Увидел отражение в солнце

Увидел отражение в солнце

В кружках дымился чёрный чай – ароматный, пахучий: дорогой – не какой-нибудь за пять копеек. Две пустые тарелки терпеливо ожидали едоков, предвкушая будущую наполненность, и это предвкушение балансировало на грани похоти. Котлеты – домашние, сам делал, и фарш сам крутил, а мясо из деревни привезли – никакой химии, кроме, разве что той, из которой состоит любая живая материя на планете. Вафельные трубочки – это да, это магазинное, что же поделаешь. Хлебушек вот снова свой - вон и хлебопечь красуется.
И за окном бурлил мир, и было у мира всё ещё впереди – ползло – без всякой спешки – к зениту солнышко – что бы преодолеть зенит, и забыть об этом, снег кутал улицу и крыши, и дороги, и деревья в пушистое и томное, настраивающее на невнятные воспоминания о детстве, неумело, неуёмно и громогласно матерились школьники на лавочке возле качели.
С тех пор, как виделись в последний раз, прошла целая жизнь, да не одна. Артём пересчитывал в мыслях все случайности, которые привели его сегодня сюда, и наслаждался лёгким ветерком судьбы. Тем самым неуловимым и трудноопределимым ощущением, которое тщились выразить, наверное, суфии – когда тысячу раз всё могло пойти не так, и тысячу раз всё шло не так – и тысячу раз всё шло именно так, и никак иначе – и случался узор, который мы называем своей судьбой. Называем ретроспективно – вмешался голос рационального разума – принимая хаотическую систему множества обстоятельств, неизвестных лишь нам – но всегда существующих объективно – в каждый момент времени – за направленную систему, потому что каждый из нас – неизбежный и единственный центр своего мира, и единственное его мерило. Или что-то вроде этого.
Артём пожал плечами в сердце своём и принял момент как данность: себя, усталого от долгих странствий по жизни, свой свежий, саднящий синяк, своё распухшее от побоев лицо, свою ноющую от боли руку – как же неудачно он начал отвечать, но полноценно живого. Себя, и Сашу, хлопочущего по кухне, и Сашину уютную квартиру, и вид за окном, и тот факт, что сейчас Артёма будут заботливо кормить, и даже предоставят на ночь комнату с постелью – пусть и без белья.
- Тёмыч, Тёмыч, - бубнил по-бабьи уютный колобок Саша, - как же ты так. А то может пойдём, их поищем?
Это было очень-очень мило и совершенно нефункционально, и было тому несколько причин: во-первых, разумеется, Артём никого из напавших не рассмотрел. Сначала, пока шла беседа – всё время казалось, что можно как-то обойти конфликт: и они явно играли на этом ощущении. Один из них – самый рослый, осаживал своих, отводил их в сторонку, и вообще изображал из себя мирного жителя – и делал это очень убедительно. Конечно, разум твердил, что это уловка. Бей первым. Войны нельзя избежать, её можно лишь отсрочить на пользу неприятелю. Это мы знаем, это мы проходили. Но знаем мы и то, что открытый конфликт навязывает именно неприятель, и открытый конфликт всегда выгоднее неприятелю. Их было трое, и каждый был сильней, а он был один. Один и очень устал. Это не остановило бы его, но всё ещё болела спина, и не давала полноценно двигаться, и значит надо тянуть время: возможно, заскучают, возможно появятся на горизонте фуражки. Но рослый, даже не глядя на Артёма несовершенными человеческими глазами, следил и анализировал каким-то вечным жлобским инстинктом. Даже трёхкратное превосходство в силе и количестве не усыпляло его бдительности: удар нужно было нанести именно тогда, когда жертва достигнет нижнего экстремума готовности к бою. И, кажется, момент был выбран идеально. После этого разглядывать никого возможности не было – сначала он, защищаясь, очень неудачно махнул не сжатым кулаком, и принял удар наихудшим возможным образом. Удалось ещё свалить одного – почти случайно, и даже закрепить позицию, и даже – кажется, взглянуть в его изумлённые глаза, и даже – кажется, хорошо попасть по его оскаленному рту, и даже – хочется верить – выбить несколько зубов, по крайней мере руке померещился хруст, но его тут же спнули с противника, и под градом ударов не оставалось иного манёвра, кроме как защищать лицо.
- Спасибо, Саша, я не запомнил их. Всё очень быстро пронеслось.
