Родинка в виде слоника

Родинка в виде слоника

Олег, истерично и опасливо косясь на окна, покрываясь с каждым шагом всё больше потом и мурашками, карабкался по лестнице. Окна свидетельствовали, что за пределами подъезда сгущается тьма, но это только казалось. То есть, конечно, там темно – с ребятами собрались только под ночь, пока всех ждали, пока открывали, пока Олег говорил первый тост – любил он длинные тосты, пока то, пока сё, стемнело. Но это лишь темнота, а никакая не тьма, ещё рано. В подъезде отчётливо пахло куревом и еле заметно мочой. Ступенек оставалось немного, но время издавалось над ним, растягиваясь, заслоняя всякую ясность. Он знал, что успеет, но это почему-то не успокаивало. В голову лезли посторонние мысли, какие-то посторонние мысли всё время лезли в его голову. Всё-таки дочка выросла такой в меня, точно в меня. Я ушёл молча, или сказал ребятам, что бы они тоже расходились? Где ключи? Нечищенные ботинки отстукивали неакадемическую чечётку, приближая его к заветной двери. Ногу он подвернул ещё на улице, и этот хлопок – это паспорт, что ли, опять выпал из кармана? Какая разница – завтра можно забрать: не отвлекаться, вперёд, ещё быстрее.
Потом, когда достиг заветной двери, в кармане не оказалось ключей, и он потерял несколько драгоценных, бесценных несколько секунд, тупо и туго соображая, где же они. Забарабанил в дверь, продавливая из-за всех рукой непослушное желе времени. Из-за двери послышался дочин плач. Плохо, но нельзя рисковать - лучше разбудить её сейчас. Из квартиры напротив показался заспанный сосед, словно караулил под дверью, словно только этого и ждал:
- Ты совсем охренел?
- Окна закрой – чужим, истеричным голосом ответил Олег.
Слова получились какие-то ненастоящие, и больно резанули горло, но сосед тут же, побледнев, скрылся.
Наконец раздался голос Наташи:
- Да кто там?
- Открой.
В квартире выла доча. Некстати потемнело в глазах, и застучало в висках. Он понял, что опускается на пол. Сказал, как смог, сжевав до неузнаваемости единственное слово:
- Привязывай.
- Что?
- Привязывай. Закрываем – собрал непослушную дикцию в узнаваемое подобие слов.
- Нет, погоди… Я же смотрела прогноз, на сегодня ничего не передавали.
- Я видел. Некогда. Привязывай.
В эти ночи доча с непостижимым упорством норовила открыть окна. У дочи плохо работал ум, она могла часами смотреть в одну точку, она поздно начала говорить, хотя ходить начала даже рано. И в спецклассе Наташе другие родители посоветовали связывать ребёнка когда наступает звёздная ночь. Мы все так делаем, Наташенька, а куда деваться? Это всё равно лучше, чем химия, которую они выписывают, ты видела детей после этих транквилизаторов – овощи овощами. Да и химии этой вечно нет в аптеках – хоть ты по рецепту, хоть ты без рецепта. Наташа сначала отказывалась – до истерики доходило, как можно, это негуманно, это же мой ребёнок. Её спрашивали, гуманно ли рисковать? Однажды ты не удержишь её в своих панических объятиях. Она отвечала – удержу, и ей говорили – ты ставишь на карту слишком многое, что бы рассчитывать на себя, на тебе лица нет, ты свяжешь дочу не для себя, пойми. Наташа ещё долго не могла смириться с этой мыслью сердцем, когда уже приняла её мозгом. Деньги уходили на лекарства, и каждый раз Олег говорил – ладно, попробуем другое, что ты, мы найдём то, что поможет. Но аптеки в очередной раз опустели, транквилизаторы попроще не помогали, и пришлось…
Первое время дочу связывал Олег. Ему тоже казалось это отвратительным , но выхода не находилось – было в этом принятии на себя грязи даже что-то странным образом удовлетворяющее, словно он возвышался над всякой моралью во имя целесообразности. Наташа первое время смотрела на процедуру из угла, плача и отговаривая супруга, и было тяжело её не слушать. А на следующий день или не разговаривала вовсе, или цеплялась к каждой мелочи, устраивая чрезмерные скандалы. Один раз такой скандал кончился тем, что Олег её ударил. Ударил не сильно, но и не слабо – да какая разница как, ударил. Поднял руку. Он говорил сам себе что потерял на секунду контроль над собой, скрывая от себя, что на самом деле просто дал волю. Это почти одно и тоже, но чудовищем его в собственных глазах делала именно эта разница. В нависшей тишине – Наташа несколько секунд молчала, глядя на него сначала непонимающе, потом ненавидяще, и лишь потом в глазах резко, как летний ливень, вспыхнуло безграничное отчаяние, внезапно раздался, резанув по ушам, смех дочи. Олег подумал было, что она ничего не поняла. Однако доча, и без того боявшаяся связывающего и не пускающего к манящим окнам отца, стала совсем уже реагировать на него как на неведомое чудовище. Никто не простил Олега – ни доча, ни Наташа, ни сам Олег. Кому он объяснял, что ужасно устал, что ему противно от себя, связывающего ребёнка, а тут ещё его за это же и пилят – Наташе, или себе? Как бы то ни было, не убедил он никого. И поделом, разве я правда так уж не мог сдержаться?
