Сборник рассказов.

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ




ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ ЮНОСТИ.




РАССКАЗЫ.














СПб 2007





ЛЕНИНГРАДЦЫ
- Папа, а ты умрешь? – спросила дочка, когда я укла¬дывал ее спать.
- Конечно, - растерялся я. Но сразу же поправился. - Только очень-очень нескоро.
- А мама? – спросила она. - А я?
- Спи, тебе этого не понять, - попытался я отговориться.
Но она долго не могла успокоиться и все цеплялась за мою руку, а когда заснула, то всхлипывала во сне.
Ночью я курил около открытой форточки, глубоко затягивал¬ся, дым горчил горло, и не знал, как объяснить дочке. Как помочь преодолеть еще первую в ее жизни пропасть.
Бессмертие вида куплено ценой гибели отдельно взятого ин¬дивидуума, и слова такие умные и правильные в научной работе неприемлемы для нашего сознания.
Не знал, как объяснить; и 9го мая вместе с ней влился в людской поток, направляющийся к Пискаревскому кладбищу.
Медленно шли ветераны, которых с каждым годом оставалось все меньше, пиджаки их были увешаны орденами и медалями.
Даже мальчишки притихли в скорбном и величавом этом шествии.
Дочка приникла ко мне, я обхватил ее за плечи.
Слышна была музыка, тихий перебор больных звуков, и подошвы шаркали по асфальту.
Около ворот дежурили нарядно одетые милиционеры, лица их были сосредоточены.
Все громче звучала музыка, все тяжелее давался каждый шаг.
Дно бассейна около входа было засыпано монетами, мы тоже бросили, они переливались на свету, слепили глаза, выдав¬ливали слезы.
Все сильнее сжимал я ее плечи, она не скинула мои руки.
Понурившись, побрели мы по центральной аллее. Надсадная музыка сводила с ума.
Мимо гранитных плит с четырьмя страшными блокадными цифрами: один, девять, четыре, два; мимо огромных насыпей с аккуратно выкошенными откосами.
На откосах и на плитах тоже лежала мелочь, а также пряники, конфеты, куски хлеба.
- Что это? - недоуменно спросила дочка.
- Тише, молчи, - хрипло откликнулся я.
Впереди около могильной плиты на земле сидела очень старая женщина, устало раскинув толстые бесформенные ноги в стоптанных башмаках, уронив на грудь седую голову. С блокадной коркой хлеба на коленях.
Проходя мимо, люди отводили глаза.
Хоть бы остановили эту чертову музыку!
- Что? - повторила дочка.
- Понимаешь, это память, эти гранитные плиты и холмы, намять по всем погибшим в жутком и чудесном нашем городе, - захлебываясь, зашептал я.
Все сильнее наваливаясь на девочку, не знаю, как она выдер¬жала мою боль.
А впереди над всеми среди косматых рваных туч нависла огромная женщина с вздернутыми в отчаянии и в восторге руками.
- Память - не эти холмы и камни, - надрываясь, шептал я. - Понимаешь, пока мы сюда приходим, пока больно… Ты живешь в самом прекрасном и гибельном городе, он единственный на свете… Понимаешь?
Я подхватил дочку на руки и спрятал лицо в ее одежде.
Мы уже дошли до окаменевшей женщины и до стены с памятной над¬писью, свернули в боковую аллею.
Где уже не так надсадно гремела музыка, но еще безнадежнее шаркали подошвы.
Руки мои онемели, осторожно опустил я девочку на землю.
- Ничего, перестань. - Легкими ладонями тронула она мои мокрые щеки.
- Что? - опросил я.
- Мы никогда не умрем: и ты, и я, и мама.
- Ну конечно, - согласился я с девочкой.


ОХОТНИК НА СЛОНОВ.
В городе, где я родился, не было зоопарка, и в детстве я любил охотиться на слонов.
Ночью стадо приходило к реке, и утром было нетрудно найти его по следам. У деревьев, что росли рядом с широкой слоновьей тро¬пой, были сломаны ветви и ободрана кора.
О близости стада я узнавал по дымящемуся помету и, облизав палец, определял направление ветра. Если ветер дул на меня, то можно было вплотную подойти к чутким животным.
Стадо обычно состояло из нескольких десятков голов, опытный самец стоял поодаль, охраняя товарищей.
У африканских слонов длинные изогнутые бивни и большие уши, которые топорщатся в минуты опасности. Клыков у слонов нет, бивни образуются из верхних резцов. А конечности пятипалые, паль¬цы заканчиваются небольшими копытами. Несмотря на вес, доходящий до шести тонн, огромные животные легко передвигаются по за¬болоченной местности. Чтобы представить слона в атаке, надо встать вплотную к железной дороге и дождаться поезда.
Там, где я охотился, рос колючий кустарник, когда я подпол¬зал к стаду, колючки рвали одежду и царапали кожу. Ладони обжи¬гал раскаленный ствол карабина, патроны были начинены двадцатью граммами пороха.
К стаду мне удалось подобраться на сто метров, но я не решил¬ся стрелять. Обычно напуганные животные спасаются бегством, но нет ничего опаснее раненого слона. Ревя от боли, подняв хобот, бросается он на обидчика, и нет спасения несчастному. Швырнув незадачливого охотника на землю, слон затаптывает его.
В общем, участвовал я в настоящей мужской игре и, прижимая к себе карабин, полз среди зарослей колючего кустарника.
Огромный самец, охраняющий стадо, был уже в метрах пятиде¬сяти, и я мог бы поразить его между глазом и ухом, слон стоял боком.
В то утро солнце палило немилосердно. Моя порванная колючками рубашка прилипла к спине и потемнела на груди и подмышками.
Издали донесся ленивый рык сытого льва. Я не люблю трусли¬вых этих зверей, охотящихся по ночам.
Патрон бесшумно вошел в казенник.
Уши у слона встали торчком.
В кустах беспечно закричала какая-то птица.
Ах, какой это был слон: ростом в четыре метра, с массивны¬ми бивнями!
Приклад карабина жестко уперся в плечо, левая рука сжала цевьё.
Слоновая кость высоко ценится, но не ради выгоды охотился я на слонов. Наступает время, когда каждый мужчина должен испы¬тать, познать себя.
Карабин был тяжелый и угловатый, колючий кустарник оставил многочисленные кровавые царапины. Руки были в цыпках, а язык в зелени летних трав.
Никогда еще я не видел таких больших слонов, левый бивень у него был стерт больше правого.
Прижимая карабин к плечу, я любовался животным.
Шквальный порыв ветра донес до него мой запах. Коротко и тревожно вскрикнула труба.
Прикрывая собой малышей, умчалось стадо, и последним бежал мой исполин.
Не мог же я стрелять ему в спину!
Слоны бежали, не разбирая дороги, ломая кусты, за ними оста¬лась широкая просека.
Закинув за спину тяжелое ружье, прихрамывая, я отправился по их следам. Приклад бил по икрам голых ног, от жары кружилась голова. Я снял рубашку, кожа покраснела и покрылась волдырями. Влажный неподвижный воздух раскалено врывался в легкие. Я мечтал дойти до леса, виднеющегося вдали, но саванна тянулась бес¬конечно.
Мне попался островок мокрого песка в многочисленных следах животных. Ночью из песка выступала вода, и антилопы приходили слизывать влагу. Присев на корточки, я выкопал ямку и ждал, ког¬да она заполнится. Вода была мутная, теплая и не принесла облег¬чения.
В кустах мелькали какие-то животные, но все боялись человека. Намочив рубашку, я накинул ее на плечи; попав на кожу, вода ши¬пела и испарялась.
Я упорно шел по следам беглецов, это была честная мужская игра. Солнце неподвижно висело над головой, каждый шаг давался усилием воли.
Тропический многоэтажный лес медленно приближался. Просека пошла под уклон, почва болотисто пружинила под ногами. Слоны ос¬тавили глубокие овальные отпечатки.
Очень просто узнать рост слона, для этого достаточно измерить длину окружности следа и полученное число умножить на два. Мерки у меня с собой не было.
Слонов я нашел на большой поляне. Я так устал, что не стал определять направление ветра. Было не обмануть самца, охранявшего стадо.
Почуяв мои запах, он не протрубил сигнал тревоги, а, вздер¬нув хобот, бросился на меня. Забыв про боль в ногах и про обож¬женную кожу, в последний момент я отступил в сторону и вплотную разрядил в него карабин. Это была честная мужская игра, стоило мне на секунду зазеваться...
Знаете ли вы, что такое разрывная пуля и двадцать граммов пороха?
Череп слона раскололся. Поднявшись на дыбы, мертвый великан рухнул к моим ногам, как спички сломав мелкие деревья. Под жар¬ким солнцем от газов мгновенно вздулось брюхо. Все было кончено, и я остался жив. Рукавом рубашки размазал по щекам непрошеные слезы.
Правый бивень был даже длиннее трех метров. И мертвый слон был грозен.
Стадо бежало, и я понял, почему он напал на меня. Поза¬ди беглецов плелся слоненок, поранивший ногу. Слон был мужчиной.
Через год мне исполнилось одиннадцать лет, и я впервые попал в большой город. И даже не разглядев старинные здания и не удивившись скоплению людей на улицах, упросил родителей свести меня в зоопарк.
Слон неподвижно стоял на площадке, забранной по периметру железными шипами. Он понуро опустил голову, бока у него тяжело вздымались. Хобот был похож на веревку, хвост заканчивался грязной кисточкой. Уши лопатами свисали ниже плеч. К спине при¬липла вонючая солома. Мальчишки бросали булку, которая иног¬да застревала между кольями. Слон ее не подбирал. Глаза у него были закрыты, кожа на ногах потрескалась. Копыта были желтые, мертвые. Над спиной, над соломой роились мухи. Некоторые нето¬ропливо ползали по шкуре и облепили морду около глаз.
Я увидел, как из-под закрытого века сползла крупная слеза. Мухи лениво переползли на сухое место. Слон ни на что не обращал внимание.
Сердце мое ворочалось со скрипом. У меня не было с собой карабина, и я не мог помочь плененному товарищу. Закусив руку - следы зубов навсегда остались на запястье, - ни разу не оглянув¬шись, поплелся я к выходу.
Я родился в маленьком городе и умолял родителей немедленно вернуться домой. Они удивлялись моей настойчивости.
Взрослые были правы, прятаться было бесполезно.
Шпиль Петропавловской крепости упрямо карабкался вверх. Тем¬на и бурлива была Нева. Мимо меня торопливо пробегали люди.
Никогда больше не охотился я на слонов.


КРУГОМ ОДНИ СТАРИЧКИ.
Слов на них жалко тратить, не заслуживают они этого.
- Ну что ж, - только и сказал я мастеру. И развел руками: мол надо работать, но ежели желаете помочь человеку…
Всех сорокалетних старичков надо спасать, тащить из привычного их болота. Только кого вытащишь, а кого окончательно утопишь. Привыкли молчать и со всем соглашаться, а если больно и стыдно, то отворачиваться и зажимать уши. То есть поначалу зажимать, а потом притерпелись и даже краснеть разучились. Говоришь им, как они жили, вернее существовали, а они улыбаются, а самые наглые пальцем крутят у виска. Мол мы-то выползли, а как вы справитесь – еще посмотрим.
И посмотрят, и увидят: мы сможем, перелопатим, весь ваш навоз выгребем.
И тогда не надейтесь на снисхождение, поздно будет кивать и соглашаться.
Так что и смысла не было ехать к нему, вытаскивать из болота.
Хотел я отказаться, да жалко стало старичка. Вдруг заболел: лежит, и некому подать горшок; ведь быстро дряхлеешь, когда по заказу улыбаешься и по первому требованию вздергиваешь послушную руку.
- Что ж поедем, горшок ему подставим, - говорю мастеру.
А он усмехается и гаденько спрашивает: - В армию скоро?
- Скорее бы, - соглашаюсь, - чтобы вашего непотребства не видеть.
- Ну, там дурь из тебя быстро выбьют.
Гаденький такой мужичок, шишечка на ровном месте. Говорят, когда мастера назначали, никто не соглашался, а этот, наоборот, в ногах у начальства ползал, так хотелось выслужиться. Вот и порадовали его, других кандидатов не было.
В общем, не стал я с ними связываться, таких ничем не прошибешь, принялся переодеваться в цивильное.
- Мог бы и раньше сказать, а то, как на примерке; что, нравится пялиться на нормальное тело? – только и огрызнулся.
- Не мог, а могли, разве вас не учили со старшими разговаривать? – окрысился он. Так разозлился, даже глазки покраснели.
Вроде нормальные глазки, но если пристально посмотреть, то зрачки мечутся.
Я уставился.
- Не ваше, - говорю, - дело, чему меня учили, а вот зовут меня Владимиром Серафимовичем.
Вежливо так объясняю. И невзначай кулаки сжимаю. А они у меня – дай Бог; за себя не постоишь, сожрут запросто.
- Уважаемый и достопочтенный Серафимович! – все правильно понимает мастер.
И бочком от меня, будто за ним последнее слово осталось.
А старички в курилку потянулись, и рожи у них – что в цирке побывали.
И зачем я согласился проведать одного из них? Но не отказываться же теперь.
Мастер ушел в свою каморку, а старички сидят в курилке, дверь не закрыли, мне все слышно. Они смелые, когда начальства нет, один на шухере стоит, а другие рассуждают, решают государственные проблемы.
- Ему одному страшно, вот щенка и прихватил, - выдал один деятель.
Ну, за щенка он мне еще ответит.
- Сломался человек, - сказал другой.
Не обо мне, конечно, а о том загулявшем старичке.
- Они кого угодно обломают, - сказал третий.
А четвертый прямо заплакал, запричитал, захлебываясь слюной.
- А если он проговорится, сообщит, всем не слабо достанется, а мы-то причем, мы, чем виноваты?
И все разом загалдели, и не разобраться – то ли засмеялись, то ли зарыдали.
Не стал я дальше слушать, переоделся, заглянул в курилку.
- Кого это вы щенком называете? – этак спокойно спрашиваю. И по очереди в глаза каждому заглядываю. Они не любят, когда в глаза смотрят, теряются сразу. Один даже под лавку полез от страха.
- Чего там ищешь? – спрашивает другой.
- Да вот щенка потерял. - Чокнулся тот от страха.
И все заржали дружно над своим товарищем.
Ну, как уважать таких? Сами себя не уважают. Вот и вытаскивай их из болота.
Ничего я не сказал, только стиснул зубы.
- Водички попей, - посоветовал один.
А у самого рожа опухшая от беспробудного пьянства.
- Тебе-то водичка не поможет, - с трудом расцепил я зубы.
- Ох, не поможет, ой, не поможет, - закудахтал он.
Ну, как говорить с такими? оботрутся и не поморщатся.
Махнул я рукой, убрался из курилки. А здесь и мастер ползет, на ходу в портфель какие-то бумаги запихивает. Они без бумаг шагу ступить не могут, все у них расписано и по полочкам разложено. И с бабами своими спят, наверное, по расписанию, по заранее разработанному и согласованному графику.
А вот у нас в общаге.… Впрочем, это другой разговор, да и говорить не о чем, какой настоящий мужик будет хвалиться своими победами?
Просто их любовь давно уже перестал быть любовью, а так – превратилась в привычные упражнения.
