Небольшой обзор о пародийности «Повестей Ивана Петровича Белкина» и о важности «неспешного чтения»

Прислано друзьями

М.М.Рябий Небольшой обзор о пародийности «Повестей Ивана Петровича Белкина» и о важности «неспешного чтения»

Лукаво-иронический подтекст «Повестей Белкина» заметен уже в эпиграфе, взятом из «Недоросля»:
«Г-жа Простакова. То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.
С к о т и н и н. Митрофан по мне».
В этом эпиграфе стилистический ключ, стилистическая настройка ко всему повествованию. Такой эпиграф предполагает в дальнейшем игру воображения, свободный вымысел, занимательные истории.
Установку на игру, на ироническую многоплановость повествования можно увидеть и в предисловии «От издателя». Занятый разгадкой личности воображаемого автора повестей Ивана Петровича Белкина и желая удовлетворить любопытство «любителей отечественной словесности», Пушкин с веселым лукавством замечает: «Для сего обратились было мы к Марье Алексеевне Трефилиной, ближайшей родственнице и наследнице Ивана Петровича Белкина; но, к сожалению, ей невозможно было нам доставить никакого о нем известия, ибо покойник вовсе не был ей знаком».
Пушкин с самого начала позволяет себе посмеяться одновременно и над читателем, и над своим героем, и над самим собой.
Предисловие лишь веселая поэтическая игра. Пушкин утверждал: «Однообразность в писателе доказывает односторонность ума, хоть, может быть, и глубокомысленного». Повести, входящие в этот цикл, все разнотипные пародии, ни одна из них по своему характеру не похожа на другую.
«Выстрел» — это род романтической новеллы с острым сюжетом, с необыкновенным и загадочным героем, с неожиданным финалом. Это новелла, мастерски построенная и цельная, могущая служить образцом новеллистического жанра.
«Метель» тоже в сюжетной своей основе романтическая новелла, но не однородная в своей стилистике. Происходит ироническое обнажение литературного приема. И в нем-то как раз и заключается больше всего художественно неожиданного, оно-то и придает самым традиционным положениям вид свежести и особенного художественного обаяния.
Авторская ирония не ослабевает, а, напротив, делается еще очевиднее в решающих точках развития сюжетного действия. Ирония у Пушкина пронизывает все повествование. Она в нем начало созидающее.
В этом смысле внутренне похож на «Метель» рассказ «Барышня-крестьянка». Похож при всем видимом различии. В «Барышне-крестьянке» нет и намека на романтическую поэтику, в ней нет ничего таинственного, загадочного, неожиданно-странного. Но при этом авторский голос в рассказе оказывается сродни авторскому голосу в «Метели». В нем тоже звучит что-то шутливое, озорное, лукавое, только здесь, в «Барышне-крестьянке», Пушкин шутит более непосредственно, прямо, шутит без оглядки и не скрываясь. Вот как он пишет об отце героини: «Англоман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты». О служанке и доверенном лице героини Насте: «Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии».
«Барышня-крестьянка» — это род шутливого и легкого святочного рассказа, построенного на реально-бытовой основе, с незамысловатыми сюжетными поворотами, с облегченно-счастливым концом. «Барышня-крестьянка», «Метель» — повести отчасти шаловливые, но по своим литературным целям также и серьезные. Это и делает их ни на кого и ни на что не похожими. Если это шалости, то шалости гения.
Ирония присутствует и в повести «Гробовщик». Сюжетно она напоминает романтические произведения в духе Гофмана. Но рассказан сюжет совсем не по-гофмански, с удивительно и намеренно простым и трезвым взглядом на вещи, почти по-деловому, со всеми атрибутами бытовой, типично русской действительности.
В «Гробовщике» Белкин блеснул своей просвещенностью: «Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру, и принуждены признаться». Итак, можно «ржать и биться» над тем, как Белкин вставляет в свою повесть предельно узнаваемые «кальки» известнейших и популярнейших произведений. Баратынский «ржет» над Белкиным-прозаиком и остроумием Пушкина.
