Хрустальный шар

ХРУСТАЛЬНЫЙ ШАР
Сейчас этот город называется Гулистан, а в советское время назывался Кайраккум. Вообще-то это даже не город, а агломерация из трёх сросшихся городков – Кайраккум, Ленинабад (ныне – Худжанд) и Чкаловск (ныне – Бустон). Тогда это мне показалось странным. Мне было восемь лет, и я искренне не понимал, как один город может быть тремя городами. Зачем нужна вся эта путаница? Где кончается один населённый пункт и начинается другой?
«Тогда» – это в 1985 или 1986 году. Моя мать только вышла замуж за моего отчима, и это было своего рода их свадебное путешествие, обременённое моим присутствием. Бог знает, что надоумило их выбрать для «медового месяца» именно это загадочное «Таджикское море». Так называют Кайраккумское водохранилище. Для меня, на тот момент не видавшего никаких морей, оно действительно было морем, хоть вода в нём была пресной, а на другом берегу проступали в солнечном мареве далёкие горы.
«Море» было главной достопримечательностью для нас. Уж не знаю, почему мы не уделяли времени древним согдийским памятникам, старым мечетям и крепостям, сохранившимся в этих местах, каждый день отправляясь одним и тем же маршрутом к водохранилищу. Впрочем, мне, впервые окунувшемуся в среднеазиатский колорит, впечатлений и так хватало. Я хоть и родился в Узбекистане, но мне ещё не исполнилось трёх лет, когда мать развелась с отцом и перевезла меня в Барнаул. Единственное моё «узбекское» воспоминание (и, пожалуй, первое воспоминание в жизни) – исход – картина ночного аэропорта: мама со мной на руках бежит к трапу самолёта. Похоже, опаздывает. Больше ничего оттуда не помню, да и не исключено, что и это воспоминание я себе выдумал. Так-что в Таджикистане для меня всё было новым, экзотическим, сказочным. Но, пожалуй, стоит начать по порядку.
Погружение в Среднюю Азию было постепенным. Из Барнаула (пусть вас не сбивает с толку среднеазиатская нотка в названии этого сибирского города) мы отправились поездом в Алма-ату. Тогда впервые из окна купе я мог видеть бескрайнюю степь, бредущих по ней одногорбых верблюдов, крутящиеся воронки песчаных смерчей и, разливающееся по всему небосводу, грандиозное пламя закатов.
В Алма-ате мы провели почти целый день. Прежде всего, там мне запомнились горы – высоченные, синие, с белыми снежными шапками, поднимавшиеся над городом до самых небес. Что степь, что горы поражали своими масштабами, делали меня и всё окружающее ничтожным и мизерным. И безмерность пространства свидетельствовала о безмерности времени, в котором пропадала, словно песчинка, преходящая жизнь человека. Эти ощущения заворожили меня. Было немного страшно и неуютно на фоне такого величия природы, но, в то же время, её красота вселяла в душу какую-то трепетную надежду, неизъяснимую возможность вечности. Может быть это и есть подлинная цель всякого путешествия – не прозаичный путь из точки А в точку Б, не пункт назначения, а всё, что между, всё, что вокруг – прикосновение к бесконечному.
Но потребность в самосохранении неизменно отрывает путника от высокого и возвращает к маленьким земным радостям. Из таковых в Алма-ате мне запомнилась прогулка по роскошному ботаническому саду, где впервые в жизни отведал я «корейской морковки» (морковка была аутентичной, сделанной настоящими корейцами и жутко острой, не то, что нынче продают у нас в магазинах). И хоть рот мой горел после неё в течении целого часа, я потребовал от матери обещания, что она непременно завладеет рецептом этой закуски и будет готовить мне её дома. Также я узнал, что название города Алма-ата переводится как «отец яблок» – тоже весьма необычный образ, запавший мне в душу. Как, разве у яблок бывает отец, и кто же тогда их мать? – вопрошал я себя. И мне представлялся, проступающий среди гор, полупрозрачный силуэт азиатского старца с корзиной, наполненной огромными яблоками. Мама сказала, что именно здесь произрастает знаменитый яблочный сорт, который раньше мне доводилось пробовать. Гигантские ароматные и мягкие яблоки, размером почти с мою детскую голову. Теперь, говорят, этот сорт вывелся, а жаль.