Вот одни из таких и говорит мне: - Ну что, пойдем, Серафимыч?
Слышал я - тот, кого мы спасать навострились, связался то ли с бомжами, то ли с бандитами, вот мастер и взял меня на подмогу.
Длинный такой, но тощий и малахольный, его и плевком перешибешь.
В общем, пошли мы с мастером, в проходной на нас даже не взглянули, тоже шарашка: иди, кому не лень, тащи все с завода. Так по зернышку и по винтику растащили.
Гаркнул я на тетку в проходной, она чуть со стула не свалилась.
А мастер даже не улыбнулся, обдумывает план предстоящей операции. А чего здесь думать – разогнать всю банду, бутылки перебить, а того за шиворот и на работу. Да мордой в самую грязь, пусть искупит ударным трудом.
Только где там, и в тысячу лет не искупить.
Будь моя власть, я бы им!
Но ничего, не долго ждать осталось.
Уже и теперь без нас не обойтись. Идет мой мастер, чуть ли не на каждом шагу оглядывается.
- Да не вертите вы головой, никуда не убегу, - успокоил я его.
- Такой парень был хороший, не пил, от любой работы не отказывался, - запричитал бедолага.
- Парень? – не сразу сообразил я.
- Если хочешь здесь работать, вернуться сюда после армии…, - неожиданно предложил мой проводник.
- То что?
- Не противопоставляй себя коллективу.
- Чему – чему? – еще больше удивился я.
И наконец достал его, даже глазки перестали бегать. А желваки взбугрились, как перед дракой.
- Когда авария была – всем цехом вышли! А если нужно, после работы останутся! – напал он.
- И я выйду, и я останусь! – почему-то рассердился я.
- Это еще посмотрим!
- И увидите!
Такими обменялись любезностями. И чего я завелся – непонятно. Просто никому и оставаться не надо, когда следят за оборудованием.
Так мирно и молча добрались до остановки, и в яму не свалились, и копыта не переломали.
А на остановке он всерьез за меня принялся.
- У нас народ, - говорит, - золотой, стоит сбить окалину.
- Если удастся сбить, - соглашаюсь.
- Не могу тебя понять, - снова обижается начальник.
- Я сам не могу, - отвечаю.
- Лучше других себя считаешь?
Хорошо автобус подошел, за гулом мотора не разобрать ему моего ответа.
- Я карточку для тебя у начальника взял, нечего деньги зря тратить, - говорит он.
Но я заплатил кондуктору, не нуждаюсь в их подачках.
- Не знаю, что это с ним случилось, - не угомониться мастеру.
А я не слушаю его, протер запотевшее стекло, на людей поглядываю. Особенно на молодых мам, как они тащат детишек в садик.
- Правда, заговаривается он иногда, придумывает небылицы, - продолжает мастер.
И чего привязался, что от меня надо?
Других – нет, а молодых мам жалею, крутятся они белками в колесе, непонятно, как все успевают.
Не хочу, чтобы моя жена вкалывала, лучше я на двух, на трех работах буду уродоваться.
Ковыляем мы по разбитой дороге, совсем растрясло моего старичка.
- Ты ему не верь, фантазер он.
Будто кому из них верить можно.
Да, жалко мне мам и их детишек, неизвестно кого больше.
Вот пацан уперся, мамка подхватила его в охапку. Он ревет, она чуть не плачет.
Так и хочется выскочить, помочь девчонке.
И выскочил, оказывается – приехали.
Показал крикуну язык, мочки ушей оттянул, глаза выпучил.
Малый так удивился, что слезы высохли. А девчонка покраснела и поблагодарить забыла, подтащила его к дверям садика.
- Что это с тобой? – опешил мастер.
- Папа, папа, - лепечет малец.
- Нет, не папа, - еще больше покраснела девчонка.
- Знакомых встретил?
- А иди ты! – надоел мне старичок.
- Он на коллектив наговаривает, этого нельзя допустить! – понесло мастера.
Девчонка убежала, и так стало тошно, что покорно поплелся я за проводником.
- Наговаривает и клевещет! – надрывается тот.
Хоть рукава засучивай после такой характеристики, так и хочется вздуть кого-нибудь.
Но сдержался, не расплескал свой пыл, донес до нужной квартиры.
А рукава засучил, когда мастер надавил кнопку.
Только напрасно мы расстарались, звонок охрип и сорвал голос, дверь не отворили.
- Пойдем, пусть живет, - говорю мастеру.
И тут он меня удивил: ухо его выгнулось рупором, приник к двери.
- Тише, - шипит, - там кто-то есть.
У меня даже волосы вздыбились, совсем помешался мой старичок.
Не было печали, так придется определить его в скорбный дом, а там одних бумаг, поди, кучу потребуется. Не люблю писанины. Это старички привыкли, всегда бумажкой прикрываются.
В общем, отдернул я его от двери, сам приник к ней. На слух пока не жалуюсь.
И точно, дышат с другой стороны, да с таким хрипом, будто помирают.
Хотел я окликнуть, но мастер рот ладонью зажал.
Чуть ему не врезал, что за идиотская привычка хватать за лицо, еле отплевался от потной ладони.
А он палец к губам приложил, совсем в сыщика превратился.
- Ты звони, - шепчет и плюется в ухо, - а я на улицу побегу, мелькают ли тени за шторами, вдруг там засада.
И покатился по лестнице.
Слюной меня забрызгал. Придется вечером а баню пойти, душ в общаге не работает. А может, и работает, только комендантша душевую барахлом завалила. Она запасливая: новые матрасы и простыни на черный день откладывает, ждет, когда сгниют.
Впрочем, в бане интересно, пообщаться можно, там начальнички голые и больше на людей похожи, не гоношатся, как обычно.
Ну, убежал мастер, а я говорю тому партизану: - Чего прячешься, все равно тебя слышно.
Тот еще больше захрипел, но молчит.
- Дверь, - говорю, - сломаю, а загляну в твои бесстыжие глаза!
Пыхтит он, надрывается.
- Разве так людей встречают?
Слышу, попятился он.
- Выходи, поговорим по-мужски!
Да где там, наверняка, спрятался в сортире и закрылся на крючок.
А здесь и мастер возвращается, вид у него встревоженный, глазки бегают.
- Тени, - говорит, - мелькают.
- Что будем делать? – спрашивает.
И не успел я ответить, как дверь заскрипела, но другая, мужик из соседней квартиры высунулся. Крепкий еще старичок, майка того и гляди лопнет на тугом пузе.
- Там такая кодла собирается, такие устраивают оргии! – сообщает ябеда.
И при этом сладко жмурится, а пузо еще больше распирает майку. Не дают ему покоя эти оргии.
- Голая одна выскочила, совсем голая!
Снова обрызгали меня слюной. Мастера тоже, но тот даже не заметил, разинул рот, чтобы лучше слышать.
- За ней мужик здоровый, - скис рассказчик.
- Голый? – выдохнул мастер.
- Здоровый, - опечалился рассказчик.
Нет, обязательно схожу вечером в баню, а пока обтерся и попер на ябеду.
- Убирайся, - говорю, - пока цел!
- А я что, я ничего, - попятился тот.
- И он, и она голые? – настаивает мастер.
- Если немедленно не уйдешь…, - предупредил я.
Мужик убрался, заскрежетали замки и засовы.
- Подожди, еще не все рассказал, - все страдает мастер.
- Милицию вызову! – надрываются за дверью. – Жалобу напишу!
- Что будем делать? – спрашивает мастер. Малость очухался, обтер мокрый лоб.
Всегда они так, ежели не по инструкции, так сразу теряются.
И хоть тошно обращаться в милицию, но надо помочь человеку.
Две недели работаю в этой шарашке, за это время так его и не видел. А может, и нет того уже, а квартиру его захватили.
И запах перегара доносится оттуда.
- Чуешь? – спрашиваю мастера.
Он прямо дернулся, думал, я на голую бабу показываю.
- Вдруг его пытают, и тайны ваши копеечные выведывают, - придумал я.
Мастер аж взвился от чудовищного предположения.
Неохотно поплелся за мной.
Спросил я у бабки, они все знают, указала дорогу.
- У нас было служебное расследование… все дружно отказались… да и таких дел никогда не случалось…один он наговаривает, - бубнит мастер за моей спиной.
Лепит и лепит, будто кто его слушает. А я прыгаю по кочкам и с каждым шагом все труднее удерживать равновесие. И по рельефу местности легко догадаться, где отделение. Как и у нашего предприятия дорожники канав и ям накопали. Хорошо, дождей давно не было, а то бы в грязи завязли. И правильно, нечего допускать до служивых посторонних. Ни один ябеда не пройдет.
Я не ябеда, а просто пожалел человека.
В общем, доковыляли, представились дежурному. Тот вылупился, наверное, давненько просителям не удавалось одолеть полосу препятствий. Очнулся от привычной спячки.
- Вроде бы не по нашему отделению, - попытался нас отфутболить.
И лоб ладонью прикрыл. А чего прикрывать, видна здоровенная шишка.
Муж не вовремя вернулся со службы или бандитская пуля царапнула.
- Мы не бандиты, мы от коллектива, - пролепетал мастер.
- У нас бумаги, - схватился он за портфель. – Коллективное письмо, что он наговаривает!
Я сбоку зашел и мастера и дежурного вижу. У одного глазки маленькие и злые, а у другого против обыкновения зрачки не мечутся.
- И прошу зафиксировать его длительное отсутствие на рабочем месте без уважительных причин! – настаивает мастер. – А к заявлениям прогульщиков никакого доверия!
- Если надо, разберемся, - отмахивается дежурный.
- И соседи на него жалуются, - напоследок наябедничал мастер.
- Нам самим не справится, - неожиданно успокоился он. И принялся бумаги в портфель засовывать.
А дежурный осторожно ощупывает свою рану.
- Просто надо помочь человеку. Разве вы не обязаны помогать? – встрял я.
Переглянулись старички, будто обнялись, таких не прошибешь никакими словами.
- А как убьют его? – попытался растормошить их.
- Когда убьют, приходите, - сказал дежурный. – А со своими предположениями и домыслами…
- Пойдем, - тащит меня мастер. – Обрисовали истинное лицо, теперь ни одному его слову не поверят.
- Так вы можете войти к нему в квартиру? – напоследок спросил я.
- Не имеем права, - охотно признался дежурный. – Вот когда убьют вашего обманщика, - повторил он.
- Теперь ни одному слову не поверят, пусть подавится своей правдой! –торопится уйти мастер.
- А как можно войти? – настаиваю я.
- Официальная бумага за подписью хозяина города, ну хотя бы его сообщников, - скучно объяснил дежурный. И над журналом склонился, мол некогда ему с нами валандаться.
- Человек, понимаете, человек! – напомнил я.
А вокруг пустыня, медленно перекатываются барханы. Такая бескрайняя пустыня, что впору упасть и отчаяться.
- Мы свой долг выполнили, - усмехается мастер.
Ну, как одолеть эту пустыню, как не погибнуть от жажды?
Поплелся я за провожатым. Иду, не разбираю дороги, падаю в ямы и канавы. И все труднее выбираться из них.
Чем я лучше моих предшественников, что остались в пустыне? Кости развеял ветер. И никто не помянул их добрым словом.
- А тебя хорошо обучили, можно и разряд повысить, - лепит мастер. Не терпится ему, забрасывает песочком.
Стоим мы на краю пропасти, и тянет меня шагнуть в бездну.
И шагнул бы, да рядом со мной мужик на женщину замахнулся. А та вжала голову в плечи, готова принять любые побои.
И как я успел, сам не знаю. Взвился и прямо в полете ребром ладони вмазал ему по бицепсу. Всего себя вложил в этот удар, обессиленный и беззащитный повалился к ногам негодяя.
Рука его повисла плетью, но затоптать запросто может.
Если хоть малость осталось в нем мужского. Да ничего, видимо, не осталось – бочком отступил от меня.
А женщина к нему потянулась и мне через плечо: - Кто тебя просил, мы сами разберемся!
Помирились, значит. Ушли и не оглянулись.
Поднимаюсь я кое-как, пыль из одежды выбиваю.
А мастер рядом крутится, только я не смотрю на него, ни к чему мне это.
Так долго не смотрю, что он сам норовит заглянуть в лицо. Но не удается за пыльным облаком.
- Серафимыч? – напрасно старается.
- Владимир Серафимович, уважаемый и достопочтенный!
Поднял я голову, и нет пустыни, кое-где трава островками, вдали деревья угадываются. Поплелся я к ним.
Ноги еще в песок проваливаются.
- Серафимыч, самый высший разряд дам!
Еще проваливаются, но деревья все ближе.
- Все меры приняли, теперь их работа! – кивает на отделение.
А потом трава пошла, я чуть ли не бегом припустил.
Он пыхтит за спиной, но отстает с каждым шагом.
Не догнать ему, не оправдаться.
- Ну, черт с ним - с начальством, пусть дрожат и боятся; а может, человеку действительно помочь надо! – Испугался он заблудиться в пустыне.
Не то чтобы устал я или запыхался, а просто бежать надоело. Отыскал поляну около родника, устроился у воды.
Оглянулся – мастер завяз в песке.
Пришлось вернуться за ним.
- Надоело, все надоело, - сгорбился он.
- Что будем делать? – спрашиваю.
- Надо к участковому, там ребята молодые, не забурели, - придумал он.
Я по привычке в переносицу уставился, а он не отвел глаза. Совсем не старичком оказался мой мастер.
В общем, пошли, бабки опять путано и подробно указали дорогу.
- Понимаешь, все по указке, а он по-своему, - пытается объяснить мастер.
И не отстает, и вперед не забегает, а просто идут рядом мужчины, спокойненько разговаривают.
- Чтобы дефицитный материал достать, всех надо подмазать, а деньги откуда?
- Разве теперь так бывает? – недоумеваю я.
- Вот на работяг и выписывают фиктивные премии или материальную помощь, а они с начальством делятся, понимаешь?
Я соглашаюсь, хотя туго до меня это доходит. Но глаза мастера не бегают, и даже плечи вроде бы пошире стали. И кулаки у него побольше моих. Я руки в карманы засунул, не сравниться с подобным богатырем.
- А начальство нужных людей подмазывает, понимаешь? – втолковывает он, как подготовишке.
Я соглашаюсь, видимо, не привыкли старички работать по-иному.
- И мертвые души, сынков и дочерей хозяев города вписали в ведомость.
- Зачем? – не разобрался я.
- А те только за деньгами и являются.
- Гнать их в шею!
- А потом нас погонят, - объясняет мастер.
Нет, никогда старички не научатся работать по честному, но почему-то не могу осудить их.
Дома кругом одинаковые, заблудились мы, напрасно заглядываем в парадные. И остыл мой соратник, этак вопросительно на меня поглядывает.
Загадал я: если с трех раз не найдем участкового…
Чем дольше ищем, тем заметнее съеживается мой мастер, совсем в старичка превратился, не различить за портфелем.
Однако молчит, слишком много сказал, а слово не птица.
Но все же вякнул, когда отыскал я участкового.
- Я пошутил, хотел тебя проверить.
Нечего меня проверять, я что думаю, то и говорю.
Объяснил доходчиво служивому.
Тот совсем молодым оказался, непонятно когда институт успел окончить. Или купил где-то ромбик, на грудь повесил, усы для солидности отпустил. Волосинки пересчитать можно.
- Отчего не помочь, - сразу согласился он.
