя, однако, то же. И то же отчаяние…
И тот же вдали – Океан…

* * *

…Всё вверх дном переверни,
Преврати коралл в навоз,
Шапку обменяй на тёс,
Флаг на макинтош набрось,
Всё вверх дном переверни.

X X X

Всё вверх дном переверни,
Волны подними на суше,
В ранге важном бей баклуши,
Жёлудь вырасти на груше,
Всё вверх дном переверни,

X X X

Всё вверх дном переверни,
Обрети во тьме паренье,
Крест поставь на убиенье,
Прекрати пустые пренья,
Всё вверх дном переверни.

X X X

Всё вверх дном переверни,
Шторы поснимай с окон,
Дай на всех парах разгон,
Речью разожги ООН,
Всё вверх дном переверни.

X X X

Всё вверх дном переверни,
Спи на рифе возле чайки,
Туфли подари русалке,
Колос вырасти на свалке,
Всё вверх дном переверни!

X X X

Всё вверх дном переверни,
Акции на эль сменяй,
Посади шахтера в рай,
В шахте потопи корабль,
Всё вверх дном переверни.

X X X

Всё вверх дном переверни…

* * *

…Я говорю о нынешних критиках. Трёх, как мне кажется, вполне довольно. Первый, естественно, самый значительный; но последнее время он чересчур озабочен изяществом формы, как будто отделка, помогающая общению, и только, стала не средством, а самоцелью. Его собственные стихи победительно квохчут о нравственных нормах, пряча обезличенный холод под личиной беспристрастного тона. Второй утверждает веру в абсолютную объективность поэзии – истинной поэзии – и считает, что «Я», или авторский взгляд, всегда умоляет и подрывает нравственную весомость строки. Не знаю, возможно, и так. Он тоже писал стихи. Третий всё ещё пишет. Его, как воздушный шарик, постоянно куда-нибудь сносят – а усиливаясь, просто сворачивают в обратную сторону – дуновения общественных устремлений. Он беспрестанно помахивает туда и сюда гражданственной ручкой. Он повседневно возвращается оттуда, где не был, связывая своей усреднённостью эту трасцу в единое целое взаимозаменяемых ипостасей. Они оперируют интеллектом – логикой расчленяют искусство, – поскольку им совершенно неведома скальпельная обострённость чувства. А в общем их разноликая, но безличная троица отражает общество с его триединой сущностью: холод – высокомерие – неустойчивость…

* * *

…Вы безжалостно истязали меня, ваши чёрные руки варварски полосовали моё лицо, открытое в своей чистоте как прекрасный цветок, там, где светает неугасимая весна. Больше всего вы заточили меня вашими чёрными взглядами, когда моё сердце умирало от стужи под ливнями злобы. Вы по-скотски топтали мою любовь, насмехаясь над её маленьким стыдливым даром, не понимая, не сознавая всей глубины моей нежности. Теперь моя вахта – вахта оскорбленного вереницей безмолвных лет, когда вокруг бешено кричали… молчите… МОЛЧИТЕ…
Говорю я…

* * *

«ЕЩЁ ОДИН ИЗ СИСТЕМЫ…»

Жена его, скорей всего, некрасива. Два его сына – вот неслухи! – носятся по кварталу за кошками… Он работает, много читает, по утрам поёт, справляется у соседок о их здоровье, дружен с хлебом и с пекарем, в полдень – неизменная кружка пива, он разбирается в футболе, любит море, не прочь обзавестись машиной, ходит на концерты, возится с собачонкой, был в Париже, издал книгу (по-моему, это были стихи), весь светится, когда смотри на птиц, на исходе месяца оплачивает счета, помогал ремонтировать колокольню…
Сейчас он в тюрьме: говорят, и он оппозиционер…

* * *

…А где-то в Латинской Америке безусый поэт восторгается блеском луны, нюхает трогательную маргаритку, пьет нектар вдохновения из чужого бокала, легко порхает по синему небу с разноцветной палитрой и кистью, пиликает на педерастической скрипке – покуда ему не расквасят морду о каменную стену Казармы…

