Аисты, растаявшие в вечности

– Будем вскрывать, – сказал доктор без тени сочувствия, и что-то закарлючил своим «каллиграфическим» почерком на открытом листке медицинской карточки дочери. – Сегодня отправлять на койку бессмысленно…

Он еще раз подвинул к себе перекидной календарь, перевернул несколько страниц, устало потёр переносицу.

– С понедельника и приводите. В выходные что тут делать? – спросил, похоже, сам себя.

Интонации в его голосе не было никакой: складывалось впечатление, что голос существовал отдельно от души – без эмоций, без переживаний, без каких-либо человеческих чувств. «Руки сами по себе, ноги сами по себе, голова то ли там, то ли тут…» – вспомнил я незатейливую песенку из «Усатого няня», и улыбнулся.

Доктор, видимо, заметил это, и начал почему-то рассматривать свои стерильно вымытые руки. Для него, похоже, моя улыбка показалась совсем некстати.

После детального изучения собственных ногтей доктор нарушил молчание:

– Можно, конечно, приложить мазь Вишневского или ихтиоловую мазь, но, думаю, это не поможет. Надо вскрывать… это однозначно.

– Значит, мази не помешают?

– Не помешают. Попытка действия лучше, чем вообще полное бездействие.

Появилась интонация в голосе. И это порадовало. «Видимо, все-таки усталость, а не черствость души», – подумал я.

И ихтиоловую мазь, и мазь Вишневского мы с женой прикладывали уже три дня, но результат был нулевой. Правда, не совсем нулевой – стержень фурункула заметно побелел, но складывалось впечатление, что гной прорываться наружу совсем не спешит. Последствия могли быть какими угодно. Пробовать и дальше прикладывать мази можно, но впереди выходные…

– Знаешь, в детстве отец справлялся с подобными неприятностями с помощью листьев ольхи, – уже под вечер заметила жена, прижимая к груди измученного постоянной болью ребенка.

– В каком… вернее, в чьем детстве? – оторвался от невеселых мыслей.

– Да в моем же…

– Настойку из них делал или просто так прикладывал?

– Прикладывал просто так... Ногу вон мне вылечил, а доктора хотели тоже резать.

«И где же я возьму в эту пору листьев ольхи?» – вертелось на языке уже готовое раздражение. Ранняя весна, и почки только-только начали выпускать наружу нежную зелень. Но вдруг припомнил, что в одном месте ольха распускалась несколько раньше обычного. Но место это было в километрах пяти в сторону Белоруссии. Ехать нужно по узкой каменистой дорожке вдоль железной дороги.

«Я буду долго гнать велосипед», – пришли кстати строчки Николая Рубцова, когда утром следующего дня я оседлал своего старого немецкого друга. Он был и вправду немецкий, и вправду настоящий и выносливый друг. Как я не пытался пересесть на более новый и более современный «велик», – всё без толку: у харьковской «Украины» перепала рама, а другой просто рассыпАлся на глазах от непомерной нагрузки. Поэтому каждый раз я отряхивал от пыли своего «немца», подкачивал шины, смазывал цепь и всё, что крутится, вскакивал в седло и без малейшей опаски давил на педали.

Утренняя прохлада не давала расслабиться. То и дело попадавшие под колёса камни уже даже не раздражали, а просто бесили. Но другой дороги не было. Казалось, легче вести велосипед в руках, чем с усилием преодолевать каждый метр даже не дороги, а направления.

С горем пополам я все-таки добрался до нужного места. Листочки были нежно-зелёные, клейкие. Я их срывал и аккуратно укладывал в небольшой полиэтиленовый пакет.

Отдыхать было некогда: измученный вид дочери то и дело вставал перед глазами. Надо было возвращаться. Я поднял из травы велосипед, но вдалеке показался поезд. Пришлось несколько минут переждать, пока колёса груженого "товарняка" не отстучали свою монотонную мелодию на стыках рельс.

Правду говорят, что дорога домой намного короче. Я и не заметил, как прокрутил несколько километров. Даже камни казались мельче и попадались под колёса куда реже.

Вот и последнее пригородное село. Перед ним был железнодорожный переезд с обязательной будкой стрелочника. Мирно моргал лунный свет светофора. Я уже предвкушал, как выеду на широкую асфальтированную дорогу и что есть мочи помчусь в направлении города. Тропинкой вдоль железки путь был быстрее, но руки гудели от напряжения, ноги не чувствовали педалей. Поэтому вопрос о выборе дороги – длиннее или короче – даже не стоял: я выбирал ровнее и комфортнее.

За несколько сот метров до первой хаты села посреди небольшого участка выпаса стоял никому не нужный столб. Вернее, он был не нужен людям, но на нем свили себе гнездо аисты. Я может и проехал бы мимо, даже не обратив внимание на такой довольно скучный пейзаж, но что-то тревожное и непонятное заставило остановить велосипед. Тревогу я почувствовал интуитивно. Посмотрел сначала по сторонам, потом глянул вверх: в прохладной синеве парили две птицы; парили притом очень странно: когда одна поднималась ввысь до размеров точки, вторая опускалась до земли, почти цепляя крыльями землю; далее они соединялись, делали несколько кругов возле гнезда и менялись местами. Это было больше похоже на какой-то непонятный ритуальный танец, но происходящее и вправду выглядело величественно и красиво.