- Не откроют, двери сломаем, - заявил лейтенантик.
Симпатичный такой здоровяк, и усы его густые и щетинистые. А ромбик на груди – так другие еще и не такие побрякушки вешают.
Мой мастер совсем растерялся от такой прыти, за портфель норовит спрятаться. Мозгляк одним словом, плевком перешибить можно.
В общем согласился помочь служивый, прямиком направился к тому дому. И походка у него упругая, залюбоваться можно. И не раскачивается, идет по прямой. Я чуть ли не рысью за ним, а мастер пыхтит, старается не отстать, но все равно не успевает.
Прямо влюбился я в этого генерала, наконец, нормальный человек отыскался среди старичков. Его бы поставить начальником отделения, но таких не жалуют, ждут, когда на других престарков походить будет. Дело тут не в возрасте, за пять минут состариться можно.
Мастер не старше участкового, а давно пора ему на пенсию.
И мчимся мы этаким образом по всем правилам детектива: впереди генерал, я на подхвате, мастер тылы прикрывает.
Встречные разбегаются, от любопытства топорщатся ушки. Того и гляди, в погоню бросятся. Сучат ногами, но отпугивает их портфель и погоны. Попадешь на заметку, вовек не отмоешься.
Мчится мой генерал, на ходу обращает нас в свою веру. Только меня обращать не надо, я с каждым словом согласный.
- Свой район образцовым сделаю! – обещает участковый.
- Как огня будут меня бояться!
Правильные и замечательные слова, только от них словно ознобом по коже, а ведь погода не изменилась, не подул северный ветер.
Чудная выдалась осень в этом году, тихая, без дождей. Перед взрывом затаилась природа.
А может, озноб потому, что оглянулся я на мастера. Такая у того гаденькая и противная ухмылка.
Не понимает, что участковый должен очистить свой район от грязи.
- Не дрейфь, ребята, со мной не пропадешь! – ободрил нас лейтенант около дома.
И так усы его разрослись, что за ним лицо не просматривается, я даже зажмурился, давно столько волос не видел.
А когда открыл глаза, то от этого великолепия осталось несколько волосинок.
Это женщина у парадной нас перехватила.
- Опоздали, опоздали, миленькие, убрались они, и пяти минут не прошло! – так и распирает ее словами.
- Знаю, за кем пришли, давно пора их посадить!
И приглядываться к ней нечего, похожа на того ябеду из соседней квартиры. Такой же тугой живот, разве что два спущенных шара на грудь прилеплены. Дергаются они, того и гляди отвалятся.
Смотреть тошно; случайно взглянул на мастера, а тот уже не прячется за портфелем, глаза выпучил.
Старички – они падкие на такое непотребство.
- Кто? – допросил лейтенант.
- С бабой он с этой, с распутной! – докладывает баба.
- Трезвые?
- Поддатые, конечно!
Смотрю, усы опять загустели, ощетинились.
- За выпивкой, наверное, пошли, - догадалась щетина.
- За ней, за ней, за желанной! – подтвердила баба.
Вспомнил я, как потерявшегося старичка зовут, назвал по имени-отчеству.
- А кто же еще? – удивилась баба.
- Работать пора, полдня уже бегаем, - говорю мастеру.
Но хоть из пушки под ухом у него пали, все равно не услышит.
Так и вьется вокруг бабы.
- Вы его поймаете? – закатывает та глазки.
- С вашими-то выдающимися данными! – распускает тот павлиний хвост.
- Я на работу возвращаюсь! – гаркнул я.
- Любое ваше желание выполню! – неймется павлину.
Хотел я вернуться, никого, оказывается, не убили, да помчался лейтенантик ловить преступников. Милицейским дай волю, всех пересажают, запрыгал я за ним.
Шаг у него упругий, хищники так ходят, когда подкрадываются к жертве.
А та еще ничего не знает, последние мгновения наслаждается свободой.
Не знаю, как мастер отлепился от бабы, наверное, прогнала она его, мужик из окна высунулся. Есть такие – посылают подругу в самое пекло, а потом изображают заботу и участие, следят за каждым шагом.
В общем, турнула она приставалу, тот совсем озверел, догнал меня, готов оболгать любого.
- Думаешь, зачем он за ним гонится? – хрипит за моей спиной.
- Выслужиться хочет, с образованием-то не сладко ходить в участковых! – накручивает он.
Что за человек, всех в грязь втопчет.
- Разгонит смутьянов – поощрение, несколько поощрений – звездочка!
Задыхается, а никак не угомониться. Врет все, не верю ему, нельзя так про людей думать.
Не верю, и старичок тот жив, и нечего мне здесь делать, пора на работу возвращаться, однако лечу за служивым.
Тот прыгает на мягких лапах, ногти в подушечках, но не дай Бог, если выпустит их.
А на улице прохожих полно, словно никто и не работает, и некоторые держатся парочками. Хоть бери и хватай любую.
Но не сбился преследователь, сразу выделил нужную.
Идет старичок, сутулится, пыль загребает. Да еще женщина висит на его плече.
Такие дряхлые, что не больше двух понедельников осталось им мучаться.
- Он? – спросил преследователь.
Мастер лишь слюну сглотнул вместо ответа.
Служивый фуражку подмышку – чтобы не потерять казенное имущество, - прыгнул к преступникам.
Только старичок и не думал убегать, стряхнул подругу, ноги пошире расставил, распрямился.
Женщина в кусты юркнула.
Мужчина стоит, не шелохнется, и глаза у него такие…. Вроде бы нормальные, но все в них отражается. Только в искаженном виде: я, например, обернулся уродом с огромными когтистыми лапами.
И вдруг что-то щелкнуло, переключилось. И почудился мне родник, что отыскал я в пустыне.
Неужели его подруга не заглядывала в эти глаза?
Или, наоборот, заглянула, поэтому попыталась убежать и спрятаться.
Но не смогла скрыться, натянулись невидимые нити, связывающие их. Или на дно пропасти спустили веревку, она ухватилась и вскарабкалась.
Вернулась в царапинах и ссадинах, встала рядом с единственным.
- Предприятие обокрал, ответишь по полной программе! – пригрезилось участковому.
Так путано объяснил ему мастер, что тот вообразил невесть что.
- Мы о тебе беспокоились, беспокоились! – выглянул из-за его спины осмелевший мастер.
И глаза у преследуемого вдруг потухли, или зрачки перекатились внутрь глазницы.
- Он мой гражданский муж, не тревожьте его, - осмелела и вступилась женщина.
- А ты кто такая? – будто только теперь заметил ее участковый.
Лицо у нее красное, испитое, в руках сумка, там бутылки звякают.
- Не обокрал, государственная комиссия не обнаружила никаких злоупотреблений, просто своими прогулами без премии оставил коллектив, - оправдался мастер.
- А я в институт приехала поступать, - назвалась девица.
- И когда не поступила…, - догадался участковый.
- Один обещал помочь…Я поверила… А он изматрасил и натешился…, - сказала женщина.
- Точно, ничего не украл? – допросил служивый мастера.
Тот истово перекрестился, перепутав последовательность движений.
- Правда, был родник? – спросил я.
- Когда-то давным-давно, не помню, - сказал старичок.
- А потом стыдно было возвращаться, - сказала его подруга.
- Что же вы мне голову морочите? – обиделся лейтенант.
Не задержал преступников, не видать ему повышения, поплелся восвояси, сгорбившись и загребая пыль ногами.
Говорили и не слышали друг друга, бутылки звенели в сумке.
- Теперь тебе точно не поверят, напрасно будешь наговаривать!
- А он увидел во мне человека, а не подстилку.
- Лучше спиться, чем работать с вами.
- Невелика потеря! – окрысился мастер.
- Дайте глотнуть, - неожиданно для себя попросил я.
- Пошли, пора работать! – взвизгнул мастер.
Умелые руки сорвали пробку.
- А может, не стоит? – спросил мужчина, которого я ошибочно посчитал старичком.
Ладонь моя намертво обхватила горлышко.
Колючки разодрали внутренности. Я притерпелся к боли.
- Щенок! – на прощание бросил мастер.
Такой глубокий старик, что старость его подобна заразной болезни.
Может быть, лекарство поможет не заразиться.
- Когда-нибудь правда победит? – ухватился я за призрачную надежду.
Мне не ответили, но не отвели взгляд.
А значит, надежда не иссякла. Хотя бы не надежда, а ее тень.
И показалось, что на пепелище пробиваются зеленые побеги.
Хотелось упасть и лицом прижаться к этим росткам.
Я едва сдержался.


ВОЗВРАЩЕНИЕ.
За два года деревянные дома около шоссе еще больше покоси¬лись, обветшали и постарели, бревна, лежащие на земле, подгни¬ли; но их дом начинался с кирпичного фундамента, и стены снаружи были обшиты вагонкой.
Город шагнул за старые границы, огромные девяти, четырнадца¬ти и шестнадцатиэтажные здания подступили к поселку.
Чувствуя сосущую пустоту в желудке, цепляясь рукой за пору¬чень, он подошел к задней двери автобуса и машинально улыбнулся кондуктору, пожилой женщине, с лицом в добрых морщинках.
- Что, солдат, приехал? – громко спросила она.
Солдат кивнул, отвечая ей и любопытным лицам пассажиров.
- Вольно, - разрешил он, не повышая голос, и еще что-то хотел добавить, но двери открылись и, вывалившись в вечернюю жару, недоуменно сказал. - Приехал, действительно, приехал.
Окутав солдата выхлопными газами, автобус ушел, заставив его окончательно поверить возвращению. В доме около остановки надрывался проигрыватель.
В поезде солдат пил не закусывая и почти и не спал и теперь чувствовал спазмы в пустом желудке и знал, что глаза у него покраснели и воспалились.
Присев на скамейку около сломанного забора, он закурил. От бесчисленных сигарет саднило нёбо и горчило во рту.
По шоссе из города вырывались автомобили, в пятницу все торопились на дачу.
Впереди метров за двести от него, на другой стороне дороги около крошечного клуба толпилась молодежь.
Боясь быть узнанным, он втянул голову в плечи и согнулся.
Несколько муравьев волокли по пыльной земле зеленую гусеницу. Подобрав щепочку, отбросил он гусеницу, муравьи растерянно заметались.
Он улыбнулся, подумав, что тоже мечется, хотя и сидит на скамейке: в доме неподалеку ждет мать, в другом доме - несколько остановок автобуса - ждет девушка, два года не выходя по вече¬рам на улицу.
Вместо того чтобы войти в один из этих домов, он сидел около автобусной остановки и, вжав голову в плечи, покуривал. Небольшой потрепанный чемоданчик с нехитрыми сол¬датскими гостинцами стоял у ног.
За спиной хлопнула дверь, он услышал приближающиеся мужские шаги, хрустел мелкий гравий на дорожке, и согнулся еще ниже, закрыв затылок ладонями.
Он хотел бежать, мчаться к девушке, но боялся двух лет раз¬луки.
Скрипнула калитка, шаги стихли.
- Сержант, а сержант, пойдем со мной, как раз одного не хватает, - услышал он и молча покачал головой с закинутыми на нее руками.
Тяжелое тело плюхнулось рядом с ним, тихо охнула скамейка.
Не выдержав, поднял он голову.
- Братишка! – закричал давно небритый детина.
- Вот, только что приехал, - пробормотал солдат, с трудом признав двоюродного брата.
- Ты же соскучился по вольной жизни! – позвал его тот. - Я у матери еще не был, понимаешь? - Это потом, потом, видишь – ломают? – Детина поднялся, опять заскрипела скамейка.
- Да нет, я к матери, - вяло отказался солдат.
- Вернулся ты или не вернулся? - Ухватив за плечи, мужчина рывком поднял солдата.
- И Вера, знаешь Веру?
- Вернулся ты, - тащил за собой добычу брат. - Что нам Вера!
- Что ты хочешь сказать? - сразу охрип солдат.
- Вера верит, - пошутил детина и засмеялся, довольный удачным каламбуром.¬
- Она с кем-нибудь? - еще больше охрипнув, спросил солдат.
И увидел: не было веселья в глазах брата, а только усталость, но увидел на мгновение, может быть, ему почуди¬лось.
- Нет, - ответил брат и тихо засмеялся, в горле забулькало - Нет, - повторил он, смеясь. - В самоволку бегал? Сохранил непорочность?
- Я мужчина, - не очень уверенно ответил солдат.
- Два года думал только о ней, да? - смеялся братишка, и белки его глаз все краснели.
Обогнув препятствие, солдат пошел к дому.
- Ладно, я пошутил, - услышал он за спиной и отрывисто бросил: - Глаза бы тебя не видели!
- Радостная встреча! - булькнул братишка.
Толкнув дверь плечом, солдат попал в маленькую пристройку с уборной на дальнем конце, с разным хламом у стен; рванув на себя вторую дверь, вошел в комнату, где лоскутами свешивались обрывки обоев, где болталась голая лампочка, где пахло немытой посудой, где две девушки обнялись, забывшись в танце.
Зацепившись ногой за порог, ввалился брат и закричал от дверей: - Вот! Лучший наш парень! Прямо из армии!
Опустившись на шаткую табуретку, солдат ладонью растер глаза.
В пепельнице дымились окурки, дым выдавливал слезы. - Вот, - сказал брат, плюхнувшись на другую табуретку. – Теперь тут город, женские общежития, и дома скоро сломают, такие дела. А наша семья здесь с петровских времен.
Его голос был едва различим в грохоте музыки.
- Попляшем! – рванул хозяин солдата.
Тот вяло и послушно затопал по шатким половицам.
В своей отрешенности женщины не замечали партнеров.
Напоследок тонко и отчаянно взвизгнув, проигрыватель заткнулся, девуш¬ки не сразу очнулись от гипноза. Сгорбившись, подволакивая натру¬женные ноги, кое-как добрались до старого приземистого топчана, юбки до бедер сползли с высоко вздернутых колен.
- Ирэн, - сказала одна, почти не разжимая рта, но солдат заметил, что зубы у нее черные, испорченные.
- Люся, - назвалась другая с огромным туго налитым бюстом.
Проигрыватель захрипел, готовый разродиться очередным шедевром.
Хозяин дотянулся до стоповой кнопки.
Девушки сосредоточенно дымили.
- А Вера? У нее тоже ломают? - не выдержал солдат.
- Нет, до них еще не добрались, - сказал хозяин. - 0 сестренке беспо¬коится, - объяснил он девушкам.
Ирэн запахнула кофточку, ее подруга звонко засмеялась.
- Что, видел таких в самоволке? – кивнул на нее брат, ладонями рисуя окружности около своей груди.
- Всяких видел, - сказал солдат, взглянув в лицо смеющейся де¬вушки.
Ямочки были на щеках, веселые лучики морщинок бежали от при¬щуренных глаз.
- Сестренку любит, ой, как он сестренку любит! - усмехнулся хо¬зяин.
- Перестань, - сказал солдат.
- Все мы братишки и сестренки, я твоя, сестренка, - сказала Люся.
Она улыбалась, но глаза были серьезные и грустные.
Когда солдат пересел с шаткой табуретки и провалился в про¬давленным топчан, выше головы вздернув колени, боком и ногой прижавшись к женщине, она тихо спросила: - Что, горемычный, не дож¬далась?
- Нет, - смутился он. - Она два года не выходила по вечерам из дома и ни на кого не смотрела, понимаешь?
