Традиции великого пятикнижия Ф. М. Достоевского в романе Чингиза Айтматова «Плаха»

Глава вторая. Традиции русского философского романа в произведении Чингиза Айтматова «Плаха»
2.1 Традиции великого пятикнижия Ф. М. Достоевского в романе Чингиза Айтматова «Плаха»


Рассматривая обращение к традициям романов Ф. Достоевского советским русско-киргизским писателем-билингвом Ч. Айтматовым, отметим прежде всего особенности рецепции, то есть усвоении и преломлении данных традиций писателем другой эпохи и другой культуры.
Рецепция в искусстве- это не просто обращение к чужому опыту, а обязательно его усвоение другой культурой, именно «принятие», переработка на новой национальной основе» [120]. Так, Ч. Айтматов уже в 1967 году после повести «Прощай Гульсары» (1966), окончательно утвердившей за русско киргизским писателем звание, мастера высоко художественной прозы, писатель ставит себе новую философскую художественную задачу: «познания бесконечной красоты и противоречивости мира» [10, с 351].
А уже в статье «Все касается всех» (1980), в заглавие которой явно подчеркивается связь с идеями Достоевского, где опираясь на традиции Достоевского, автор сближал свой творческий художественный метод с методом «фантастического реализма» великого классика. Настаивая: « я уверен в том, что удельный вес философичности в прозе должен быть как можно выше…» «Попытка достичь художественной высоты без философского подхода обречены на провал» [10, с 316] [12, с. 231].
Для Ч. Айтматова очень важны были творческие интенции Ф.М, Достоевского, главная из которых : «найти в человеке - человека» [62], который как бы концентрирует в себе все неразрешимые проблемы
настоящего, весть опыт прошлого и все лучшие устремления в будущее, то , что Бахтин назвал, «вертикальным временем» - « время в человеке ».
Обращение к традициям романов Достоевского в романе «Плаха» по всей видимости для Айтматова связано с исследованием духовной природы человека, где как писал Достоевский « дьявол с богом борется, а поле битвы
50
— сердца людей» [63], то есть показать человеческую личность, как существо способное мучиться высшими горними страданиями.
Многие критики и литературоведы уже сразу после выхода романа. Ч. Айтматова «Плаха», обратили внимание на его связь с традициями Великого пятикнижия Ф. М. Достоевского, что отразилось даже в жанровых наименованиях, совпадающих с определениями жанра романов Ф. М. Достоевского.
Так С. Пискунова В Пискунов обозначает жанр романа «Плаха», как, «роман –трагедия» [118 ], что сразу отсылает нас к жанровому определению романов Ф.М. Достоевского, впервые данного А. Ивановым.
«Идеологическим романом «назвал романы Ф.М. Достоевского Б. М. Энгельгардт, как продолжение традиции данного жанра рассматривает Р. Бикмухаметов роман «Плаха» Ч. Айтматова. [110 ]
Наконец рассмотрение романа Ч. Айтматова «Плаха» в контексте знаменитой Бахтинской полифонической концепции предпринята И. Кузьмичевым и В. Оскоцким, которые отмечали что, «полифоничный по своей образной природе, философской концепции роман требует не монологических рассуждений <…>, а диалогического сопряжения разных взглядов, дискуссионного столкновения разных точек зрения». [110 ]
В.В.Агеносов причислял роман Ч.Айтматова «Плаха» к философскому жанру полифонической разновидности[3, с. 243 ], когда голос автора, как бы растворен в структуре повествования и в голосах героев –идеологов , взаимодействуя противостоят и дублируют друг друга на разных уровнях, создавая сложную систему образов, отражающих авторскую концепцию.
То есть «полифония» для Ч. Айтматова и Ф.М. Достоевского исключает релятивизм авторской позиции, являясь , прежде всего способом изображение речи. Этому способу изображения «говорящего человека» [ 27, с.145], мы добавим и способ изображения «самосознания героев», когда герои–идеологи несут не только «слово о мире », но и «слово о себе».
«Слово героя о себе самом и о мире», так же полновесно, как обычное
51
авторское слово, оно не подчинено объектному образу героя, как одна из его характеристик, но и не служит рупором авторского голоса. Ему принадлежит исключительная самостоятельность в структуре произведения, оно звучит как бы рядом с авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же голосами других героев». [24, с.4 ] Ярким примером взаимодействия таких словесных интенций могут служить мысленные письма Авдия к Инге Федоровне, воспоминания Бостона, внутренние монологи героев, где таким образом, отражается психологизм персонажей.
Возвращаясь к вопросу о взаимодействия «полифонического» романа с «идеологическим», монологическим по своей природе , нужно отметить, что эти две формы не исключают друг друга полностью , даже сам М. М. Бахтин писал о присутствии монологизма в житийном слове романов Достоевского : старец Зосима», Хромоножка ,Макар Долгорукий.
Можно отметить, что житийная традиция присутствует и в романе «Плаха», где агиографическая сюжетная линия подвижнического пути главного христоподобного героя Авдия, хотя и не несет в себе монологической завершенности, но также связана с важнейшими идеями романа.
В последнем романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», собственно, авторское начало, выражено намного сильнее чем в предыдущих
романах писателя, где условный повествователь-мещанин близок к «античному хору». [39].
Особую роль в выявлении авторской позиции играют повторяющиеся лейтмотивы в романах Ф.М. Достоевского и Ч. Айтматова, которые не только задают проблемно тематическое поле романа, но и служат для развития идейной концепции.
В Романе «Плаха» авторское начало в первых четырех главах романа, являет себя в роли демиурга, определяющего основной конфликт гармонического бытия природы и дисгармонического бытия людей, что и задает проблематику романа: «Почему зло побеждает добро?»
52
В Третьей части «авторское начало», «маскируясь» под голос из народа в духе народной пословицы ставит проблему предопределенности судьбы, если верно говорят, что « люди ищут судьбу, а судьба –людей…»[12,с. 491 ].
Таким образом, романы Ч. Айтматова близки не только к полифоническим, но классическим образцам философских притчеобразных романов XVIII века.
В то же время признаки идеологического романа мы видим «в избыточном авторском кругозоре» [24,с. 41], скорее характерного для творчества Л.Н. Толстого, чем Ф. М Достоевского.
Авдий и Бостон не знают друг о друге, но на наш взгляд полученное «Откровение» и финал их сюжетных линий, служат для становления единой авторской концепции –«диалектического становления единого духа» [24, с.15], где каждый герой является частью единой концепции планетарного мышления. О чем будет сказано ниже.
Таким образом роман Ч. Айтматова «Плаха» в какой -то степени больше совпадает с жанровым определением «идеологического» романа, чем романы самого Ф. М. Достоевского у которого по справедливому замечанию М. М. Бахтина «<…> ни в одном из романов Достоевского нет диалектического становления единого духа, вообще нет становления <…> » [24, с.15 ].
Кроме того, в пользу жанрового определения «идеологического» романа Ч. Айтматова «Плаха» говорит, то, что главные его герои в той или иной степени являются протагонистами, что как мы писали выше не означает их полной тождественности с авторской позицией.