Кажется, это всё, что запомнил я из Алма-аты.
Дальнейший наш путь мы проделали на самолёте. Самолёт был относительно небольшой, какая-то из разновидностей «Ан». Его пропеллеры гудели так громко, что трудно было разговаривать внутри салона. Приземлились в аэропорту города Чкаловска. Помню, когда мы вышли наружу, в лицо мне ударил горяченный ветер. Я словно очутился на другой планете и не представлял, как здесь можно дышать и вообще жить. +40 градусов летом здесь было делом вполне обычным. Никогда раньше я не испытывал такой жары и всерьёз думал, что не дойду от самолёта до здания аэропорта.
Дальнейший наш план был прост: из Чкаловска взять такси до Кайраккума и снять там жильё у частников поближе к водохранилищу. Однако, когда мы сели в такси, нас ожидал неприятный сюрприз. По дороге нам бросались в глаза множество разрушенных строений, словно город пережил мощную бомбардировку. Вокруг разрушенных зданий и просто по обочине дороги располагались многочисленные металлические вагончики, в которых ютились местные жители. Не представляю, как на такой жаре жилось им в этих раскалённых железках.
– Что это? – спросили мы у таксиста.
– Как? Вы не знаете? – удивился он. – Прошлой осенью у нас было землетрясение.
Нет, почему-то мы этого не знали. Видимо, советская пресса не очень широко освещала это событие. В скудных сведениях, которые мне сейчас удалось разыскать об этом событии, говорится о 29-ти погибших и около ста раненых. Но судя по масштабам разрушений, которые мы могли видеть, скорее всего, жертв было намного больше. Официальные данные говорили о мощности толчков в восемь баллов. Местные уверяли, что сила землетрясения достигала 9,5 баллов и специально занижалась властями, чтобы не впускать «красный крест» и другие международные организации.
Мы были поражены зрелищем людской беды, вездесущих руин и нашим собственным печальным положением. Если верить словам таксиста, да и своим глазам – шансы найти жильё стремились к нулю. Тоже мне – «туристы» приехали. Тут местным жить негде, а что говорить о нас. Я заметил, как побледнели мой отчим и моя мать. Да и сам я, вероятно, тоже. Впервые в жизни я мог наблюдать воочию последствия настоящей катастрофы – катастрофы страшной, нечеловеческой, вызванной необъяснимой прихотью природы. Природа словно снова говорила мне о ничтожности и зыбкости нашей маленькой жизни.
Но что было делать? Мы были голодны и попросили таксиста высадить нас возле уличного кафе на главном Кайраккумском проспекте. Время близилось к вечеру. Мы оказались последними посетителями, из еды для нас нашлись только остывшие манты. Покончив с ними, мы какое-то время сидели в ступоре, не зная, что делать, измученные жарой и подавленные ситуацией.
Кафе закрывалось, и совершенно неясно было, что дальше делать, куда идти. Не знаю, почему родители не рассматривали вариант гостиницы, возможно не располагали соответствующим бюджетом, а может все гостиницы были просто забиты. Помню только, что мы были в отчаянии. И даже моя детская тяга к приключениям не утешала меня. Приключения хороши в воображении, а не когда ты сталкиваешься с по-настоящему затруднительной ситуацией в чужом городе. Я уже представлял себе бесприютные скитания по жарким улицам и бездомный ночлег под открытым не родным небом. Было немножечко страшно. А родители, кажется, всерьёз рассматривали возможность возвращения назад в аэропорт. Похоже, их «медовый месяц» терпел крушение, не успев начаться.
Ничего не оставалось, мы взяли наши сумки и чемоданы и собрались-было идти куда глаза глядят. На выходе из кафе нас догнала женщина – та, что обслуживала наш столик. Женщина была русской (примерно половина населения города на тот момент была представлена русскими, другая половина – таджиками и узбеками. Сейчас-то наверно русских там почти не осталось).
– Не переживайте, – сказала она. – У меня есть свободная комната, вы можете в ней пожить. Пройдите вперёд по проспекту одну остановку и дождитесь меня там.
Видимо, она не хотела, чтобы её коллеги узнали о том, что она решила нас приютить. Мы так и сделали. А что нам ещё оставалось? На наших лицах заиграла надежда. Жизнь налаживалась. Всё-таки мир не без добрых людей, а Советский Союз – особенно.
