КВАДРАТУРА КРУГА

– Признаться, мне жаль вашего сына, – сказал учитель рисования матери и виновато опустил глаза, будто был действительно виновен в том, что за шесть лет школы я так и не научился изображать небо без клеточки, море без кораблей, человеческие лица и разные там пейзажи с натюрмортами.

– В седьмом классе у них будет черчение… Могу пожелать вам только терпения, терпения и ещё раз терпения.

Он повернулся и медленно побрёл по коридору. В том месте, где была учительская, остановился. Стоял недолго, но этого хватило, чтобы мать тяжело вздохнула и тихо произнесла:

– Подумаешь, рисование – тоже предмет… Не всем же быть художниками.


Куда, скажите, податься творческой личности, если она вдруг поняла, что занимается совсем не тем и не там?

Начнём с первого: занимается не тем.

О том, что из меня совсем не получиться работника лесного хозяйства (конкретно, – мастера леса), я уже понял, только-только переступив порог Ситовецкого лесничества. Даже то, что лесничий на два года раньше меня закончил тот же Малинский лесотехникум и уже успел стать студентом-заочником факультета лесного хозяйства киевской агроакадемии (оттого такое стремительное продвижение по карьерной лестнице с партийным билетом в кармане), а из двух мастеров – один сидел со мной за одной партой, а второй получил диплом годком раньше, – не могли убедить меня в обратном. Конечно, после службы в армии я мог просто слинять от необходимой отработки годичного срока (плюс два года защитника Отечества), но совесть как-то подленько давала о себе знать: ведь на твоё обучение, думал я, государство вбухало кучу денёг с надеждой на то, что ты не совсем глупый и понимаешь: долг платежом красен.

Я это понимал, поэтому без лишних разговоров согласился на работу в самом отдалённом лесничестве лесхоззага. ЛесА за моим – третьим – участком (как говаривали в народе – обходом, ведь ещё до недавнего времени мастер леса носил гордое название «обходчик») плавно перетекали в белорусские. Почему плавно? Да по той простой причине, что в Союзе границ, как таковых, не существовало, и квартальный столб мог просто символизировать начало лесов братской республики: надобно было внимательно читать цифры на нём проставленные.

На работу ходил в сапогах. Если же случались дни отчётов и был точно уверен, что из конторы – ни-ни, тогда могли сгодиться и комнатные тапочки. Теперь представьте мастера леса, бодро шагающего дорогой, высыпанной щебнем, в комнатных тапочках! Всё село точно неделю хохотало бы над этаким чудачеством. Поэтому в конторские дни я позволял себе шнуровать ботинки. Про тапочки я, конечно же, пошутил.

Так вот: заявлялся на работу в сапогах, в правом голенище которых неизменно торчала свирель, которую в магазинах отчего-то продавали под названием «флейта». В левой руке цепко держал радиоприёмник ВЭФ Spidola-232. Гитару всегда оставлял дома. Вернее, гитару я из дому на работу не брал по той простой причине, что тогда уж соработники меня точно не поняли бы.

Но это было немного погодя, как я переступил порог лесничества. А сразу же, как и полагается, – меня начали знакомить с трудовым коллективом.

Подходит ко мне сравнительно молодой хлопец выразительной внешности: с ядрёным перегаром первой свежести и страшно помятым фейсом, – протягивает трясущуюся руку и немного неуверенно говорит:

– Сутрапян… Пэтя.

«Надо же, – подумал я, – нарочно не придумаешь: полная характеристика личности – фамилией». Но не успела промелькнуть такая замечательная мысль, как появился новый субъект. Он потёр ладошками, будто согревал их, сделал характерный свист носом, и произнёс:

– Кельмандовский… кх-кх… Колян.

Я только успел спросить:

– Вместе или раздельно?

– Чего?..

– Ну… пишется.

– Куда?

– Если наряд закрывать…

– Если наряд закрывать, тогда пишется Невмержицкий.