Третье определения романа Айтматова «Плаха» как «романа-трагедии», скорее имеет отношение не к особой жанровой модели, а художественному модусу – пафосу романа с особой эмоциональной доминантой, определяющей конфликт произведения.
Если у В. Иванова трагическое наполнение связано с проблемами личности живущей в переходную эпоху и представляющую собой тип субъективно идеалистического индивидуалистического сознания неспособного утвердить себя в другом человеке, то исследователи
53
В. Пискунов и С. Пискунова [118 ], а затем и А. Смирнова[ 132] , связывают «трагедию» романа « Плаха» с натурфилософской проблематикой произведения Айтматова, с одной стороны - естественным «кругом» порванным по вине человека, а с другой трагедией человека, обреченного на пребывании в «вечном круговороте бытия», где все приходит и уходит, что связано непосредственно с экзистенциальной проблематикой.
Учитывая выше сказанное, мы бы в свою очередь, назвали роман «Плаха» трагедией – прозрения.
«Синкретической книгой» назвал роман «Плаха» Г. Гачев [47 ], такой полежанровый синкретизм на наш взгляд связан не только с традицией младописьменной литературы, ориентирующейся на традицию народного эпоса, но и на композиционные построение романов Достоевского.
На особенности сложности поэтики композиции синкретических романов Ч. Айтматова, соединяющих часто несовместимые планы изображения действительности, такие как актуально публицистические, субъективно лирические , обще философские и символико-мифологические с различными жанрами, как реалистическая повесть, философский трактат, житие , письмо, философский диалог в одно эстетическое романное целое, бесспорно повлияла форма композиции романов Ф. М. Достоевского [59.1] , как своеобразная «полифония» построенная по законом контрапункта, описанная Гроссманом.
Также многими критиками отмечались образные параллели на уровне отдельных образов, мотивов и идейных концепций.
Наиболее чаще встречается сравнение христоподобных героев: князя Мышкина , реже Алеши Карамазова с Авдием Каллистратовым.
Как в романах у Достоевского, так и в романе «Плаха» Айтматова особая роль в сюжете принадлежит героям –идеологам, каждый из которых как было сказано (в п. 1.2 при рассмотрения генезиса, о Достоевском) , не отделим от своей идеи, которая является внутренним ядром личности, способом утверждения героя в мире. Однако между героем и идеей нет полной тождественности, что и позволяет герою стать исследователем
54
экспериментатором собственной идеи, познать собственную душу и в конечном итоге приблизится к Божественному замыслу о человеке.
Главным из таких героев приближенным к идеологам романов Достоевского в романе «Плаха» , бесспорно является бывший семинарист Авдий Каллистратов , остальные герои- идеологи в романе приобретают ярко выраженное идейное звучание, прежде всего в сопоставление с ним.
Например, именно христианская идея бывшего семинариста Авдия заставляет наркоторговца Гришана, раскрыть идею об Антихристе:
« Что стоит твое христианство без антихриста? <…> А иначе с кем вам бороться, как демонстрировать воинственность своих идей?» [12, с.407], а вот шабашника бывшего военного надсмотрщика Обер Кандалова, вдохновляла идея о тоталитарном государстве, где несогласных, могли «перевешать» или «вздернуть», тогда бы «<…> все ходили бы по струнке...» [12, с.486].
Говоря о герое третей части чабане Бостоне , который напрямую сюжетно не связан с Авдием, однако мы видим, что этот герой-идеолог является одновременно двойником и антиподом Авдия.
Они оба не боятся быть еретиками, оба верны своим идеям: у Бостона смысл жизни это –труд, человек должен трудиться, чтобы быть человеком, у Авдия- богопознание, как путь к самим себе.
Рассматривая образ Авдия в контексте героев идеологов Великого пятикнижия Ф. М. Достоевского, мы можем сказать, что герои сформированы в кризисные времена: герои - идеологи романа Достоевского сформированы в пореформенной России, так и Авдии- герой пред перестроечной эпохи в СССР.
Нельзя не обратить внимание на мотивные параллели в романе «Плаха», возникающие при способе создания образа героя -идеолога с образцами героями-идеологами Достоевского.
Во-первых, большинство героев - это молодые люди: Авдий, бывший студент – семинарист, Раскольников - бывший студент.
К тому же Авдий, не имеет постоянной работы и постоянного место жительства, так как потерял квартиру, письма идут до востребования, то есть подчеркивается некоторая общая»
55
маргинальность» [43] героев (термин Газизовой). Многих героев–идеологов Достоевского характеризует отчужденность от людей, и исключение их из устойчивых социальных отношений, но у героев Достоевского это скорее потребность идеалистического субъективного индивидуализма, такое состояние сам писатель называл «ипохондрия»- « она проявляется во взаимоотношениях человека с внешним миром» [138с. 48].
У Айтматовского Авдия скорее показана не способность самого « героя--идеалиста» приспособиться к окружающему миру.
«И снова я иду одиноко по знакомым улицам, как будто бы сторонний человек, так пусто и отчужденно на душе моей» [12, с. 332]. «Иные знакомые со мной не здороваются - я для них церковный отлучник, изгнанный из семинарии еретик и прочее и прочее» [12, с. 326-327].
Особым признаком, сближающим героев-идеологов Достоевского с Авдием Каллистратовым является их писательская деятельность.
Так Авдий, писал статьи на «духовно нравственные темы», а также «степные очерки» , для утверждения и продвижения своих идей и взглядов, используя при этом публикации в журнале, как и многие герои романов Достоевского, в этом выражен особый литературоцентризм идей героев –идеологов.
Во- вторых, также, как и «герои- идеологи» Достоевского, мятущаяся душа Авдия раздвоена: любовь к традиционной православной христианской религии к образу Иисуса Христа, сочетается с неверием в церковные догматы и сомнением в трансцендентальной природе бытия божьего, с тягой к религиозному обновленчеству ради возрождения религиозного чувства в людях, с развитием собственной идеи о «Боге современнике».
«И мне становилось тягостно от сознания того, что отец ушел в мир иной в согласии с собой, а я мечусь, отрицаю прошлое, хотя и восторгаюсь при этом былым величием, могучей выразительностью этой некогда всесильной идеи, пытавшейся, распространяясь из века в век, обращать души необращенных». [12, с. 347].
56
В этом болезненном метании мы можем увидеть мотив «блудного сына»[110 ], хотя герой и убежден в своей идее, но все же чувствует вину перед умершим отцом .
«Вскоре, однако, он умер, и, возможно, в том была милость судьбы, ибо он не перенес бы той еретической метаморфозы, которая случилась с его сыном Авдием, увлекшимся новомыслием на поприще вечного, как мир, богословия - учения, данного раз и навсегда в бесконечности и неизменности божественной силы.»[12,с. 329]
Символом мотива «раздвоенности» является встреча с болгарским певчим, удивительно похожим на Авдия, где болгарский певец олицетворяет собою прежнего Авдия, укорененного в исконной традиции. И хотя самим Авдием его встреча с двойником воспринимается скорее восторженно, с верой в духовную культуру человечества, где особое место, как у романтиков отводится музыке, способной объединять и соединять людей в едином духовном порыве, выполняющей также теургические задачи: достижения божественной свободы в творчестве, как и в идеях философов и писателей начало 20 века.