Долго нашу спасительницу нам ждать не пришлось. Она закончила свои дела на работе и повела нас к себе домой. По дороге она попросила, чтобы для посторонних мы выдавали себя за её родственников, приехавших погостить. Иначе соседи её не поймут. Столько людей вокруг находилось в бедственном положении и нуждалось в крове, а она дала приют каким-то приезжим праздным незнакомцам. Мы, разумеется, с благодарностью приняли её условия. К стыду своему, теперь я не помню имени спасительницы, а между тем, за всё время, что мы у неё прожили (около трёх недель), она не взяла с нас ни копейки, несмотря на все старания родителей вручить ей деньги. Ситуация довольно неловкая, но таково было время, таковы были люди.
Однако для меня радость от обретения крова была немного омрачена одним неприятным обстоятельством. Пока мы шли на квартиру, мама отвела меня в сторону и потихоньку сказала:
– Обещай мне, пожалуйста, что теперь ты будешь называть дядю Валеру «папой».
Это понятно, ей хотелось перед посторонними создать образ благополучной и целостной семьи. Мне пришлось пообещать, хоть это было совсем нелегко. Отношения с отчимом у меня не ладились. Больно тяжёлым был у него характер, он стремился вечно держать всё под контролем, что плохо вязалось с моим детским (да вообще-то пожизненным) разгильдяйством. Я почувствовал в этой просьбе матери какое-то предательство. Я больше не мог называть отчима «дядей Валерой», но и «папой» называть его язык у меня никак не поворачивался, и за всю жизнь я назвал его так может быть раза три, каждый раз испытывая внутреннее противоречие и досаду. Поэтому в дальнейшем я вообще избегал каких-либо обращений, и подобная анонимность и безликость общения затянулось на долгие годы, что заметно утяжеляло наш быт.
Добрая женщина, приютившая нас, жила неподалёку, одна в двухкомнатной квартире на втором этаже пятиэтажной «хрущёвки» (точно такая же соседняя «хрущёвка» представляла из себя груду развалин). Сама хозяйка спала в маленькой комнате, а нас разместила в проходном «зале». Так началась наша «курортная жизнь» в городе, изрядно прореженном землетрясением.

*****
Что представляла собой эта «курортная жизнь»? Как я и сказал в начале – почти ежедневные посещения водохранилища и купания в нём. По дороге туда (иногда пешком, иногда на автобусе) мы неизменно посещали местный базар, где запасались отличными фруктами – сахарными дынями, пушистыми персиками, спелыми гранатами и виноградом разных сортов. Помню точно, вкус здешних фруктов не шёл ни в какое сравнение с теми, что мы могли добыть на наших сибирских рынках. Также на базаре мы ели душистый, только-что испечённый в тандыре таджикский лаваш, усыпанный кунжутными семечками, поглощали массивные и невероятно дешёвые шашлыки или люля-кебаб, иногда заходили в кафе: кушали плов, манты или лагман (помню, как с непривычки, подавился длинной лапшой и кое-как вытащил её из своей гортани). В общем, как могли, наслаждались всеми дарами Востока.
На сером песчаном пляже недалеко от дамбы, где бирюзовая Сырдарья переходила в «Таджикское море», с этими дарами устраивали пикники. Обычно кроме нас на пляже не было почти никого, или это сейчас мне так кажется. С другого берега в начале водохранилища отправлялся вдаль прогулочный теплоход, но мы почему-то на нём так ни разу не сплавали. Хотя вроде бы собирались.
В «Таджикском море» я учился плавать. До этого я пробовал немного в бассейне. Но это не в счёт. «Большая вода» – совсем другое дело. Я до сих пор побаиваюсь всякого моря, не признавая в нём близкую для себя стихию. Мне всё кажется, что там, под водной поверхностью обитает нечто не то чтоб враждебное, но кардинально иное, потустороннее, и что подводный мир также запретен и чужд человеку, как, скажем, открытый космос. А в глубине этого «моря» точно таилось что-то недоброе, чувствовал я. Ведь именно здесь, под водой находился эпицентр минувшего землетрясения. Что-то тёмное, какое-то хтоническое чудовище проснулось там одним вечером и сотрясло всё вокруг своей мощью, заставило твердь пойти трещинами, сбрасывая с себя хрупкие человеческие городушки. А вдруг оно проснётся опять? Схватит меня за ногу и утащит в свою тёмную безрадостную пучину?