С тех пор дочу связывала Наташа, каждый раз говорила, что устала, в следующий раз ты, сколько можно меня мучить, но каждый раз, когда наступало время, прогоняла его от дочи. Время, пожалуй, сгладило эту историю, как сглаживает всякое событие – большое и малое. Но ничто не проходит бесследно, даже если мы иного мнения. Они никогда не упоминали эту историю вслух, но всегда имели её в виду. Отношения треснули, как неумело сваренное яйцо, и стали заметно холоднее. Молодая гнильца коснулась их и дала незаметные, но неоспоримые миазмы.
И всё же они продолжили жить дальше. Дальше продолжили жить.
В прошлый раз Олег твёрдо решил, что в очередную звёздную ночь сам займётся дочей – пусть уж лучше его совесть будет замарана, но сейчас тратить время на разговоры было нельзя, а Наташа стала бы спорить.
Он поднялся и пошёл закрывать окна на кухне. Доча выла всё громче.
Наконец, подошла Наташа.
- Ты уверен?
- Конечно. Включи телевизор или зайди в интернет.
Наташа кивнула:
- Не хочу. Раз ты уверен.
Прошло несколько минут, но ничего не происходило. Они стояли перед кухонным окном, механически прижимаясь друг к другу. Олег смотрел на мир, затаившийся, как хищник перед рывком, на мир, решивший сегодня развлечь себя, на мир, занёсший лопатку над тысячами самоуверенных песочных куличиков, и старательно ощущал вянущее семейное пламя, кое-как барахтающееся среди бессердечной тьмы. Доча то замолкала, то продолжала бессловесно выть.
- Олежа, смотри, у Колёсовых окна открыты.
В этом «Олежа» почти ощущалось тепло из той, до удара, жизни – но только почти.
- У меня нет их номера. Если у тебя есть – позвони.
- Они не возьмут трубку. И телевизор они не смотрят. И интернет не провели. Надеюсь, бабушка у них радио слушает. Или, может, ты ошибся? Смотри, на пятом этаже – не знаю, кто там, тоже открыто. И вон, на втором.
- Мало ли. Спят, трахаются, пьяные.
- Вы-то успели накатить?
- Только по рюмке. Я увидел знак - и побежал. А ты пускать не хотела. Да я и сам не хотел, не знаю, зачем пошёл. Хорошо, что пошёл. У них из окна как раз всё видно было.
- Ты уверен?
- Уже нет. Сейчас…
Он включил вайфай на планшете, и быстро нашёл онлайн трансляцию. Повторялось зацикленное сообщение, через три раза дублируясь на английском:

«Срочно! Астрономический спецотдел Росгидрометеоцентра объявляет: на территории Горнского края сегодня звёздная ночь, повторяю: сегодня на территории Горнского края – звёздная ночь. Всем, особенно лицам, находящимся по результатам анализов в группе риска срочно разойтись по укрытиям. В качестве укрытий используются квартиры, бомбоубежища, торговые центры, гаражи. В случае, если у вас нет доступа к этим местам, соблюдайте правила общей безопасности: держитесь на расстоянии нескольких метров от лиц, находящихся в группе риска, даже если это ваши родные, и уйдите в ближайшее хорошо закрытое помещение, экранированное или не экранированное. Оставляйте это сообщение включенным. Сообщите всем, кого встретите о звёздной ночи – при условии, что это не создаст паники. За десять минут до прогнозируемой инициации прозвучат сирены».
Олег выключил трансляцию:
- Вот видишь.
- Слышу.