однако мы в праве оценивать встречу с двойником, как предзнаменование скорой смерти героя.
Одной из главных философский антиномий в романе «Плаха», является антиномия «преступления и наказания», «<...> что другого исхода, к сожалению, нет, <...> за преступлением следует наказание» [12,с. 334], что является аллюзией на одноименный роман Достоевского, как и связанная с ней проблема человеческой свободы, и свободы выбора между добром и злом.
По Айтматову и Достоевскому «Свобода» данная Творцом человеку - бремя бытия, обязывающая его к ответственности.
Известно, что Достоевский считал одной из главных духовно нравственных проблем современности, то, что преступник нынче отказывается считать себя виновным, оправдывая себя как жертву окружающей социальной среды, прежде всего социально –экономическими причинами с вытекающими последствиями: бедностью и бесправием итп.
57
Такое снятие с человека ответственности за свои деяния и размытое понятие духовно нравственных законов даже рождает такой феномен, как «крови– по совести» [138, с.248 ] , то есть преступление ради той или иной идеи, что говорит об утрате христианских ориентиров в обществе.
Так Б. Тихомиров рассматривает три уровня проблемы преступления в эксперименте Родиона Раскольникова: первый – уголовный, второй –религиозно нравственный, и третий экзистенциальный.
Нарушая уголовный закон, Раскольников все же испытывает постоянный страх перед законом, преодолевая же религиозно нравственный «принцип - не убий», герой - идеолог, тем не менее не считает себя преступившим черты отделяющую «тварь дрожащую» [64] от «сверхчеловека – право имеющего» [64] , так как не смог переступить через собственную человеческую природу.
Ведь на экзистенциальном уровне убийство оказывается самоубийством.
«Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я... «[64].
Но по Достоевскому без осознания преступления, как греха, невозможно и покаяние, а значит спасение души, освобождение от греха и следовательно духовного Воскресения - это одна из центральных проблем Великого пятякнижия, отражена и в романе « Плаха».
«Раскаяние - одно из великих достижений в истории человеческого духа – в наши дни дискредитировано. Оно можно сказать, полностью ушло из нравственного мира современного человека. Но как же может человек быть человеком без раскаяния, без того потрясения и прозрения, которые достигаются через осознание вины, рассуждает Авдий «[12, с.472 ], который также пытается исследовать и социальные причины.
«…что, помимо частных и личных причин, порождающих склонность к пороку, существуют общественные причины, допускающие возможность возникновения этого рода болезней молодежи» [12, с. 360 ], - горестно размышляет герой желающий написать социологический трактат и осветить все в печати .
58
«О, если бы удалось так сделать, написать такой материал, чтобы откликнулись на него многие и многие, как на кровное дело свое, как на пожар в собственном доме, как на беду собственных детей».[12, с.371].
К главным причинам преступлений среди молодежи Авдий относит идеологический кризис «обветшалых» социалистических идеалов, обнаживший духовный вакуум, отсутствия подлинных духовно нравственных ценностей.
«В наших рекламируемых ценностях? Но ведь они порядком обесценены и вульгаризированы. В Боге, в котором они с детства видят дедкино-бабкино посмешище, сказку, и не больше? И в конечном счете что может слово перед возможностью заиметь запросто большие деньги? У всех ныне на устах расхожий афоризм - спасибо к делу не пришьешь, а деньги - это деньги!» [12, с.371 ]- рассуждает Авдий об молодежи.
Такая «порвавшаяся связь времен» [111 ] ударила по семье и детям , прежде всего по молодым людям, что отразилось во взглядах подрастающего поколения. Обездоленная молодежь, часто не имеющая родительского тепла: «у кого – то пьющие родители, у других и таких не было – отказники –сироты», многие из таких стали искать счастье свободы и независимости прежде всего в деньгах, не задумываясь какими путями их можно добывать.
Здесь проблематика романа Айтматова пересекается с романом Достоевского «Подросток», также исследующего тему «случайного семейства». Характерно, что незаконнорожденный главный герой Аркадий, все свое детство скитавшийся по чужим людям также видит средства обретения свободы в накоплении денег - идея «Ротшильда».
Бесспорно, построение образа идеолога- аскета Аркадия намного сложнее нехитрых гонцов XX века–любителей удовольствия и призрачных иллюзий, когда наркотики переносят их в личный индивидуальный рай, наделяя каждого всемогуществом.
«А от того, вон, скажем, маленький ручеек протекает, его перешагнуть да переплюнуть, а для тебя он - река, океан, благодать» [12, с.358 ] - рассказывал «разбитной» Петруха.
59
Именно такими предстают в романе «Плаха» мальчишки- подростки – гонцы – сборщики анаши и любители « быстрых» денег.
«А он прогуляется разок в Азию-косоглазию, и хоть весь год живи поплевывай себе» [12, с.359], - смеется над работягами братьями Петруха.
Судьба молодежи в кризисные эпохи, волновала обоих писателей, когда молодые люди предоставленные сами себе становятся наиболее уязвимы для дурных влияний – подменны нравственных ценностей –ценностями материальными.
«А если не вмешаться, не помочь, они рано или поздно будут осуждены, заперты в колониях, но воспримут это « не как вину, а как беду»[12, с.371] ,- размышляет об молодых гонцах Авдий, ведь наказывать их все равно что называть животных.
В романе «Плаха» также задействованы мотивы «преступления» на всех трех выше описанных уровнях.
Изначально, как и у Достоевского, гонцы не чувствуют аморальности в своих деяниях, тем более главарь ушел от ответственности, поэтому уголовное наказание для них беда, или неудача , они не могут духовно нравственно оценить , то зло которое они несут миру, а на экзистенциальном уровне они не свободны , «<...> а человеку все равно чего-то недостает, и прежде всего - свободы, - думал Авдий» <...>, [12, с.408] ведь они отчуждены от людей , «варятся в своем котле» , окутаны вечной паутиной страха, сообщниками и главарем-идеологом.
Однако главарь Гришан, сравниваемый Авдием с Наполеоном, как и Родион Раскольников именно в преступлении видит абсолютную свободу от стандартов тотального сознания, под которыми он имеет в виду общечеловеческие ценности.
«Прибыл распространять извечные спасительные идеи, от которых, как мочой , за три версты несет прописными истинами» [12, с.402], - издевается Гришан.
Миссия проповедника Авдия неосуществима, так как у Авдия с гонцами принципиально разное отношение к свободе.
Для Авдия это долг и ответственность перед всем мирозданием :
« Но не бывает изолированных судеб, нет отделяющей судьбу от судьбы грани»
60
Характерно, что по всеобщему закону связующему все судьбы живого мира воедино, за преступления против мироздания , как правило расплачиваются невинные: самосудом распинают Авдия, убивают малыша Кенджеша, убивают семейство волков с тремя выводками, трагична судьба человека –труженика Бостона.
Этой темы «о страдании невинных» мы еще коснемся при рассмотрении романа «Братья Карамазовы».
Такое же сходство мы видим с Достоевским, только у него люди ответственны перед Богом и матерью Землею, а у Айтматова перед Космосом
Природа, как основа всего Живого. Вспомним, что говорит Сонечка, Раскольникову.
«Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: - Я убил! Тогда бог опять тебе жизни пошлет». [64]
Тот же призыв к покаянию мы слышим в словах Авдия, когда он призывал Гришана :
«Покайтесь вот здесь, прямо в степи, под ясным небом, дайте себе слово раз и навсегда покончить с этим делом, отказаться от наживы, что сулит черный рынок, от порока и ищите примирения с собой и с тем, кто носит имя Бога и единым разумом объединяет нас... .[12, с.404]
Мотив «крови по совести» рассматривается на примере судьбы Бостона Уркунчиева - «преступление по совести», что для него значит пойти на плаху за свои убеждения.
Если Раскольников убивает ради идеи, веря, что насильственно можно переделать мир к лучшему, создать на земле «Новый Иерусалим» , то Бостон свое преступление, убийство заклятого врага Базарбая оценивает, как справедливую месть за трагическую смерть своего сынишки, хоть Базарбай в смерти ребенка виновен лишь косвенно.
Характерно, что за справедливую месть Бостон готов понести наказание с точки зрения закона, однако расплата за преступление является, та экзистенциальная отчужденность от людей - личный апокалипсис героя ,
61
являющийся платой за нарушение нравственного закона, как и у Родиона за нарушение религиозной заповеди» не убий».
Эсхатологическое откровение отображено во сне Раскольникова, в котором зараженные «новыми трихинами, существами микроскопическими» или «вирусом собственной значимости» человечество стали уничтожать друг – друга.
«Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. <...> «Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе». [64].
Это бесспорная аллюзия на малый апокалипсис – ответ Иисуса своим ученикам о признаках кончины мира.
«ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. «Мф.24:7. Мф.24:24.
Но именно апокалиптическое откровение способствует началу Воскресения Родиона Раскольникова.
На пороге отчаяния, как в экзистенциальной философии Кьеркегора, Л. Шестова получил откровения и чабан Бостон о нерасторжимой связи человека и мироздания, человека и всего сущего. Здесь Айтматов, как и Достоевский , возвращает Апокалипсису его истинное значение – откровение , не замыкая его в пределах эсхатологической катастрофы.
Видение Айтматовского Иисуса Христа об самоуничтожении человечества- это Айтматовский перифраз малого Апокалипсиса :
«Так знай же, правитель римский, конец света не от меня, не от стихийных бедствий, а от вражды людей грядет », «Неужто к этому дикому концу привела несовместимость людей с людьми, несовместимость границ имперских, несовместимость идей, <…> гордынь и властолюбий, несовместимость пресыщенных безраздельным господством великих кесарей и следовавших за ними в слепом повиновении и лицемерном славословии народов, вооружившихся с ног до головы, кичащихся победами в неисчислимых междоусобных битвах?» [12, с. 441 ] , что подтверждает личный Апокалипсис Бостона
62
находящегося на пороге самоубийства, но есть надежда и вера в возрождении новой жизни – он стоит на пороге выбора.
«<...> Иссык-Куля все приближалась, и ему хотелось раствориться в ней, исчезнуть - и хотелось и не хотелось жить. Вот как эти буруны – волна вскипает, исчезает и снова возрождается сама из себя...» [12, с. 584 ]
Самые очевидные связи романа «Плаха» с традицией Ф. М. Достоевского, мы можем увидеть в соотнесенности образа князя Мышкина из романа « Идиот» с образом Авдия Каллистратова, отмечаемой многими критиками и литературоведами, такими как Г. Гачев, В. Агеносов, А.Смирнова, Е. Сидоров, причем некоторые из них высказывались не в пользу последнего.
Так Е. Сидоров сравнивая образы писал: «Авдий — это только «бледная тень» [130] Князя Мышкина. Беспочвенность, идеальность необходимы Айтматову для подчеркнуто резкого обнажения социальных противоречий.
В соприкосновении с Авдием укрупняется опустошительное безумие, охватившее людей, забывших «о добре и совести» [130, с. 33].
Однако парадокс состоял в том, что ранее «бледной тенью», [111] был назван образ и самого князя Мышкина русским критиком и литературоведом К. Мочульским.
«Великий замысел -- показать реальное действие Христа в мире через чистого сердцем и смиренного человека и раскрыть в форме романа "теорию практического христианства", -- этот замысел не был осуществлен Достоевским» [111] .
Мы со своей стороны, не вдаваясь в оценочные суждения, будем рассматривать традиции и своеобразие данного образа Авдия Калистратова, и связанного с ним круг философских проблем романа «Плаха» Ч. Айтматова, сопоставляя его с главным героем князем Мышкиным из бессмертного творением Ф.М.Достоевского романа «Идиот».
Так Ф. М. Достоевский писал, о том, что «главная мысль романа «Идиот» изобразить «человека положительно прекрасного», невероятность сложность такой задачи заключалась в том, что « прекрасное есть идеал, а
63
идеал ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос».[111 ]
К такому же выводу по -видимому пришел и советский русскокиргизский писатель Чингиз Айтматов, увидев «высшую красоту» в добровольной жертве Иисуса Христа, отдавшего жизнь ради спасения и преображения грешного Человечества, недаром фамилия «христоподобного» Авдия Каллистратова, означает «красивый воин».
То есть подчеркивается духовный подвиг героического воина одиночки.
Здесь Айтматовская концепция образа Иисуса Христа как «прекрасной земной личности» созвучна с концепцией Эрнеста Ренана. Достоевский же сознательно ориентировался, в тоже полемизирует с Ренаном, поэтому основная проблема романа, «Идиот» задается вопросом - может ли «красота прекрасного человека спасти мир?
На данный вопрос пытался ответить и Ч. Айтматов в своем романе – «что в этом мире спасено?»
Оба писателя приходят к разным заключениям, которые мы и попытаемся рассмотреть в своей работе.
Так в центре романов изображен приход «христоподобного» героя в людской мир, причем в обоих случаях подчеркивается их оторванность от людей, незнание реальной действительности жизни. Эта характерная особенность отражена в названии романа «Идиот» и обозначает – «иной», как и то, что Авдия Каллистратова, считали, то идиотом, то сумасшедшим, в чем В. Агеносов, справедливо замечает аллюзию на Достоевского князя Мышкина. Так князь Мышкин, по его собственным словам, все первые 24 года из 26 находился из - за частых припадков эпилепсии в полусознательном, а иногда
и в бессознательном состоянии, поэтому герой не проникся людскими пороками, к тому же молодой князь не знал России, так -как несколько последних лет прибывал в швейцарской клинике на лечении своего недуга.
Князь -«Христос» хотел познать свою Родину, ее народ, возродить свое
64
высшее дворянское сословие к духовному обновлению руководства православной страной. "Теперь я к людям иду; я, может быть, ничего не знаю, но наступила новая жизнь". Я положил исполнить свое дело честно и твердо». [65].
Авдий, ушедшей из семинарии ради спасения молодого поколения, тоже идет к людям, но Айтматов сравнивают его с «пришельцем».
« <...> а он и был таковым, если учесть его семинаристскую ограниченность и неведение повседневной жизни». [12, с.360]
Сравнивая портретные образы князя Мышкина и Авдия Каллистратова, мы можем увидеть двойственность гармонических и дисгармонических черт в облике главных героев [32].