Не помню, чтоб, за исключением первых дней, я сильно мучился от жары. Наверное, быстро свыкся, а может просто память не сохранила этих деталей в силу их несущественности. Что же тогда было существенным? Да почти всё, что отличало местный быт от привычного нам сибирского. Помню, арыки с прозрачной водой, идущие вдоль каждого тротуара. Вода в них такая чистая, что, кажется, её можно пить (что иногда позволяли себе мой местный товарищ). Кое-где от арыков отведены запруды и сделаны небольшие бассейны, в которых плескалась таджикская детвора. Помню, как меня впечатлил поход в летний кинотеатр под открытым небом, расположенный прямо во дворе по соседству. У нас в Барнауле такого не было и быть не могло – климат слишком непредсказуемый, летом много дождей, да и лето короткое. Помню, что я не столько смотрел кино (наверно оно было не очень-то интересным), сколько созерцал общую обстановку и наблюдал за ласточками, мечущимися по вечернему небу. Помимо «официального» посещения кинотеатра с родителями, позже с моим товарищем мы предпринимали «нелегальные» вылазки и смотрели кино (хоть убей, не вспомню – какое, ибо куда больше меня увлекал сам процесс), забравшись на ограждение кинотеатра. Это было обычным делом для местных пацанов, а для меня – замечательным приключением. Помню ещё, что, вместо привычных голубей, на местных улицах обитали более мелкие и изящные горлицы, и что, вместо привычных берёз, клёнов и сосен, здесь повсюду росли причудливо вытянутые южные тополя и чинары.
Но больше всего меня завораживало присутствие другого времени и другой культуры, существовавшей здесь параллельно с вполне понятной и знакомой советской реальностью: островки аутентичной жизни – чайханы, в которых на коврах восседали степенные старцы в халатах и тюбетейках, распивая зелёный чай, таджикские девчонки в национальных костюмах, с бесчисленными тонкими косичками, свисающими с головы, увешанные бусами и множеством блестящих украшений. Все эти люди были сделаны словно из другого теста, словно жили в другой эпохе; в сказочном мире старика Хоттабыча и Хаджи Насредина. Они были очень чужими (многие даже не говорили по-русски) и немного пугающими (особенно старики, в силу сходства с «бабайками», которыми пугали меня во младенчестве), но, в то же время – удивительно притягательными. Будто ещё была возможность пройти вслед за ними в их древний, исчезающий мир.
Ну и конечно особенной «изюминкой» всей этой реальности были повсеместные развалины, оставленные землетрясением. Что-то ужасное было погребено под ними, столько нарушенных и сломанных жизней, но одновременно, для моего детского сознания – что-то таинственное и зовущее, словно останки канувшей в Лету неведомой цивилизации.

*****
Скорее всего, однообразный ритм нашего с родителями отдыха быстро наскучил бы мне (да и они наверно нуждались в свободном от меня времяпровождении), если бы уже в первые дни этих каникул у меня не появился здесь друг. Назовём его Валькой, я не ручаюсь, что помню его настоящее имя. Но сейчас мне кажется, его звали именно так. Он был моим сверстником и жил в том же доме, где мы. Я как-то быстро снюхался с ним, и уже примерно через неделю нашего здесь пребывания я отпрашивался у мамы «погулять с Валькой», спокойно жертвуя ради этих прогулок походами на «море». Что нередко мне позволялось. И отныне, благодаря Вальке, я мог находиться в Кайраккуме уже не в качестве туриста, а постигать местную жизнь, что называется «изнутри».