Завыла сирена. Окно на пятом этаже закрылось, но остальные остались открытыми.
Наташа сердито и печально вздохнула:
- Да что они там, оглохли что ли? Мы никак не поможем?
- Мы никак не поможем, поздно. Может, обойдётся, может они не в группе риска, как тот британец.
- Британец?
- Иди к доче, я покурю и приду.
- Ты бы не курил дома.
- Ну что я до утра буду ждать? Я в вытяжку, быстро.
- Ладно.
Ключи нашлись в кармане, и Олег вспомнил, что держал их в левой руке, пока шёл – заранее вытащил, как делал всегда, когда спешил. Нет, надо мне тоже голову подлечить, совсем рассеянный стал. Главное, ладно, я их достал, но когда я их убрал-то? Ах, да я же ключом и стучал в дверь, кажется. Плохи дела. А где паспорт? Ну точно, нет паспорта. Так, я уронил его где-то на углу дома. А может, я не брал его с собой? Ладно, утром буду искать.
Посмотрел на звёзды. Синоптики, шляпы проклятые, за что хлеб едите. Сколько людей из-за вас сегодня умрёт, сколько пострадает. Будьте вы прокляты. Астрономический отдел. Как были астрологами и звездочётами, так и остались – на кой ляд мои налоги на вас идут, если я сам должен каждый вечер пялиться на небо? Разогнать вас к чёртовой матери, в дворники, на рудники, под шконки.
Ага, что бы их совсем не стало, и звёздная ночь приходила не только незвано, но и негаданно. Сколько лекций по теме слушал от лучших популяризаторов, сколько сам объяснял людям, а первая реакция всё та же. Ну не существует на сегодняшний день стопроцентного способа предсказывать инициацию. И так, если подумать, когда в последний раз такое было – позапрошлый год? Кажется, да, позапрошлый. Что-то доча молчит. Молчит что-то доча. Нормально справляются, и работа нервная. После сегодняшнего опять увольнения будут, а может и посадки за халатность, повлекшую. А какая это халатность, повлекшая, если нет способа? Вряд ли они там не понимают серьёзности своего дела, и уж точно вряд ли, как судачат нервные люди, они там на всё наплевали. А когда ложная тревога – тоже почему-то все недовольны. Как по мне, лучше десять ложных, чем одна пропущенная.
Звёзды еле заметно завибрировали, и на небе проступил во всей своей отчётливости и очевидности знак. Стёкла мелко задрожали, пейзаж подёрнулся дымкой, какая бывает в особенно знойные дни. Ну вот, началось, и никто мне спасибо не скажет, и не похвалит, что я такой наблюдательный. Конечно, не один я, но это же с десяток точек в городе наберётся, откуда можно увидеть знак заранее – и это ещё если повезёт. Кто-то из лекторов говорил, что бывает такое, что знак вообще невозможно увидеть невооружённым глазом. Что так тихо? Доча не воет. Не воет что-то доча. Неужели успокоилась на Наташу? Всё-таки мать есть мать.
А может и не в меня доча пошла. Вот они обе находятся в группе риска, а я нет. Папины гены, хоть что-то мне от него досталось хорошее. Оно, конечно, гордиться нечем – группа риска, не группа риска, это вопрос восприимчивости и случая, это не гарантированный иммунитет. На улице и мне несдобровать, но я хотя бы успею сделать от десятка шагов, и выше. А то писали тут про британца, который и вовсе в эти ночи гуляет по улицам – и всё у него славно было. А потом была ночь чуть интенсивней, и накрыло его как миленького - довыпендривался. Утром его, как положено, застрелили, учёные потом негодовали: им-де для исследований пригодился бы живой экземпляр. Может и утка – они там, в Британии, вроде как, исторически не очень любят отстреливать, у них чуть ли не приюты под это дело отведены. Хотя кто его знает, как оно было – может он кидался особенно агрессивно, а может наоборот – повредился за ночь, так что было милосерднее пулей его.
Докурил, бросил окурок в раковину, и побрёл к своим девочкам.