«У Авдия Каллистратова было бледное высокое чело; как многие люди его поколения, он носил волосы до плеч и отпустил плотную каштановую бородку, что, впрочем, если и не очень украшало, зато придавало его лицу благостное выражение. Серые навыкате глаза его лихорадочно поблескивали, в них выражался непокой духа и мысли, который был присущ его натуре, что приносило ему великую отраду от собственных постижений, а также многие тяжкие страдания от окружающих людей, к которым он шел с добром…» [12, с.326-327 ].

«Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек, тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее».[65].
В описание обоих портретов, следует, что наряду с иконическим образом присутствуют черты явной душевной дисгармонии. Так у князя Мышкина
65
душевная дисгармония напрямую связывается с эпилептическими припадкам, которую Т. Касаткина рассматривает, как невозможность духапреодолеть земные пределы, что на наш взгляд можно сказать и о богоискателе Авдии.
Герои желают, но не могут обрести Веру в Бога.
Если у Авдия его духовные противоречие составляют основу внутри личностного конфликта героя, то у князя Мышкина, данный мотив религиозных сомнений редуцирован.
Однако доминантой характера Князя Мышкина как пишет Достоевский, является его невинность, чистота, детскость. Сам князь говорит, что товарищами его были дети:
«С людьми мне будет, может быть, скучно и тяжело» [65].« Может быть, и здесь меня сочтут за ребенка, -- так пусть! Меня тоже за идиота считают все почему-то<...>» [65]
Следует упомянуть, что и Ч. Айтматов, также считает своего героя Авдия, прежде всего «вечным ребенком», а вот критики иронично называют «наивным подростком», подчеркивая его максимализм.
Но князь простодушный и наивный в житейских делах как ребенок, кажущийся многим на первых порах даже « идиотом» на самом деле являет «ум сердца», то есть обладает особой, богом данной мудростью.
«<...> что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и неглавный<...> .» [65] - рассуждает Аглая .
Князь был одарен способностью разглядеть в человеке его подлинную еще не замутненную грехом первозданную душу.
Так в гордой и взбалмошной Настасьи Филипповне он прозревает ее истинную целомудренную стыдливость, благородство сердца и желание духовного обновления .
«А вам и не стыдно! Разве вы такая, какою теперь представлялись. Да может ли это быть! -- вскрикнул вдруг князь с глубоким сердечным укором». [65].
66
Не случайно многими писавшими исследователями Ильиным и Н.О. Лосским [94], образ князя Мышкина отождествлялся с образами юродивых на Руси, при этом подчеркивались такие качества, как смирение, доходящее до самоотречения, правдивость, не боязнь быть смешным, способность к пророчеству.
Обращаясь к образу Авдия, мы видим обратную ситуацию, когда герой мыслитель своим поведением напоминает окружающим – безумца, идиота или сумасшедшего.
«Здесь мы можем рассмотреть образ Авдия в контексте традиции образа юродивых . Хотя сам Авдий не берет на себя сей христианский подвиг и даже, что свойственно юности старается быть философом» [52]
«<...> но трижды описанные припадки безумия, связанные с пророческой миссией и особым «духовным зрением» героя, делают данное сравнение уместным, ведь «безумие в глазах мира, есть мудрость в глазах Божиих».[108 ] [52].
А «дело было в том, что на Авдия к вечеру накатило опять такое же безумие, как тогда в вагоне, и это послужило поводом для расправы».[12, 480 ] Он вел и говорил как сумасшедший. [81]
« Авдий кричал, воздевал руки и призывал немедленно присоединиться к нему, чтобы очиститься от зла и покаяться». [12,с.481 ].
Так в отстреле сайгаков для мясозаготовок Авдий прозревает преддверие Апокалипсиса, то есть мы видим топос «Духовного зрения» [12,481 ] [52].
«Облава на моюнкумских сайгаков на него так страшно подействовала, что он стал требовать, чтобы немедленно прекратили эту бойню, призывал озверевших охотников покаяться, обратиться к Богу». [12,480- 481 ]
« В своем неистовстве он был нелеп и смешон, он вопил и метался, точно в предчувствии конца света, - ему казалось, что все летит в тартарары ,низвергается в огненную пропасть». «Он был подобен «гласу вопиющего в пустыни». [12, 481].
Здесь образ героя романа близок к литературному юродивому, то есть мы видим не столько ориентацию на жития, сколь на литературную
67
рецепцию образа юродства на Руси, где под юродивым подразумевается праведник, находящийся в конфликте с пороками мира».[52]
Князю Мышкину не чужда учительская миссия-
«вы философ и нас приехали поучать» замечает смешливая художница Аделаида
« Вы, может, и правы, -- улыбнулся князь, -- я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать.»
Однако по своей природной склонности князь больше не теоретик -идеолог, а скорее - созерцатель, не даром Г. Померанц писал о князе Мышкине, как о
русском явлении дзен-буддизма [121, с. 14], так- как его просветленная радость заключается в растворенности в земной красоте Божьего мира.
«Вы думаете, я утопист? Идеолог? О нет, у меня, ей богу, всё такие простые мысли » [65].
«Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его?» [65].» «Посмотрите на ребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...»[65]
Именно такой восхищенной, почти пантеистической любовью к земному миру и объясняется парадоксальное заявление князя о его материализме.[65]
В основе же христианской идеи князя Мышкина, и в целом его миссии лежит вера в Сострадание. «Сострадание <...> главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества»[65].
На основе сострадания к несчастной Мари, князь основывает детскую общину в Швейцарии.
Безмерная любовь – жалость движет князем в своих отношениях с Настасьей Филипповной, когда он пытается спасти ее же от собственного убеждения в своей порочности, реабилитировать в глазах общества.
В романе мы наблюдаем ярко выраженную аллюзию на библейскую историю Иисуса Христа и прощенной им падшей женщины, однако библейское предание перевернуто и искажено, ведь невинному князю главное уверить ее в своей непорочности , тогда , как Христос имел право в
68
своей «богочеловечности», прощать и отпускать грехи и как сказано в Евангелие о блуднице спасенной Христом (Ин. 11):
«<...>» и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» ,то есть все же без ее раскаяния не может быть и очищение.
«<...>» рай на земле нелегко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; <...> «[65] говорит князь Щ.
Авдий Каллистратов хоть и ушел из семинарии, но в своей душе он так и остался, проповедником миссионером, именно так, как апостольскую миссию воспринимает он журналистское задание и в этом следование поведению ранних христианских апостолов в современных условиях .
Мы видим черты донкихотства , которыми наделен и князь Мышкин.
« Я видел свое призвание в поучении добру» - признается герой.
Так он отождествляет по силе воздействия «слово божеское» способное преобразить мир и « слово человеческой» правды.
Сострадание к заблудшим людям также движет Авдием, но в отличии от князя Мышкина, который хочет возродить в человеке первозданную нравственность , Авдий пытается привести падших к покаянию, и таким образом к очищению души, впрочем он не отрицает самонадеянности своей миссии.