С Валькой мы проводили много времени вместе. Теперь я мог свернуть с прямой линии главного проспекта, ведущего к водохранилищу, и мне открывались тайны местных дворов и подворотен. Я, конечно, мало что помню. Только отдельные моменты, самые яркие картинки. Про кинотеатр я уже рассказал. Именно Валька был тем товарищем, который показал мне секретный лаз к халявному зрелищу. Также мы с ним забирались по пожарной лестнице на крышу нашего дома, совершали набеги на местные виноградники, прыгали по гаражам. А иногда последние два занятия объединялись в одно, так-как многие местные выращивали виноград прямо над своим гаражом. Помню, как мы лежали под сенью виноградных вьюнов на крыше одного гаража в нашем дворе, а в метре над нами висели зелёные недозревшие гроздья. Нужно было только протянуть вверх руку и сорвать лакомство. Правда, нас оттуда прогнал хозяин – рассерженный дядька, размахивающий палкой:
– Что же вы, сволочи делаете?! Дайте ему хоть дозреть!
Погоня была делом не менее увлекательным, чем вкушение запретных плодов. Мы от него легко убежали, хотя не уверен, что он всерьёз намеревался догонять нас. Но помню, как вслед за нами неслись, словно псы, россыпи грозных проклятий и матов.
Помню, как на выходе из Валькиного подъезда мы столкнулись с местным хулиганом – тощим, высоким, года на два старше нас. Вальку он вроде бы знал, и к нему вопросов не возникало, а вот во мне он сразу определил чужака и спросил с соответствующим гонором:
– Ты откеда?
– Из Барнаула, – гордо ответил я.
– Чего? – деланно удивился хулиган. – Из какого ещё Барнаула? У вас там что, все барные ходят?
Так и сказал – «барные» – с ударением на последний слог. Он был явно тупым и ничего остроумнее придумать не смог. И меня задело не столько оскорбление несуществующим словом, сколько его беспросветная тупость. Уж, казалось, что для него, русскоговорящего обитателя Средней Азии, может быть странным в названии «Барнаул»? Но я за словом в карман не полез и дал достойный, как мне показалось, ответ:
– Подумаешь. А у вас тут Сырдарья. Она что вам сыр дарит? – и искусственно рассмеялся. Валька поддержал мой смех такими же вымученным смешком. После моего лингвистического триумфа хулиган ретировался без боя. Хотя я готовился к худшему.

*****
Главным нашим с Валькой занятием стало исследование руин. Мы постоянно лазили по окрестным развалинам в поисках неведомо-чего. По рассказам Вальки, под бетонными плитами и кирпичами, помимо разнообразных сокровищ, ещё покоилось много ненайденных трупов. Не то чтобы мы горели желанием на них напороться. Лично я, напротив, ужасно боялся этого, а Валька не боялся, наверное, лишь потому, что в глубине души знал, что никаких трупов там уже давно нет. Ведь со дня землетрясения прошёл уже почти год. Скорее мы просто оправдывали своё детское мародёрство благородной поисково-спасательной миссией.
Вальке вообще фантазии было не занимать. Он постоянно рассказывал какие-то удивительные истории. А я верил и не верил одновременно. Так обычно бывает в детстве: ты позволяешь товарищу привирать и охотно покупаешься на его байки, поскольку они выводят тебя за пределы обыденности в воображаемый мир, на каждом шагу таящий возможности чуда и приключений, даже если эти чудеса и приключения страшны. Так и наша реальность наполовину состояла из фантазий и домыслов, в которые мы не столько верили, сколько хотели поверить и легко убеждали себя в их существовании.
Я постоянно расспрашивал Вальку о землетрясении. Как это было? Как гибли и как спасались люди? Он охотно мне отвечал.
Когда всё началось, мать укладывала его с сестрой спать. Вдруг голова пошла кругом, сильно закачалась люстра на потолке, вылетело стекло из серванта и на них посыпалась посуда. «Ни одной тарелки в доме не уцелело». Мать поняла, что к чему, и велела бежать на улицу. По рассказу Вальки, в их подъезде обрушился лестничный пролёт между первым и вторым этажом, и им пришлось прыгать, хоть было и очень страшно.
Первое, что пришло на ум ему с сестрой – это бомбардировка. Дело в том, что в соседнем городке располагалось секретное производство, добывали уран (что такое уран, мы уже примерно знали в свои восемь лет: дети «холодной войны», живущие в постоянном ожидании Армагеддона). И он с сестрой всерьёз решили, что это враг наносит удары по стратегическому объекту. Они выбежали во двор, где уже метались в панике люди, и царила сущая кутерьма. Там им попозже объяснили, что это не война. Первые месяцы после бедствия, пайки еды и питьевую воду привозили во двор на машинах.