- А ты верь, верь, - согласилась Люся.
- Да! - с вызовом сказал он, прижавшись к ее горячему боку. - Да, да!
- И беги, лети, целуй ей ноги!
Хозяин тоже пересел на топчан и, прильнув к девушке с испорченными зубами, что-то жарко ей нашептывал. Та морщилась и дву¬мя руками запахивала кофточку.
После бессонной пьяной ночи все виделось солдату в липком тумане.
- Да, - ответил он, боясь пошевелиться.
Хозяин надсадно засмеялся.
- Почему мне никто не верит, она дождалась, разве два года так много? - спросил солдат.
- Я хочу верить, хочу, за всех нас, втоптанных, хочу верить! - задохнулась Люся.
- Включите музыку! - крикнула ее подруга.
- Пойми, - откуда-то влез голос брата. - Одна в огромном доме и ни¬куда не выходит. Просто смешно. Человек не может один, он должен встречаться, чтобы выжить.
- Врубите музыку! - крикнула Ирэн.
- Дай мужчинам поговорить! - рассердился хозяин.
Оттолкнув его, женщина рванулась, к проигрывателю. Снова навалился грохот артиллерийской канонады.
- Одна! - перекрыла канонаду Ирэн. - Скажешь, одна!
И задергалась безотказной марионеткой.
Хозяин уже топтался около нее, глаза у обоих были пустые, на лбу и на верхней губе вскипели капли пота.
- Ему необходимо надеяться! - закричала Люся, кивая на солдата.
- Ты меня понимаешь! - Напрасно пытался он выбраться из липкого тумана.
- Дурачье! - невпопад крикнула Ирэн.
Снаряды взрывались уже в голове; спасаясь от убийственных этих залпов, солдат навалился на женщину.
- Придешь к ней чистой и невинной! - крикнула Ирэн.
- Водочной! – крикнул хозяин.
Лицом солдат зарылся в желанную и мягкую грудь.
Потом, соскользнув с дивана, головой прижался к ее коленям.
Все громче стреляли орудия, непрочный домик угрожающе рас¬качивался.
- Все будет хорошо, - как маленького уговаривала женщина солдата. - Если ты веришь, все будет хорошо, если ты можешь верить.
Оттолкнув ее ноги, солдат тяжело поднялся, взрывной волной его бросило к стене.
- К ней?! - вскочила женщина.
Она была высокой, почти с него ростом, и когда он ее поцеловал, то лишь слегка наклонил голову, и от губ пахло не таба¬ком, а мятой, а полная тугая грудь тепло расплющилась о его грудь, и его ладони легли на напрягшиеся ягодицы.
От бессонницы и грохота у солдата кружилась голова.
- Они правы, - сказал он. - Я все придумал. А ты теплая и желанная.
- Нет! - отказалась она.
- Да! - настаивал он. И все отчаяннее прижимался к горячему телу.
И не заметил, как они очутились в другой комнате, раздетые, на кровати; и только ее тело, то мягкое, то тугое, то трепещу¬щее, то застывшее. И какие-то слова, бессвязные, шепотом...
- Все они такие, все, все, - исступленно повторял он.
Потом была ночь, потом он резко проснулся ранним утром.
Рядом, развалясь на спине, скинув измятую простыню, похра¬пывая, с опухшим лицом в размазанной краске, вздымая во вдохе ог¬ромные груди, спала незнакомая и, кажется, немолодая женщина.
Морщась от головной боли, он встал и бесшумно оделся.
Брат с другой женщиной спали на топчане в соседней комнате.
Он старался не смотреть на них.
Отыскав чемоданчик, через две двери солдат вышел на улицу. Прохладное утро обещало жаркий полдень. Дом, где он ночевал, покосился на один бок, вагонка с наружных стен была оторвана. На дверях висела бумага, напоминая, что дом на днях сломают.
Пройдя по дорожке из мелкой щебенки, поскрипывающей под но¬гами, солдат вышел на автобусную остановку, вернувшись домой из армии. В ранний час на улице никого не было. Прошла поливалка, одаривая водой асфальт. В брызгах на солнце переливалась радуга.
Большие девяти, четырнадцати и шестнадцатиэтажные здания подступили к поселку. Городу было тесно в старых границах.
Выйдя из автобуса, скомандовав пассажирам "вольно", по пус¬той улице солдат пошел к своему дому. Деревянные дома, мимо ко¬торых он шел, были запушены, и на каждых дверях висела записка с предупреждением.
Около своей калитки он услышал, как быстро забилось сердце.
Мать вышла на крыльцо.
Ее фигура, ее лицо были смазаны, солдат бросился к ней, взле¬тел по ступенькам, мать обняла сына.
- Ну вот, ты и вернулся, сынок, - повторяла она. - Вот ты и вер¬нулся.
- Ну что ты, что ты, мать, - успокаивал он, гладя ладонью ее лицо. - Теперь все в порядке.
Обнявшись, они вошли в дом.
- Ой, знаешь, - сказала мать, - вчера весь день Вера просидела, тебя ждала.
Он не ответил и только щекой прижался к материнской груди. Женщина молча гладила склоненную его голову.


КЕНТАВР.
С разбега толкнув плечом тяжелую стеклянную дверь, он вор¬вался в вестибюль, но над вертушкой уже горела красная тревожная надпись «Опоздали», и мужчина в черном кителе, расставив ноги и выпятив грудь, стоял около будки. Опоздавшие издали видели мужчину и тормозили, упираясь ногами в асфальт, оставляя на нем полосы. Потом прятались, пережидая опасность.
Но он не догадался отступить и, больно стукнувшись плечом о дверь, задыхаясь, подбежал к вертушке.
Человек в черном поманил его вытянутой рукой. Тыльная сторона ладони была бугристо перевита венами, фуражка без кокарды наползала на лоб. От мужчины пахло дустом, канце¬лярским клеем
Опустив голову, провинившийся медленно подошел к вертушке. Отчаянно стучало сердце.
Пол в вестибюле был вы¬ложен гладкой керамической плиткой; поскользнувшись около будки, нарушитель схватился за железную трубу вертушки, согретую при¬косновениями ладоней.
- Держи! Не пускай! - неожиданно тонким голосом взвизгнул начальник караула.
Охранница послушно надавила на тормоз.
- Попался! - обрадовался начальник, грозя нарушителю полусогнутым пальцем. В его голосе появились басовитые нотки.
- Этот тот, - сказала охранница, протягивая в окошко пропуск.
Начальник недоуменно посмотрел на нее.
Женщина дотронулась до виска и постучала по деревянной обшивке будки.
Начальник обмяк, стал меньше ростом, отступил в сторону, уронил руки, фуражка наползла на глаза.
- Иди! - ласково сказала женщина; а он, еще не веря в свою удачу, попытался объяснить: - Мама не разбудила. Первый раз за год.
- Иди, горемычный, - повторила женщина, но забыла снять
ногу с тормоза; толкнувшись в закрытую секцию, он сказал:
- Простите меня, я больше не буду.
- На улице их надо ловить! - ожил начальник караула. На
нарушителя, как на недоступную для него добычу, он уже не обращал внимания, ему было чуждо праздное любопытство.
- Да что же я? - опомнилась вахтерша, освобождая тормоз.
Вертушка подалась, нарушитель прорвался в институт.
- На улице засаду! - не мог угомониться начальник караула. -
Народу мало, - печально признался он.
Итак, проступок остался без наказания, светло улыбаясь, провинившийся поднимался по лестнице. Около перил углы ступенек были стерты. Лестничный пролет упирался в большое окно. Подни¬маясь, он увидел ровную голубизну неба, потом различил женский силуэт. Он улыбнулся светлому пятну лица; уступая дорогу, шаг¬нул в сторону. Девушка тоже шагнула. Потом одновременно они прижались к перилам.
- Первый раз опоздал на работу, - признался он, кое-как
разойдясь с девушкой. Оглянувшись, увидел растерянное ее лицо
и горизонтальную морщинку на лбу.
- Мама не разбудила, - сказал он.
Еще одна морщина легла на лоб. Но вот они разгладились, девушка узнала пришельца. Потом ее каблуки застучали по ступенькам. Потом она поскользнулась, он дотянулся, подхватил под локоток. Девушка прижала руку к телу, бок ее был горячим.
- Больно? - опросил он.
- Уберите руку! - приказала девушка.
Он убрал.
- Больно? - опросил он, с удивлением разглядывая свою
ладонь.
Она не успела ответить, еще кто-то спускался по лестни¬це. Он встретился взглядом с Сергеем Сергеевичем.
- Здравствуете. Что? - спросил он.
Пожилой мужчина внимательно оглядел девушку, а когда снова заковылял по ступеням, та показала язык его спине.
Невольно скопировав ее дей¬ствия, провинившийся тоже высунул язык.
Нахмурившись, девушка шагнула вниз. На этот раз держалась за перила.
- Зачем вы притворяетесь? – обернувшись, спросила она.
Он недоуменно посмотрел ей вслед, пожал плечами, поднялся по лестнице. Сначала в окно было видно небо, потом правый край стекла заволокло дымом, потом внизу показались зубчатые крыши домов. Он стоял на площадке, была видна река, белые пятна чаек висели над водой. Иногда они устремлялись вниз, вылавливая рыбу.
Провинившийся покраснел, он обманул, сказал в проходной и девушке не лестнице неправду. Его вовремя разбудили, и он вовремя вышел из дома. Около института вода не вплотную подходила к парапету. На грязных мазутных камнях он увидел труп птицы, вернулся к спуску, добрался до птицы. Ее оперение было в мазуте, крылья безвольно разбросаны. На гранитной стене набережной остались черные полосы - следы подъемов воды. Наводнения он никогда не видел, но ему рассказывали, что Медный Всадник - памятник основателю города - скачет по затопленным улицам и преследует пострадавших; он не мог понять, зачем люди придумывают злые сказки.
Забыв о работе, спустился к воде, выкопал ямку, похоронил птицу. На могилу положил две скрещенные щепки. Поднявшись на набережную, платком вытер испачканные мазутом руки.
Когда он закапывал птицу, кто-то, свесившись с парапета, смеялся над ним.
И он опоздал на работу и придумал про забывшую разбудить маму, а теперь стоял на лестничной площадке, видел чаек, падающих на воду, пароходик в клубах дыма, дома на другой стороне реки. Современные прямоугольные коробки сменялись зубчатыми башенками.
Сгорбившись, вернулся он к проходной.
Девушка, которую он поддержал, ушла, ушел и Сергей Сергеевич, скрылся начальник караула и только вахтерша сидела в будке, полностью заполняя ее расплывшимся телом.
Около проходной в стенной нише он увидел мужчину в черном кителе. Приспособившись к рельефу местности, тот замаскировался, поджидая нарушителей.
- Тш, - прошипел начальник, прикладывая к губам указательный палец.
- Тш, - повторил провинившийся его жест.
Начальник махнул рукой, приказывая уйти.
- Я обманул, - сказал нарушитель, обращаясь к мужчине в секрете. - Меня вовремя разбудили, мама не виновата.
- Пошел вон! - гаркнули из засады.
Несколько человек, потянувшихся к проходной, отступили и предупредили других.¬
Кряхтя, начальник караула глубже вжался в нишу.
Подчиняюсь его приказу, провинившийся быстро поднялся по лестнице, ненадолго задержавшись на площадке. Пароходик уплыл, но чайки остались; было легко от сделанного признания.
После площадки лестница разбегалась двумя рукавами, он выбрал правый. Сверху слышались голоса, там собрались куриль¬щики. Они расступились, пропуская его. Провинившийся прошел, опустив голову. Он всегда чувствовал себя неуютно в большой компании.
За спиной ширилось и разбухало непонятное слово, за¬полняя собой лестничные марши и вестибюль. Оно вырвалось на улицу и с порывами ветра пронеслось над рекой.
Он шел коридором мимо аккуратных одинаковых, покрытых лаком дверей с номерами лабораторий. Комнаты по правой стороне смотрели во двор, по левой - на улицу. Ког¬да никто не просил у него детали, он любил смотреть на реку, иногда воды были тихими, иногда пенились.
Опоздавшего звали Сергеем, в лаборатории он выдавал мик¬росхемы и отмечал их расход в журнале. Микросхемы были похожи на золотых жуков с тонкими лапками. На спине у жуков были написаны номера серий и буквенные обозначе¬ния.
Он шел по коридору. На полу лежали две полосы линолеума, между ними была щель, прикрытая жестяной полосой. Кое-где жесть отошла, и люди ругались, задевая ее ногами. Около две¬ри его лаборатории висела газета, за год он успел выучить за¬метки.
Вдохнув полной грудью, Сергей толкнул дверь. Сотрудники нена¬долго оторвались от приборов, чертежей, рабочих тетрадей. Их лица были заинтересованы, пусты, любопытны.
- Я случайно, - нарушал Сергей тишину лаборатории.
- Бьют отчаянно, - откуда-то из-за шкафов откликнулся начальник.
Сергей осторожно проскользнул к своему месту.
Увидев Надюшу, расплылся в улыбке.
День был солнечный, шторы закрывали окна, в рассеянном свете ее волосы отливали зо¬лотом. Бесшумно ступая, Сергей подошел к ней, вдохнул запах волос. Пахло травой и земляникой.
- Кентавр? - вспомнил он непонятное слово, что услышал на площадке.
- Чудо, - шепотом ответила девушка, - Конь и человек. Словно вездеход, - попыталась объяснить она,
- Кентавр, - примерил он к себе новое обличье, и все вдыхал запах ее волос.
Из-за соседнего стола за ними наблюдал долговязый парень. Левая бровь изогнулась углом.
Девушка почув¬ствовала взгляд, посмотрела в его сторону. Резко выпрямившись, кончиками пальцев оттолкнула фантастическое создание, скло¬нившееся над ней.
- Иди работать, - сказала она.
Бровь наблюдателя опустилась, глаза потеплели.
Его фамилия была Петров.
Согнувшись, подволакивая непослушные задние копыта, полу¬конь-получеловек поплелся к шкафу, закрытому не внушительный замок. Он уже не улыбался.
Тревожно скрипели половицы.
Х Х Х
Поджидая главного инженера, Сергей Сергеевич прохаживался по коридору около его кабинета. Он брезгливо оглядывал казенно окрашенные в серый цвет засаленные стены, потолок в грязных раз¬водах, рваный линолеум. Старинное здание кое-как подлатали, из-под косметики навязчиво выглядывали морщины. Стоило посиль¬нее стукнуть по стене, как кирпич под краской крошился, от вмятины разбегались трещины. Привидение, обосновавшееся на зах¬ламленном чердаке, простужено кашляло и лениво скрежетало цепями, домовые старинными дымоходами легко перебирались по этажам. Под порывами ветра здание раскачивалось и угрожающе скрипело. Работники, со срочными заданиями остающиеся по вече¬рам, испуганно прислушивались к тревожным звукам и торопились выбраться на улицу.
Вдобавок к этому институту не везло с руководством: один директор стремительно сменял другого. Не успевая запомнить фами¬лии, сотрудники различали их по номерам. Директора приводили с собой начальников лабораторий. Потом их сменяли другие. Лишь лаборатория, где работал Сергей Сергеевич, давно и надежно управлялась одним человеком. Но и тому недавно исполнилось шестьдесят лет. Надеясь на цепную реакцию повышения в должностях, многие ждали его ухо¬да, Сергей Сергеевич жаждал изменений. Он презирал застывшую спокойную жизнь. Когда-то знавал лучшие времена, но дорога странствий вела его из института в институт. В сорок лет достиг¬нув пика карьеры, с каждым переходом терял он частицу приобретенного и теперь, в пятьдесят с лишком лет, научавшись мудрому спокойствию созерцания, не желал по¬вышения, но хотел бури, взрыва страстей в лаборатории.