* * *

Моя душа нисколько не грустит,
Она себе всегда и всё простит…

* * *

…Рекламный щит какого-то напитка врезается в глаза, приостанавливая мой затуманенный шаг:

УЛЫБАЙТЕСЬ!.. :)

[Смех – это выработанный людьми «социальный рефлекс». Глядя на смеющегося или улыбающегося человека, другие люди тоже приходят в хорошее настроение. Исследования показали, что при смехе от мышц лица идут особые импульсы, которые благотворно влияют на нервную систему и работу мозга, снимая напряжение. По мнению учёных, даже когда Вам невесело, но Вы выдавливаете из себя фальшивую улыбку, механизм срабатывает, и на душе становится намного легче…]
Внутри вдруг появляется мерзостное ощущение тошноты и отвратности. К горлу подступает горький комок жалостливости к самому себе и всему окружающему… И всё это усугублено осознанием своей собственной никчемности и пустоты, слабости и невозможности что-то исправить.

* * *

…Когда я её узнал, она была… Представьте себе плод манго. Глаза солидных мужчин так и лакомились ею, и снимали с нее одёжку за одёжкой… Стыдливость за стыдливостью – пока не оставляли совсем беззащитной – голой… Она же, невозмутимая, только посмеивалась про себя, но в глубине души наслаждалась вовсю. Одних женщин она бесила, других, напротив, лишь радовал столь совершенный образец их породы… Когда я её узнал, она ходила в школу и на баскетбольные тренировки. Читала в газетах статьи на социальные темы. И розовые романы. Потом мечтала. Строила воздушные замки, где её горячо ласкал голубой принц. Ходила на танцы (и втайне хотела, чтоб соскочила туфелька)… Наэлектризовывалась вся при виде рвущего воздух и единственного в этих убогих краях желтого «Ягуара». Шелковый свитер в обтяжку подчеркивал её молоденькие груди, а чёрная кожаная юбка четка вырисовывала форму её красивых бедер…
Её история была банальной. Когда я её узнал, она уже тянулась к учащенному дыханию скопищ, к лихой музыке местных «дансингов». На хмурой улице смотрелась великолепно. Большие голубые глаза держала в узде. Но сама не умещалась на грязном тротуаре. Город похотливо, презренно глазел на неё, но о её существовании никто не ведал. Она же вальяжно пересекала захудалые порталы, парки и площади, разглядывала полупустые витрины, лукаво улыбалась, без удержу накупая волшебного счастья, счастья было взахлёб… Она вся сияла… Гордо возвращалась домой… Соседи её любили, ненавидели, вздыхали по ней… Опять и опять её опускали в дроковые дебри желания… В конце концов, это было бы потрясающе – побыть такой…
Её история была жуткой… И банальной… Такую легко предсказать… Привести как пример… В назидание школьницам… Спортивным ребятам, прогуливающим контрольные по математике… Тем, кто рукоблудствует в ваннах… Чтобы ткнуть в рожу иному красящему седины слизняку, для которого нет ничего святого…
Рассказ об этой девочке банален… Когда я ее узнал, она и плакать всерьёз не умела… Ну, там ссора-другая, увенчанная слезами, или что-нибудь в глаз попало… А девочка-то – знай наших!.. Не девочка – а подарок… На дорожке-то скользкой… Одно слово – душка… Мясная телочка пойдёт за плату…
Хватит!..
Увидел… Дрогнуло сердце… Но – оттолкнул… Оставил… На всех…
Вот она, здесь!.. Среди беспутных желаний… Среди непристойных словечек… Среди старых перечниц в париках… Среди модных домов свиданий… Среди не требующих чувств занятий… Среди обманувших надежды шефов… Среди призраков, получающих прибыль с чужой тоски… Из рук переходит в руки… Под лживый шёпот и говорящие взгляды…
Вот она, вот…
Здесь, со всею своей бедой… Она… Я… Мы… Каждый сам по себе… Не встречаясь… У нас нет выхода, но я громко пою… Она плачет или отдаётся – все едино…