- Ну ладно…
Во-вторых, конечно, никого Саша бы не нашёл. А если бы нашёл – что бы он сделал – вечный тепличный юноша? Конечно, это было предложение плацебо: походить по округе, изобразить поиски, вернуться несолоно хлебавши – но ведь пытались же, не в чем себя винить. Саша сделал это предложение из чистой вежливости, рассчитывая на ответную вежливость в виде отказа, и Артём с готовностью ответил. Формальности были соблюдены.
- Как ты оказался-то здесь?
- Я-то?
- Ну. Иду, понимаешь, и не понимаю: ты, или не ты. Вроде ты, но какой-то отмудоханный. Ну я: «Тёма, что ли?», а сам думаю – какой Тёма, Тёма давно не в городе, что ему тут делать? Совершенно был уверен, что обознался. Никогда не видел, что бы ты кровью харкал. Точно скорую не хочешь? Или там травмпункт…
- Да я без документов приехал – на пару дней. Заживёт. Ночлег, пища и душ – вот всё, что мне нужно.
- Это на здоровье, у меня комната пустая, пока моя у родни.
- Вот и всё, не хлопочи так. Расскажи что у тебя?
- У меня-то? Ничего себе! Сидит тут битый, жить с города уехал, и спрашивает, что у меня. У меня скучно, это ты развлекаешься вовсю. Ну… Светку мою ты знаешь, кажется. Она меня научила такое блюдо готовить – если почувствую силы, попробую показать.
- Звучит здорово.
- Да, она у меня вообще молодец девчонка. Копим, вот, чтобы расписаться. Ну, свадьба, родственники, все дела.
- Вы недавно сошлись?
- Ой, знаешь, тут долгая история. Мы как-то не по-людски сошлись. Ей плохо было, я помог чем смог. И как-то сами не заметили. Она меня спрашивает: «Сань, а мы пара или нет»? Говорю – «Не знаю». Она спрашивает – «А ты как хочешь?». А чего спрашивать, если всё понятно, как я хочу.
Саше всегда сопутствовали три вещи. Первой вещью был неистребимый запах дешёвых сигарет. Лучше даже папирос, но папиросы он позволял себе только по большим личным праздникам, потому что окружающих от этого запаха воротило. Второй вещью был непоправимый уют. Его природная шарообразность, помноженная на несколько андрогинную внешность, странным и парадоксальным образом распространялись на ближайшие участки вселенной, и в непосредственной близости от Саши можно было жить среди хаотического блуждания наших судеб. Третьей вещью были мелкие неурядицы и проблемы, которые бедняга мог найти на ровном месте, и пользовался своим талантом щедро и искусно. Вот и сейчас, пока он хлопотал с едой, масло несколько раз ощутимо плевало в лицо, и разбилась кружка. Кружка при жизни выглядела как что-то очень дорогое хозяину, и лицо Саши, несмотря на его попытки придерживаться будничного тона, всячески эту версию подтверждало.
- Ну вот, это что касается Светки. Случалось ссориться, там мириться, понятное дело. Ну да что я рассказываю. Может по ходу беседы что конкретно вспомню, а так – ну… Ну вот так.
- Ясно, не мучайся. А ты где вообще сейчас? Работаешь там или что?
- По специальности. Почти. Бухгалтерия. Честно говоря, что учился, что не учился бы – пришёл, с нуля всё начинал. Первые дни – не поверишь, чуть не плакал. Ничего, притёрся. Работа, конечно… специфическая. Я иногда думаю, было бы интересно снять кино про бухгалтера или ещё кого-нибудь. Ну, смотри, то есть – внутреннего драматизма в работе, я тебя уверяю, много. Но рассказывать кому-то это всё не просто. Как бы, для тебя будет непонятно о чём речь, понимаешь? А для меня – триллер, детектив, фантастика. Бывают такие дни, что у нас с цифрами натуральный фильм ужасов вырисовывается. И вот снять кино, а лучше – мультфильм такой, японский. С фонами всякими, с эмоциями на пол-экрана. А действия будут – сидит человек и считает, вроде того.
Саша замолчал и выжидающе посмотрел на Артёма. Стало очень неудобно, потому что надо было что-то ответить, а ответить было совсем нечего. Артём пробормотал преувеличено-задумчиво: «да, брат…», и попытался изобразить на лице подобающую ситуации одухотворённую, поражённую идеей задумчивость – что бы всем стало сразу неоспоримо понятно, что вот прямо сейчас Артём ещё не готов эту тему развивать, но уж в другой-то раз он скажет, такое скажет, ух, как скажет – речь Цицерона произнесёт, атаку мертвецов возглавит. Выражение лица получилось не вполне, но Саша, со свойственной ему природной тактичностью уже понял, что ставит собеседника в неловкое положение, вынуждая врать из вежливости, и поспешил сменить тему.