«Но он пока не знал одного: что зло противостоит добру даже тогда, когда добро хочет помочь вступившим на путь зла... «[12, с. 374], то есть так же как и князь Мышкин, он во многом надеялся на рай, где царит неискаженная
человеком чудотворная природа слова , что Айтматовым расценивается, как вечная трагедия Идеализма , по законам которой слово Истины способно воздействовать в материальном мире , только после того, как человек носитель Слова пройдет через Страдания.
Миссия героя обречена, однако страдания ради своей миссии, принятие мученичества и встреча с дьяволом наркоторговцем Гришаном, делает Авдия - христоподобным, поэтому ему открывается пророчество о возможном рукотворном Апокалипсисе. [52]
69
Всепрощение для князя Мышкина, как и для Авдия является не только религиозно нравственным законом, но и естественным велением их сердец:
«Когда я чувствую, что люди испытывают какую-то вину предо мной, для меня это так мучительно, « <…>. Ибо тогда я сам чувствую себя виноватым в их вине...» [12, с.475],- признается Авдий.
Похожие эмоции испытывает и князь Мышкин.
Оба героя оценивают кротость, как великую силу способную победить зло, так чувство единой слитности с другими людьми, не позволяет им ставить себя, даже выше своих палачей.
Так князь прощает покусившегося на него Рогожина, по-прежнему признавая в нем брата, с которым поменялся крестами.
Авдий не только прощает своих мучителей, но и желает пострадать вместе сними. [52]
«Прощение врагов», является распространенным житийным топосом, так у Авдия нет ненависти к своим убийцам-гонцам, получившим заслуженное наказание, что также соответствует житийному топосу «наказания мучителей святого».
«Я требую, чтобы меня арестовали и судили, – выкрикивал Авдий, – как и этих несчастных, что заблудились в мире, где столько противоречий и неисчислимых зол!» [12, с. 484].
Желание добровольная страдания и принятия вины за других основная идея романов Достоевского лучше всего отражена в романе « Братья Карамазовы», о чем будет сказано ниже.
Утешение, и «воскресение» от своих духовных неудач оба героя пытаются найти в любви. Примечательно, что Аглая получила письмо на святой неделе, а божьим чудом спасенный Авдий встретил свою Ингу:
«Вечером третьего дня к нему в больницу пришла она - та, о которой он мог лишь мечтать, потому что не знал, кто она, а мечтать ведь можно обо всем на свете...», что указывает на пасхальные мотивы любви героев.
Но любовь к Аглае является, как справедливо пишет Т. Касаткина «блеском» – то есть ложным светом перверсией «Фаворского света» [80 ] который не
70
спасает, а лишь затягивает героя «не от мира сего» в паутину грешного бренного мира, превращая его из «юродивого» в «уродика». [65] [81 ]
«Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще на несколько дней, то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет ему впредь на долю». [65]
Втянутый в круговорот человеческих отношений герой уже утрачивает способность прозревать людскую природу, о чем красноречиво говорит эпизод на приеме в честь помолвки его и Аглаи у Епанчиных , так высокомерие и снисхождение он принимает за чистосердечную искренность.
Пожертвовав своей любовью к Аглае Ивановне, хотя любовь князя, по- прежнему, оставалась созерцательно духовной, ради спасения Настасьи Филипповны, князь невольно губит и себя и любящих его женщин.
«Нет, князь, не поймет! Аглая Ивановна любила как женщина, как человек, не как... отвлеченный дух. Знаете ли что, бедный мой князь: вернее всего, что
вы ни ту, ни другую никогда не любили! «[65] -объясняет ему Евгений Павлович.
Настасья Филипповна гибнет, как и было предсказано князем Мышкиным от ножа ревнивца Парфена Рогожина, «Аглая после тяжкой болезни сбегает с польским католическим прохвостом, сверх того «стала членом какого-то заграничного комитета по восстановлению Польши и кроме того, попала в католическую исповедальню какого-то знаменитого патера, овладевшего ее умом до исступления». [65].
А сам князь отторгнут земным миром как, «Христос-человек, <...> а если хоть и в малой доле такой характер явится в подобном мире — мир его отторгнет» [71], он вновь впадает в идиотическое состояние »находясь между небом и землей» [79] в клинике Швейцарии профессора Шнейдера воплощая собой картину» Мёртвый Христос в гробу» художника Ганса Гольбейна-младшего. [157]
Любовь Авдия Каллистратова к Инге Федоровне, на наш взгляд показана
71
Ч. Айтматовым, как романтическое родство душ, когда взгляды, идеи и чувства героев во многом совпадают.
Находящий смысл жизни в любви, герой как бы разрушает свое одиночество собственных мыслей и абстрактных умозрительных идей, утверждая себя в другом, а его письма пронизанные религиозными молитвенными семантическими оборотами напоминают об идеях религиозных философов Соловьева, Мережковского, где можно увидеть параллель с романом Пастернака « Доктор Живаго» как считает Кобзева [83] в отношениях между Юрием и Ларисой.
Для Авдия, как и для князя Мышкина – любовь связана с красотой земного бытия, еще больше чем у князя, так как у Авдия, любовь не только созерцательна, но и плотская.
Так Инга для него- это воплощение образа матери и языческой богини, недаром он отождествляет ее с волчицей Акбарой, чувствуя, что они «обе прекрасны», называет их обеих - «сестрами», поэтому когда Авдий молится волчице о своем спасении, мы можем увидеть отголоски идеи героев Достоевского, о том, что красота спасет мир.
И конечно Инга ассоциируется с образом ренессансной Мадонны.
Для Достоевского характерен образ Мадонны, как идеал божественной красоты. Но образ, прежде всего идеал горний просвечивающий сквозь земное, а вот для Ч. Айтматова - это прежде всего одухотворенность земной красоты.
Однако именно любовь к Инге Федоровне играет в жизни героя мыслителя роковую роль, недаром он сравнивает свою любовь с обвалом в горах.
Так экзальтированный Авдий, обожествляющий свою любимую, не может перенести даже малой толики неизвестности в их отношениях: он измышляет свои версии о их совместной любви, но только одна мысль о расставании наталкивает его на желание самоубийства, он готов броситься под поезд, то есть мог совершить смертный грех.
Только когда герой жертвует своим личным счастьем ради утверждения Истины в существовании Бога и идет во имя этого на «крестную муку», он
72
уясняет назначение любви, как истинного божьего дара, что и реализовано в семантике отчества его возлюбленной.
Он впервые чувствует непосредственное слияние с Богом, как с трансцендентальным началом.
«Но его чувства к ней были тем острей, чем неосуществимей было желание видеть ее, тем мучительнее было сознание одиночества, и чувства эти открывали ему вместе с тем и всю благость слияния с Богом, ибо теперь ему открылось, что Бог, являя себя через любовь, дарует тем самым человеку наивысшее счастье бытия, и щедрость Бога тут бесконечна, как бесконечно течение времени, а предназначение любви неповторимо в каждом случае и в каждом человеке...».
В романе « Идиот», мы видим опровержение одной из самых мучительных идей Достоевского, выраженную желанием остаться со «Христом вне Истины» [79], то есть со Христом, как совершенным в духовном смысле, но смертным человеком.
Однако, по словам апостола Павла «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1Кор.;15,;14), то есть только богочелоовеческая природа Христа может спасти и преобразить земной мир.
Каждый претендующий на эту роль будет неизбежно обречен, даже самый чистый и прекрасный человек окажется самозванцем.