* * *

…Ты не поймёшь, как жестока ночь для тех, кто давно не спит; тебе не знаком холод тени, глубокой, как злая тоска. Ты безмятежно спишь в миг, когда я покидаю придуманное тобой королевство… Я смотрю на старый календарь, что прощается со мной цифрами прожитых дней. Я их оставляю тебе и ухожу навстречу одиночеству… О, если бы я мог взять тебя с собой… Но слишком опасен мой путь, и слишком прекрасен твой сон. О, если бы я мог узнать тайну капли дождя на лепестке алой розы, тайну маленьких светлячков в глубине твоих глаз! Время горит в тоскливой ночи и рвется прочь из волшебного сада… Сладко спи… Тебя ждёт светлый день, искренний аромат цветов, детская радость серебряного ручья… Я устал брести наугад, на ощупь, рискуя сорваться с ненадёжного уступа в кромешную тьму отчаяния… Дождь сочится кислой печалью… Мертвая кошка сквозь чешую облепивших труп насекомых и червей источает тяжёлый смрад… Мертвая тишина изумлённо бьется о глухую стену моего сердца… Истошно молчит моя внутренняя боль, исходит неслышимым криком… Много лет я не решаюсь открыть глаза, мои глаза любви цвета отвратительной смерти, чтобы услышать твою весну, ясный день, в котором звенит прохладный ручей и так искренне пахнут цветы… Но мне нельзя прикасаться к тому, что так чисто и прозрачно… Я проваливался, как нож, проткнувший гнилой плод, я кричал, как убийца, за которым гонится хищная ночь… Довольно жмуриться у разбитого зеркала жизни!.. Мой голос дрожит, как капля дождя на лепестке алой розы, мои зрачки должны встретить яркий луч света, что идёт ко мне сквозь густой туман…

* * *

…Весело шагаем и мурлычем модную песенку, не замечая, что день устало огруз в нечистотах, не видя, как корчится алый цветок, истекая кровью, как извивается чужая боль под холодными пальцами нашего равнодушия… Улыбаемся и спорим, и критикуем, и вопрошаем, и сплевываем на асфальт, и отчуждённо смотрим друг на друга по разные стороны глобальной призмы… Как же просто дается хлеб насущный, если кровь в тебе внезапно заржавела… Достаточно знать, о чём пишут газеты, начиная с восьми утра пить кофе, слоняться без всякого дела, задирать ноги на письменный стол и болтать о пистолетах, о машинах, о женщинах, о долларах…
Милая, что ж ты грустишь? Погляди, как всё вокруг кружится и наполняется смыслом. И эти проржавелые стрелки часов, и прорезиненные колеса, и солнечные зайчики, словно пчелы у цветка…
Где-то в памяти кружатся теплые капли дождя, взбесившийся ветер полощет занавески, взметнувшиеся, как фата… Нас ждут впереди высокие травы, душистые и надежные, как песня… Будь же всегда веселой, цвет души моей… Забудь на минуту заботы. Давай придумывать волшебные краски… Будь же весёлой… Ну постарайся… Улыбнись на одну лишь минуту, пока чьи-то дети радостно играют с осенним ветром…

* * *

…На пороге тридцатилетия я оставил котурны позёрства, хватило сил отбросить многое из того, что боготворил… Опрокинул мраморные урны, чтобы священный пепел развеял вековечный ветер… В кармане носят заряжённый кольт, покуда хмель молодости в крови. В каморке моей напряжение 220 вольт, – выжигаю из сердца дикое мясо адским камнем самоиронии… Во мне безвозвратно пропадает Франциск Ассизский и Великий Инквизитор. Я, словно воплощение могучего Брута и Гелиогабала… Нет, своего коня на заседание сената я бы не послал, но кое-кого из тузов, кто мастер затягивать кризис, чтобы себе оттягать кресло премьер-министра, готов я отослать на конюшню к грязным ослам… Как женщина, что под сердцем вынашивает новую жизнь, в своём разгоряченном мозгу я ощущаю тотальное зарождение новых идей, возникновение новых солнц…