Ночь Бафомета

Когда я приходил на свадьбы, я видел примерно то же, что на празднованиях Нового года или чьего-то дня рождения. Самые разные люди собирались за большим столом, связанные единым временным поводом быть весёлыми и доброжелательными. Одни и те же кадры, сотни раз продублированные, проходили передо мной из месяца в месяц: после церемонии бракосочетания толпа гостей во главе с новобрачными ездила по стандартным "свадебным" местам, где побывала каждая вторая пара, ради типичных штампованных фотографий, а затем вся эта процессия вваливалась в заранее заказанный зал кафе или ресторана, где фотограф – по причине не самого благотворного влияния вина на лица гостей – был уже не нужен. Там на молодожёнов сыпались поздравления и пожелания, среди которых безусловным фаворитом становилось пожелание иметь как можно больше детей. Из моих наблюдений становилось очевидно, что многие из гостей таких застолий бездетную пару считают явлением, сходным с церковным еретичеством во времена инквизиции. Когда я пытался сказать им, что желание завести детей само по себе является следствием естественного для человека эгоизма (особенно проявляющемся в стремлении продолжить себя самого), что подтверждается, например, большой неохотой забирать чужих сирот из приюта, на меня смотрели, как на еретика и отступника, и мало кто после этого разговаривал со мной по-дружески.
Я, однако, никогда не был против детей. Я охотно разговаривал с ними на праздниках, и, пожалуй, они одни в этом хохочущем и гогочущем скоплении людей могли ещё в жизни испытывать чувство настоящего счастья. Между тем, здесь они навряд ли были счастливы, ибо по большей части боялись изрядно выпивших незнакомцев – друзей отца или матери, дяди или тёти... Всё происходящее всегда напоминало сбор первоклашек, оставшихся без учителя на продолжительный срок.
За последний год в моём окружении вышло замуж и женилось столько родственников, друзей и знакомых, что я буквально переходил из рук в руки, от застолья к застолью. Порой в моём сознании всё это сливалось в бесконечную круговерть, которая длилась без перерыва на дом или работу. Лица одних новобрачных внезапно сменялись другими, а за столом продолжалось всё то же веселье, и там я уже не мог различить, кто из гостей мне знаком, а кто – нет. Я, не будучи хмельным, плыл, будто в тумане...
Эта временная петля, где действия оказывались зацикленными, а лица – неизменно похожими друг на друга и красными от выхлебанного вина, довела меня однажды до абсурда. Я увидел картину, которую можно увидеть только во сне или в пьяном бреду.
Я сидел за левым крылом гигантского свадебного стола, готового к очередному торжеству. Сначала вокруг было пусто, и в трапезной, судя по всему, большой бревенчатой избы только тихо горели свечи. Где-то чуть дальше послышались оживлённые голоса прибывающих гостей. Стол был действительно большим, и я решил, что на этот раз новобрачные окажутся серьёзно богатыми.
В приглушённом мерцающем свете огней я увидел первые тёмные силуэты, в которых не мог сразу разобрать лица... От сонной дымки перед глазами бороды казались мне мохнатыми, носы – крупными, словно клювы, а силуэты – грубыми и несколько сгорбленными...
Но каково было моё удивление, когда я действительно увидел перед собой не людей, а зверей – целое стадо разношёрстных и разнопёрых гостей!
Пелена перед моими глазами моментально исчезла, и от изумления я не мог вымолвить ни слова. Каждый из пришедших был одет на свой лад: вычурным, почти безвкусным щегольством отливали галстуки, платья и пиджаки некоторых птиц. Казалось, будто они пришли сюда покрасоваться. Кое-кто из зверей – тех, что отличались в жизни буйным нравом, вроде медведя и кабана, что сидели неподалёку от меня – был, напротив, одет неопрятно и далеко не по случаю. Это были охотничьи костюмы, тельняшки и что-то ужасно потрёпанное временем и бытом, пропахшее инстинктом доисторических добытчиков. Увидал я здесь и нескольких жаб: покрытые струпьями, они были облачены в дорогие костюмы. Их животы были настолько огромны, что рубашки, натянутые до отказа, вот-вот грозили разорваться и запустить пару пуговиц в лоб кому-нибудь с противоположной стороны стола.
Все шумно переговаривались, скрипели стульями, ёрзали и ёрничали друг над другом. Увидев, что застолье начинается так же, как и на прочих свадьбах, с той только разницей, что передо мной не было людей, я успокоился, тем более что никто не обратил на меня особого внимания.