Улица уже совсем погрузилась во тьму – не видно было не то, что дома напротив, но даже ближайших фонарей. Высуни руку в окно – пальцев не увидишь, только дураков таких нет. Тьма клубилась, образовывая узоры – чёрным по чёрному, и от этих узоров слегка мутило. На небе не было видно луны, и не было видно звёзд, зато знак – знак был отчётлив. Красноречив. Неумолим. Он непрерывно двигался, ломанные линии смешивались и утопали друг в друге, выныривали в самых неожиданных местах и, отрываясь от знака, таяли как искры. Ломанные углы, округлые линии и иные обрывки смыслов приковали сейчас к себе внимание бесчисленного множества людей во всей зоне действия – судя по размерам знака, в этот раз остаточно небольшой: может до пригорода достанет. Те, что искал в нём смыслы – находили, и находили любые смыслы, какие только искали, а те что не искали – не находили. Не находили никаких смыслов. Любой геометрический символ хотя бы раз проступит в кружении форм, и кто-то говорит – случайный, а кто-то – всеобъемлющий.
Наташа задремала у кроватки дочи, а доча глазела на потолок, размышляя о чём-то своём, бессловесном. Олег прошёл, на затрагивая её поле зрения – научился, приноровился, и она не обратила внимания на незваного гостя, уж очень интересным был потолок. На четвереньках он подкрался к Наташе, и прижался к ней. И так бы и продлиться этой странно-уютной тишине, но Доча вдруг начала искать что-то глазами, увидела Олега, закричала.
- Уди! Уди! Уди!
Наташа проснулась, стала гладить дочу.
- Леночка, ну что ты, это же папа… Папа нам принесёт сейчас вкусняшку, папа купил. Папа, принеси нам вкусняшку.
В её голосе дребезжало и дрожало раздражение. Олег покорно вернулся на кухню, достал йогурты. Как этот британец вообще мог гулять по улицам, если ничего не видно? Говорят, тьма ещё и густая, как кефир. И липкая. Каких-то роботов запускали в неё, что ли, дронов или что у них там.
- Окно! Окно! – закричала доча.
Йогрут выскользнул из рук – как глупо, и одна из баночек разбрызгала содержимое по полу, не обделив вниманием и стену и даже его брюки. Как будто только этого и ждала, появилась Наташа.
- Руки-крюки, - беззлобно и как-то уютно прокомментировала она, - я сама уберу. Расскажи что ли, как там твои друзья, наблюдательный мой.
Краем глаза заметил он – да ведь не только что, сразу заметил, не придал значения – это же с самого возвращения домой у неё забинтована рука от запястья до локтя. Что-то зашевелилось в голове – в голове его зашевелились грузно мысли – неуловимые мысли, снующие, блуждающие.
Она взяла тряпку, и принялась вытирать пол, явно не слушая его. Да он и сам не слушал, что говорил – видно, проняла его эта ласковая интонация, столь редкая с тех пор – и правильно, теперь заслуживай крохи тепла, несдержанная тварь. Какой декоративностью подёрнулось вдруг всё, как будто это не она, и это не он, не то воспоминание, не то сон. Он что-то говорил, но даже не был уверен, что слова. Буквы утратили всякое значение. Вдруг оказалось, что он снова курит, а она всё время промахивается мимо небольшого пятнышка. Какая-то догадка маячила на краю сознания, и он бы понял, о чём, если бы был уверен, что это действительно он. Тысячи ничего не значащих мыслей разом взорвали мозг, и стало так, как если бы он жил во множестве параллельных миров, и в каждом делал сейчас что-то другое. Были такие, где он плакал у неё на руках, а были такие, где убивал её с ненужной жестокостью и без всяких причин – просто как вариант развития событий, и были такие, где он обладал ей, и были такие, где он принимался готовить еду, и где он начинал вдруг врать и придумывать какие-то измены, наговаривать на себя, клеветать, и ещё множество совсем уже странных… И немыслимых усилий воли стоило разобраться, в каком из них надо жить – было так легко перепутать, потому что всё это было в равной степени не с ним, а последствия, последствия будут именно с ним в этом самом мире. И эта догадка – он знал, отчего бывает такой эффект, но никак не мог поймать, маячила эта догадка, как надоедливый летний комар, и не давалась, и не унималась.
И почти не ощущалось того холодка, поселившегося в доме, и хотелось как-то захныкать и объявить, что старые времена – те ещё, до удара, пришли, вернулись, что всё по старому, всё снова хорошо, и было как-то стыдно за это ощущение: конечно, ошибочное.
Наташа ушла, а Олег ещё с десяток раз понимал, что давно уже докурил, и надо тоже идти, но тут же забывал об этом, и сидел безо всяких мыслей, сливаясь со вселенной. Куда он дел окурок? А, вот же он – в руке. Всё ещё в руке у него окурок.