Рабочие всегда были при деле и имели довольно-таки приличное жалование. Мастера же отвечали практически за всё и тоже имели гарантированную ставку. Только вот рабочих на погрузку леса не заманишь и пряником. Разок-второй, конечно, можно поманить «остограмминкой» с хорошей закуской, но не более. И не оттого, что они были страшно ленивы. Просто, за погрузку леса платили буквально копейки – тридцать три за кубометр. Какой идиот, скажите мне, будет рвать пуп за расценку, которую и под микроскопом не сразу-то заприметишь? Ещё раз повторюсь: мастера отвечали практически за всё, и особенно – за вывоз продукции. Но какой же вывоз без погрузки? Поэтому сами же мастера этот лес и грузили – не важно, что это было: дрова на топнорму или же технологические дрова, тонкомер или стройлес: бери побольше – да бросай повыше! Шутя, мы распределили между собой и должности: мастер по погрузке леса, инженер по погрузке леса и инженер по технике безопасности при погрузке его же, родимого. Теперь представьте, сколько надо было загрузить машин, чтобы в конце месяца получить прибавку к зарплате в размере восьмидесяти-девяноста рублей?!

Мы страстно полюбили зиму, дождливую погоду и конец месяца, когда можно, не слишком напрягаясь, закрывать наряды да попивать в конторе чаёк из пахучих трав.

Длинными томными вечерами несколько раз пытался садиться за учебники по химии, математике, чтобы подготовиться для поступления в агроакадемию, но быстро понял: это не моё. Мне нравилось писать стихи, а не цифры в нарядах и отчётах, нравилось сочинять музыку и играть на гитаре. Но после погрузки леса пальцы становились деревянными, спина ныла, а мозги вязли в мыслях о выполнении и перевыполнении планов. А когда в конце года обязали заполнить соответствующую таблицу о наличии на участке зайцев, белок, волков и оленей, мне стало жутко интересно: в какую палату психиатрической больницы я попал? Таблицу, конечно, мы заполнили, и, естественно же, в сторону роста. Иначе нельзя было!

– Значится так… в прошлом году у меня имелось в наличии двадцать три диких кабана. Из них… восемь вепрей, девять свиноматок, а остальное – поросята, неизвестно какого пола. За год эти поросята выросли и превратились в девочек и мальчиков…

– Ладно, дурью маяться, – оборвал мои размышлизмы коллега, который получил диплом годком раньше и, соответственно, опыта имел на год больше. – Пиши: двадцать пять.

– Двадцать пять не получается, – ответил я с совершенно серьёзным деловым видом. – Не логично.

– Где ты в лесу видел логику?

– В лесу не видел, а на бумаге она должна быть.

– Спишется на естественный отбор… не всё может выдержать объятий дикой природы! Потом… несколько особей пожелали переселиться на соседский участок, несколько подалось партизанить в белорусские леса. Короче, пиши: двадцать пять, и не пудри мозги. Напишешь тридцать – в следующем году надо будет писать пятьдесят. Почитают в лесхозе и подумают своими светлыми головами: многовато уже кабанов развелось, пора открывать сезон охоты. Понаедут охотники, а зверья нет. Куда зверьё запропало?

– Как куда? – сымитировал удивление: – Ушло партизанить в белорусские леса, а там свои правила игры, там совсем другие формы отчётности. И вообще…

– Это ты потом понаехавшим волкодавам объяснишь. Пиши: двадцать пять и не выпендривайся.

Я согласился: ведь против железной логики никакой дуб не устоит!

С волками, лосями и косулями разобрался намного быстрее.

– Будут сомнения у работников лесхоззага – пускай приезжают и пересчитывают самостоятельно, – окончательно успокоил совесть, размашисто закарлючивая свою историческую подпись на столь важном документе.

Через одиннадцать месяцев я положил на стол лесничего заявление по собственному желанию. Он даже не пытался уговаривать, ибо прекрасно понимал, что никакие уговоры не смогут переубедить меня в обратном.

– Ну, и куда теперь?

– Не знаю, – ответил я, нагоняя безразличную мину на лицо. – Пока поиграю свадьбы, проводы в армию… вон в ресторан зовут. А там, как получится.

В отделе кадров лесхоззага меня всё-таки попытались соблазнить переводом поближе к городу или повышением до должности помощника лесничего. Но я был неумолим. Правда, пришлось ещё выслушать лекцию о том, что государство вложило в моё обучение немалые средства… Понять «кадровичку» можно: специалистов катастрофически не хватало, особенно в отдалённых лесничествах. Я понимающе кивал головой, полностью соглашаясь со всеми её доводами. Только это совсем не означало, что я соглашался пересмотреть своё решение.

Мать немного построила из себя обиженную, но недолго. На следующий день она позвонила с работы домой:

– У нас художника-оформителя выгнали за систематическую пьянку.