Всё ожидали жениха и невесту. Любопытствовал и я. Наконец, из дверного проёма выступила долговязая, ужасно худая (очевидно, сутками голодавшая до этого торжественного дня), длинноносая цапля. Её трудно было бы не заметить даже среди разнопёрой толпы щёголей: необычайно пышное свадебное платье, такое пышное, что напоминало громоздкое облако, задевало присутствующих; на каждой его складке сияли россыпи стекляшек-"бриллиантов", вились причудливые узоры, цвели потрёпанные кувшинки. Весь этот огромный, раздавшийся вихрь переходил в необычайно тонкую талию, явно утянутую корсетом, и я удивлялся, как невеста до сих пор не потеряла сознание. Сзади платье украшал десяток бантиков. В довершение всего, птичья головка новобрачной была украшена длинной кружевной фатой, доходящей до самого пола. Казалось, вынь невесту из корсета, и она утонет, захлебнувшись, в обилии тканей и лент.
Цапелька пыталась ступать так, будто плывёт по-лебединому. Вытянув шею и слегка подняв головку, она гордо прошествовала на своё место. Впрочем, если бы платье открывало её ноги хотя бы частично, все заметили бы ту характерную для цапель поступь, которую невозможно спрятать никак иначе. Было неясно, чем невеста гордится больше: фактом собственной свадьбы, тем, что все взгляды устремлены на неё или богато украшенным платьем. Кажется, эти три составляющие смешались в её головке в чувство перманентного восторга и величия.
Чуть позже появился и жених. Это оказалась довольно маленькая (не в пример бородавчатым родственникам) и не слишком обременённая собственным весом жаба. Самым любопытным в свадебном образе зелёного новобрачного было не что иное, как ходули. Удивительно было то, что никто не смеялся над таким его появлением – напротив, отовсюду слышались блеющие и пищащие комплименты о его высоте. Очевидно, ходулями жених воспользовался для того, чтобы выглядеть ничуть не менее высоким, чем невеста; в противном случае разница в их размерах оказалась бы чудовищно велика. Его наряд представлял из себя тёмные брюки, рубашку и фрак с кармашком, откуда выглядывала болотная кувшинка; фрак и брюки свисали едва ли не до самой земли. Жаба непрестанно надувала грудь, чтобы выглядеть ещё более объёмно; невеста рядом с ней попеременно захлёбывалась собственной речью, которая, казалось, тоже была туго-натуго перетянута корсетом.
К этой колоритной паре, сидящей во главе стола, попеременно подходил тамада –козлоподобное существо с большими рогами, увереннее других державшееся на двух ногах. Гости называли его Бафометом, и я никак не мог вспомнить, где я уже встречал это имя... Тамада был учтив и оживлён, хотя глаза его казались абсолютно безэмоциональны – возможно, причиной тому служил типичный для коз горизонтальный разрез зрачка.
Как это обычно бывает, первая половина вечера протекала с поздравлениями и торжественным подношением подарков. Каждый из близких гостей вставал, поднимая бокал, и произносил долгий тост. Особенно долго тянулась речь одной дамы – упитанной курочки, рядом с которой бесновался целый выводок пушистых комочков. Голос её был довольно низким и усталым, перья под глазами и на голове поблёкли и загрязнились, однако это не убавляло в ней какого-то странного, одержимого энтузиазма, который ужасно диссонировал с её внешним видом.
– ...Дети – это высшее счастье каждой наседки, – убедительно и сердечно утверждала она. – Я хочу пожелать вам как можно больше детей в доме.
Эти слова вызвали во мне массу противоречий и заставили усомниться в реальности происходящего. То, о чём говорила наседка, было абсурдом: перед нами во всей красе сидели жаба и цапля – виды не только абсолютно разные, но и враждебные друг другу по своей природе. Ни о каком потомстве здесь, в данном конкретном случае, не могло быть и речи. Тем не менее все сидящие вокруг солидно и глубокомысленно кивали на слова тётушки.
Но этим очевидным несоответствием видов проблема для меня не исчерпывалась. Помня своё собственное окружение, я внимательно следил за поведением молодожёнов и делал не самые утешительные выводы. Временами в интонациях молодой цапли мелькала неприятная раздражённость и капризность, причём всё это было направлено не только на некоторых из гостей, но и на будущего мужа. Её речи часто пестрели сарказмом, и она умудрялась потихоньку перешёптываться за спиной у своего супруга, находясь от него в сантиметрах. Жених же смотрел в зеркало чаще, чем на возлюбленную, и потому порой мог не замечать ничего вокруг себя, в том числе и чужих смешков в свой адрес. Глядя на всё это, я понимал, что эти двое, будучи даже одного вида, не обрели бы ничего общего, заведя потомство. Я перебрал в голове десятки помпезных свадеб и скандальных разводов, но ещё больше – несчастливых браков, где дети оказывались заключёнными в собственном доме, и в тайне был рад, что эти двое никогда не смогут иметь детей.