«Гробовщик», где прямо упоминается Шекспир, датируется в рукописи 9 сентября того же 1830 года, а «Барышня-крестьянка» — 20 сентября. Мысли о пародировании Шекспира и их воплощение датируются одним годом и месяцем. Вторая возможная причина почему «ржал и бился». Переодетая в крестьянку Лиза выходит на первое свидание с Алексеем, проснувшись «ни свет ни заря», в то время когда пастух выгоняет деревенское стадо. Временная формула «ни свет, ни заря» означает «очень рано», и в данном случае, скорее всего, фиксирует самое раннее утро. Автор уточняет, что «заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию». Следующая временная характеристика — «в шестом часу утра весеннего утра». В этот момент она встречает Алексея. Алексей охотится с легавой, это значит, что Петров день (29 июня ст. ст.; 12 июля н. ст.) — день начала охоты — уже прошел. Ранее охотиться Алексею было невозможно. И дело не в традиции, закрепленной государственным правилом, начинать охоту с Петрова дня. Алексей просто не мог как благородный человек охотиться ранее, ибо его собака без выстрела хватала бы не вставших на крыло «хлопунцов». Это было бы чистейшим варварством и не достойно дворянина. Более того, он сам бы расстроил себе всю будущую охоту, поскольку его собака передавила бы все выводки. Пушкин знал сроки начала разных охот. Получается некоторая временная нестыковка. Весна продолжается после Иванова (7 июля) и Петрова дня, когда по русской традиции этими днями она заканчивается. Световые и природные характеристики, в том числе невзошедшее солнце в районе пяти часов утра, скорее, свидетельствуют о более раннем календарном времени. К тому же Лиза оправдывается перед Алексеем, что идет по грибы и несет на веревке кузовок. Алексей верит ее оправданиям. Летнее время подтверждается игрой Насти накануне с тугиловскими крестьянками в горелки. Обычно эта игра приурочивается к Иванову дню. Как утверждает автор лучшей книги о русских играх Е. А. Покровский: «игра эта особенно часто ведется летом, вечером, после того как схлынет жарь, а сон после нея, по замечанию игроков, бывает особенно крепок». Пространство «отдаленной губернии» повести склоняется к югу: псовая охота была значительно более распространена в степных местах. То есть лето здесь наступало ранее, чем в северных губерниях. Но это ни в коем случае не меняло регламентированного времени начала охоты, да и горелок. Итак, возникает некоторая «календарная» несогласованность, что также может смешить: весной, но летом, после Иванова и Петрова дня, а сбор грибов в читательском сознании тяготеет к осени, наступающей после Ильина дня (2 августа). Три времени года в один день. И писатель, и читатель, и тем более крестьянин той поры никогда не регламентировали времена года по первым числам марта, июня, сентября и декабря. Государственный указ от 17 июля 1773 года гласил: «...марта с 1 числа до Петрова дня никому и нигде во всем государстве зверей и птиц (...) не ловить, так и собаками не ездить и не стрелять».
В записках В. И. Даля отмечен любопытный анекдот, где по просьбе Пушкина капитан Артюхов страстно рассказывает о прелестях ружейной охоты с легавой собакой. Допустить, что Белкин просто повторяет рассказ девицы К. И. Т., сообщившей ему этот сюжет, невозможно — слишком велико стилистическое отличие этой части повести от предшествующей. Здесь он определенно выступает как наивный писатель. Предложим объяснение такому парадоксу. Данная часть повести — сгусток сентиментальных формул (об этом ниже), и Белкин не чувствует времени текста, пасторальная любовь наиболее созвучна весеннему состоянию природы, таким образом естественные и выдуманные причины встречи Алексея (охота) и Лизы (сбор грибов) он подчиняет времени и настроению сентиментальной встречи. Но, возможно, Пушкин и Белкин стоят на разных полюсах читательской игры «веришь — не веришь», и в тексте они могут как разделяться, так и соседствовать. Случайного у Пушкина не встретишь: «Ярко солнце горело на востоке» из черновой рукописи, сменилось в беловом тексте на сияющую на востоке зарю. Пятый час весеннего утра сменился шестым. Передвинув знак природы и конкретное время на час, Пушкин сменил и время года. Третья причина смеха. До похода Лизы автор вполне реалистично характеризует персонажей повести, их противоречия и страсти. Выход Насти в Тугилово резко меняет стилистику повествования. Не смеяться, на наш взгляд, нельзя. Белкин соревнуется с эпигоном сентиментализма князем П. И. Шаликовым, доводя концентрацию сентиментальных формул разного характера почти до абсурда. Без всякого перехода начинается тривиальное сентиментальное изложение. «Настя за воротами ожидала пастуха». Отметим, что стилистически новое повествование начинается со знаковой сентиментально-пасторальной фигуры — пастуха. Далее звуковая сентиментальная формула: «заиграл рожок, и деревенское стадо потянулось мимо барского двора». В следующем предложении Лиза уже сентиментальная пейзанка — «Лиза тихонько нарядилась крестьянкою». Далее концентрация сентиментальности нарастает: «Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела».
Лиза входит в рощу (в черновиках был лес), а роща — самое частотное место для пасторальной встречи. Напомним, что пушкинская Акулина в черновиках просила Алексея обучить ее французскому. Как нам представляется, звуковая характеристика рощи (глухой, перекатный) более подходит к звуковой характеристике водопада и быстрой реки, несущейся по камням. Такое нагромождение в одном предложении природных, звуковых и прочих знаков сентиментального повествования, на наш взгляд, должно было вызывать у просвещенного читателя не чувствительное переживание, а разве что смех. Искушенный читатель мог смеяться от проделки Пушкина, сотворившего провинциального автора-эпигона, который мало того, что бездумно перечислял сентиментальные символы, но и умудрился ходячую сентиментальную характеристику водопада применить к роще. Добавим еще один сентиментальный локус — ферму: «Молодые люди расстались. Лиза вышла из лесу, перебралась через поле, прокралась в сад и опрометью побежала в ферму, где Настя ожидала ее». Ферма — не только творение ее отца-англомана. Ферма — архитектурное олицетворение сентиментализма. Не увидеть во фрагменте пушкинской повести использование сентиментальной формульности и известнейших мотивов невозможно. Значит, вполне можно «ржать и биться». Четвертая причина смеха: охотник встречает девушку и влюбляется. Охотничья поэзия включала только три мотива: охотничьей страсти, восхищения природой и встречи охотника с прекрасной девушкой. В повести Пушкина Лиза во время первого свидания клянется святой пятницей, которой не клялись. Но на французском языке, который к месту и не к месту предпочитает Лиза, пятница обозначается как день Венеры (vendredi), что добавляло эротические коннотации. Таким образом, чтение пушкинской повести превращалось в ежесекундное узнавание знакомых символов. «Оригинальность» Белкина доведена Пушкиным до абсурда, который мог изрядно тешить читателя.