В романе «Плаха» также рассматривается тема «крестных мук» и смерти Иисуса Христа , но если героев романов Достоевского: Ипполита, князя Мышкина, Кирилова, волнует всесилие материальной природы, обрекающей на смерть даже самое совершенное свое создание , то есть здесь сказывается, то ,что героям не хватает той самой апостольской веры в Воскресение их божественного Учителя, побеждающего природный детерминизм и попирающего саму смерть , то героя романа «Плаха» Авдия Каллистратова волнует прежде всего вопрос о «тщетности» спасительной жертвы Иисуса Христа. Здесь характерно то, что сознание героя терзает мысль о поруганной миссии Спасителя материалистическим миром.
В адогматическом сознании Авдия , Воскресение понимается . как пришествие
73
людей к идеалам высокой праведности, то есть связано с хилиастическим утопическим воззрением, где Христос не преображение, но Путь.
До тех пор пока люди не изменятся, Христос не воскреснет.
В бредовом состоянии Авдий желает спасти Христа, но для этого герою надо пройти через крестную муку , вновь утвердив божественную миссию сына Человеческого , что и происходит в романе «Плаха» с Авдием.
Многим критикам романа было непонятно , почему герою нужно было дважды пройти крестную муку? Надо понять, что в первый раз это была миссия христианского проповедника, а второй раз, это уже гибель пророка прозревшего Апокалипсис, поэтому второе мученичество усиливает роль «Провидения.» [52].
Смерть Авдия, это искупительная жертва за людское зло, причиненное всей живой природе.
В финале Авдий слышит собственный отроческий голос читающий молитву, о том, чтобы Господь послал прозрение всему людскому роду , ведь по Айтматову, именно от всего человечества зависит существование Земли.
Символически выглядит и распятие Авдия, напоминая устремленную в высь, но подбитую птицу, как сомнение в возможности Человечества преобразить свою природу и достичь высот божественного совершенства.
Связь романа Достоевского « Бесы» с романом Ч. Айтматовым «Плаха». возможно не является сознательной рецепцией , а скорее это типологические схождения, связанные с переосмыслением советской истории и прежде всего тоталитарного периода «Сталинизма».
В речах Обер Кандалова, желающего сковать «обручем» весь мир можно услышать отзвуки социального проекта Шигалева в вольном пересказе Петруши Верховенского из романа Достоевского «Бесы», там где все рабы и в рабстве равны.
Сюжетные переклички с романом «Бесы» можно увидеть в мотиве «неуловимости главного злодея» главаря наркоторговцев Гришана, в котором чувствуется бесовское дьявольское начало. Паразитирующий на безверии
74
людей повязав своих жертв преступлением , «доведя их до решетки « он ,единственный, как оборотень исчезает, как и главный бес романа Достоевского Петруша Верховенский.
О связях романа «Подросток» , с романом «Плаха» мы писали при рассмотрении романа « Преступление и наказание», поэтому добавим некоторые историософские характерные рассуждения, связанные с идеей «подросковости».
Так Ф. М. Достоевский писал, что Россия, является, еще «подростком», то есть величие России у нее впереди.
Айтматов склонный к планетарному мышлению в своих диалогах с Икеда, определяя возраст Человечества, предположил, что оно находится в подростковом возрасте, возможно зрелость для писателя связана с идеями космизма и учениями о неосфере.
Обращение к последнему роману Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы » представляется нам особенно важным при рассмотрении сферы идей романа Ч. Айтматова «Плаха».
Одной из таких идей, начало которой было положено в романе «Бесы » через образ Кириллова, является разоблачение «человекобожеской» концепции, автором которой был - Иван Карамазов в романе «Братья Карамазовы». Достоевский раскрывает соблазн этой мечты устроить атеистический мир отвергнув Бога, что неминуемо привело бы не к желанному счастью и братской любви, а торжеству человеческого индивидуализма - идеи вседозволенности, Апокалипсиса.
«Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко богом, даже хотя бы одному в целом мире, и уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится.
Для бога не существует закона! Где станет бог -- там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш! «[70]
75
Именно такой саморазрушительной доходящей до антропофагии была эта идея, где человек сбросит все нравственные устои.
Для Ч. Айтматова, воспитанного атеистической эпохой и поэтому впитавшего в себя гуманистические идеи выраженные в величии человека, которые подвергались переосмыслению в эпоху НТР, «человекобожество», представлялось, прежде всего, связанным с губительной деятельностью человеческой цивилизации, то есть утратой гармонии между Человеком и Природой, забвение идеи о нравственном совершенствование человека в угоду техническому прогрессу.
«Люди, люди - человекобоги!», «Люди тоже охотились на сайгаков <...> Прежде они появлялись на лошадях, одетые в шкуры, вооруженные стрелами, потом появлялись с бабахающими ружьями, гикая, скакали туда сюда, а сайгаки кидались гурьбой в одну, в другую сторону <...> но пришло время, и человекобоги стали устраивать облавы на машинах, <...> точь-в точь как волки, и валили сайгаков, расстреливая их с ходу, а потом человокобоги стали прилетать на вертолетах и высмотрев вначале с воздуха сайгачьи стада в степи, шли на окружение животных в указанных координатах, <...>» [12 с.302 ]
В этом отрывке, голосом всеведущего автора звучит упрек Человеку, возомнившего себя властелином Природы.
Утрата духовности по Айтматову , как и по Достоевскому неизбежно приводила к торжеству индивидуалистического сознания, замены чувства всеединства на вседозволенность, где «каждый отвечает только сам за себя и за свою персонифицированную вину.» [75]
Характерно, что атеист Ч. Айтматов, также ,как и верующий Ф. Достоевский чувствовал в «человекобожестве» апокалиптическую угрозу, когда разобщенное Человечество , руководствуясь принципом « после нас хоть потоп» , погрязшее в бесконечных войнах уничтожив ради корыстных целей свою мать Природу, а следовательно и самих себя.
Как считал Л. Аннинский, этот роман и есть «атеистический апокалипсис
76
нашего времени, вот что будет с человеком, если он порвет связи с Природой, с Абсолютом» [16]
Видя пагубность мировоззрения антропоцентризма, Ч. Айтматов приходит к выводу, важности для Человека осознания над собой идеи Бога, как некого высшего Абсолюта, правда заметим, что Айтматовское представление о самом Боге, намного ближе к религиозному учению Л.Н. Толстова, чем Ф. М. Достоевскому, о чем будет сказано в пункте 2. 2.
Во многом с идеями «Человекобожества» связана легенда о «Великом инквизиторе», также принадлежащая Ивану Карамазову.
Эта апокрифическая легенда о втором пришествии Иисуса Христа в средневековую Испанию, получившая так много трактовок в русской религиозной философии Серебряного века, а также как справедливо пишет в свое работе Ю. Семенова, положившая изображение Иисуса Христа, как литературного персонажа , [128] находит отражение и в романе Ч. Айтматова «Плаха».