- Всё, теперь ты рассказывай – что ты, как ты, где ты?
Артём отпил из чашки безвкусный светлый чай и непроизвольно поморщился, учуяв привкус вчерашнего веника. Потянулся к котлете – котлета была жёсткая, почти каменная, явно магазинная. Посмотрел на вафельную трубочку, стыдливо желтеющую, и на мир за окном, утопающий в лучах заскорузлого, бесконечно уставшего солнца, рутинно сизифствующего к зениту где-то по ту сторону стальных облаков, обещающих ливень, чтобы ограничиться мелким, слякотным и противным вонючим дождиком, и наконец, на Сашу.
- Я что. Перебиваюсь подработками. Ты знаешь, я рукастый, так что постоянно – кому обои, кому – кафель, кому машинку подключить. Ничего. С человеком собрались, нашли заказ через знакомых – под городом здесь. Я что-то приболел, чую – дремать тянет. Рубит просто в ноль. Просто как умираю. И в голове какая-то жижа. И я как будто в неё падаю. Падаю, я, падаю, ну и… и упал, значит. А я ещё ему, ну, человеку-то который, я ему говорю: «ты меня разбуди, потому что я сейчас усну: мне нехорошо». А он что-то встал на рога, вообще какой-то импульсивный. Гамлет он, понимаешь? Я вот, надо думать, Коробочка. А он – Макбет. Я-то что, я-то в лучшем случае – Чеховский какой-нибудь Акакий, а он зато, он зато – Улисс. Короче, эта сволочь мне говорит: «не буду будить тебя, надо – сам не проспишь», и влазит на мои уши. Влазит, и начинает их поливать своей моралью. Как Ульянов с броневика. Как Равви на нагорной проповеди. Как Маяковский в поэме «Про Это» обращается он ко мне, клопу, и начинает планомерно и скрупулёзно доводить до моего сведенья, что работа любит работящих, а ленивых любит одна энтропия. Энтропия и разложение. И если я просплю, то пенять мне только на себя. Как Мойдодыр, как Павка Корчагин, как Тимур и как Джон Леннон возвышается он над моим презренным Передоновским бытом и плюёт в него, не в силах скрыть презрения к моему малодушию. И так ловко он плюёт, что и за плевки эти я ощущаю вину. Ощущаю я вину, а он продолжает: «ты, Тёма, в последнее время, что-то полюбил беленькое. Беленькое, Тёма, это хорошо, но такое ещё на свете – умеренность. Ты бы, Тёма, умеренность эту к беленькому применил, и я бы на тебя не ругался, а ты не применяешь, и я очень за это на тебя бываю зол». Вот. Короче, в голове это смешнее звучало всё, конечно. Он не разбудил меня, и я проспал и вышел только в городе, ну и мне уже лучше стало. Пошёл бродить. Ну вот, забродил, - Артём смахнул на пол несколько капель быстро загустевающей крови с пореза на лбу, - а тут – ты как раз.
- Да, дела… Знаешь, что я по такому случаю сделаю? Я по такому случаю приготовлю тебе такую вещь, ты просто упадёшь. Я, правда, её готовить буду во второй раз, так что может слегка пригореть, но ты будь снисходительным.
- Буду.
Саша отозвался на писк хлебопечи, аккуратно вытащив свежую булку, щедро запахшую свежестью промозглого утра в лесу. Артём закрыл глаза, прислушался к запаху: в запахе была отсыревшая плесень на стволах поваленных деревьев, запах напоминал назойливый рёв комаров и слепней, запах рассказывал что-то о муравьях, обгладывающих труп крысы.
- Кстати, ты не переживай, - перебил анализ запаха Саша, - я не знаю, зачем ты врёшь, но ты врёшь, и я это уважаю.
- В смысле?
- Да ты не переживай, правда. Не так ты в город прибыл.
Саша посмотрел на Артёма как ехидный кот, притворяющийся доверчивым.
- Ну да…
- Ну вот. Но я не лезу в чужие дела, если меня не зовут, и точно не лезу дальше, чем меня пускают. Ты просто плохо меня знаешь, и у тебя срабатывают рефлексы. Мало кому мы можем сказать что-то в духе: «не могу ответить: секрет» - и не обидеть, а я уважаю личное пространство.
- Ну да. Я действительно не могу тебе рассказать.