Я вспомнил про свой ФЭД-3, с которым практически никогда не расставался. Быстро расчехлил. Солнце было за спиной, поэтому чувствовал себя уверенно. Ловил в объектив птиц – и по одной, и в паре – и снимал… снимал… снимал... Это так меня увлекло, что остановился только, когда закончилась плёнка. Перемотал её в кассету, но второй не оказалось: забыл положить замену – утро вечера мудренее, только не всегда и не во всём. Раздосадованный, спрятал фотоаппарат, поднял велосипед и огляделся вокруг: птиц не было. Я постоял ещё минут пять, – результат тот же. «Надо же, – подумал удивлённо, – будто поняли, что позировать больше незачем».

Всю оставшуюся дорогу я размышлял о странном поведении птиц, но ничего вразумительного для себя так и не уяснил. Отчего-то разболелась голова: видимо, не выспался, протрусился на камешках, накрутился педалями.

Дома наложил клейкие листочки ольхи на рану дочери, сложенный прямоугольником кусок бинта сверху закрепил – крест-накрест – полосками пластыря. Прилёг на постель, и моментально провалился в сон: аккурат на то место, где аисты кружились в захватывающе-непонятном танце.

Проснулся от шума. Ещё находясь в полудрёме, чувствовал импульсивную головную боль, желание опорожнить не одну бутылку минералки; во рту появился неприятный металлический привкус. Было ощущение, что я вовсе не отдыхал, а всё это время бодрствовал и занимался какими-то физическими упражнениями.

Вошла жена.

– Это отец с работы, – сообщила она и снова вышла из комнаты.

«Интересно, чего это он расхулиганился, да ещё на повышенных тонах?» – подумал, запихивая ноги в комнатные тапочки.

– Что за шум, а драки нету? – полушутя-полусерьёзно спросил, выходя из своей «берлоги».

– Какой тут шум, – ответил отец; по глазам было видно, что он хочет сообщить что-то важное; но не сразу, а немного – для важности – потянув время.

– Не томи, чего там случилось?

– Авария на четвёртом блоке чернобыльской станции… Дизель-поезда на Янов отменили, поезд Хмельницкий-Москва пустили по другой ветке. Что-то там конкретно горит, даже до сих пор.

Нестерпимо захотелось пить: я начал понимать причину металлического привкуса во рту, сонливость.

– Интересно, а по радио или по телевизору когда сообщат?

– Если смогут утаить – утаят, не смогут – потянут время, чтобы не было паники, – ответил отец, – дело, мне сдаётся, очень серьёзное. Пришло распоряжение всех крановщиков откомандировать на станцию Янов разгружать вагоны. С завтрашнего дня я тоже туда – через день на ремень. Всем чернобыльским "товарнякам" приказано давать зелёный свет.

Ближе к вечеру фурункул у дочери прорвало. От души немного отлегло, и я решил проявить плёнку, напечатать фотографии.

Залил в проявочный бачок проявитель, выдержал время, слил, прополоскал.

Затем залил закрепитель. После него полоскал плёнку долго, чтобы не было грязных потёков.

Повесил сушить, бегло глянул: вроде бы все кадры получились.

«Вот и ладненько», – подумал, отправляясь чистить рану у дочери.

Когда все улеглись спать, я уединился в отдельной комнате. На стол поместил фотоувеличитель, расставил ванночки, зажёг фонарь красного света.

Первые девять кадров прошли без сучка и задоринки. А вот дальше началось непонятное. Я пролистал остальные двадцать семь кадров – чистое небо без малейшего намёка на птиц. Столб был, гнездо было, но аисты вроде бы растворились в проявителе. Ведь я их брал и крупным планом, что, казалось, крылом они заденут объектив!

Мистика, да и только!

Тогда решил, не жалея фотобумаги, сделать каждый кадр.

Вскоре двадцать семь фотографий лежали в большой миске с чистой водой.

В синем небе аистов не было. Я который раз пересматривал снимки в надежде увидеть хоть одну точку, похожую на птицу! Напрасно…

«Интересная сказка, похожая на жизнь: декорации есть, а внутреннего содержания не видно», – подумал, немного успокоившись.

– Странно, – новая мысль обдала холодом, – двадцать семь фотографий, и мне – двадцать семь лет от роду… Глупость, конечно, но обдумать на досуге не помешает.

Выключил увеличитель, красный свет и тихонько улёгся на постель. На удивление уснул быстро.

Мне снились аисты. Но – без неба и без гнезда.

Они парили в каком-то непонятно открытом пространстве, которое не имело ни конца ни края.

Я любовался ими.

Казалось, они звали меня за собой.

Было жгучее желание взмахнуть руками и улететь.

Но улетели аисты.

А я так и остался стоять среди незнакомого пространства.

Пространства без неба и без величественно прекрасных птиц.