– Наверное, выгнали по собственному желанию? – спросил, чтобы как-то поддержать разговор.

– Как же ещё… Не портить же человеку трудовую. Кстати, он уже устроился в ПТУ. Я с начальником переговорила: можешь с ним встретиться.

– Встретиться по поводу… чего? – недоуменно переспросил, хорошо памятуя слова школьного преподавателя рисования. – Я же совсем не умею этого делать?! Какой из меня художник, да ещё с оформителем в придачу?!

Мать внимательно выслушала все мои восклицательные и вопросительные знаки, и совсем хладнокровно отпарировала:

– Там работы – кот наплакал.

– Так и зарплата тоже, наверное, соответствует тем слезам.

– Ничего, остальное доберёшь свадьбами.

– Постой-постой… Допустим, я устроюсь на эту твою работу, но что я буду делать дальше?

– Как что? Рисовать по клеточкам. Твой предшественник нисколько не стеснялся этого делать.
–
Мне такая загогулина уже и самому начинала нравиться.


С начальником районного узла связи даже знакомиться не пришлось: он приходился дальним родственником по отцовской линии. После обмена несколькими незначительными фразами, я получил испытательный срок в виде задания оформить серию стендов об истории и сегодняшнем дне предприятия. Недолго думая, оббежал несколько заводов, комбинатов города и определился в выборе общего макета. Старался, чтобы рисунков было поменьше, но если вообще уж быть точным, то рисунок был всего один: силуэт здания районного узла связи на первом стенде. Таких мне пришлось сделать около десяти.

Столяра подшустрили с ДСП, которые я обтянул ватманом. Немного подсинил водоэмульсионку и вскрыл ею стенды. Отбил поля и залил их гуашью. Можно было приступать к основной работе.

Почерк у меня был сносный – спасибо урокам каллиграфии в начальных классах! К перьевой ручке было не привыкать. Единственная замена произошла с чернил на тушь. Той же гуашью написал заглавия.

Через недели две развесил свои «творения» в коридоре.

Начальнику понравилось.

Мне, как ни странно, – тоже. Правда, через некоторое время я старался обойти эту «наглядность» десятой стороной, потому как мои глаза начали вылавливать там массу недоделок. Но это было после. А в тот же день меня оформили на работу, простите за тавтологию, художником-оформителем. И сразу же поручили написать шестиметровый транспарант на кумаче с призывом типа «Народ и партия – едины!».

– Это заказ отдела пропаганды райкома партии, – на всякий случай информировал меня парторг предприятия. – Его разместят на центральной улице… точнее, – растянут через неё.

Мне и без этого предупреждения было страшновато приступать к столь ответственному и совсем неизвестному заданию. «Вот влип, так влип!» – ругал себя незлобно, а в голове просчитывал разные варианты написания. Оставалось единственное: выверить размер букв и втиснуть их в эти шесть метров! О чём и отрапортовал через целых три дня.

Вышку вызывать не надо было: всё-таки предприятие связи, где эти вышки водились; в каком они были состоянии, – вопрос другой. Но для столь ответственного райкомовского задания, мне сдаётся, начальство подшустрило очень скрупулёзно. Я наблюдал со стороны, как монтёры ловко натягивали моё детище между двух столбов центральной улицы Ленина, как оно взметнулось ввысь и застыло над проходящими под ним автомобилями.

Потом подобные транспаранты я писал к каждому революционному и не только празднику. И даже посмеивался над собой, вспоминая свои первые потуги и роды.

Однажды начальник меня вызвал и прямо с порога сказал:

– Художник, как сам понимаешь, нам нужен.

– Так в чём вопрос? – почувствовал кожей какой-то не очень приятный сюрприз или подвох.

– Из области спустили письмо… короче, надо изыскать внутренние резервы для того, чтобы сохранить эту должность. В противном случае… придётся такую сократить.

– Значит, сокращайте, – ответил я, немного расстроившись, ибо работа эта мне начала понемногу нравиться.

Начальник, со всего видно, был абсолютно не готов к такому повороту событий. Он, похоже, думал, что я начну его уговаривать ни в коей мере не идти на такой опрометчивый шаг. Он немного замешкался, а потом очень уверенно проговорил:

– У меня такое предложение: чтобы не сокращать единицу, можно из двух сделать одну. Ты же чего-то там играешь? Вот давай оформителя и худрука посадим на одну ставку.