С кривой усмешкой рассматривая потрескавшиеся стены и кое-как залатанный пол, он прогуливался по коридору около кабинета глазного инженера. Рабочий день набирал обороты, постепенно ко¬ридор заполнялся людьми. Некоторые были знакомы Сергею Сергееви¬чу. Он одинаково любил беседовать и со сверстниками и с моло¬дежью.
Одному из сверстников он сказал: - Институтик-то того, - и безнадежно махнул рукой. - Вот когда я был консультантом, -вспомнил он, уцепившись за пуговицу собеседника, - стоило мне придти в столовую и сразу все становилось ясно, и я знал давать или не давать заказ институту. Это - искусство, определять моральный климат по аппетиту, - сказал Сергей Сергеевич, пытаясь открутить пуговицу.
Собеседник его отступил, но, упершись в стену, взмолился: - Не отрывай, мне с начальством приходится общаться!
Сергей Сергеевич прищурился.
- А помнишь, как мы двадцать лет назад?! – громко спросил он.¬
Его собеседник, слывший кристально чистым человеком и поэтому назначенный на высокую профсоюзную должность, тревожно огляделся и, выпятив пузо, выставил наполовину открученную пуговицу.
Но Сергей Сергеевич не заметил этого.
- Мужчина всегда стремится к чужой жене, - провозгласил он. - Закон природы. Мы желаем размножить себя во множестве непохожих экземпляров. И вот это-то непрерывное перемешивание и ведет к прогрессу. Методом проб и ошибок создаются наилучшие индивидуумы. Наша мораль противоречит природе, она - тормоз на пути развития.
- Да, да, - поспешно согласился профсоюзный работник. При¬глашая Сергея Сергеевича к активным действиям, он случайно поймал его руку и вложил в пальцы многострадальную пуговицу.
- Вот и мы бывало…, - вспомнил Сергей Сергеевич, не давая
сбить себя с мысли. - Неплохо погуляли!
Его собеседник попытался отстраниться. Но экзекутор за пуговицу притянул его обратно. Она была пришита суровыми нитками и держалась прочно.
- Столовая! - отчаявшись, вспомнил истязаемый.
- Даже наш этот самый, - сказал Сергей Сергеевич и покрутил пальцем у виска, - смотрю, вьется за девицами.
- Кентавр, - обрадовано подтвердил собеседник.
- Несчастное создание, - вздохнул Сергей Сергеевич. - Это не получеловек-полулошадь, а недочеловек-недолошадь. Лошадиные желания разбиваются о человеческую сущность, а человеческое сознание растворяется в звериных инстинктах.
- Да, да, - согласился мужчина.
- А помнишь, как на тебя в партком жаловались? - усыпив
бдительность, ударил Сергей Сергеевич, - Наверное, и теперь
где-то хранятся те бумаги.
Профсоюзный деятель рванулся, освободился, оставив в руках мучителя пуговицу, вырванную с мясом. Прикрывая ладонью рану, спасся бегством. Чуть не упал, споткнувшись о жестяную заплату. Невразумительно произнес длинную тираду.
- Все мы кентавры, - решил Сергей Сергеевич, вслушиваясь
в лошадиный его топот.
Он поджидал глазного инженера. Мимо него проходили сотруд¬ники института. Начальство вышагивало степенной поступью, де¬вушки задорно стучали каблуками. Раньше, двадцать, тридцать лет назад для каждой из них Сергей Сергеевич нашел бы ласковое и теплое слово, но теперь молча провожал взглядом. Жизнь его катилась под уклон; скривив губы, он презрительно оглядывал засаленные стены, грязный потолок, залатанный пол.
Еще один знакомый встретился Сергею Сергеевичу. То был парень из его ла¬боратории. Ветеран охотно помогал ему набираться жизненного опыта. Парень выслушивал внимательно и безропотно.
- По столовой все можно определить, - научил Сергей Сергеевич. - Если коллектив находится на подъеме, то поедает все быстро и охотно. Никто не капризничает из-за плохо приготовленной пищи, а когда дела не ладятся, то и мясо жесткое и каша пересолена. Посмотри, что творится в нашей столовой, все едва ковыряются вилками.
- Действительно! - оценил парень столь тонкое наблюде¬ние.
Он недавно окончил институт.
- Раньше я был консультантом, распределял заказы по организациям, много столовых обследовал.
- Ну и секс, - предположил парень.
- Что секс? - удивился Сергей Сергеевич неожиданному продолжению разговора.
- Кто с кем на работе.
- И ты об этом, - огорчился ветеран.
- Самое главное!
Молодой инженер покраснел, но твердо стоял на своем.
Сер¬гей Сергеевич сощурился, отчего крылья носа и уголки губ подня¬лись, и стал похож на сатира.
- Даже Надя, честное слово! - стремился доказать свою пра¬воту мальчишка.
Пренебрежительным движением головы сатир отверг нелепое предположение. Его нос крючковато навис над верхней губой.
- С Петровым, - наябедничал парень.
- Уйди, - устало попросил ветеран. Крылья носа и уголки
губ опустились, было лицо старого, изрядно побитого жизнью человека. Скептически созерцая людей, изредка тешил он себя иллюзиями и тяжело переживал их крушения.
- Я сам все знаю, ты здесь ни при чем, - сказал он.
- Что ж, изучай секс, - разрешил Сергей Сергеевич.
И здесь он увидел главного инженера, стремительно прибли¬жающегося к кабинету. Не глядя по сторонам, тот привычно отве¬чал на приветствия. Сергей Сергеевич шагнул навстречу, с достоинством слегка кивнул головой. Главный инженер поздо¬ровался за руку. Лицо у него было хмурое, сосредоточенное. Распахнув дверь, пропустил посетителя. Секретарша, почтенная пожилая женщина, подала ему папку с документами. За¬хватив ее с собой, начальник провел Сергея Сергеевича в каби¬нет. Оказав сопротивление, тот заставил хозяина войти первым. Дверь со скрипом закрылась за ними.
Понурившись, молодой инженер поплелся в свою лабораторию.
Х Х Х
Главный знавал Сергея Сергеевича в момент расцве¬та карьеры. Сам он был тогда рядовым инженером, и начальство, зная о пристрастии консультанта, поручило ему дежурство в сто¬ловой. Не сумев повысить качество пи¬щи, догадливый дежурный прибег к косвенным мерам. Помещение сто¬ловой огласила жизнерадостная музыка, угрюмым личностям было рекомендовано принести из дома завтраки. За столами около входа распорядитель поместил самых прожорливых работников, и, едва войдя в столовую, консультант был оглушен свирепым чавканьем и камнедробильным лязгом зубов. Эти приятные звуки привели его в умиление, институт получил выгодный заказ, а инженер был замечен руководством. Так, благодаря Сергею Сергеевичу, на¬чалось его восхождение к вершинам власти и, естественно, он не забыл своего доброго гения. И теперь ему было несложно возвы¬сить растерявшего былое величие ветерана. Поссорившись с преста¬релым начальником лаборатории, главный инженер решил сместить неугодного человека, кого-то следовало назначить на освобождающееся место.
Введя приглашенного в кабинет, хозяин усадил его, а сам, желая этим подчеркнуть дружеское расположение к посетителю, устроился на краешке стола. Со второй спички он закурил. Готовясь к разговору, вспомнил поведение строптивого начальника ла¬боратории, от этого задрожали руки.
Вчера он приказал подчиненному выделять двух человек на подсобные работы, а тот отказался. Главный не терпел неповиновения.
Сергей Сергеевич с завидным хладнокровием наблюдал за вол¬нением начальника.
Кабинет, где они сидели, был похож на каби¬неты высших чинов в других институтах, фанера на стенах была раскрашена под дорогое дерево, на отдельном столике громоздились телефоны.
- Я не курю, - вторично отказался Сергей Сергеевич. Сидел он в изящной позе, небрежно закинув руку за спинку стула.
Главный начал издалека. Постепенно распаляясь, он спрыгнул со стола и маятником замелькал перед Сергеем Сергееви¬чем. Тот не пытался уследить за его движениями.
Между не¬плотно задвинутыми шторами была видна заводская труба на другой стороне реки; осторожно меняя положение тела, Сергей Сергеевич надеялся увидеть более приятную картину.
В кабинете было прохладно и дымно. Расправившись с одной сигаретой, хозяин немедленно схватился за другую. Он ясно и доходчиво развивал идеи субординации, взяв за образец армейские порядки. Сергею Сергеевичу приходилось служить в армии, и он снисходительно слу¬шал рассуждения начальника. Покончив с общей частью, тот при¬ступил к обличению непокорных подчиненных. Время от времени Сергей Сергеевич чуть заметно наклонял голову.
Но вот кончи¬лась и обличительная речь. Без всякого перехода, значительно и торжественно посмотрев на приглашенного, главный инженер пред¬ложил ему руководить лабораторией.
И Сергей Сергеевич вдруг вспомнил то давнее посещение столовой и молодого человека за ближним столиком, с неимоверной быстротой поглощающего многочисленные блюда. И представил долгий и трудный путь от усердного едока до начальника.
- Так и гастрит можно заработать, - отвечая своим мыслям,
заметил Сергей Сергеевич.
- Что? - удивился главный. Выговорившись и успокоившись, он опять устроился на уголке стола.
- Я понимаю ваши заботы и негодование. - Сергей Сергеевич постарался построить фразу изящно и запутанно. - Любое неподчи¬нение - суть подрыв авторитета и ведет к далеко идущим плохо прогнозируемым последствиям. Энтропия данного процесса не может быть предсказана…
- Да или нет? - нетерпеливо спросил главный.
- Нет, - решительно отказался Сергей Сергеевич.
Когда-то был он неплохим администратором, но карьера его не заладилась, и было глупо возвращаться к истокам.
- Что работа, - снисходительно улыбаясь, объяснил Сергей
Сергеевич. - Возраст помогает найти истинные ценности.
Главный инженер вытаращил глаза.
- Философия, литература, искусство.
Начальник свалился со стола и едва не разбился. Но удачно упал в кресло.
- Петров, - назвал Сергей Сергеевич достойного кандидата. Судьба нынешнего начальника лаборатории была решена, следовало побеспокоиться о достойном преемнике.
- И мы будем квиты, - сказал он.
Главный инженер не понял намека.
Ветеран вспомнил ту давнюю столовую, боль остро и беспощадно ударила в нижнюю часть живота. Сергей Сергеевич скрюченными пальцами зажал ее. Но голое его не дрогнул, не изменился. По старой привычке консультанта он в нескольких словах охарактеризовал претендента.
- Талантливый, толковый, собранный, справится.
- Жалко, - с неподдельным сожалением сказал главный.
Боль пульсировала под пальцами, раздирала внутренности.
От напряжения у Сергея Сергеевича взмокло лицо.
- Ну, хорошо, хорошо, - торопливо согласился главный, не желая без особой надобности расстраивать пожилого человека.
И естественным окончанием разговора требовательно и от¬рывисто закричали сразу два телефона.
- Да? - в две трубки спросил начальник.
- По этим вопросам к моему заместителю! - сказал он одной трубке, прикрыв ладонью микрофон другой.
- Какая радость! - пропел в другую.
- Хорошо, я назначу! - закрыв оба микрофона, обнадежил
посетителя.
Обостренными болью чувствами Сергей Сергеевич осознал се¬бя лишним. С трудом поднявшись со стула, скрюченными пальцами зажимая боль, подволакивая копыта, поплелся к двери. Под¬ковы со скрежетом царапала паркет. Каждый шаг взрывом отдавался в животе. Капли пота стекала по лицу.
И страх заглушил, победил боль. Оторвав от живота руки, Сергей Серге¬евич с трудом расправил сведенные судорогой пальцы.
- Со всякой ерундой ко мне будете выходить! - ругался с одной трубкой главный.
- Я так счастлив! - пел в другую.
Сергей Сергеевич вышел из кабинета. В прихожей секретар-
ша прямо и величественно восседала за столом. Несколько посетителей терпеливо дожидались своей очереди.
- Не робейте, - посоветовал Сергей Сергеевич и с привычной кривой ухмылкой шагнул в коридор, где все напоминало о
старости и скорой гибели.
Х Х Х
Ненадолго покинем основных героев и вернемся к начальни¬ку караула, засевшему в стенной нише.
Распластав руки и вперив взгляд в дверь, своей неподвижностью он походил на статую, но опытные нарушители не шли на приманку, и время от времени статуя разражалась площадной бранью. Целомудренная вахтерша, не решаясь укорить начальника, зажимала уши. От резких ее движений тесная будка раскачивалась и грозила рухнуть. Отчаявшись дождаться супоста¬та, охотник измыслил новую тактику. Вывалившись из ниши, он бросился в свой кабинетик, жестким прорезиненным плащом замас¬кировал черный китель, голову спрятал под необъятной шляпой. Шляпа осталась от неопознанного нарушителя. Прорываясь в ин¬ститут, тот перепрыгнул через вертушку и не стал возвращаться за потерей. После этого вертушку надстроили, а шляпу началь¬ник караула приобщил к своей коллекции. Теперь она пригоди¬лась, как и перчатки, оставшиеся от нарушителя, нахально проносившего в кармане водку и одевшего их на горлышко. До неуз¬наваемости изменив внешность, довольный начальник устре¬мился на улицу.
Увидев чудище, в летний зной облаченное в тяжелый балахон, меховые перчатки - причем шляпа наползла на поднятый воротник плаща и голова не просматривалась, - охранница взвизгнула. Зрачки ее закатались, пальцы судорожно растопырились.
Но в это время к будке подкрался нарушитель, женщина очнулась и надавила на тормоз.
Нечто, нахо¬дившееся под шляпой, радостно хрюкнуло.
Охранница признала руководителя и ободрилась.
Пропуск у опоздавшего оказался с по¬меткой свободного входа, добыча опять ускользнула.
Но преследователь уже настроился на погоню и нетерпеливо сучил копытами.
- Можно меня узнать? - без обиняков спросил он.
- Вылитый шпион. – Не посмела перечить вахтерша.
И этим определением предопределила его дальнейшую судьбу.
Шпионы вознамерились выведать государственную тайну, не единожды предупреждал куратор, мы обязаны изобличить врага.
Преследователь вывалился из проходной.
Некто, углядев плащ с надвинутой на воротник шляпой, торопливо перебрался на другую сторону набережной.
Все смешалось в слабой головке начальника караула, он бросился догонять беглеца.
Машины заскрежетали тормозами, водители задохнулись в ругательствах.
Шпион неправильно оценил обстановку, попался в ловушку: тротуар кончался тупиком, мостовая вплотную прижималась к парапету. Автомобили шли сплошным потоком, не перебраться было на другую сторону.
Но все пригрезилось несчастному преследователю. Наши люди горят и сгорают на ответственной работе.
Или не разобрать было сквозь крошечную дырочку в шляпе.
Так или иначе, но ему показалось, что беглец вскарабкался на парапет. А после этого непостижимым образом растворился в дымке городских испарений.