- Мне почему-то кажется, - капался в шкафчиках Саша, что-то ища, - что лицо тебе раскрасили, однако, действительно случайно.
- Абсолютно.
- Вот оно, - Саша извлёк на свет божий пару перчаток, - ну вот. Если ты не можешь мне рассказать, чем занимаешься… Расскажи что-нибудь ещё.
Он надел левую перчатку, а правую бросил на подоконник. Артём посмотрел на Сашу с уважением.
- И ты правда не обиделся?
- Что я, девочка что ли. Ладно, это я придираюсь к словам. Я понял тебя, и нет – не обиделся. Я считаю тебя другом. И тем важнее не доставать тебя. Тебе сейчас по всему видно нужно не это. А вот то, что я приготовлю – тебе нужно.
Саша достал из шкафчика шприц, наполненный прозрачной жидкостью, воткнул чуть выше перчатки, опустошил.
- Подождать надо, - пояснил он, - а пока надо вот что…
Артём смотрел на Сашу – как тот, оперируя одной правой, ставит сковороду на плиту, включает плиту, настраивает температуру, и боролся с желанием рассказать всё-всё. Нужно было зацепиться за любую постороннюю тему, что бы это подлое желание прогнать. Как назло, в голову не лезло совершенно ничего. Саша снова почувствовал, что собеседнику неловко, и заговорил сам.
- Ты надолго в городе?
- Не думаю. Дня три.
- Занят?
- В основном.
- Ладно, ладно.
Артём потрогал лицо – лицо распухало.
- Ну, у вас, однако, и крепкие по улицам ходят алкаши.
- А то, - с гордостью усмехнулся Саша, - наши алкаши – всем алкашам алкаши. Это что, мне тут один рассказывал, что тут любера вытворяли. Видимо, наследственность такая у города, - помолчал и добавил, особенно смакуя, - культурный код.
Саша правой рукой достал топор, примерился. Кисть поддалась только со второго удара – видимо, укол ещё не вполне подействовал. Недовольно посмотрел на слегка задетую топором перчатку. Прижёг культю об плиту. Артём с интересом потрогал перчатку – кисть была мягкой.
- Никогда не ел такого, кто тебя научил?
- Ты погоди, - задумчиво ответил Саша, перебинтовывая культю, - может и не очень научили. Попробуешь – там и буду рассказывать, а то ещё испортить могу. Ты вот что, ты пока ничего особенного не ожидай.
Он залепил тестообразной перчаткой кисть, и положил образовавшуюся заготовку на сковороду. Сковорода немедленно попыталась плюнуть в него маслом, но Саша увернулся, неловко махнув новообретённым обрубком.
- Главное, перчатки правильные должны быть, - подмигнул он Артёму, - в перчатке весь смак.
Артём глотнул тухлого, жёлтого чая, проглотив несколько чаинок. Пожевал задумчиво котлету, не счищая белой шёрстки плесени, и посмотрел на едва подрагивающие и шелестящие трубочки. Из трубочек лениво вытекала слизь. Кисть шипела на сковороде, перчатка плавилась и въедалась в кожу.
Саша схватил одну из трубочек – та недовольно зажужжала, и в три укуса съел. Перевернул перчатку, убавил огонь.
- Пошли курить?
Курили на балконе, молча. И это молчание было не напряжённым, а невероятно уютным. Артём подумал о том, как всё-таки хорошо оказаться где-то, где тебя просто примут, не будут расспрашивать. Я всегда хотел быть таким другом, а им стал Саша.
Солнце набухшей, синей каплей висело над миром, и от него во все стороны расходилось синеватое свечение, и могильный холод. Во дворе дети закапывали в песочницу щенка. Щенок заливисто лаял, конвульсивно размахивая единственной лапкой. Одна из мамаш, сидящих на лавочке неподалёку, упала на землю и начала смеяться. К ней подошёл, оставив игру, ребёнок – видимо, сын, и принялся совком бить её между глаз. Остальные мамаши смотрели с одобрением. Когда, наконец, череп был разбит, из мамаши наружу стал выбираться неуклюжий, коротколапый и слепой птенец. Ребёнок вернулся к друзьям, а птенец, семеня шестью лапками, и волоча за собой рудиментарные крылья, пополз к дому. Там он забрался в подвал, чтобы обсохнуть, прозреть и войти в мир большим и сильным. Его длинное, червеобразное тело было не меньше полуметра уже сейчас, так что за его будущее можно было быть спокойным.
Вернулись на кухню, и Саша подал кисть на кости.