Иван Петрович Берестов. Первая характеристика Берестова приводится во втором предложении повести: «В молодости своей служил он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 года, уехал в свою деревню и с тех пор оттуда не выезжал». В 1796 году 6 ноября умерла Екатерина II. Вошедший на престол Павел I окружил себя новыми людьми, всячески преследуя сторонников Екатерины, в частности офицеров гвардии». Берестов, как гвардеец, мог подать в отставку, видя преследование старших полковых товарищей. Гвардия давно вела столичную гарнизонную жизнь, не воевала, а воцарение Павла сулило перемены. С первых дней воцарения нового государя изменилась и сама служба, а молодой офицер Берестов не желал таких перемен. Дальнейшее описание Берестова напоминает камертон и определяет код начального повествования, где на первых двух страницах читателя знакомят с героями повести. За положительной характеристикой следует отрицательная, которая перевешивает первую. Или же наоборот. Подчеркнем, что это часто происходит в одном предложении. Следующее предложение дает Берестову новую и оригинальную характеристику: «Он был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время как он находился в отъезжем поле». Сначала положительный момент — женат на бедной дворянке, второй — безусловно отрицательный: покинул беременную жену, дабы на месяц удалиться на охоту. При таком обороте событий он безусловно был бы осужден. И поскольку в повести фигурирует только один его сын, у читателя возникает справедливая мысль: как можно покинуть жену, ожидающую первенца и, возможно, первого наследника? Охота пуще неволи, но так вести себя дворянину негоже. Далее: «Он выстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке, в чем и не прекословили ему соседи, приезжавшие к нему гостить с своими семействами и собаками». Умное хозяйствование сочетается с особой характеристикой: не его, а он «стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке». Обратим внимание и на пространственное определение: околоток. Едва ли Пушкин соотносил обозначенное пространство с границами полицейского участка, но околоток — это принципиально небольшое, ближайшее пространство. Поэтому самоопределение «умнейший человек околотка» явно уступает «первому поэту уезда» и соотносимо с «лучшим дворянином прихода». Комические смыслы в представлении Берестова читателям очевидны. «В чем и не прекословили ему соседи» — дополнительный знак его характера, с намеком на вспыльчивость или вздорность.
Следующее предложение также подобно камертону: «В будни ходил он в плисовой куртке, по праздникам надевал сертук из сукна домашней работы; сам записывал расход и ничего не читал, кроме Сенатских Ведомостей». Оценка по-прежнему противоречива. Первая и третья части (плисовая куртка и запись расходов) — положительные знаки скромности и домовитости. Чередующиеся с ними 2 и 4 часть на первый взгляд нейтральны, но мы предполагаем в них наличие отрицательных коннотаций. Начнем с «сертука из сукна домашней работы». Праздничный сюртук — скорее форма, чем одежда. Исключительное чтение только «Сенатских Ведомостей» мы относим к важнейшим из характеристик Берестова. «Сенатские Ведомости» выходили с 1809 года. Неужели Берестов начал читать только одну газету и только на тринадцатый год жизни в деревне? Читатель имеет право об этом задуматься. Газета публиковала указы и распоряжения правительства, продвижение по государственной службе и списки награжденных. Возможно, Берестов наблюдал за продвижением своих бывших товарищей, не оставивших службу или вернувшихся на нее после павловского правления. За текстом о чтении газеты как бы следуют комментарии тугиловского помещика о его бывших друзьях.
Если бы Пушкин оставил, как в черновой редакции, чтение «Московских Ведомостей», то перед нами предстал бы совершенно другой человек. Он бы, наряду с материалами о внутренней жизни, читал иностранные известия, статьи по литературе, искусству, науке, статистические материалы, библиографию. Но Пушкин отказал Берестову в звании интеллектуального читателя. Сопоставим: Берестов «ничего не читал, кроме Сенатских Ведомостей», но «стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке», а его конкурент Муромский «почитался человеком не глупым». Комментарии излишни.
Продолжим характеристику Берестова. Соседи «вообще его любили, хотя и почитали гордым». Элемент его осуждения очевиден. Более того, именно он первый беспрестанно злился и острословил в адрес соседа Муромского. Муромскому доносили «с дополнением и объяснениями» его шутки, а не наоборот. Какое ему дело до увлечений соседа. Почему он не был к ним снисходителен: «Да-с! — говорил он с лукавой усмешкою, — у меня не то, что у соседа Григория Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты».
Кроме вздорности характера Берестова, Пушкин явственно показывает главную причину их вражды. Берестов не мог не первенствовать. В Муромском он видел не увлекающегося соседа, а конкурента. Хотя бы на уровне околотка. Пафосное изречение Берестова: «Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты» — имеет, на наш взгляд, еще один иронический комментарий. Берестов имеет право его произнести — он утроил доходы, в отличие от англомана, входившего в новые долги. Но учитывая позерство помещика из Тугилова (топоним имеет явные коннотации «упрямства»), его изречение несколько ура-патриотично и соответствует популярному тогда спору о русском и английском типах хозяйствования.