Их дом, к счастью выстоял, хотя кое-где и пошли трещины, которые позже укрепили металлическими стяжками, а вот соседнему дому не повезло. Конечно, не все руины в городе осыпались в одночасье, как я сначала подумал. Многие повреждённые дома, не подлежащие восстановлению, сносили уже потом.
Под завалами скрывались целые лабиринты, разрушенные миры и «пещеры». Они становились нашим сомнительным убежищем от солнца и от действительности. Не знаю, что мы рассчитывали найти там, помимо всякого грустного хлама – старых ключей и тряпья, покалеченных детских игрушек, сломанных часов и радиоприёмников, люстр и разбитой посуды. Может быть – деньги или ещё что-то ценное. Но на всём, что нам попадалась лежала незримая печать смерти и горя. И даже если попадалась какая-то целая вещь, странное отчуждение или брезгливость заставляли нас отбросить её и продолжать поиски незнамо-чего.

*****
Первым предметом, который мы решились оставить, стала большая лупа – прибор, казалось бы, хрупкий, но на удивление целый. Обрадовавшись находке, мы тотчас вылезли на поверхность к дневному свету, чтобы приступить к испытаниям. Разложили на солнце скомканную газету и сфокусировали на ней солнечный луч, проходящий сквозь линзу. Чудо физики не заставило себя долго ждать. Преломлённое толстым стеклом, изобильное таджикское светило быстро принялось читать своим огненным зрачком типографские строки и буквально за минуту оставило от них лишь горсточку пепла. Мы были в восторге. Я впервые был свидетелем подобного эксперимента, хотя раньше об этом что-то и слышал.
Лупа осталась у Вальки, поскольку именно он заметил её первым. Он вообще почти всё находил первым. Конечно, он давно уже и без меня тут всё излазил. Однако следующая ценная находка была обнаружена нами одновременно.
– Смотри! – хором воскликнули мы, когда в пыльной куче под нависшей бетонной плитой заметили что-то блестящее и идеально круглое. Это было ещё одним чудом: ещё один хрупкий предмет уцелел в хаосе разрушения. То был прозрачный хрустальный шар диаметром сантиметров восемь, без единой царапинки. Как ему удалось сохраниться? Одному Богу известно.
Ну вообще это мы так решили, что шар хрустальный. На самом деле, возможно он был просто стеклянный. Но какая разница? Бесспорно, перед нами был самый что ни на есть настоящий магический артефакт! Ну а что ещё это могло быть по-вашему? Разве такие предметы подразумевают какую-либо прагматическую цель, какое-либо будничное применение? Я такового не знаю, да и вы, наверняка, тоже. А вот в магии таким штуковинам самое место.
– Мой! – крикнул Валька и схватил шар. – Я первый заметил!
– Почему это ты? – не согласился с ним я. – Я тоже… я тоже первый заметил.
– Нет, я! – упорствовал он.
– А может быть, я! – настаивал я.
– Да я заметил ещё до того, как сказал, – настаивал на своём Валька.
– Ну ладно, – пришлось мне пойти на компромисс, – будем считать, что мы одновременно его нашли.
– Даже если заметили одновременно, я первый его взял, а значит, он мой, – никак не хотел уступать Валька.
– Ну хорошо, твой, так твой, – сдался я. В конце концов я уже считал Вальку своим лучшим другом и совсем не хотел с ним ссориться. Но, право, сейчас я не узнавал его. Он весь возбудился, занервничал. Казалось, он был готов драться за этот шар, словно перед ним было «кольцо всевластья». Однако увидев, что я больше не претендую на «его прелесть», он успокоился, и глаза у него заблестели хитреньким и вдохновенным блеском, что обычно сопутствовал полёту его фантазии.
– Это не простой шар, – сказал он.
– Понятное дело, непростой, – согласился я, не вполне ещё понимая, с чем.
– Это магический шар-оракул, – уверенно провозгласил Валька.
– Что значит «оракул»? – не понял я.
– Это значит, что с его помощью можно делать предсказания, – ответил Валька, – если знать нужные заклинания, в нём можно увидеть будущее и прошлое.
– Да ну, – изумился я.
