Заика

В тот год я, за очередную провинность, загремел на вторую смену в пионерский лагерь. В лагерь я ездил уже четыре года и был там своим человеком. У меня было много хороших знакомых и среди пионеров и среди обслуживающего персонала. И не было врагов.
Перед посадкой в автобус те, кто ухватил первую смену, оживились.
- Заика идет! – радостно загалдели и захихикали они.
Я никакого Заику не знал и причины этого радостного оживления понять не мог. Сев в автобус и решив узнать, кто же это такой, я громко позвал:
- Заика!
- Я здесь! – сразу же ответил сидящий на соседнем сидении худенький, улыбчивый паренек.
В лагере мне пришлось познакомиться еще с одним пионером, которого я не знал.
- Это Валя Хук! – уважительно сказал мне, показывая на него пальцем, Вовка Селин. – Боксом занимается! Верховодил в нашем отряде в первой смене. Харин его фамилия.
Был Харин приземистым, плотным и предельно наглым. Успев до этого съездить в лагерь только один раз, он вел себя в отряде как единоличный хозяин в собственном доме. И шутки у него были злые. Он любил, подойдя сзади, неожиданно дать кому-нибудь коленом под зад, толкнуть или поставить подножку, ударить ладонью по затылку («дать леща»), после чего начинал глумливо и громко смеяться. Никто оборота ему не давал.
- Ты что?! – сказал мне тот же Вовка. – Он в первой смене, знаешь, как одного из старшего отряда отделал?! Будь здоров!
- Ты видел это?
- Хук сам всем об этом рассказал!

Этот тип мне сразу и сильно не понравился. Чуть позже я понял и причину радостного возбуждения детей при появлении Заики. Харин его ежедневно травил и передразнивал, издеваясь над тем, что подросток заикался. А вместе с Хуком, травил Заику и смеялся над ним весь отряд. Я сам до этого не один раз участвовал в коллективной травле подлецов, жадин, подхалимов и ябед. И не сожалел об этом. Но теперь парня травили за его физический недостаток. За то, что жизнь и так его обидела. Травили все. Для меня это было дико. Дико и несправедливо.

В детском возрасте, у меня было очень обостренное чувство справедливости. И когда оно, накопившись как нарыв, неожиданно лопалось, нервная система, словно вставала на боевой взвод. Тогда не было обычного мандража перед предстоящей дракой. Было абсолютное спокойствие и полная мобилизация всех сил организма. Я мог взять в руку любой подвернувшийся предмет и расчетливо ударить им обидчика со всей силы, ни секунды не думая о возможных последствиях. И не чувствовал боли ответных ударов. Во дворе, где я рос, об этом знали и старались меня без видимой причины не задевать.
Повзрослев, я неоднократно задавал себе вопрос: Почему дети часто бывают такими жестокими? Глумясь над физическим недостатком выбранной ими жертвы, они никогда не задумываются над тем, какой силы удар этим наносят. Насколько душевно больно человеку, над которым издевается толпа. Издевается ни за что. Не думают о том, как горько, до кровавых рубцов на душе, человек это переживает. Уже в зрелом возрасте я прочитал имеющий глубокий смысл афоризм: «Настоящую силу удара познает не тот, кто его наносит, а только тот, кто его принимает». И вспомнил все, что когда-то произошло со мной в жизни. Когда были несправедливы ко мне, и когда был несправедлив к кому-то я. И этот случай из своего далекого детства, я тогда тоже вспомнил.

Кровать Заики была недалеко от моей. И, не успев задремать, я не раз слышал, как он, после того как дети заснут, тихо, почти беззвучно плачет, уткнув лицо в подушку. Ему было очень плохо. Отчаянно плохо. Днем он не выставлял свою боль на показ другим. Он плакал по ночам.

Мое терпение лопнуло, когда однажды Харин, подойдя к пареньку сзади, резко стянул с него и шаровары и трусы. При всех девицах нашего отряда. И я высказал подлецу все, что думал о нем в тот момент. С этого дня стали травить и меня. Хук тут же придумал мне кличку «Друг всех заик». Он стал раздавать мне пинки, затрещины и говорить унижающие меня слова. В присутствии других. А другие, все, даже мои хорошие приятели по предыдущим посещениям лагеря, чтобы самим не получить лишний раз пинка, подхалимски смеялись и бросали в мой адрес обидные реплики. Первый и последний раз в жизни, стараясь угодить Харину, меня травила толпа. Весь отряд. Только за то, что вступился за человека, который заикался. Теперь и мне было больно. А я терпел и ничего не предпринимал в ответ. Я боялся. Потому, что физически считал себя слабее Харина. И не занимался в секции бокса.