В 1806 году Ф. В. Растопчин выпустил в связи с этим спором брошюру «Соха и плуг» (в пользу сохи), имевшую в том числе эпиграф, схожий с рассуждением Берестова «отцы наши не глупее нас были». Если Пушкин отчасти сопоставлял Растопчина и Берестова, то ирония над ура-патриотизмом очевидна. Однако в этой фразе возможна и другая ирония: автор высокопарной фразы и защитник сохи граф Растопчин ранее выписал себе англичанина-фермера, применял удобрения и заменял соху английским плугом! Не случайно же Пушкин заметил, что Муромский: «Поля свои обработывал (...) по английской методе». Следующее появление Берестова происходит в сцене встречи двух соседей на охоте: «Иван Петрович Берестов выехал прогуляться верхом, на всякий случай взяв с собою пары три борзых, стремянного и несколько дворовых мальчишек с трещотками». Если Берестов, выезжая на охотничью прогулку, а не настоящую охоту, снисходительно берет «пары три борзых», стремянного и несколько мальчишек, то это свидетельствует о том, что он владелец «комплектной» охоты, а не мелкотравчатой или односворной. Комплектная охота должна включать 5—12 свор борзых (20—36 собак), стаи гончих (18—40 собак) и целый штат обслуги: ловчего, борзятников, выжлятников, заездного, доезжачего, стремянного (он обозначен), обоза для «отъезжих полей», верховых и упряжных лошадей. Пускай у Берестова все было по минимуму, пускай он для выездов кооперировался с соседями, но факт остается фактом — он, как настоящий помещик, тратил огромные средства для того, чтобы тешить свою страсть. Этим фактом дискредитируются все прежние эпитеты его скромности и не расточительности (каждодневная плисовая куртка, домотканая одежда, собственная запись расходов). Муромский увидел его «гордо сидящего верхом, в чекмене, подбитом лисьим мехом». Где прежняя скромность (домотканый сюртук)? Предложение «таким образом Берестов возвратился домой со славою, затравив зайца и ведя своего противника раненым и почти военнопленным» также намекает на редкое самодовольство тугиловского помещика, познавшего военною победу от затравленного зайца и ушибленного соседа.
О таких чувствах Берестова нам позволяет говорить и блестящее «измерение» Пушкина: «но он наехал на Берестова вовсе неожиданно и вдруг очутился от него в расстоянии пистолетного выстрела». Вместо напряженного «пистолетного выстрела» в черновиках фигурировало расстояние «от него в 20 шагах». Откомментируем еще один поступок Берестова: «В два часа ровно коляска домашней работы, запряженная шестью лошадьми, въехала на двор и покатилась около густо-зеленого дернового круга». Берестов устроил ни что иное, как генеральский выезд. В столицах, в губернских и даже уездных городах ему сразу бы заметили: «не по чину», а здесь «он стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке» и, видимо ревниво начитавшись в «Сенатских Ведомостях» о продвижениях своих бывших товарищей, сопоставил себя с генералом. Правда, на уровне околотка. Коляска домашней работы, запряженная шестью лошадьми, — блестящий культурный оксюморон. Есть чему смеяться.
Далее в повести следуют совершенно нелестные характеристики Берестова. При первом визите к соседу он «смеялся своему смеху», затем он придумал партию своему сыну, поскольку сосед был «редкой оборотливости», но главное: «Григорий Иванович был близкий родственник графу Пронскому, человеку знатному и сильному; граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом». Разговор с сыном о женитьбе показывает Берестова изрядным самодуром и упрямцем. Моментально вспылив, в случае отказа он грозит лишить наследства и родительским проклятием, бессердечно равнодушен к чувствам сына и предлагаемой невесты. Автор после такого диалога уместно сравнивает тугиловского помещика с Тарасом Скотининым. Итак, комментируя текст, мы составили приличный список негативных характеристик Берестова. Но отрицательное отношение к нему нейтрализуется тем, что он быстро проявил дружелюбие к своему врагу и пускай из меркантильно-статусных соображений, но стремился к счастью Алексея и Лизы, чего жаждал и читатель.