Первое, что он понял в комнате внезапно отрезвевшим сознанием – окно открыто. Что случилось? Наташа плохо связала дочу? Да не может быть, что бы Наташа и что-то сделала не идеально, так просто не бывает. Или случилось? И доча тихонько распахнула окно? Она же неуклюжая, но, иногда, когда ей что-то очень надо было, становилась удивительно тихой и аккуратной, но не могло же совпасть – и именно сейчас, когда он только чудом узнал заранее...
Руки опустились. Пришла такая усталость и накатила тоска, каких не вынести человеку.
Он даже не сразу понял – хотя соображал уже очень и очень хорошо, что метаморфоза почти закончилась и что-то делать поздно. Но он не собирался ничего делать, он ощущал себя соляным столбом.
Плоть Наташи и дочи срасталась, густо похрустывая, издавая рвущиеся и чавкающие звуки. Что-то с запахом мочи и крови капало на пол, хрустели кости, и он только и смог выдавить из себя:
- Не надо.
К кому он обращался?
Рвалась одежда, стукнули о кроватку серёжки, купленные им ей когда-то, теперь уже и не скажешь – когда.
Он тупо думал, что вот поэтому на кухне было это странное состояние, и это называется как-то, как же это называется, а к нему уже приближалось, и никакое это было не состояние, от интонации, и он мог бы это понять, но он этого не понял, а называлось это состояние как-то вроде бы – звёздная дрёма, звёздный морок, что-то звёздное, когда ты растекаешься мыслями и не видишь очевидного потому что куски тьмы уже внутри.
Оно получилось не длинное, широкое, низкое, наподобие краба, что ли. Головы сместило на бок, и смешало в одну, безшейно тонущую в теле, огромную, обрамлённую обломками костей. Из четырёх, хаотически разбросанных без всякой видимой логики, глазниц только две оказались с глазами, ещё две только выплёвывали сгустки оранжевой жидкости. Образовавшаяся голова была смещена почти на две трети в правую сторону – тельца дочи хватило только на треть существа. Со стороны дочи правые ручка и ножка вытянулись, о обрели по дополнительному суставу. Невостребованные левые конечности висели как-то плаксиво и жалко, и выглядели бескостными. Со стороны Наташи размеры рук и ног остались прежними, но они как-то прижались друг к другу, образуя некий извращённый букет. Из Наташиной спины торчали, отчаянно жужжа, крылья, наподобие стрекозиных – прозрачные, сегментированные, размером приблизительно с руку каждое. Крылья явно не контролировались существом, и слушались только случайных сигналов мозга. Из-под одежды, сквозь свежие прорехи, высовывались усики, наподобие тех, что у жуков, и искали что-то в мире, непрерывно шевелясь.
Существо кинулось на Олега – кажется, беззлобно - от боли и страха, неуклюже и нелепо, не до конца ориентируясь в собственном теле, не вполне владея этим новообретённым телом, испытывая лишь неудобства от этого тела, путаясь в нём, как щенок путается в лапках. Целую вечность они падали на пол, и Олег успел вдоволь рассмотреть лицо, отчаянно пытаясь найти в нём знакомые черты. Тщетно: крупный, оскаленный рот, съехавший едва ли не набок, и расположенный под причудливым углом к подбородку. Впалый нос, множество морщин и прыщей. Разве что родинка – конечно, это Наташина родинка, всегда напоминавшая ему слонёнка. Никто кроме него слонёнка в этом пятне не видел, и он время от времени пытался обрисовать его на фотографии, потому что слонёнок как бы располагался к зрителю ни в фас, ни в профиль, а где-то на полпути, но слонёнок был неуловим: стоило ему взять в руки стило от планшета, или карандаш, или мышь, как слонёнок скрывался из виду. Родимое пятно слегка растянулось, но, в целом, держалось, однако сейчас Олег не мог заставить себя увидеть в нём своего ненаглядного слонёнка.
Ударился он затылком, ударился больно. Лицо существа нависло над ним, капая из пустых глазниц и обильно потея. Существо закашлялось и разинуло рот, обнажив зубы и демонстрируя два языка, явно друг другу мешающие. Потом проревело что-то, в чём угадывалось:
- Гитара! Птица! Ливень!
Если предположить, что угасающий разум Наташи и дочи искал пути к общению, то напрасно: Олегу это ровным счётом ни о чём не говорило. Он снова шепнул одними губами:
- Ну не надо.