- Положено отделять мясо, - пояснил он, - но, по-моему, так получается лучше. Я лично люблю хрящик погрызть, но если ты – нет, то ладно. Моя вот вообще не понимает, как можно хрящи есть и костный мозг высасывать. Ты представь, вот, скажем, курица, если целую брать, и потом все кости выбрасывать, это же сколько денег на помойку! Не, я с детства люблю и мозг, и хрящичек, и вообще погрызть кость, пообсасывать, помусолить. Тем более, укол же для того и делается, что бы кость размякла, пропала, сгнила. Я просто после укола мало подержал, иначе получится такое мясное пюре, но это уметь надо. Чуть передержишь – будет уже просто неприятно. Чуть недодержишь, и будет противно, потому что в этом пюре будут попадаться мелкие косточки. Я это не люблю – у меня сразу спазмы начинаются.
Артём быстро съел свою порцию, прислушиваясь к ощущениям. Мясо оставляло после себя сильное, резкое послевкусие жжёной резины, с нотками переспелой малины. Пожалуй, это надо подавать с рисом или гречкой. Сильно ощущались отдельные волокна, как бывает у цитрусовых, но жевались хорошо, охотно лопаясь на зубах и заливая глотку мясным киселём.
- Очень вкусно, - сказал Артём.
- Суховато, но, если задержишься, в следующий раз будет лучше, - улыбнулся Саша, - и перца побольше бы надо.
Артём допил чай. Мушки в чае не хотели лезть в рот, пришлось – как некультурно – помогать себе ложкой. Несколько мушек успели несильно ужалить Артёма в язык, и пришлось брать щипчики и вытаскивать занозы. Однако, у чая, удивительным образом, сохранялся вкус гноя. Потянулся к котлете, котлета попыталась распахнутой пастью беззубо засосать палец. Артём, усмехнувшись, разорвал её попалим – как раз по линии рта, и прожевал агонизирующие половинки. Мимоходом он обратил внимание, что ещё одна котлета распахнула пасть, и у неё Саша оставил несколько обломков зубов, и задумался – как покорректнее намекнуть на это. Саша снова потянулся к трубочкам, трубочки, почуяв тепло человеческого тела, облепили его руку, и Саша слизывал их с себя, передразнивая их шипение. Артём зарычал и плюхнулся на пол, игриво покусывая Сашу за ноги. Саша лениво отпинывался. Артём посмотрел на Сашу и мимо него и увидел в небе источающий трупную, загробную темноту глаз солнца. Глаз был распухшим и красным, щупальца его вяло перебирали пустоту, наросты, абсцессы и швы на нём кровоточили. Артём прыгнул к окошку, выбил стекло и протянул к солнцу руку. Солнце коснулось его щупальцем, которое звалось Съезд Равновесия. Артём печально оглядел морщины, которыми покрывалось желеобразное небо от тяжести солнца. Засунул в рот небольшой обломок стекла, и стал задумчиво грызть. Хотелось зарыдать. И вдруг в самом зрачке солнца мелькнуло – лишь на несколько обрывков секунды, отражение Артёма. Увидев себя, Артём заливисто расхохотался. Саша за спиной тяжко рычал, задыхаясь и сплёвывая на стол зубы и куски желудка, и всё пытался рвать на себе волосы, пуская в дело – по привычке – обе руки. Артём благодарно посмотрел на Сашу, спустился к нему, поцеловал в щёку, и пополз в комнаты. Где-то на половине безумно длинного коридора, со вкусом уставленного через каждые десять метров извивающимися как актинии, старенькими советскими осветительными приборами, лицо Артёма, наконец, раздулось и лопнуло. На ржавый пол посыпались костяная стружка, крошево засохшей, спёкшейся крови, и маленькие личинки, сияющие на свету микросхемами. Личинок было двенадцать, и каждая из двенадцати была немного Артём. Они были сыты и полны сил, и тут же окружили его тело. Тело нежно погладило самую большую из них пальцем, укололось об острую шёрстку, а потом слепо двинулось дальше – к комнатам, а личинки, пощёлкивая от электрических разрядов, остались там, где и появились на свет, нащупывая феромонный след тела, что бы отправиться за ним. Это будет их первое самостоятельное действие. Экзамен на жизнеспособность, который принимает суровый и запредельно-имморально-механически справедливый естественной отбор. Экзамен на право на место в неустанно и ненасытно бурлящем котле жизни. Экзамен, который сдадут не все.

До комнат оставалось несколько сотен метров