Григорий Иванович Муромский. Самой главной характеристикой Муромского, возможно, является следующее описание: «Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте, испугалась и понесла. Муромский, провозгласивший себя отличным наездником, дал ей волю и внутренно доволен был случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но лошадь, доскакав до оврага, прежде ею незамеченного, вдруг кинулась в сторону, и Муромский не усидел». Муромский как бы повторяет самооценку Берестова «стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке» — «провозгласивший себя отличным наездником». Но провозгласив себя, он позорно упал. Ирония очевидна. Учитывая такую близость самооценок соседей-помещиков, падение Муромского, на наш взгляд, отчасти и комментарий к самохарактеристике Берестова. В остальном описание прилучинского помещика выдержано в более мягких тонах, но не изобилует позитивными оценками: статус «настоящего русского барина» определяется словами «промотав» и «проказничать»: «Этот был настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего и на ту пору овдовев, уехал он в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде». «Английские» увлечения Муромского, привели к тому, что «он и в деревне находил способ входить в новые долги». Ничего хорошего в этом нет — Муромский рисковал «последней своей деревней», т. е. родовым поместьем, потеря которого для дворянина является поступком бесчестным. В такой ситуации приглашать англичанку за две тысячи рублей годовых было явно не по средствам. Но Муромский платит англичанке вполне достойную сумму, плата за гувернера-англичанина тогда составляла 1,5—3 тыс. рублей ежегодно. Пушкин верен повествовательному «камертону». И характеристику Муромского он заканчивает предложением с позитивной оценкой: «со всем тем почитался человеком не глупым, ибо первый из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунский Совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым». Заложить имение таким образом — не только возможность получить новые средства, но и путь к спасению родового поместья. Рассуждения о замужестве дочери у Муромского также подкреплены коммерческими интересами: «Муромский нередко думал о том, что по смерти Ивана Петровича все его имение перейдет в руки Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков той губернии и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе». В итоге легкость прекращения ссоры, любовь к дочери и желание ее брака с Алексеем, хоть и основанное на коммерческих соображениях, снимают негативный фон его характеристик. Лиза-Бетси
Самая главная негативная характеристика Лизы заключается в следующем: уже будучи влюблена в Алексея («Алексей был уже влюблен без памяти, и Лиза была не равнодушнее, хотя и молчаливее его»), она была движима «темной, романическою надеждою увидеть наконец тугиловского помещика у ног дочери прилучинского кузнеца». Даже ради проверки любви Алексея жаждать его серьезного конфуза, которое чревато прекращением отношений, — не самая лучшая оценка прилучинской девицы. Первоначально репутация Лизы складывается из культурной репутации ее имени и двух первых характеристик Пушкина: «Ей было семнадцать лет. (...) Она была единственное и следственно балованное дитя»; «За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветрена, как и ее барышня». Лиза — девушка весьма страстная: ее нетерпение и даже ревность выдает диалог с Настей, когда та рассказывает об игре в горелки с Алексеем. Сцена с переодеванием свидетельствует о ее вздорности и изрядном кокетстве: «Лиза, смуглая Лиза, набелена была по уши, насурмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава à l'imbécile торчали как фижмы у Madame Âe Pompadour; талия была перетянута, как буква икс, и все бриллианты ее матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и ушах (...) Между тем он успел заметить ножку, с намерением выставленную и обутую со всевозможным кокетством. Это помирило его несколько с остальным ее нарядом». Для современного читателя маскарадная одежда Лизы несколько непонятна. Но сравнение рукавов («рукава à l'imbécile» — т. н. «свиные окорока») с «колоколом» платья («как фижмы у Madame de Pompadour») определенно должно вызывать смех.
Отметим еще один момент, который вызывает вопросы. Лиза-Акулина клянется на первом свидании «святой пятницей»: «Ну вот те святая пятница, приду». Лиза явно переигрывает — святой Параскевой-пятницей не клялись. Пушкин прекрасно знал «о пятницах» — это престольный и ярмарочный день в Святых горах. Таким образом, Пушкин не только обыгрывает нелепое подражание, но и возможно, подразумевает и любовный подтекст. Лиза, как мы знаем, и с русскими, и с англичанкой говорит только на русском и французском, а во французском языке достаточно фразеологизмов с «пятницей». Черновики также свидетельствуют, что Пушкин и не предполагал представлять Лизу как идеальную героиню: «Приехав домой, Гр(игорий) Ив(анович) объявил своей дочери, что завтра к обеду будут у них гости. Кто такие, спросила Лиза с видом неудовольствия (она была не в духе: дождик шел во всю ночь и целое утро)»; «уговорить балованн(ую) девицу». Пушкин в начале повести создает «прелестный» образ уездной барышни, читатель жаждет счастливой развязки, он хочет любовного благополучия Алексея — это и определяет отношение к Лизе, которая хоть и влюбилась в милого Алексея — на самом деле вздорное, балованное, ревнивое и ветреное дитя.
Настя. Одна реплика Насти в черновиках может толковаться по-разному: «Распустите косу — и ступайте смело в Тугилово». Тугиловский молодой барин Алексей был не прочь поволочиться за крестьянками. Вспомним его игру в горелки и попытку обнять Лизу-Акулину («Привыкнув не церемониться с хорошенькими поселянками, он было хотел обнять ее»). Распущенные волосы — точный знак готовности к самым близким отношениям. «Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам». Такое поведение женщин вне ритуала (появление с распущенными волосами) в этнографических описаниях нам не встречалось. Появления женщины в публичном месте с распущенными волосами именно как знака «беспутства».
Для характеристики Насти достаточно одного, часто употребляемого Пушкиным обозначения — «наперсница». Как наперсница Настя выполняет указы хозяйки: «Настя за воротами ожидала пастуха (...) Трофим, проходя перед Настей, отдал ей маленькие пестрые лапти и получил от нее полтину в награждение». Настя переплатила вдесятеро — действие должно сохраниться в тайне. Она «ветрена», не прочь целоваться и «тискаться» с барином. Мы сознательно употребили такой глагол. Такая форма выражения симпатии у крестьян вполне традиционна. Но Настя не совсем крестьянка — она дворня. Статус и мировоззрение дворни и крестьян разные. «Развратная дворня» — достаточно устойчивый эпитет. Пушкин ничего развратного Насте не приписывал, но сравнивал ее с наперсницами во французской трагедии. Более того, в черновике он обозначил ее любимую песню: «Капитанская дочь». Современный Пушкину читатель прекрасно знал весь текст расхожего романса, где после падения капитанская дочь поет: «Уж я глядь-поглядь меня некому поднять».