– Сегодня, когда Бог послал этим двоим такой чудесный день для того, чтобы показать нам свою чистую, невинную, молодую любовь...
"А они сидят здесь, будто цирковые уродцы, выставленные напоказ для всеобщего развлечения, – думал я. – И любовь их чиста, как болото, где им довелось познакомиться... Как бы мне хотелось ошибаться на их счёт".
Я смотрел в окно. Там, снаружи, копошилось необыкновенное количество мух. Они облепили окна так, будто хотели вломиться сюда. Как помню, меня не отпускала мысль, что там, снаружи – чума, и десятки инфекций переносят на своих телах эти гудящие за окном насекомые...
Речь курочки становилась всё более трогательной. Многие из гостей прослезились, принялись шмыгать носами и доставать платки, но по мере приближения к столу поварят с различными яствами на подносах звериные лица постепенно оборачивались в другую сторону и становились радостными, глаза их начинали сверкать, а пасти –распахиваться сами собой и пускать слюни, так что к концу речи выступавшей аплодисменты были совсем жидкими и неохотными.
Теперь стол буквально ломился от стоящих на нём закусок. Здесь красовались блюда на любой вкус: жареные зёрна, жуки и черви на палочках – для пернатых, полные тарелки мух – для жаб и ящериц, сытные мясные отбивные – для хищников. Но самым желанным предметом на столе оказалось вино, разлитое по бутылкам. По опыту я знал, что этот волшебный напиток влияет на всех по-разному: кто-то предпочитает сделать лишь пару глотков для лёгкого разгона крови, и тогда в его глазах появятся лишь игривые искорки; кто-то выпивает ровно столько, чтобы к концу вечера сердечно обнять самого неприятного из гостей; а кто-то весь свадебный день проводит навеселе (и ко времени трапезы едва ли приходит в себя) или решает целиком отдаться во власть вина уже за праздничным столом. Эта последняя категория людей склонна искать удовольствия в больших количествах везде, где это представится возможным; именно для неё вино становится волшебным способом на время избавиться от проблем. Оно растворяется в их крови и смешивается с ней, сгущает каждое из испытываемых чувств и доводит до настоящего экстаза, особенно под ритмичную музыку. "Растворяй и сгущай", – гласила этикетка на одной из красочных бутылок.
Я отказался пить. "Выпей, брат!“ – "Выпей с нами, что за детский сад!“ – зазвучало несколько голосов недалеко от меня. Но я настоял на своём, и бокалы продолжили опустошаться без моего участия.
Когда пришло время конкурсов для гостей, почти все присутствующие, как и предполагается, были веселы и раскованы от ударившего в голову напитка. Но вино в бутылках всё ещё стремительно убывало. Чем быстрее плясали гости, чем громче они говорили, почти лаяли со своих мест, тем страннее делались игры, предназначенные для них. Апофеозом всего стала последняя игра: часть присутствующих сорвала с себя рубашки, платья и пиджаки, обнажив уже не цивилизованных, а самых обычных лесных зверей. Я узнал привычные медвежьи и волчьи оскалы, услышал клёкот диких птиц, увидел, как многие из гостей снова встают на все четыре лапы.
Понимая, что дело зашло слишком далеко, я всё больше опасался непоправимого.
И оно свершилось.
Когда все вновь собрались за столом во время выноса свадебного торта, на сам торт никто не обратил внимания. В зале стоял оглушительный и безостановочный смех, от которого у многих уже слёзы текли по щекам. Гул оживлённого разговора становился всё громче, а слова – всё невнятнее, всё более напоминая рычание или мычание. Наконец, среди общего шума я услышал пронзительно громкий пьяный голос невесты, чьё платье было уже грязным в нескольких местах, а фата съехала набок:
– ...Жабы – замечательный народ! Я их всегда, зелёненьких, очень любила и уважала! Да вы знаете, как я его люблю? А вот так!
Тут цапля встала, ухватила клювом голову ничего не подозревавшего жениха, потянула и одним махом проглотила его, оставив одни ходули, которые с треском грохнулись на пол.
Тут смех вокруг грянул настолько сильно, что стал напоминать вой на сто голосов. Кое-кто в истерическом припадке уронил голову на стол, в опустошённые тарелки; кто-то начал припрыгивать и, расплывшись в улыбке, показывать ряды острых зубов. Шум стал невыносимым. Несколько жаб, яростно выпучив глаза, вскочили из-за столов и попытались учинить драку с семейством цапель.
