Пока Нотр-Дам пылал, берёзы цепко впивались корнями в крышу деревенской церкви, расползшуюся от забвения и дождей. Берёзы вздымали к небу копны своих зелёных волос. Кто знает? Может быть, в глубине души они чувствовали себя горгульями.
Перед пылающим собором в Париже собралась толпа: притихшая ужасе и взволнованная, как языки пламени. Перед деревенской церковью волновалась трава. Если бы взрослый человек прошёл сквозь неё, пушистые головы травы сомкнулись бы над его головой, погребя её под своими волнами. Травы стояли, вытянувшись в молитвенной бдении в полный рост, палимые летним солнцем: благоговейные и тихие, как паломники.
У собора в Париже обрушился шпиль. У деревенской церкви покосился крест: он выцвел, став из золотого цвета глинистой почвы, и, повернувшись к дороге, ведущей в соседние сёла, осенял её молчаливым благословением.
У деревенской церкви, как и у Нотр-Дама, было «две головы»: два придела. В одном из них покоился прежний владелец имения, к которому относилась церковь. Когда через пустые окна колокольни проносился ветер, он раскачивал треснутый колокол, и тот пел по усопшему владельцу панихиду. В такие дни Церковь вспоминала войну, когда имение, стоящее напротив неё, расстреливали из пушек. На своём веку старая церковь повидала немало всполохов пламени.
Травы, притихшие на беззвучно литургии, тянулись к Небу. Никто не знает, о чём они молили Создателя, но луч солнца, выглянув из-за туч, пронёсся по их головам, и тут же скрылся опять.