Американский синдром

Я совершенно не помню как это начиналось. О чем я думал, как воображал об этом, как докатился. В какой книжке про это можно прочитать? Память, завернув сознание в тугую простыню, долго волочила меня по серому небытию, из которого лихо шмякнуло на твердый линолеум настоящего момента. Момент был таким: я положительно отвечаю на предложение "выйти поговорить". Таков был уговор - я начинаю вспоминать. Я пообещал себе, что соглашусь на любую экзекуцию, которую они придумали. Мы идем к двери. Я впереди, руки в карманах, трое сзади - злобные и голодные как посетители Макдональдс в субботний день. Далее можно было вести себя тремя возможными способами: воззвать к милосердию нападавших, которое и правда иногда обнаруживалось в пахнущих пивом складках хмурой души, попробовать убежать, или начинать защищаться. Этот сценарий начинался каждый раз одинаково. Я знал наизусть все уловки, все возможные претензии и способы сделать больно. Однако сегодня больно должен был сделать я. Такой уговор тоже был, а обещания надо хотя бы пытаться выполнять. Без посторонних мыслей, достаю из кармана ПМ. Пистолет я купил у одного очень странного типа, который держал антикварную лавку на Арбате. Причиной покупки был, разумеется, живой интерес школьника к военной истории, который, сэкономив на пиве, увлекся наукой. ПМ был направлен в брюхо здоровенного Лехи - толстый, с двойным подбородком, глаза наглые, жадные. Он нисколько не испугался. "У него пистолет" - сказал Леха. Лехины друзья молча двинулись на меня. Они не смотрели на ПМ, на руки. Все три взгляда - прямо в глаза. И на меня идут. Когда я выстрелил, я впервые в своей жизни увидел в глазах людей неподдельный страх. Два жутких страха по бокам и один смотрит прям в глаза, зажимая руками толстый сильный живот. Выстрел пистолета - хлесткий, разрывающий воздух звук. Леха стонал, ползая по полу, а по краю взгляда появлялось все больше и больше любопытных и испуганных глаз. Пронзительно заорали девочки - я подумал что у меня голова лопнет. Надо было что-то делать дальше обязательно.
Одной рукой я продолжал держать пистолет, водя им по бледным, хоть упитанным лицам, а другую поднял вверх, призывая бедлам к тишине.
Вот теперь тихо. Теперь никто не мешает творить мне то, что я хочу. В этот момент я действительно в это поверил и приступил к делу. Память и воображение, соревнуясь друг с другом подкидывают все новые мысли и образы: пороховой дым, кровь на тетрадках, торжество слабости на силой и бесконечное желание сделать больно. Я пытался играть в то, во что они играли по-серьезному. Я не мог этого понять - природа насилия была чуждой и странной. Но этой природе поклонялись все. Перед этой природой все были равны. Ты обязан сделать больно, иначе "не мужик". Когда вся сделанная мною боль скапливалась на бумаге - как вот этот вот небольшой отрывок, кусочек быстро истлевал и оказывался в мусоре. Мерзкие и лживые существа и сейчас где-то поджариваются за свои грехи - в Подмосковье немало горящих помоек, где до сих пор тлеет исписанная мною бумага.