Мисс Жаксон
Для характеристики данного персонажа достаточно одной пушкинской цитаты: «Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон, сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала Памелу, получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской России».
Алексей
Оставим в стороне миманс и у нас остается только один позитивный герой — милый и благородный Алексей. Он не идеален, поскольку не брезгует невинными дворянскими шалостями. Он может вызывать улыбку, когда играет роль овеянного хандрой посетителя отцовского имения. Но именно он, и только он, готов к совершению нравственного поступка, пускай и не без влияния романического чтения. В его описании перемежается пушкинское и белкинское, причем иногда они соседствуют. Весьма любопытно первое знакомство с Алексеем: «Таковы были сношения между сими двумя владельцами, как сын Берестова приехал к нему в деревню. Он был воспитан в *** университете и намеревался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином, отпустив усы на всякий случай». Алексей встает в один ряд с тугиловским и прилучинским антиподами, а характеристика заканчивается банальной, абсолютно белкинской фразой, говорящей о его гусарском пристрастии: «отпустив усы на всякий случай». Следующей фразой Пушкин как бы выводит Алексея из этого поля соседской склоки и тривиальных характеристик: «Алексей был, в самом деле, молодец». В пушкинской повести есть уникальный каламбур, который вроде бы не замечен критикой. Пушкин... списывает с Пушкина. Вернее, Белкин с «Евгения Онегина»: «Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу наших барышень. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума».
На наш взгляд, это почти изложение Белкиным пушкинского романа в стихах и блестящая пародия на Татьяну и Онегина самого Пушкина. Сам Пушкин указывает на это, мягко и лирично комментируя «хандрическую роль» Алексея и показывая его истинную натуру: «Дело в том, что Алексей, несмотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкий малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности». Искренность Алексея подчеркивается мгновенным разоблачением его попыток искусственного поведения (представление Акулине камердинером), реакцией на желание поклясться «женской» клятвой: «Алексей поклялся было ей святою пятницею, но она с улыбкой остановила его». Есть мягкая ирония и в описании решения Алексея жениться на крестьянке Акулине. Его решение отчасти и отповедь отцу: «стал размышлять о пределах власти родительской, о Лизавете Григорьевне, о торжественном обещании отца сделать его нищим, и наконец об Акулине». Эпитет «романический» говорит о книжности его чувства: «романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову». Ирония читается и в концовке: «Тотчас отнес он письмо на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный собою». Но все это не суть важно: «В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен». При всех иронических оговорках он решился на поступок, не суливший ему легкой и привычной жизни. Нравственная победа остается за Алексеем. Лизе Пушкин в таких переживаниях отказал.
Существует множество причин, чтобы понять восприятие Баратынского. С первого же предложения, напоминающего обрамляющую формулу сказки («В одной из отдаленных наших губерний находилось имение Ивана Петровича Берестова»), Пушкин сразу начинает «играть» с читателем: часто даже в одном предложении даются как уважительные, так и сниженные характеристики того или другого персонажа. В итоге получаются: домовитый позер (Берестов), чудак, но умный (Муромцев), притворяющийся, но смелый и хороший (Алексей), приятная, но вздорная и ветреная (Лиза). Примечательно, что, четко обозначив положительную характеристику (например: «Он выстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, утроил доходы (...)», негативную оценку Пушкин как бы маскирует нюансами действия или одежды персонажа (например: «В два часа ровно коляска домашней работы, запряженная шестью лошадьми (...)»). Увы, но скрывающийся со временем от читателя игровой подтекст хрестоматийного произведения не всегда позволяет ему понять пушкинский взгляд на своих героев. Пушкин просто издевается над Белкиным. Он постоянно заимствует известные мотивы — Шекспира, Вальтера Скотта и даже самого Пушкина; выставляется «наивным писателем»: он бывает и графоманом, и неудачным эпигоном сентиментализма. Сконцентрировав в одном небольшом отрывке повести всю сентиментальную формульность и легко узнаваемые мотивы и сюжеты других сентиментальных произведений, он дошел до того, что смешал три времени года в одно утро и приписал роще «водные» эпитеты. Герои повести изрядно комичны: англоман Муромский весьма затруднен в английском языке, бывший гвардейский офицер Берестов ощущает «военную победу», затравив зайца и препровождая ушибленного соседа. Лиза обуреваема чувствами — ею движет любопытство, страсть и ревность. Любопытство очевидно, ревность объясняется желанием Лизы увидеть Алексея сразу после рассказа Насти о его игре в горелки с поцелуями с деревенскими девками. Все это подкрепляется намеками на страстность Лизы, чему служит культурная репутация ее имени, обозначение служанки наперсницей, ассоциации с расхожей песенной пасторалью.