– И эту ставку вы предлагаете мне?

– Кому же ещё!

Я сначала хотел было отнекнуться, но потом подумал: «Аппаратуру всё равно подпольно таскаю на свадьбы, вечеринки, концерты. Теперь это буду делать открыто. С другой стороны, чего я должен днями сидеть в мастерской? У меня теперь появится и помещение, и время для репетиций. Во парни обрадуются, когда сообщу им эту новость!»

– Раз надо, значит надо, – сказал я, без сожаления задавив в себе внезапно прорвавшуюся радость. – Получается, что художника как бы сокращают, и должность эту прикрепляют к должности худрука? Так я понял?

Начальник утвердительно кивнул головой.

– И ещё: это будет не полторы, а одна ставка? – для уверенности уточнил уже возле двери.

– Конечно же, одна, – начальник парировал вопрос налету. – Иди, работай.

Я спорить не стал. Да и зачем спорить, если и так знал, что эти деньги отобью с лихвой.

Совсем не по душе пришлось моё совмещение завхозу, отставному военному, Перепёлкину Петру Петровичу (за глаза я его называл Три-Пэ). Дело в том, что художник-оформитель был в его ведении, а худрук – нет. И бедный Три-Пэ уйму своего драгоценного времени тратил только на то, чтобы вычислить моё местонахождение. Он даже очень часто жаловался начальнику на такое самовольство, но что мог сказать начальник на своё же предложение о совмещении должностей? Он меня вызывал, и абсолютно безразлично гундосил:

– Найди ты с Петровичем общий язык.

– Не могу, – отвечал я.

– Почему?

– Да потому, что Петрович – кадровый военный и привык к самовольству. Но здесь ему не армия.

– Так предупреждай его, где тебя искать.

– Отчего же он меня не предупреждает, где искать его? Он то по магазинам побежал, то по отделениям помчался… Пусть пишет план моей работы и крепит на двери мастерской, а я посмотрю, что и когда сделать.

– Ладно, иди, – начальник махал устало рукой, и отпускал меня на все четыре стороны.

Вторым «сапогом» отставной военной пары был инженер по технике безопасности, Феопентов. Ни имени, ни отчества я его просто не помню, потому как по два-три раза на дню приходилось слышать:

– Тебя Феопентов ищет!

Ему постоянно надобно было рисовать кучу то запрещающих, то разрешающих, то еще каких непонятно знаков. Притом – на металле, и обязательно – «авиационной краской», чтобы никакая перемена погоды на них не влияла.

На начало рабочего дня они заявлялись при своих должностях, но уже к обеду – становились шерлоками холмсами да докторами ватсонами, и забывали про всё на свете, рыская по территории предприятия и в его окрестностях в поисках художника-оформителя. Я в то время исполнял обязанности худрука – в каптёрке расписывал партии для инструментов или делал аранжировки. Если меня и находили, то я неизменно отвечал:

– Должности художника-оформителя как таковой нет. Есть должность художественного руководителя. А оформитель – это так, в нагрузку.

– Вот и нагружайся, – орал Феопентов, так как имел годами тренированный голос строевого офицера.

– Художником я нагружался до обеда, сейчас я исполняю свои прямые обязанности.

Если же меня ловили с утра, тогда я утверждал то же, только наоборот:

– Сейчас я исполняю свои прямые обязанности, а вот после обеда – милости просим.

Аккурат через квартал меня снова вызвал начальник. На этот раз он пригласил присесть, и завёл разговор издалека.

– Феопентов немного приостыл… небось, знаки нарисовал?

– Нарисовал, конечно.

– Вчера в моё отсутствие опять в приёмной крутился. Чего на этот раз?

– На этот раз ему приспичило на каждое отделение связи изготовить стенды по технике безопасности.

– Это тоже надо, – кивнул головой начальник; но по этому кивку было совсем не понятно: то ли действительно надо, то ли можно и подождать. – Но я тебя вызвал по другому поводу. Из области спустили разнарядку, чтобы должность худрука сократить.

– Значит…

– Да ничего это не значит! – перебил меня начальник. – Ещё остаётся ставка спортсмена, ну… то есть руководителя по спортивно-массовой работе. Через месяц соревнования в Бердичеве среди монтёров. Набери команду и готовь. Мы всегда, правда, были где-то посредине. Эта средина, как не крути, золотая: за последние места – бьют, за первые – много требуют.