Преследователь недоуменно задрал голову. Только чайки кружили над ним, не мог же человек превратиться в птицу.
Перегнувшись через парапет, посмотрел вниз.
Из воды поднимались и с чавканьем лопались пузыри.
- Стой! Не уйдешь! – прохрипел преследователь.
Не остерегаясь, протянул руки к добыче и свесился над пропастью.
С воплем рухнул в бездну; вода вспенилась и почернела, диковинным корабликом шляпа поплыла по течению.
На месте трагедии собрались вездесущие старушки, не разобраться было в их гомоне.
Спасатели приехали через несколько часов, им не удалось выловить утопленника. Труп долго и бесполезно искали в заливе.
А в реке появилась хищная рыбина, она срывала ловушки и перекусывала капрон.
В институт назначили нового начальника караула. Этот был таким же въедливым и дотошным, как и его предшественник.
Но все это будет потом, а пока над престарелым начальником лаборатории сгустились тучи.
Попрощавшись с главным инженером, Сергей Сергеевич выбрался в коридор. Зародившийся в груди крик ржаньем рвался наружу.
Кем он был, конем или человеком, рекомендовав в руководи¬тели ненавистного ему талантливого Петрова?
Х Х Х

Сергей Сергеевич обнаружил того на лестничной площадке и поманил за собой в коридор. Дым выедал глаза.
Выбросив недокуренную сигарету, подтянув узел галстука, пригладив черные, отливающие синевой волосы, Петров шагнул к ветерану.
Тот сморщился, словно разжевав лимон, но справился с гримасой.
Разговор их складывался из почти бессвязных фраз.
- Постарело все, обветшало, - сказал Сергей Сергеевич, прогуливаясь по коридору.
- Давно пора изменить порядки, - согласился Петров.
Потом мужчины надолго замолчали.
Сергею Сергеевичу вспомнилось былое, тем тягостнее было настоящее.
По порванному линолеуму, по жестяным заплатам стучали, шаркали, волочились подошвы. Петров здоровался со встречными.
Предчувствуя скорую свою кончину, на чердаке затаилось привидение. Здание было построено в позапрошлом веке, и отдел древних актов обратился к директору с просьбой обследовать чердак в поисках рукописных источников. Директор поручил ответить главному инженеру. Тот, большой любитель старины, прежде чем дать разрешение, решил сам заняться поис¬ками и дожидался вечера, когда сотрудники разойдутся по домам. В кабинете в стенном шкафу хранилось необходимое снаряжение: кирка, лопата, моток капроновой веревки, пожарная каска, фонарь.
- У тебя, кажется, двое детей? - спросил Сергей Сергеевич, когда мужчины дошли до конца коридора и повернули обратно.
Ветеран разжевал свой лимон и кое-как справился с горечью.
Споткнувшись о заплатку, Петров беззвучно выругался. Погасла лампа, на лицо упала тень.
- Двое, мальчик и девочка, - подтвердил он.
Теперь в тени было и лицо ветерана.
- Семья – первичная ячейка, - прохрипел он.
- Постарело все, обветшало, - повторил Петров слова собеседника.
Башмаки ветерана временами попадали на жестянку, подковы высекали искры. На стене на всякий случай висел пустой огнетушитель.
Мужчины подошли к площадке, где дымили очередные курильщики. Табличка призывала курить в отведенное для этого время. Но часы перекуров не были указаны.
- Начальство безгрешно в семейной жизни, - поперхнувшись дымом, сказал Сергей Сергеевич.
- Вместо дела второстепенные, ненужное! – не сдержался Петров.¬
Глаза ветерана сверкнули, плечи распрямились, башмаки ударили жестко и громко.
Когда-то в момент пика карьеры интуитивно выбирал он нуж¬ный институт, и, не умея объяснить выбор, ссылался на обстановку в столовой.
Теперь же, желая спасти девушку, говорил ее не¬достойному избраннику затасканные слова.
Снова сгорбился, прищурился, зашаркал по линолеуму.
- Высокие моральные качества руководителя, - сказал он. Петров засмеялся, смех был похож на карканье.
- Начальство так считает! - ткнув пальцем в грязный потолок, предупредил Сергей Сергеевич.
И опять мужчины в молчании прошествовали по коридору. Лампы дневного света то бросали блики на их лица, то зеленовато окрашивали щеки, то предательски увеличивали мешки под глазами и высвечивали морщины.
Споткнувшись и потеряв равновесие, Петров плечом оперся о стену. Штукатурка поддалась, от овальной вмятины змейками разбежались трещины.
- Проклятые стены! - выругался Петров. И ударил кулаком, осталась еще одна вмятина.
Здание покачнулось, загудело.
- Все они видели, - согласился Сергей Сергеевич.
Его глаза то широко распахивались, то стягивались в щелочки, крылья носа и уголки губ прыгали, волосы то падали на лоб, то укладывались в жидкую аккуратную прическу. И копыта то шаркали по полу, то ударяли звонко и задорно.
- Вам не загнать меня в ловушку! - прошипел Петров.
- Ты сам загнал себя! - прошипел Сергей Сергеевич.
- Ненавижу! - бросил ему претендент.
- Напрасно! - сказал ветеран.
Но тут же справился с мимолетной случайной жалостью.
- Ты будешь примерным семьянином! - проскрипел он.
- Где гарантии моего роста? - буднично спросил Петров.
- Гарантии?! – От подобной наглости Сергей Сергеевич потерял дар речи.
- Слишком дорого я плачу.
Как и в начале беседы Петров был спокоен, уравновешен, сосредоточен,
- Ты должен первым пойти навстречу, - опять разжевал лимон ветеран.
- Если б вы знали! – не сдержался Петров.
- Но если это ложь…, - предупредил он.
Не попрощавшись с ветераном, отправился к площадке. Медленны и осторожны были его шаги. Спускаясь по лестнице, обвис на перилах.
В заброшенных дымоходах затаились домовые.
Сергей Сергеевич добрался до туалета. Снял пиджак, засучил рукава, тщательно намылил руки. Как хирург долго тер каждый палец. Потом вымыл лицо и шею, вытерся носовым платком. Несколько струек воды скатились по спине, и рубашка намокла. От холодного компресса не стало легче. Безжалостные пальцы сжали сердце. Сергей Сергеевич боялся неизлечимой болез¬ни и, сосредоточившись на страхе, забыл о боли.
- Грязь, слизь, - сказал Сергей Сергеевич, натягивая пиджак на многострадальное тело, подверженное многим смертельным недугам.
Х Х Х
Ее долго не было, Сергей выстроил микросхемы тугими рядами. Золотые жуки готовились ринуться в атаку. Угрожающе черны были цифры на их спинах. Гу¬дели приборы, за шкафами творил на¬чальник лаборатории, Сергей Сергеевич откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. В комнате было душно.
Новые жуки выползали на стол. Их лапки были отдаленно похожи на крылья птицы, умершей у воды. Количество микросхем и номера серий Сергей заносил в аккуратно разлинованный журнал.
Устав сидеть, мимо ее пустого места, мимо пустого места Петрова подошел к окну. У излучины реки на тротуаре стояло несколько машин. С длинной лодки рыбаки забрасывали сеть. Толпа наблюдала за их действиями. Но добыча просачивалась сквозь ячейки.
Отвернувшись от окна, Сергей настороженно взглянул на пус¬тые рабочие места. На столе Петрова бумаги были сложены ровной стопкой. На экране осциллографа луч рисовал загадочную картину.
Сергей Сергеевич очнулся от оцепенения, тяжело поднялся, подошел к прибору, щелкнул тумблером.
Отлепившись от подоконника, Сергей шагнул к ее сто¬лу.
На его столе игрушечным войском выстроились микросхемы. Трубачи пропели атаку, армия пошла в наступление.
На середине стола было пятно ожога, и солдаты загоняли врага на непрочный весенний лед озера. Тяжелые, закованные в латы кони храпели, на снег падали хлопья пены.
Копыта тяжело волочились по полу, царапали половицы. Но вот вдали тревожно заржали. Его тело, вросшее в конское туло¬вище - тело кентавра, напряглось, одна рука вцепилась в дугу лука, другая натянула тетиву. Стрела мелко дрожала, в тревоге широко раздувались ноздри. Он - одновременно всадник и конь - был готов к битве. Долину будущего сражения покрывал туман, но лошадиными инстинктами, помноженными на человеческий разум, ощущал он присутствие неприятеля.
Порывы ветра сбивали туман в плотные тяжелые комки, и они мокро ударяли по лицу, охлаждая его. Копыта царапали паркет.
В густом тумане Сергей различил густой запах конского пота, стрела легла в полоз дуги, ее оперение было беспощадно красно.
Резкий порыв ветра разорвал туман, стала видна долина.
Рядом стоял полуконь-получеловек, такой же кентавр, как и он.
Существо, которое он собирался убить, было ста¬ро и печально. Раздутое брюхо волочилось между ног, со спины складками свисала мертвая кожа. Там, где конская сущность переходила в человеческое естество, налились кровью толстые вены. В спутанном волосе копошились мухи, на сморщенном лице дергались уголки губ и крылья носа.
Существо было безоружно.
Сергей оглянулся, его золотые солдатики попятились к краю пропасти.
Сергей подошел к ее столу, встал рядом с ветераном.
- У меня есть монета тридцать первого года, - вспомнил он
чей-то рассказ. - Тогда еще пресс сломался. Отчеканили всего одну. Говорят, очень ценная. Я подарю ей монету.
- Тихо! - приказал начальник лаборатории.
- Тихо, - прошептал Сергей Сергеевич.
- Монету подарить? - шепотом спросил Сергей.
Дверь скрипнула, ветеран обернулся, но никто не вошел в комнату.
Сергей тоже посмотрел.
- Нет волшебных монет, - сказал ветеран.
- Нет, - согласился Сергей.
Игрушечные его солдатики столпились на краю пропасти.
- Что тебе нужно? - спросил Сергей Сергеевич. - Что ты от нее хочешь?
Сергей пожал плечами.
- Все я правильно сделал, - сказал ветеран. - В моем возрасте я могу решать за них, - уговорил он себя. - Возраст - это цепи. Все больше опыта, все меньше желаний и возможностей.
- Слякоть, грязь, - сказал он.
Сергей послушно кивнул.
- Тебе повезло, ничего не понимаешь.
И снова туман упал на долину, и в тумане услышал Сергей запах пота и храп неприятельского коня. Но уже не натягивал лук, и не дрожала стрела.
У того существа между ногами болталось старческое брюхо, а в волосах копошились насекомые.
Царапая копытами паркет, отступил он от старика.
Но вместе с ним обернулся на скрип двери.
На этот раз им не почудилось, вошла Надя и недоуменно оглядела комнату.
Сергей Сергеевич расправил плечи.
Но отступил, когда она шагнула к нему.
Посмотрела, но не увидела Сергея.
А тот, подобравшись к столу Петрова, разбросал его бумаги.
За окном дымила труба какого-то заводика.
Сергей готов был выполнить любое ее пожелание.
Сергей Сергеевич прокашлялся, пригладил волосы.
- Через всех переступит, - сказал он.
Женщина промолчала.
- И потом семья у него, дети...
- Я опоздал, я – нарушитель, - попытался Сергей привлечь ее внимание.
- И пальца твоего не стоит, - сказал Сергей Сергеевич.
- Двадцать, тридцать лет назад, - простонал он.
- Обед! - крикнул из-за шкафов начальник лаборатории.
Раздув щеки, Сергей заржал, ударил копытом.
Ветеран испу¬ганно отскочил от женщины.
- Правда, смешно? - опросил Сергей.
Она ответила мертвой улыбкой.
Он еще раз ударил копытом, посыпались искры.
- Чудо! - вспомнил ее слова. - Конь и человек, словно вездеход!
Повторив мертвую ее улыбку, надавил на кончик носа, превратив его в поросячий пятачок.
От ее волос пахло пожухлой травой.
Сергей хрюкнул.
Она хрюкнула, отвечая ему.
Сергей Сергеевич отступил от легкомысленной женщины.
За шкафами шумно разминался начальник. Засидев¬шись, он приседал, отжимался от пола, насыщая кислородом загус¬тевшую кровь.
Сотрудники умчались в столовую, торопясь покончить с неприятной процедурой.
Петрова никто не видел.
Женщина улыбалась.
- Я думал... А ты..., - махнул рукой ветеран.
Сергей заржал, копытом высек искры.
Наткнувшись на стол, ветеран уронил микросхемы. Они упали, согнулись и сломались ножки.
Сергей Сергеевич шагнул. Их тела хрустнули под по¬дошвой.
Когда дверь скрипнула под рукой ветерана, женщина резко обернулась. Но никто не вошел в комнату.
С трудом подбирая нужные слова, сопровождая свою речь жестами, Сергей рассказал, как утром опоздал на работу, засмот¬ревшись на чаек: - Они падали и ловили рыбу. – И как его не хотели пускать в проходной. - Он оскаблился и поманил меня...
Женщина склонилась к осциллографу и прижала к груди ладони. Кончики пальцев побелели.
Его неразвитый детский мозг мучительно освобождался из-под власти болезни. Покачиваясь, он подошел к окну, рванул раму. Шумом и ревом моторов город ворвался в комнату; животом распластавшись на подоконнике, он выглянул на улицу. Голова кружилась, зигзагами двигались автомобили. Воздух нес горький запах дыма.
Женщина тоже свесилась с подоконника.
Он оттащил ее от окна. Податливо смялись ее плечи. Руки она прижимала к груди.
Он выздоровел, и голова кружилась. Кулаком ударил он по голове. Новая боль слилась со старой.
- Не надо к окну, - попросил он.
- Пойдем... на улицу, - позвала женщина. Оторвав от груди одну руку, она попыталась растянуть губы в улыбке. У нее не получилось. Рука упала.
- Не надо, - оказал он.
- Пойдем, - позвала она.
Поманила в коридор, он послушно последовал за ней. Пол был в жестяных заплатах; боясь упасть, женщине вцепилась в его руку.
Обходя ямы и пропасти, он вел ее. Щекой она жарко прижалась к его плечу. Ее длинные волосы разметались и щекотали шею.
Встречные шарахались, пропуская их, а потом смотрели им вслед.
Осторожно, боясь неловким движением потревожить ее, он нес большое свое тело. Ровный строй одинаковых дверей остался за спиной. Он вел ее посередине лестницы, там, где ступеньки не были истоптаны, она доверчиво прижималась к его плечу.
- Иди, горемычный, - привычно напутствовала его вахтерша.
Вдвоем они с трудом втиснулись в секцию вертушки.
Потом вышли на улицу.
- Петров! - позвала женщина.
Никто не отозвался.
Сергей был ростом с Петрова и так же тонок в кости, но не мог заменить его.
Женщины заинтересованно поглядывали на Сергея.
Случайно он при¬коснулся губами к растрепанным ее волосам.
Задохнулся и отпрянул, или она оттолкнула его.
Но, оступившись, повисла на его руке.
- Двое детей, я не имею права, - сказала она.
- Знаешь, я играл с микросхемами, - смущенно признался
Сергей. - Я представлял их солдатиками или всадниками, вместе
со мной они шли в атаку.
- Кентаврам лучше всего, - сказал он. - Одновременно и
кони и всадники.
- Помнишь, как мы познакомились? – у кого-то спросила женщина.
- Мне придется многому научиться, - сказал Сергей. - Мне
придется всему научиться.