Страстность невозможна без эротического начала, а его в повести изрядное количество — от эпиграфа из «Душеньки» Богдановича до пасторального сюжета «В островах охотник». Только поведение главной героини затрудняет искомое любовное разрешение. Желанием проверить любовь Алексея (если бы он объяснялся с рябой Акулиной — дочерью кузнеца) она могла прервать отношения, ее переодевание тоже не способствовало сближению. Все остальные — влюбленный и решительный Алексей (который сначала не прочь пошалить с крестьянками), расчетливые Берестов и Муромский, служанка Настя, пастух, мальчишки с трещотками, стремянной, куцая кобылка и даже борзые и заяц — все действуют во благо счастливой развязки. Если бы Пушкин не оставил в черновиках песенные «куплеты», то повесть вполне могла бы напоминать водевиль. Веселая театральность, комедия положений повести очевидна. Уже в самом начале (шестое предложение) Пушкин начинает переодевать своих героев. Он неоднократно и очень подробно описывает их одежду, ролевые костюмы (крестьянская и маскарадная одежда Лизы, сюртук и чекмень, подбитый лисьим мехом у Берестова). С самого начала все получают «прозвища» — один англоман, другой медведь, третья — Бетси и Акулина. Все в пьесе играют роли: один — уездного генерала, другой — англичанина, третья — крестьянку. Приехавший в деревню Алексей, попытавший роль дворецкого и мгновенно разоблаченный, никакой маски не носит. У него нет прозвища и ничего не говорится о его одежде. Он ведет себя естественно и одерживает нравственную победу. И Пушкин его искренне обозначает молодцом. А над «актерами», благодаря своим «камертональным» и иным оценкам, он изрядно смеется, тем самым их и разоблачая.
Если постоянно смеется Пушкин, то не грех повеселиться и Баратынскому. Тем более что Пушкин явно доволен такой реакцией. В своем письме П. Плетневу 9 декабря 1830 года, с пометой «Для тебя единого», он пишет: «Еще не всё (весьма секретное) 1. Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется — и которые напечатаем также Anonyme». Если Пушкин только приписал такую реакцию Баратынскому, то комментарий повести заставляет нас присоединиться к желаемому. Пушкин прямо не описывает только одежду Муромского, но косвенных описаний множество, даже «конюхи его были одеты английскими жокеями». На театральность действия возможно намекает и пушкинский курсив в «как пишет один старинный комментатор».
Несколько особняком среди других повестей цикла стоит повесть «Станционный смотритель». Это, однако, не значит, что повесть выглядит в цикле случайной или тем более чужеродной.
«Станционный смотритель» по своей поэтике повесть не только близка к сентиментализму, но и заметно отличается от него. Близка характером героя, униженным и печальным; своим финалом — в равной степени и скорбным, и счастливым; близка постановкой темы маленького человека и пафосом сострадания.
Отличает повесть от традиционного сентиментализма решение темы маленького человека и особенный характер конфликта. В повести очень заметно чувство «соразмерности», так свойственное Пушкину-художнику и большим художникам вообще. Здесь нет злых и недобрых (как это чаще всего бывает в сентиментальных повестях), по существу, здесь нет и прямого зла — но оттого горе простого человека не становится меньшим, оно обретает только не случайный, а обязательный характер — оно обретает все черты истинно трагического. В повести Пушкина и смотритель хорош, и Дуня хороша, и не плох гусар — но это не мешает быть беде и горю. Повесть по своему характеру не обличительная, в ней заметен глубоко философский взгляд художника на жизнь, видна мудрость большого художника. «Станционный смотритель» более других повестей того же цикла показывает, чем были «Повести Белкина» для русской литературы. Они открывали новые пути. Как и в других великих созданиях Пушкина, в них не могла не отразиться не только его личность, но и его судьба.
Когда «Повести Белкина» стали предметом научного изучения, был собран репертуар произведений, с которыми сюжетно соприкасались отдельные новеллы, — и по сей день обнаруживаются всё новые и новые аналогии.
Что же такое, в понимании Пушкина, счастье и что такое судьба?
Судьба дарит человеку счастье порой не тогда, когда того ждёшь, следуя общепринятой морали и житейским устоям. Для этого необходимо и удачное стечение обстоятельств. Нет безвыходных положений, за счастье надо бороться, и оно будет, даже если оно невозможно. Главная идея повести заключена в словах Самсона Вырина: «Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать».
Можно ли винить Дуню за то, что она сбежала с ротмистром Минским в Петербург?
Самсон Вырин эгоистически желал, чтобы дочь жила вместе с ним, посвятила ему свою жизнь и была лишена своего счастья.
В душе старик понимал, что Дуняша заслуживает другой жизни, но почему счастье дочери даётся ценой отцовского несчастья? Ротмистр Минский не бросил Дуню в Петербурге, сделал её богатой. Но выйти в свет с простолюдинкой в те времена было невозможно. Дуняша, видимо, скрывала своё происхождение, и никогда бы не призналась, что её отец простой станционный смотритель. Нет уверенности, что Дуня стала женой Минского. Пушкин ни слова не говорит об этом. Скорее всего, она так и осталась содержанкой. Во-первых, чтобы жениться, офицеру требовалось разрешение командира, часто женитьба означала отставку. Во-вторых, Минский мог зависеть от своих родителей, которым брак с бесприданницей и не дворянкой Дуней вряд ли понравился бы. Была ли счастлива Дуня? Вероятно, если судить по тому, что приехала к отцу «она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с чёрной моською».