– А то! Ты наверно не знаешь, но в этом доме раньше жила колдунья. А после землетрясения её тело, кстати, так и не нашли, – развивал Валька свою очередную фантазию.
– Колдунья? Прям настоящая?
– Конечно настоящая. А какая ж ещё?
– Ну не знаю... а какая она была?
– Ну такая... необычная, знаешь, с тёмными волосами...
– Она русская была или таджичка? – помогал я ему разогнаться.
– Да попробуй её разбери. Колдунья есть колдунья, – неохотно ответил Валька. – У них, знаешь ли, нет национальности.
Мне вдруг стало страшно от мысли, что где-то здесь под завалами может до сих пор лежит скелет погибшей колдуньи. И руины обрели ещё более зловещий контекст, чем прежде.
– Может пойдём, – предложил я.
Валька согласился:
– Ладно, пойдём. Завтра продолжим поиски.
– Поиски чего?
– Ну как же? Может тут ещё кроме шара осталось что-то магическое. Мы ведь не сможем пользоваться шаром, пока не найдём ключи к нему.
– Какие ключи?
– Не знаю, может где-то сохранились нужные заклинания или ещё чего, – пожал Валька плечами.
Мы выбрались на свет божий и принялись разглядывать находку. Штука, определённо, была волшебная. Реальность, отражённая в шаре, переворачивалась с ног на голову, преломлялась и искажалась, принимая округлую форму. И без всяких заклинаний в прозрачной глубине, под поверхностью отражений чудились, переливались, блестели невнятные тайны. Наверно, при развитом воображении, таком, как у Вальки, в этом шаре и впрямь можно было много чего разглядеть: и будущее, и прошлое, и ещё невесть что.

На следующие дни мы продолжали исследование развалин, но больше ничего интересного не отыскали. Постепенно наш энтузиазм сходил на нет, очарование магией уступило место другим, не менее захватывающим, детским занятиям. Шар так и пылился у Вальки дома, и я постепенно совсем позабыл о нём.

*****
Время шло быстро, и каникулы подходили к концу. Мне было грустно уезжать из таинственного Кайраккума, от синего «Таджикского моря», сочных фруктов, арыков, горлиц, чинар, восточных базаров, таджичек с косичками, стариков Хоттабычей из чайханы и мрачных развалин, скрывающих под собой столько нераскрытых загадок. А особенно грустно мне было расставаться с Валькой.
В последний день, перед нашим отъездом он вышел во двор проводить меня. Наверное, ему тоже было грустно.
– А ты следующим летом приедешь? – спросил он.
– Не знаю, – сказал я, с надеждой посмотрев на маму, – хотелось бы.
– Обязательно приезжай, – сказал Валька.
– Постараюсь, – пообещал я, хотя от меня, конечно, ничего не зависело.
Разумеется, в следующем году я не приехал. И вообще больше я не был в Таджикистане и не знаю, доведётся ли мне побывать там когда-то. И живёт ли там до сих пор мой полузабытый друг Валька?
Когда мы уже садились в такси, он подошёл ко мне и сунул в руку хрустальный шар:
– Вот, возьми.
– Да ты что! – удивился я. – Нет, я не могу его взять. Он же твой!
– Возьми, это подарок.
– Нет-нет, – сопротивлялся я из скромности и, одновременно, из суеверного страха перед магической вещицей.
– Бери! – твёрдо повелел Валька. – На память обо мне.
Ну если на память... Я принял подарок и немного устыдился, что не оставил ему ничего взамен. Мы попрощались, и такси увезло меня в аэропорт.
Сидя в самолёте я долго разглядывал Валькин подарок, про себя обещая своему другу, что обязательно отыщу «ключи» от шара, и что обязательно мы с ним ещё увидимся. И, как знать, воображал я, может быть как-раз с помощью этого шара я смогу как-то связаться с Валькой на расстоянии. Кто знает, на что способна эта вещица?
Но прошли годы, и хрустальный шар пропал где-то в дебрях детства, вместе с легковерною детской магией и воспоминаниями о моём «лучшем друге», чьего имени я теперь даже точно не помню. Вместо него, в моём распоряжении теперь только необработанный мутный хрусталь памяти, в котором прячется, переливаясь ненадёжными бликами и недостоверными образами, моё прошлое.