Левой рукой она потерла висок, он тоже потер, зеркально повторив ее движение.
- Ты не любишь ее, если бы не дети…, - сказала она.
- Дети, - согласился Сергей.
- Восемь и шесть лет, девочка пойдет в подготовительную
группу детского сада, мальчик во второй класс. Школа английская, там трудно учиться. Но надо знать язык.
И мои, наши дети пусть знают язык.
- Надя, Надюша, - позвал Сергей.
- Молчи, - попросила она, погладив ему ладонь. - У нас обязательно будут дети.
- Я раньше думал, их приносят журавли, - вспомнил он,
прижимая локоть к ее боку.
- Петров, - позвала она.
- Будут, - сказал он.
- Сначала мальчик, потом девочка, - придумала женщина. - Или наоборот, сначала девочка, потом мальчик. Она будет помогать мне, возиться с братишкой.
- Петров, тебя не отнимут? - Женщина испуганно оглянулась.
Сергей тоже оглянулся. Тень метнулась за толстый железный столб.
- Он там, он хочет украсть! – испугалась женщина.
- Я посмотрю и прогоню, - шагнул к врагу мужчина.
- Не ходи! - вцепилась она в рубашку, - Там никого нет,
мне показалось!
И снова они шли по улице.
- Не смей оглядываться! - приказала она мужчине. - На этот раз я тебя не потеряю
За ними действительно следили. Сергей Серге¬евич перебегал от столба к столбу, маскировался в густой тени зданий.
Не собирался следить за ними, но так получилось, что шел следом.
Ветеран боялся за девушку. И тихий идиот способен на буйство. И Сергей Сергеевич был готов позвать на помощь.
Ему не пришлось обращаться к посторонним, из дверей магазина вышел молодой инженер, с которым Сергей Сергеевич любил делиться жизненным опытом. Посмот¬рев не часы - обед кончался, - инженер направился к институту.
- Эй! - шепотом позвал ветеран.
Парень не услышал.
Крикнуть Сергей Сергеевич не решился, свистеть было неудобно. На манер ветряной мельницы замахал руками.
Молодой инженер оглянулся. Увидев Сергея Сергеевича, он
покраснел, вспомнив их недавний разговор.
- Да, да, та был прав! - поспешил успокоить его старик. -
Даже этот. - Он кивнул на парочку. - А ведь временами тот бывает буен!
- Надо спасти Надю! - приказал он.
Молодой человек рванулся.
- Один те не справишься! - удержал его ветеран.
Их разговор услышал некий детина - известный спортсмен, прогуливающийся перед очередной тренировкой. Он беспрекословно слушался тренера, а тот учил его благородству и прочим высоким моральным качествам. Мгновенно сориентировавшись в сложной об¬становке, спортсмен шагнул вперед и, положив тяжелую ладонь на плечо парня, другой ладонью шлепнул себя по груди. Тренирован¬ная грудная клетка отозвалась басовитым гулом.
- Я помогу, - скромно предложил спортсмен и, демонстрируя физическую мощь, небрежно согнул руку. Рукав резиновой пер¬чаткой обтянул бицепсы и лопнул по шву.
- Всегда так, - сокрушенно признался герой. – Каждый день приходится покупать новый костюм.
Привстав на цыпочки, задрав голову, Сергей Сергеевич изумленно смотрел на гиганта. Молодой инженер вырвался, побе¬жал, торопясь спасти девушку. Спортсмен двигался неторопливо, неотвратимо. Грудью ударив в бок, инженер оттолкнул Сергея, но и сам отлетел.
Надя недоуменно посмотрела на вдруг освободившуюся свою руку. Пальцы ее растопырились, ярко выступили красные пятна ногтей. Женщина зябко передернула плечами.
И тут танк, заскреже¬тав тормозами, остановился. Огромные ручищи сгребли и смяли плечи Сер¬гея.
- Чего ж ты, друг, делаешь? - добродушно спросил спортсмен. - Чего лезешь к занятой девушке? Нехорошо, друг, нехорошо.
Как меха гармошки сжимал и растягивал плечи. Голова Сергея моталась, глаза затянуло мутью.
С ужасом Надя смотрела на гиганта.
Перехватив ее взгляд, молодой инженер бросился к спортсмену, подпрыгнул, повис на руке.
Слегка по¬ведя плечами, тот сбросил его.
- Она ничья, она сама по себе! - закричал инженер.
- Ну, тогда извини. - На прощание спортсмен встряхнул Сергея, голова у того мотнулась и стукнулась о плечо.
- Сами не знаете, чего хотите, - обиженно прогудел спортсмен. Ему не удалось совершить подвиг, и он поспешил за советом к тренеру.
- Он тебя ничего? - спросил инженер у женщины, кивнув на
Сергея.
- Ничего. – Женщина славно впервые увидела провожатого.
- Это ты? - удивилась она.
- Он тебя не повредил? - спросил инженер у Сергея.
Глаза у того были по-детски безмятежны.
- Меня мама вовремя разбудила, утром я похоронил птицу.
- Связалась с младенцем, - укорял подошедший ветеран.
- У меня есть старинная монета, я подарю тебе монету, -
сказал Сергей.
- Проводи его! - приказал ветеран инженеру. - У него кризис.
- Пойдем, - неохотно согласился парень.
- Когда журавли несут младенцев, они не боятся их уронить?
- спросил Сергей.
Женщина рассматривала свои ладони. Она все ближе подно¬сила их к лицу, и вот пальцы впились в щеки.
- Уходите! Все уходите! - глухо сказала женщина.
- Давай, - подтолкнул ветеран инженера.
Тот неохотно повел своего подопечного.
- Хамелеон, - сказала женщина.
- Забудь его, - сказал Сергей Сергеевич.
- Уйдите, пожалуйста! - взмолилась женщина.
В поисках нужных слов Сергей Сергеевич оглянулся.
Забыв о своих намерениях пойти к тренеру, по улице прогуливался спортсмен. Встречные с уважением поглядывали на его монолитную фигуру.
Пальцы женщины теребили лицо.
- Он променял, предал тебя, - сказал ветеран.
- Старый козел, - сказала женщина.
Сергей Сергеевич оглянулся, рядом никого не было.
И догадка ярким прозрением ослепила его. Зажмурившись, он отступил. Лошадиное брюхо болталась между ног.
- Ты пожалеешь! - с трудом вспомнив человеческую речь, предупредил он.
Женщина засмеялась.
Горячий асфальт проминался под его копытами. Скакать кентавр не мог, дрожащие ноги едва удерживали грузное тело. Покачиваясь, плелся рядом с мостовой, его легко обгоняли автомобили. Сотни лошадей крутили моторы и никому не нужны древние мифические животные.
Еще утром Сергею Сергеевичу предложили стать начальником лаборатории, он отказался, рекомендовал Петрова.
Х Х Х
Но ничего не изменилось, и вот почему это произо¬шло.
Как вы помните, главный инженер дожидался вечера, надеясь в спокойной обстановке произвести изыскательские работы на чердаке. Постепенно институт обезлюдел. На всякий случай прождав еще час, главный инженер приоткрыл дверь в коридор, просунул в образовавшуюся щель голову, огляделся. Никого не было. Чуть светили слабенькие дежурные лампочки, угловатые тени в беспорядке лежали на полу и на стенах. Изредка тяжело вздыхали кирпичи, да в старых дымоходах шуршала сажа. В туалете капли воды разбивались об умывальник.
Главный инженер вернулся в кабинет, облачился в штормовой костюм, горные ботинки, пожарную каску. К ней был прикреплен горняцкий фонарь. С собой исследователь взял моток репшнура, скальные крючья, молоток. Пуховку и палатку оставил, решив, что они не пригодятся.
Экипировавшись должным образом, исследователь отправился в путешествие. Тяжело топая по ступенькам, на¬чал восхождение. Маршрут не представлял сложности, скальная порода держала прочно. Первые трудности возникли, когда он уперся в металлический люк, запертый на огромный ржавый замок. Ключ от него был утерян еще в прошлом столетии, с тех пор чердак не посе¬щали и там, наверняка, хранились несметные сокровища. Препятствие в виде старинного замка не могло остановить исследователя. Ледору¬бом он колотил его, но железо окислилось, отдельные части механиз¬ма слиплись.
На ладонях вздулись волдыри и вскоре инструмент выпал из ослабевших рук. Передохнув и подкрепившись глотком из фляги, исследователь вцепился в ручки люка и, оттолкнувшись от лесенки, повис, судорожно дрыгая ногами.
Путешественник держался из последних сил. Он чувствовал, как на руках лопаются жилы.
Ободрав кожу на ладонях, сорвался.
С минуту пролежал неподвижно, потом встал на колени. Кое-как поднялся. Но стоило ступить на левую ногу, как лодыжку пронзила резкая боль. Застонав, человек прислонился к стене, по ней сполз на пол. На лице выступили капли пота, верхняя губа кровоточила. Но человек не стал проклинать судьбу, а занялся покалеченной ногой. Разрезав шнурок, с трудом снял ботинок. При этом чуть не потерял сознание. Когда резкая боль прошла, засучил штанину, спустил носок. Лодыжка распухла и горела.
Покопавшись в карманах штормовки, достал перевязочный пакет, обложив ватой покалеченное место, сверху туго обтянул бинтами.
И ни разу не засто¬нал, только несколько капель пота упало на одежду.
Теперь лодыжка была толщиной с бревно, и нечего было думать о ботинке.
На минуту человеком овладел страх, и он обшарил стены, словно надеясь найти там опору.
Но скоро справился с паникой, оторвал рукав штормовки, обвязал больную ногу. Моток репшнура перевесил на правое плечо и к правому боку приторочил ледо¬руб.
Отжавшись на одной ноге, встал и вцепился в переклади¬ны лестницы.
Еще когда ощупывал стену, пальцы наткнулись на трещину, проследил ее взглядом. Около люка она значительно расширялась. Пожалуй, в щель мог пролезть худой человек. Пережитое ис¬сушило исследователя, в нем не осталось ни унции жира.
Подтягиваясь на руках, а потом ставя правую ногу, человек стал подниматься. Вот головой уперся в потолок; откинувшись на одной руке, другой дотянулся до щели.
Теперь следовало совер¬шить акробатический трюк: оттолкнувшись от лестницы, и второй рукой вцепиться в кирпич, выступающий из разлома.
И человек сделал это - повис на руках. Опора шаталась старым гнилым зу¬бом. На голову сыпалась мелкая кирпичная пыль. Она запорошила глаза, вслепую он подтянулся.
Так и поднимался, царапая кожу и раз¬рывая одежду.
Наконец, грудью упал на гнилые доски и долго не мог отдышаться.
Сидя на полу, включил фонарь, луч света выхватил закоп¬телые стропила, проволоку со сгнившими обуглившимися комочка¬ми.
Когда-то на проволоке сушились грибы. В тот исторический период на чердаке было теплее, но климат изменился, рядом с проволокой с потолка спускался сталактит.
Отломав кусок ледышки, исследо¬ватель сунул огрызок в рот, но район был рабочим, обожгло слизистую оболочку.
Отбросив сосульку, человек еще раз глотнул из фляги.
Отбросив пустую посудину, огляделся. Луч фонарика выхватил сгнившие конст¬рукции, толстый слой пыли. Древние рукописи не обнару¬жились, но с ближайшей балки свисало странное создание.
Подволакивая больную ногу, шагнул к находке. Летучая мышь пялила на него белесые глаза.
Человек был голоден, но не мог заставить себя притронуть¬ся к ней.
Различил другие подробности. Висели гирлянды летучих мышей, истлевшие комочки грибов. Сонные мыши лениво поводили крыльями. Из пробитой трубы тонкой струйкой бежали вода. На полу образовалось небольшое озеро.
В кристально прозрачной воде он разглядел рыб и, сняв каску, отвинтил фонарь. Держа его одной рукой, другой попытался поймать рыбу, это оказалось несложно, под лучом све¬та та застыла в оцепенении. Была она величиной с палец, сквозь прозрачную чешую просвечивали внутренности. Рыба была сле¬пая, ее глаза закрывала пленка.
Жизнь на чердаке развивалась в вечной темноте, и существа, постоянно обитающие в этом мире, приспособились к необычным условиям. Слепую рыбу есть он не мог, с тяжелым вздохом выпустил ее.
Не успела она упасть в воду, как со дна поднялся бесформенный студнеобразный ком. Рыба рванулась, но было поздно, слизь обволокла ее.
Человек понял, какой опасности он подвергался, и отшатнулся от озера.
Откуда-то со стороны повеяло теплом, поспешив туда, он увидел, что прорвало трубу с горячей водой. Она шла по полу, сквозь грязь из отверстий на вершинах конусообразных сопок через равные промежут¬ки времени удаляли струйки пара. В долине гейзеров царило вечное ночное лето. В грязи копошились крошечные ящерки, летали слепые бабочки. Под лучом света они замертво валились наземь, их тела долго корчились в конвульсиях.
Батарейки подсели, человек выключал фонарь.
Люди приспосабливаются к любому образу жизни, вскоре исследователь привык к темноте. Он разглядел силуэты светящихся рыб, услышал дыхание неведо¬мых зверей.
С детства мечтал о путешествиях, но поступил в технический ВУЗ и, окончив его, пятнадцать лет проработал инженером. Пылилась и ветшала одежда, которую еще в юности приготовил он для дальних странствий.
И вот пришел час открытий. Играя то в спелеолога, то в исследователя пустынь, он ступил на чердак, выключил фонарь, долго привыкал к темноте. Вытянув руки, осторожно шагнул в темень. Ноги вязли в толстом слое пыли. Впереди что-то красновато мерцало.
Забыв об осторожности, стремительно шагнул. И вдруг пол провалился под его ногами. Он ступил на кусок рубероида, закрывающий дыру ды¬мохода. Вскрикнув, человек провалился в дыру. На его счастье дымоход резко сужался и он застрял. Зад провис, голова и ноги оказались сверху. Вековая сажа забила горло, от удара и удушья он ненадолго потерял сознание. Но скоро очнулся и закашлялся.
Его прочно заклинило в трубе, он не мог пошевелиться. Кажется, ничего не было сломано, но избитое тело болело. Жалостливо и негромко он застонал, никто не откликнулся на его зов. Он закричал, срывая голос.
Воронье с карканьем сорвалось с крыши, тучей нависло над городом.
Начальник лаборатории, оставшийся поработать вечером, в раздражении стукнул кулаком по столу. Он не верил в приведения, но его отвлекал шорох, доносившиеся с чер¬дака. Решив покончить с глупым суеверием, начальник вывалился в коридор.
Был он высок, грузен и, несмотря на свои годы, необычайно силен.
Тяжело протопал по коридору, отдуваясь, поднялся по лестнице. Страха перед неиз¬вестностью не испытывал.
Не смог протиснуться в узкую щель, но оторвал замок и распахнул люк. И закашлялся в густой пыли.
Все живое в страхе попряталось, главный инженер застонал, труба рупором усилила его голос.
- Ну, держись! - пригрозил пришелец привидению.
Ломая гнилые конструкции, направился на звук.
Остановившись на краю колодца и обнаружив приведение, начальник лаборатории столкнул в дыру кирпич. Тот шлепнулся на что-то мягкое, стон сменился изощренным ругательством. Спасатель обожал разговорный русский язык и восторженно почесал затылок.
- Кто там? - приставив ко рту сложенные рупором ладони и
наклонившись над дырой, спросил он.