Если у Ф. М. Достоевского в романе «Братья Карамазовы» мы видим раскрытие концепции Антихриста , утверждающую под христианскими постулатами - царство Кесаря, символом которого является католическая церковь соотнесенная им с римской империей и западной цивилизацией в целом , принявшей от лукавого Духа «три силы: чудо, тайну и авторитет»[68], чтобы создать по сути тоталитарное царство - « хлеба земного» , в котором счастье купленное ценой отказа от свободы и совести, предстает апофеозом неверия не только в божественную благодать но и духовные силы человечества .
Именно в такой управляемый Великим инквизитором мир приходит Иисус Христос у Достоевского.
То для Ч. Айтматова, по его собственным словам, эта легенда прежде всего о том, что если бы Христос опять пришел в наш Мир, то его бы опять бы распяли [11], возможно такое пришествие случалось уже неоднократно.
Трагизм ситуации заключается в том, что если это случится , то современные люди этого не узнают и не заметят.
77
« <...> богочеловек обречен на второе распятие, если посмеет во всеуслышание заявить свой протест. Но ему и не дадут это сделать – распнут раньше. И втайне». [11с. 158]
«Вот и думаю: а не случалось ли это уже однажды? Только мы об этом ничего не знаем » из беседы с Икэда –сан. [11с. 158]
В таком допущении неоднократного прихода божества на Землю мы можем увидеть индо-буддийские отголоски.
Именно по этому около распятого на саксауле Авдия , мы видим волчицу Акбару, то есть , то что люди отвергли , и не заметили, стало доступно зверю.
В этом эпизоде волчица Акбара, как символ земной Природы, является свидетелем людского беззакония и жертвенного исполнения Закона высшей Божественной Правды .
Во многом черты Великого инквизитора мы видим «в изображении характера «представителя Московской патриархии владыки Димитрия <...>» прозванного «Отцом Координатором» [12, с. 363] , не даром именно об временах инквизиции подчеркивая авторитаризм Церкви напоминает Авдию, Виктор Никифорович Городецкий перед его исключением из семинарии.
Так во многом справедливо замечание М.М. Дунаева, о том, что Ч. Айтматов не почувствовал особенности православного священства, механически перенес черты католической авторитарности на православное духовенство, сделав из отца Димитрия, «какого то Великого инквизитора достоевского».
Однако при справедливости данного замечания , мы можем увидеть близость данного образа к Бердяевскому прочтению легенды о «Великом инквизиторе», высказанного им в своей работе «Истина и откровение. Пролегомены к критике Откровения». [82]
«Когда в пути утверждают завершенность откровения Истины, которая должна дать настоящую свободу, то впадают в антихристианский соблазн, соблазн Великого инквизитора.
Этот соблазн Великого инквизитора подстерегает и все секуляризованные, внерелигиозные и антирелигиозные
78
направления, все доктрины, претендующие на окончательное обладание Истиной и признающие лишь свободу, которая будет дарована их Истиной.»
[31с.71]
Здесь под инквизиторством, можно увидеть любой догматизм, препятствующей свободному постижению Истины, олицетворением которой являлся Христос, при котором догматизм и власть являлись одним целым - царством Кесаря, а свободное постижение Истины – царством духа.
Сам Ч. Айтматов в своих рассуждениях ссылался на другого религиозного экзистенциалиста Л. Шестова, который видел в государственном православии
Ф. М. Достоевского, величайший соблазн писателя. [11]
Однако Координатор, при всем своем инквизиторстве, не является однозначно отрицательным героем, так как видит опасность на подмены Бога - субъективным сознанием носителя идей- идеологом.
Действительно живое, не догматическое чувство Бога, как трансцендентального начала внутри себя, герою лишь предстоит обрести в конце жизненного пути.
Двойником Координатора, а следовательно и инквизитором в романе «Плаха» выступает Понтий Пилат, основой идеологии которого, является вера в человеческую слабость и порочность. Парадоксально, но идеолог свободной торговли Гришан, называемый Авдием иезуитом от наркомании, желающий увлечь разуверившееся Человечество в рай с черного хода, также может быть осмыслен, как Великий инквизитор Достоевского , в роли Антихриста, создателя лжерая на земле.
Антитезой взглядам Ивана Карамазова , делящего людей на духовную элиту и все остальное слабое человечество в романе показан старец Зосима и его ученик Алеша Карамазов .
Авдий Каллистратов , как и Алеша Карамазов являются не только «христоподобными» героями, но героями «чудаками», то есть по Достоевскому теми , кто на первый взгляд лишь кажутся некими исключениями из правил, но на самом деле именно , они –«чудаки»
79
отражают сущностное и главное в окружающей действительности.
«Ибо не только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив бывает так, что он то пожалуй и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи -- все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались...» [67]
Так Алеша представляет собой нужное его эпохе, истинное, а не абстрактное христианское «человеколюбие», тогда как Авдий видит, что самым нужным в наше время должен стать поиск Бога, именно поэтому он наивно удивлен в своем чудачестве странностью того что « самое нужное, выходит, никому не нужно...»[12, с. 363].
Наставник Алеши Карамазова, старец Зосима способен ответить на самый трагический вопрос Ивана Карамазова - в существовании справедливости бытия божьего мира и следовательно разрешить проблему теодицеи.
Это вопрос о страдании невинных, шире вопрос о допустимости зла в божьем мире, который в романе «Плаха» задается всеведущим автором, «отчего зло почти всегда побеждает добро...» [12, с. 305].
Неверное разрешение данной дилеммы приводит к допущению насилия при попытке гармоничного устроения жизни, то есть концепция «Великого инквизитора «, а также к богоборческим идеям о непринятии божьего мира.
И только лишь Соборное Единение всего Человечества через признания каждым своей собственной виновности за все происходящее в мире способно соединить всех людей сознанием собственного несовершенства перед совершенной Любовью Господа Бога.
Такова именно идея старца Зосимы, о том, что» каждый за всех виноват».
Именно от осознании данной на первый взгляд парадоксальной мысли: о «всеобщей духовной ответственности», не уничтожающей индивидуальной человеческой свободы зависит «воцарение рая на земле».
Ведь божия Земля, является раем, считает старец, только люди этого не осознают и не видят. Подобны мысли мы находим и у Авдия в романе
«Плаха», если изначально герой мыслит о том, что единение людей состоит
80
в принадлежности их к общечеловеческой культуре, о чем говорится в притче «шестеро и седьмой», то столкнувшись с многими пороками мира, герой приходит к желанию добровольного страдания, как осознанию виновности каждого за всех.
Такое чувство всеобщего единства связано с космическим законом Универсумом, где по Айтматову нет индивидуальных изолированных судеб, в чем сказывается связь Всего Сущего с божественным транс дентальным началом.
Только осознание Человеком ответственности за все мироздание способно преобразить трагический закон бытия и изменить всех и каждого, пожертвовавшего своей жизнью ради духовной победы над Злом.
***
Обращаясь к религиозно-философским исканиям Ф. М. Достоевского, Ч. Айтматов воспринял концепцию Высшего реализма Ф. М. Достоевского, заключающуюся в познании художником вопроса о человеческой природе его души с ее трагической сложной и парадоксальной противоречивостью, которая помогает прозреть грядущее будущее нашей Планеты. Чингизом Айтматовым были восприняты высокие идеалы писателя: о соборности, как духовном единение людей и ответственности каждого за все происходящее в мире.