– Понятно. Значит, первого места нам не надо?

– Нет, первого не надо.

На соревнованиях в Бердичеве мы были вторыми из двадцати четырёх команд.

Начальник был очень доволен. Даже отчего-то сразу позабыл про золотую середину и расщедрился на премию. На следующий день вызвал к себе:

– Ты теперь у нас самый ценный кадр, – сказал бодро и без какого-либо подтекста в голосе. – Сразу три должности занимаешь…

– Вот бы ещё платили, как ценному кадру, – не удержался вставить свои пять копеек.

– Что мы можем… Это в области решают надо нам художника или не надо. По мне… да ладно. Я вот чего тебя вызвал: твой предшественник начинал рисовать картину «Ленин на телеграфе». Я даже не в курсе: есть она или нет…

– Картина маслом?

– Чего? – не понял моих профессиональных тонкостей начальник.

– Есть холст на подрамнике разбитый на клеточки с некоторой прорисовкой деталей… точно – Ленин на телеграфе. Скажем так: начало есть.

– В мае наш профессиональный праздник: постарайся определиться, чтобы к этому времени картина была готова.

– Как скажете, – без особого энтузиазма ответил я и вышел в приёмную.

В приёмной сидел нервный Феопентов: его правая нога подёргивалась в такт какого-то военного марша. Он измерил меня уничижительным взглядом и просипел:

– Когда будут стенды?

– Какие стенды?

– По технике безопасности…

– Безопасность нужна, когда есть техника. Когда же техники нет – кому нужна ваша безопасность? – прокаламбурил я без каких-либо эмоций в голосе, и вышел.

В ответ – гробовая тишина: Феопентов, похоже, переваривал мною сказанное.

Я тоже переваривал услышанное в кабинете начальника.

С этой минуты мне стало отчётливо ясно: пора определяться в выборе рода занятий.

И я определился: поступил в киевский госуниверситет на факультет журналистики. Картину так и не закончил, ибо на неё просто не оставалось времени. Ведь три должности на одну зарплату – это вам не шары гонять! Шучу, конечно…


Прошло время, как пишут в толстых и не очень романах. На райузле связи давно поменялся завхоз. Поменялся, правда, без моего непосредственного участия. Хотя, – с какой стороны посмотреть: сразу после моего ухода ушли и два армейских сапога – то ли я их взаправду достал, то ли захотелось заслуженного отдыха. Новый завхоз Василий как-то встретил меня в городе и без каких-либо преамбул сказал:

– Слушай, там твой Ленин валяется на складе. Забрал бы его.

– Какой Ленин? – не понял я, ведь столько-то времени прошло!

– Ленин на телеграфе…

– Ты картину имеешь в виду?

– Конечно. Топчут его ногами, бросают с места на место… В пыли весь, в паутине. Вождь же мирового пролетариата.

– Ладно, выберусь как-нибудь, – ответил, чтобы побыстрее закончить этот разговор.

Возможно, так бы и остался Ленин на складе диктовать телеграфисту ценные указания, если бы буквально на следующую ночь не приснился мне сон. Притом, довольно интересный. Будто через весь город несу эту картину к себе домой, где её очищаю от пыли и грязи. Потом большой кистью грунтую и начинаю писать «с чистого листа». Как-то сразу появились и фигуры, и панорамные цвета. Когда проснулся, перед глазами стоял готовый сюжет: вверху – Богородица с младенцем, правее – распятый Спаситель, внизу – Христос в терновом венце, одетый в багряницу, левее – Бог-Отец в раздумье. Понятно, что самостоятельно я эти образы выписать не мог – не хватало ни образования, ни опыта. Для срисовки надо было найти прототипы. И я их нашёл… у Васнецова. Не помню, откуда появился Христос в терновом венце…

Четыре месяца работы и сон материализовался в «Квадратуре круга». Название возникло сразу, будто кто мне его нашептал.

Тогда было время выбора, ибо Союз трещал по швам, и холодный ветер перемен донимал до самых до костей.

И я его – этот выбор – сделал.

Всё остальное время бьюсь над решением неразрешимого, в познании непостижимого и в преодолении невозможного.

Что из этого получится, – не знаю.

Ибо я – грешный человек.

Но в одном уверен точно: на страшном суде Господь элементарно разрешит эту неразрешимую задачу: расставит всё и всех на свои места.