Я сидел посреди страшной вакханалии, огорошенный и несчастный, не зная, куда деть себя в этой неразберихе, которая после случившегося, казалось, уже никогда не кончится. Эти голоса обессиливали меня, и мне с трудом удалось встать из-за стола. Потрясённый до глубины души, я не знал и не чувствовал, куда иду. Меня необъяснимо тянуло в дальний сумрак, где виделся чей-то замерший силуэт.
Я встал в темноте, облокотившись на стену и глядя из своего угла на всё происходящее уже отсутствующим взглядом. Передо мной разворачивалась живая картина почти дикой природы... Где-то здесь сегодня воспевали любовь, которой, быть может, никогда и не существовало на свете. Возможно, со стороны мой взгляд казался осуждающим, потому что тот, кто стоял со мной рядом, подал голос:
– Пускай тешатся. Жизнь коротка, друг мой.
Вспыхнувшая сигара осветила незнакомое лицо рядом со мной. Это был ворон, довольно крупный и внушительный на вид. Почему-то рядом с ним я почувствовал себя уютнее, чем в освещённой части зала. После непродолжительного молчания он продолжал:
– Они пьют, чтобы заглушить вином вкус приближающейся смерти. Они курят табак, чтобы каждая капля воздуха, которым они пока ещё могут дышать, была для них наслаждением. Они не знают, когда могут умереть, поэтому торопятся выйти замуж и родить подобия себя, чтобы оставаться бессмертными...
Ворон усмехнулся.
– Но они не бессмертны.
Я наблюдал за тем, как дым причудливыми клубами выходил из его сигары. Эти облачка собирались в смутные черты человеческих лиц, искажённых страданием, и исчезали в воздухе. Почему-то я догадался, что этот ворон не имеет ничего общего с земным миром.
– Но вы ведь тоже курите, – обратился я к нему, пристально вглядываясь в его чёрные зрачки и стараясь уловить реакцию, насколько это возможно в потёмках. Но тот опять лишь слабо усмехнулся и проговорил:
– Я курю не то, что вы думаете, и мне не приносит это особого удовольствия. Хотя не могу не похвалить вас: вы очень наблюдательны для осла.
Я подумал, что ослышался, и переспросил ещё раз, чувствуя, как что-то страшное, какое-то смутное подозрение помимо моей воли подбирается к самому моему мозгу и сжимает его. Мой собеседник не ответил и только молча подвёл меня к зеркалу.
Из зеркала на меня действительно смотрел осёл.
В этот момент я испытал такой животный ужас, что собственный крик показался мне похожим на ослиный скрипящий вопль. Оказаться навеки запертым в теле животного, в этой душной бессловесной клетке, было бы для меня пыткой. Следующим, что я помню, был бег – беспорядочный, спотыкающийся бег по мостовой, под проливным дождём, по грязным городским лужам, бег, полный отчаяния и бессмысленности.
После вспышки сознания я внезапно очутился в другом, незнакомом месте. Это был грязный полупустой двор, изборождённый полосками от машинных колёс и лужами от непрекращающегося дождя. Передо мной стоял одноэтажный дом, и хотя темнота вокруг не давала его разглядеть как следует, даже при слабом освещении дальних фонарей он выглядел полусгнившим.
На пороге его только сейчас я разглядел двоих – полного, уже немолодого лысеющего мужчину и женщину, облачённую в грязное, потрёпанное свадебное платье. Оба они стояли на крыльце и глядели на меня с любопытством. В руках мужчины что-то блеснуло...
– Не хочешь повеселиться напоследок? – обратился он к невесте, со скрипучим прокуренным смехом протянув ей ружьё. – Посмотрим, какая из тебя охотница.
Я остолбенел.
Улыбаясь рядом кривых зубов, женщина медленно подняла на меня ствол оружия и опустила руку к спусковому крючку.
У меня была воля, было желание дышать и мыслить, но не было голоса, чтобы прокричать "нет" оглушительнее ночного грома, чтобы остановить собственное убийство во имя чужого развлечения. И я вновь пронзительно закричал по-ослиному.
Прогремел выстрел, но уже не застал меня.
В следующий раз я очутился в собственной комнате. Возле окна привычно горела лампа, освещая мой угол для чтения. Я подумал, что просто задремал под стук дождя и видел кошмарные сны. Я принялся разглядывать свои руки – они были человеческими. Впервые в жизни я чувствовал радость и облегчение от того, кем являюсь – иногда вариации снов бывают такими причудливыми, что заставляют почувствовать тебя нечто такое, чего не может дать ни один реальный случай... И всё же ощущение минувшего сна не покидало меня, и почему-то было страшно встать с кресла и подойти к зеркалу.