В один из дней, с утра шел мелкий, противный и затяжной дождь. Обе наших вожатых, справедливо полагая, что в такую погоду никто из детей носа на улицу без нужды не высунет, убежали в домики, где жил обслуживающий персонал. К своим знакомым. А все пионеры отряда собрались в спальне мальчиков и рассказывали по очереди различные истории.
Как и большинство находившихся в палате, я лежал на своей койке. Незаметно для меня, Харин поднял с пола мокрую, грязную и тяжелую от напитанной влаги половую тряпку и с силой швырнул ее в мою сторону. Тряпка попала мне в лицо, больно хлестнув по глазам, а все присутствующие громко засмеялись. Как мне тогда показалось, неестественно громко. Нервная система сразу встала на боевой взвод. Я поднялся с койки и неторопливо направился к Харину. Он тоже встал и, глумливо щерясь, спросил меня:
- Тебе что, «Друг всех заик», мало? Ну, иди! Сейчас добавлю! Хук с правой!
Этот подонок даже представить себе не мог, что кто-нибудь из нашего отряда осмелится его ударить. Он наивно полагал, что я буду с ним разговаривать. Может быть, даже буду слезно просить его больше так не делать.
По дороге к Хуку ничего тяжелого под руку не подвернулось. И тогда я, подойдя почти вплотную, резко, без замаха ударил его кулаком. Со всей силы, на которую только был способен. С левой руки. И попал в правый глаз. Сила удара была такова, что я сбил его с ног. Он мгновенно вскочил и бросился на меня. Теперь я ударил с правой и попал в нос. Удар был страшным. У меня потом неделю болели костяшки пальцев. Харин, с грохотом опрокидывая стоящие рядом стулья, рухнул на пол, и вставать уже не спешил. Или не мог.
- Тебе конец! – стараясь «сохранить лицо» перед присутствующими, прошипел он, с лютой злобой глядя мне в глаза.
Я ответил ему совершенно спокойным, будничным тоном, не повышая голоса:
- Если ты, Харя, попытаешься сделать мне что-нибудь плохое, или просто скажешь в мой адрес какую-либо гадость, я тебя искалечу.
Мой спокойный тон произвел на него не меньшее впечатление, чем два полученных удара. Возможно даже большее. Харин ясно понял, что я не пугаю его, а просто констатирую, то, что будет. И сильно испугался. Вся его злость трансформировалась в животный страх.
- А сейчас ты попросишь прощения у Ваулина, которого до этого называл «Заикой». Попросишь очень проникновенно. От всей своей грязной и низкой души. За все гадости, которые ты ему сделал. Или я тебе еще добавлю, – также спокойно сказал я.
- Не надо! – жалобно сказал бывший «боксер», закрываясь от меня рукой.
Встать он до сих пор боялся, поэтому к кровати Ваулина Харин подполз на четвереньках, постоянно оглядываясь на меня и размазывая ладонью обильно шедшую из носа кровь.
- Прости меня Ваулин! За все! – заискивающим тоном произнес перепуганный Харин. - Я больше не буду!
В палате стояла почти полная тишина. Пионеры брезгливо смотрели на низвергнутого и униженного кумира, а те, кто в изобилии получал от него пинки и затрещины, шептались, что мало ему еще досталось. Надо бы больше.

Блеф о способном боксере и его великих победах лопнул у всех на глазах. С треском. Почетная кличка «Хук» безвозвратно перетекла в позорную «Хряк». Харина теперь никто не боялся. И он это хорошо понимал.
Ваулин больше не плакал по ночам. Он стал полноправным и равным другим членом отряда. И сильно переменился. Никто больше не называл его Заикой. Оказалось, что парень он компанейский, знает много интересных историй, анекдотов, умеет их рассказывать и хорошо поет. И заикаться он стал гораздо реже и не так сильно, как до этого.
Хариным стали брезговать. С ним больше никто не общался. Пионеры делали вид, что вообще не замечают его. Особенно в моем присутствии. На вопрос пришедших вожатых, что у него с лицом, он тогда, опасливо оглядываясь на меня, сказал, что, поскользнувшись, упал во время дождя с мокрых ступенек. Лицом вниз. И ему сразу поверили. Потому, что его до этого никто не бил. И, еще потому, что ступеньки в тот день действительно были мокрыми и скользкими.
Передо мной многие стали заискивать и пытались угощать сладостями из полученных от родителей посылок, которые раз в неделю привозила лагерная машина. Но я их не брал. Они мне в горло не лезли. У меня в ушах до конца смены стоял глумливый смех толпы. Над Ваулиным и надо мной. Особенно смех, раздавшийся после того, как грязная тряпка попала мне в лицо. Неестественно громкий, издевательский, бивший по оголенным нервам души смех.