И существо приблизило к нему рот. К его лицу приблизило рот существо.
Зубы царапали кожу, но не могли прокусить. С чмоканьем выпадали они из дёсен, и сыпались, вперемешку с густой слюной, на Олега. И лилось на него что-то едкое и солёное – не то пот, не то слёзы, осадки с привкусом отвращения и скорби. Наконец, существо осталось практически без зубов, но ещё долго хватало его бессильными дёснами, а он всё повторял не надо, не надо, с какими-то механическими интонациями, и пытался поймать взглядом слоника. Потом понял, что глаза у существа – один – Наташин, другой – дочин, и начал истерично и бездумно отбиваться. Сначала он ударил почти как тогда – ни то ни сё, но, как бы то ни было, именно ударил, и точно так же, как тогда – точно так же, как тогда замер на несколько мгновений, осознавая, что произошло. И существо, почти совсем по-человечески, крикнуло «больно!» - по крайней мере, так показалось и Олег замер: что же ты делаешь, что же ты снова делаешь, это же твои девочки, как же ты так можешь. Существо снова прильнуло к нему пастью – ещё злей и бессильней, чем до того. И Олег лишь спустя несколько секунд продолжил сопротивление. Отбивался слабо, скорее просто дёргался, всё ещё не смирившись до конца, с тем, что это уже не они, и не желая навредить, но от каждого его движения на коже существа оставались огромные синяки и кровоподтёки. Наконец, существо отстранилось, и Олег выскользнул из-под него, и пополз, не поднимаясь, к выходу из квартиры. Дверь открылась со второй попытки, и он оказался в подъезде.
Постоял, не зная, что делать, разрываясь между желанием выйти на улицу – и будь что будет, всё равно тьма проникает в подъезд, и вернуться к существу – и будь что будет, всё равно это его девочки, они не могут не вспомнить этого, но что будет если они вспомнят, что теперь вообще делать когда бы то ни было. Постучал к соседу – робко, почти не слышно, сам не зная, хочет ли, что бы открыли. Никто не отозвался. Тогда Олег прислонился к соседской двери и опустился на пол, желая забыться хотя бы на несколько минут. Что бы не слышать жалобного воя. Он затыкал уши и иногда проваливался в короткое – на несколько секунд, беспамятство, но, по большей части пребывал в отупелой, без малейшего оттенка понимания, ясности. Что-то внутри оборвалось и сгинуло, эмоции были притуплёнными, мёртвыми, ненастоящими, но жалили, как рой взбесившихся ос – сразу били холодом по нервам.
И так до самого восхода.
Существо истошно скулило, изредка – возможно случайно, наверняка случайно – составляя из звуков что-то напоминающее бесцельные слова. Скулило и рыдало, беспомощно и жалко выло и хрипело, подойдя к окну, и глядя на танец знака в тёмном, безжизненном небе. И несколько голосов из скрытых тьмой домов вторили ему, и кто-то плакал на улице, повторяя сквозь всхлипы: «мама, мамочка, мамочка!» - какая-то девочка, видимо, убежавшая из тоже ставшего враждебным дома на улицу.
И на коже существа появлялись и лопались, спустя секунды, волдыри, и из некоторых из них выбирались на свет грубо слепленные из человеческой ткани насекомые, до сантиметра размерами, напоминающие нечто среднее между медузой, миниатюрным осьминогом с перепонками меж щупалец и пауком. Они шлепались на пол, издавая невероятно громкий для их размеров звук: «шлёп». И часть из них разбивалась, как пакет с водой, но часть пыталась отползти, спрятаться от света под диваном, под ковром, под столом. И за всю ночь лишь нескольким удалось, прочие же умерли в дороге – медлительные, слепые, жалкие.
И существо расчёсывало, где доставало, следы от волдырей в кровь, теряя ногти, и тянулось к тем следам, до которых было обречено не достать, и зализывало следы, и пыталось выкусывать источник зуда беззубым ртом. И тёрлось головой о края стола, стула, кровати, и о батарею, и только наносило себе всё новые раны и увечья – так что вскоре на месте слоника остался лишь смутный кровоподтёк.
И снова, и снова прислушивалось, и принималось перекрикивать тех, других, которые выли в некоторых квартирах неведомо где.
И крики, сливаясь в неправильную, тревожную, корявую мелодию, звучали над улицами, а знак двигался – не то как дирижёр, командующий мелодией, не то как танцор, мелодией ведомый.
И так до самого восхода.