По стеклу всё ещё постукивали дождевые капли. В комнате было тихо, и в этой обволакивающей тишине вдруг раздался звонок в дверь. Время было ночное, и я почувствовал странное, почти мистическое беспокойство...
Всё внутри меня протестовало против того, чтобы отворить входную дверь или хотя бы посмотреть в глазок. Но почему-то на этот раз я не прислушался к голосу чутья.
Передо мной на двух ногах стоял осёл – тот самый, которого я некогда увидел в зеркале вместо себя. Запинаясь и комкая слова непривычного ему человечьего языка, он пытался выговорить какую-то фразу, и голос его уже не был человеческим. Это был двуногий зверь, пытающийся звериным языком произносить понятные мне слова. Но что он хотел сказать?
Не сразу, но я, шокированный и испуганный, разобрал два слова: "П-помнишь... м-меня?“
Я тут же захлопнул перед ним дверь и, стремительно рванувшись в комнату, успел услышать ещё три слова, произнесённых громче и с настойчивостью: "Я... н-не... и-исчезну!“
Он повторял их и повторял, а я, кинувшись на кровать, будто ребёнок, закрыл себя одеялом и, дрожа всем телом, крепко сжался в комок.

***

Из мокрой пелены перед глазами выплыл белый потолок. Потолки здесь всегда были похожи на чистые листы бумаги: ни единой трещинки или пятна, ни единого неаккуратного мазка краски... В этой психиатрической клинике не хватало только школьных тетрадных линеечек, чтобы можно было выводить по ним правильные буквы и слова.
В это раннее утро у своей кровати я обнаружил Еву. Черты её лица, чистые и глубокие, как у античных мраморных статуй, осветил розовый луч поднимающегося солнца. Думая, что я ещё сплю, она смотрела в окно; а я тихо смотрел на неё, разглядывая золотые нити в её светлых волосах. Когда Ева почувствовала моё пробуждение, она улыбнулась мне спокойно и ласково.
Из-за открытого окна мир светло и чуточку печально говорил со мной. Говорила со мной и Ева; я любил слушать её рассказы о семье и работе, о мелочах, которые она подмечает во мне и в себе – о самых простых вещах, о каких обычно говорят люди, протягивая тем самым невидимые нити друг к другу. Я любил и сам излагать ей свои долгие размышления, пересказывать те необычные сны, что я часто видел, находясь в клинике... Она всегда внимательно слушала, и мне казалось, что даже в этом её молчании, молчании слушателя, есть своя забота. Она могла показаться холодной тем, кто её не знал, но я видел в её глазах искры той самой молчаливой заботы.
Мы повенчались с ней задолго до того, как я попал сюда. Никто не знал о нашем браке. В день свадьбы мы не посещали ни ресторанов, ни театров, ни парков аттракционов, даже в кино не пошли. Вместо этого мы снова вернулись в тот провинциальный городок, где жили в далёком детстве. Так сложилось, что и её, и мои ребяческие годы были связаны с непроходимыми лесами и полевыми прогулками в тех местах. В день свадьбы мы шли по давно забытому полю и, словно старые, когда-то потерянные игрушки, поднимали с земли наши общие воспоминания. Потом мы сидели среди жёлтых колосьев и вслух делились самыми необычными мыслями, с которыми нельзя было поделиться ни с кем, кроме самых близких.
Уже десять лет она приходит ко мне из недели в неделю. С ней я становлюсь оживлённее и забываю о тех кошмарах, которые породило моё больное сознание. Она постепенно выводит меня из той мизантропии, в которой я увяз перед тем, как попасть сюда, и я знаю, что рано или поздно выйду отсюда совершенно здоровым, держа за руку Еву. Иногда, когда её нет, ко мне приходят врачи и беседуют со мной; иногда я слышу их разговоры тогда, когда мы с Евой сидим у меня в палате. Во время наших бесед тихонько приоткрывается дверь и тут же закрывается вновь, а затем знакомые голоса врача и медсестры раздаются уже в коридоре. Кажется, они всякий раз говорят о ком-то другом.
– Он опять видит её, – тихо произносит медсестра.
– Не опять, а снова, дорогая сестра. Не опять, а снова, – со смехом отвечает ей доктор.
Постепенно их голоса удаляются и растворяются эхом больничного коридора.

Автор рассказа: hans_wind_
(в качестве иллюстрации использован кадр из м/ф 1973 года «В мире басен» (А.Хржановский))