Узнав о смерти своего батюшки, Дуня пошла на кладбище, молча легла на могилу отца и «лежала долго». Можно сделать вывод, что Дуня считает себя косвенно виноватой в ранней смерти родителя. Но раскаяние её запоздалое.
Философский вывод повести таков: невозможно быть счастливым ценой благополучия дорогих, близких людей. Пушкин не просто рассказывает о Самсоне Вырине и его судьбе, он как бы заглядывает ему в душу и заставляет читателя прожить его жизнью и его чувствами.
«Дом станционного смотрителя» – это первый в нашей стране музей литературного героя. По архивным документам и повести А.С. Пушкина "Станционный смотритель" здесь воссоздана атмосфера почтово-дорожного быта ХIХ века. Все вещи в музее подлинные. На столе лежит шнуровая книга, на ней подорожная Александра Сергеевича Пушкина, на столе у большой голландской печи – чайная посуда 1820-х годов, немного в стороне стоят нетронутые постели жильцов и дорожные вещи постояльцев.
В комнате Дуняши – столик с оставленным рукоделием, недошитый сарафан ручной работы, забытая вышивка у окна на пяльцах, небрежно разбросанные незамысловатые украшения на комоде.
Во втором зале располагается "ямщицкая" с экспонатами, относящимися к быту ямщиков и крестьян.
Особое внимание привлекает репродукция картины «Возвращение блудного сына» (Рембрандт), ставшая одним из мотивов повести Пушкина.
В 1820 году Пушкин проезжал через станцию Выра по пути в Екатеринослав, куда был сослан под надзор. Всего на этой почтовой станции Пушкин бывал не менее 13 раз. Согласно архивным исследованиям на станции Выра долгое время служил смотритель, у которого была дочь.
Выра была третьей станцией от столицы, где путники отдыхали и меняли лошадей. В пушкинское время здесь проходил Белорусский почтовый тракт. Почтовые станции были расположены друг от друга на расстоянии 20-25 вёрст (верста – 1066 метров). Проезд на лошадях был весьма дорогой. От Выры до ближайшей станции Гатчина за проезд нужно было заплатить 6 рублей. За те же 6 рублей можно было купить лошадь, а за 4-5 рублей – корову.
Годовой оклад станционного смотрителя был 15 рублей.
Краткие итоги: Сильвио в «Выстреле» прощает своего обидчика, и все кончается бескровно и относительно счастливо — вопреки ожиданию читателей и к их безусловному облегчению и радости. В «Метели» Бурмин, узнав, что та, кого он полюбил, и есть тайная его жена, бледнеет и «бросается к ее ногам». Протрезвился гробовщик в одноименной повести, и все страшное для него оказалось лишь пьяным сном. Дуня, героиня повести «Станционный смотритель», в финале повести посещает родные места богатой барыней и матерью прелестных детей. О счастливом, почти водевильно счастливом конце «Барышни-крестьянки» и говорить не нужно.
Каждое произведение Пушкина являлось не прямым, но внятным и глубоким признанием его «Я», все новым раскрытием жизни его души.
Добрые герои всегда побеждают, их ждет счастье, для них существует один возможный закон: пусть счастье будет! Победа добра и достижение желаемого — это и есть чудо, которого для себя так жаждал Пушкин.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Родился 22 ноября 1954 года в городе Комсомольске-на-Амуре Хабаровского края.
Окончил филологический факультет Комсомольского-на-Амуре государственного педагогического института (1976). Учился в очной аспирантуре Московского педагогического университета им. Н.К. Крупской (1990-1993). Кандидат филологических наук (1993).
Служил в рядах Советской армии. Работал на Студии телевидения в должности редактора (1980-1990). С 1998 года – жил и работал в городе Ханты-Мансийске, являлся доцентом кафедры журналистики и литературы в Югорском государственном университете.
Первую заметку опубликовал в 15 лет в городской газете «Дальневосточный Комсомольск» 10 ноября 1972 года. Автор более 140 публикаций, в их числе статьи о творчестве писателей Югры, которые печатались в еженедельнике «Литературная Россия», газетах «Литературная Югра», «Югра Литературная», журналах «Наш современник», коллективных сборниках и альманахах «Второй Петербург», «Невский альманах», «Эринтур».
Автор монографии «Да чисто русская Россия пред нами явится видней» (от любомудрия к славянофильству)» (2007) и сборника литературно-критических статей, заметок, исследований «Объяснение в любви» (2014).
Сфера научных интересов – русское любомудрие 1820-1830-х годов; славянофильство в литературе и журналистике 1840-1850-х годов; легенды журналистики (видные журналисты Ханты-Мансийского автономного округа – Югры).
Член Союза писателей России с 2008 года.
Лауреат международной литературной премии «Югра» в номинации «Литературная критика» (2007). Почетный работник высшего профессионального образования Российской Федерации (2011).
Награжден почетным знаком и медалью «За заслуги перед малочисленными народами» (2011).
https://ugralit.okrlib.ru/authors/ryabiy-mihail-mihaylovich