- А наверху кто? - откликнулся пострадавший.
Устав от пустых переговоров, начальник лаборатории одновременно зажег несколько спичек и бросил их вниз. Огонь осветил узкий закопченный лаз и багровое распухшее лицо главного инженера. Осколки сброшенного кирпича застряли в волосах.
- Что ты там делаешь? - грубо спросил спасатель.
Главный инженер разглядел своего врага и высокомерно ответил: - Исследую!
- Желаю эпохальных открытий! – Отступил начальник лаборатории от колодца.
- Спасите! - потеряв разум, завопил пострадавший.
- А как же исследования? - вернувшись к ловушке, удивился начальник лаборатории.
Главный инженер замолчал.
Спасатель, не торопясь, закурил.
- Дайте сигаретку, - жалобно попросил пострадавший,
- Доставать или нет? – спросил подчиненный.
- Да, да, быстрее! - завопил главный.
- Может не стоит? - сомневался хозяин положения. Голос у
него был задумчивый, серьезный.
- Ну, пожалуйста! Вы же интеллигентный человек! - раздался зов из дыры.
- Не знаю, в молодости я работал грузчиком.
- Вы - гордость нашей организации!
- Другое место найду! - предупредил начальник лаборатории
- Никого из ваших не пошлю на подсобные работы, приборы новые выпишем, помещение побольше найдем! - соблазнял попавший в беду руководитель.
- Ну, ладно! - согласился помочь отходчивый начальник лаборатории.
Склонившись над дырой, он запустил туда длинную мускулистую руку; разметав осколки кирпича, вцепился в волосы.
- О-ох! - только я смог простонать главный инженер.
Спасатель потянул, от боли пострадавший потерял голос. Что-то треснуло, в руке остался клок волос.
И только тогда пострадавший завопил.
- Что? - отбросив в сторону волосы, опросил спасатель.
- Человека тянешь! – после бессмысленного набора слов указал главный.
- Владеешь языком! - порадовался за него начальник лаборатории.
Подумав, он встал около дыры на колени, вцепился одновременно в волосы и в штанину. Мускулы вздулись, на мгновение мужчины застыли скульптурной группой.
И вот шампанское выстрелило, колодец уступил свою жертву.
Так был спасен технический руководитель института, поэто¬му в лаборатории не сменилось начальство.
Поздним вечером главный позвонил Сергею Сергеевичу, сообщал о новом решении.
А Сергей Сергеевич поспешил огорчить Петрова.
Тот, сославшись на аварию в институте, выбежал на улицу, оказался около четырнадцатиэтажного точечного дома. Не решаясь позвонить в нужную квартиру, мужчина пытался добросить камешек до седьмого этажа.
Может быть, девушка сразу заметила его, но вышла на улицу только под утро. И конечно, они помирились.
И ничего не изменилось.
Разве что кентавр на следующий день не вышел на работу.
Х Х Х
Вместо этого забрел в мороженицу.
Длинная очередь ребятишек выстроилась у прилавка, где белые аппетитные шарики раскладывали по вазочкам. Покупа¬тели сжимали в кулаке деньги, нетерпеливо переговаривались. В зале было жарко и шумно. Ребята с любопыт¬ством посматривали на взрослого парня, остановившегося около лотка со штучным мороженым.
Был он бедно и неряшливо одет, мя¬тая грязно-белая рубашка выбилась из-под брюк. На голове была вязаная шапочка с полуоторванной кисточкой, брюки были в темных пятнах, разбитые ботинки косолапо стояли на полу, В уголках губ вскипала пена и двумя струйками слюны стекала по подбородку. Иногда он вытирал лицо рукавом рубашки. Зрачки метались. Кроме него у лотка никого не было.
- Уйди, из-за тебя никто не подходит, - старательно выговаривая слова, попросила лоточница.
Это была сорокалетняя, ярко накрашенная женщина, при резких движениях халатик на ее груди распахивался, показывая несвежую комбинацию. Она не то¬ропилась поправлять одежду. Лицо было потное, краска под глазами растеклась.
На секунду взгляд Сергея остановился, он посмотрел на объемистую, рвущуюся из одежды грудь.
Женщина усмехнулась, неспешно оправилась.
И опять метались зрачки идиота.
- Не мешай работать. Что тебе надо? - спросила она.
Сергей повторил ее жесты: усмехнулся, тронул рубаху на груди, повел плечами. Его ноздри широко раздулись. Запах пота смешался с запахом дешевой пудры. Два темных ручейка на лице женщины добежали до подбородка.
Сглотнув, идиот рукавом рубашки обтер рот.
- Уходи! – нахмурившись, приказала женщина.
Достав зеркальце, ваткой стерла с лица грязные подтеки.
- Давай поженимся, - предложил мужчина, сосредоточившись на новой для себя мысли.
Женщина выронила зеркальце, оно упало на деревянную решетку и не разбилось.
Женщина не засмеялась от нелепого предложения, глаза ее налились слезами. Потом она закашлялась, и сразу две пуговицы отскочили от халата. Нащупав края материи, женщина закрыла прореху.
Идиот расстегнул и застегнул рубаху.
Двумя французскими булавками женщина исправила повреждение.
Ребята наслаждались быстро тающими шариками мороженого.
Кончалось лето. Уже желтели первые листья и на дубах налились соком желуди.
- Давай поженимся, - предложил Сергей.
Женщина оглядела его с ног до головы.
Давно ей не делали предложений, и теперь она с трудом сдерживала слезы. Грязной ваткой промокнула глаза.
Он тоже промокнул рукавом рубашки. По детски безмятежен был его взгляд.
- Ты что же, коробочки клеишь? - хрипло спросила женщина.
- Коробочки, - подтвердил он.
- Копейки платят? - справившись с голосом, спросила она.
- Копейки, - согласился мужчина.
- А я за тобой должна ухаживать?
- Ухаживать, - эхом откликнулся он.
Женщина не могла поймать его взгляд и на всякий случай тронула булавки на груди, потом вспомнила, кто стоит перед ней, и пренебрежительно махнула рукой.
- Ты больной, ты не можешь жениться, - попыталась объяснить она.
- Могу.
- Что ты будешь со мной делать?
На секунду его зрачки остановились, глаза потемнели.
- Шли по улице, вот так ее рука, - показал он на бок. - Жаркая рука.
- Тебе нянька нужна, - сказала женщина.
- Нянька не нужна, - не согласился он.
- Эх, какая я была в молодости! – повела плечами лоточница.
В мороженице среди ребят был пожилой мужчина. Он прислушивался к разговору и с жалостью поглядывал то на женщину, то на идиота.
Перехватив его взгляд, лоточница нахмурилась.
- Зачем мне за тобой ухаживать? - спросила она.
- Я уже взрослый, у взрослых – жены, - сказал Сергей.
- Прекратите! - потребовал старик, услышавший их разговор. – Как вам не стыдно издеваться над больным человеком!
Перешептываясь, толкаясь, ребята глазели на идиота.
- Он сам лезет, он мне как рыбе зонтик! – закричала женщина, этим криком мстя миру за несложившуюся свою жизнь.
Вторая продавщица, не обращая внимания на шум, с четкостью автомата отпускала развесное мороженое.
Тяжело шаркая, в зал вошла старушка-уборщица. На ее плече висело грязное полотенце.
За уборщицей появился директор. Еще молодой ухоженный мужчина сурово оглядел подчиненных и подвластную ему территорию.
Идиот затравленно оглянулся.
- Вот! - закричала лоточница, тыкая в него пальцем. – Выпустили из сумасшедшего дома! Пристает ко мне с гнусными предложениями!
- Тихо! - приказал директор. - Здесь дети!
Решительно подойдя к идиоту, брезгливо приобняв его за
талию, кивнул на дверь.
- Я понимаю, спасибо, - поблагодарил идиот.
Ласковые твердые руки подталкивали его к выходу.
- В последний раз! - через плечо бросил директор.
- А я что, а он пристает, - прошептала женщина.
На мгновение идиот выпрямился, оглянулся. Его губы раздви¬нулись в улыбке, глаза блеснули. Был он высок, гибок, женщина ахнула, ладонями зажала рот.
Но мужчина погас, нижняя губа его обвисла и уронила слюну. Отвернувшись, он зашаркал к выхо¬ду. От его копыт на полу оставались полосы.
Облегченно вздох¬нув, директор выпроводил его за дверь.
- Дети, вкусное мороженое? - громко и весело спросил он.
- Вкусное! - откликнулось несколько человек.
- Лей побольше сиропа! - приказал он продавщице.
Та не обратила внимания на его слова, ее действия были доведены до автоматизма.
Посмотрев на грязный, заколотый булавками халат лоточницы, директор осуждающе покачал головой.
Но женщина смотрела на улицу. Пыльное стекло искажало фигуру. То шел высокий стройный, легконогий мужчина, то через дорогу тащилось разбитое болезнью создание.
Кусая губы, женщина повернулась к директору.
Он что-то сказал.
Она смотрела на него зовущим откровенным взглядом.
Мужчина сбился и покраснел. Изображая занятость, мельком взглянув на часы, скрылся в подсобном помещении.
Уборщица, кряхтя, собирала вазочки.
Когда женщина повернулась к окну, то не увидела идиота.
И только голуби клевали на асфальте.
Женщине было жалко себя, ее страшили грядущие годы. И ушел человек, единственный, сделавший ей предложение.
Достав грязную скомканную ватку, женщина размазала по лицу краску.
- Бери бесплатно! - предложила мальчишке, подошедше¬му к лотку.
- Все бесплатно берите! - крикнула она.
Этот день был для ребят праздником.
Х Х Х
Рассказ этот обо мне, но за точность изложения я не руча¬юсь.
Тогда я заболел, несколько месяцев врачи боролись за мою жизнь. Они победили, я справился с болезнью. И стал таким же, как все. Мне многому пришлось научиться. За два года я кончил школу и даже поступил в институт.
То, о чем я здесь рассказал, пригрезилось мне больными ночами. И я не знаю, где реальность сплелась с вы¬мыслом.
Часто я хожу по улицам города, надеясь найти тот инсти¬тут и встретить тех людей.
Напрасны мои поиски.
Не знаю, зачем я ищу больное мое прошлое.
Я много читаю, мой любимый герой - мудрый кентавр Хирон, смертельно раненый Гераклом. Все-то я знаю о несчастном полу¬коне-получеловеке и когда-нибудь расскажу о нем.
Но об этом в другой раз и в другом месте.


МАСТЕР И ДЕДАЛ.
Было несколько человек на проводах – несколько горьких и печальных слов. Забрали сохранившиеся картины и рисунки, самодельные бандуры, модель орнитоптера.
На следующий день дворничиха вымела бумажки из комнаты. Одну из них подобрал мальчишка. На пожелтевшем обрывке ватмана было начертано овальное крыло. Из плотной бумаги сделали самолетик, и когда ветер ударял в крылья, они дрожали, как у той давней рукотворной птицы.
Вот и все, что осталось от человека. Да еще три неуверенных слова: «он был гением». Да еще несколько картин, разбросанных по свету, несколько строчек в энциклопедии. Даже год его смерти указывали по-разному.
Пройдут десятилетия, прежде чем его наследие будет осознано. И тогда по крупицам соберут долгие годы его жизни…
Мои художественные идеи приобрели мировой отклик, когда-то писал он.
Русским Пикассо называли его ранние современники.
Мудрым и осторожным Дедалом не рождаются, не был и он исключением.
В юности, убежав из дома, сменил он множество профессий.
Умирал старый век, бурлили страны, в Российской Империи назревала революция.
Матросом побывал он в Южной Америке, и выпуклые яркие звезды чужого небосклона дразняще стояли над головой.
Борцы, будущие чемпионы мира, испытывали на нем силу и оттачивали мастерство, в опере он был безмолвным статистом, в крошечных мастерских помогал малевать иконы.
И пешком с самодельной бандурой обошел Европу, распевая народные и свои песни.
Первая его сохранившаяся картина относится к тысяча девятьсот десятому году, но писать он стал намного раньше. Дорога странствий привела его в Париж, в мастерскую «великого». Вождь кубизма был очарован русским. Бандурист и никому не извест¬ный художник унес из мастерской мешок тюбиков с красками.
То были года исканий и попыток перейти от плоской к объемной живописи. Из подручного материала он создавал фантастические сооружения. Его контрплоскости вызывали смех большин¬ства критиков. Но тогда был он еще Икаром, легким на подъем и на шутку человеком. И был у него друг, нет, не друг - Бог - вы¬сокий сутулый человек, мечтающий переделать театр. Художник подго¬товил декорации для неосуществленных спектаклей.
В десятых годах был он членом многих "левых" объеди¬нений, что в дальнейшем не простили ему многочисленные враги.
Шли годы, и этот человек - уже Дедал - стал первым художест¬венным конструктором у нас в стране.
Его картины затерялись в запасниках музеев, рассеялись по свету.
В разных городах преподавал он основы конструирования, соз¬дал новые образны мебели, нормали одежды. Все интересовало его умелые руки мастерового.
Контрплоскости? никому не нужные безделицы, отмахивался он.
Его редкие друзья пожимали плечами. Художник, посвятивший себя прикладному искусству?..
Молодая промышленность, мечтающая о массовости, не смогла воспользоваться его задумками.
От тех работ сохранилась печь, созданная взамен "буржуйки", костюм и пальто с чертежами раскроя, керамический сосуд необычной формы, несколько стульев из гнутого бука.
Непонятый революционными современниками, неугодный властям, заперся он в своей мастерской на башне колокольни и годами не спускался вниз.
Впрочем, к моменту нашего рассказа мастерскую, некогда предоставленную ему наркомом, уже отобрали.
Полузабытое его имя постепенно обрастало легендами.
х х х
Совсем иной была судьба Мастера. Еще в начале века порвал он с классической формой театра, а после Революции создал свой театр, и каждая новая постановка вызывала ненависть и восторг зрителей. Равнодушных не было. Огонь постоянного поиска сжигал Мастера, частицы пламени падали и на артистов. И в просчетах, и в неудачах были победы открытий. За границей с нетерпением ждали гастролей театра.
Когда-то Дедал сотрудничал с Мастером, оформляя ему декора¬ции для кинопостановки. Два разных, великих в своем таланте ху¬дожника, не нашли общий язык. Два замысла, два бескомпромиссных решения...
Еще долго Дедал хранил эскиз каменистого бесплодного берега с острым зубцом одинокого утеса.
Тогда художник ушел, и кинопостановка не состоялась. И хотя в дальнейшем Мастер приглашал Дедала для совместной работы, у того всегда находились другие неотложные дела. Даже среди пол¬ного безденежья.
И когда редкие друзья советовали ему придти к Мастеру, он отвечал в своей насмешливой всегдашней манере.
- У него чины, - отвечал художник, указывая пальцем на потолок. - Одеж¬ды богатые!
Сам он вечно носил бесцветный свитер грубой вязки.
А Мастер сражался, безжалостно сокрушая противников. Не было в мире человека, что не слышал о его театре.
х х х
А между тем шел предгрозовой тридцать седьмой год. В Испанию прибыл итальянский фашистский экспедиционный кор¬пус.
Советский Союз помогал Республике военной техникой, специ¬алистами. В дальнейшем пятидесяти девяти советским гражданам бы¬ло присвоено звание Героя. В интернациональных бригадах сража¬лись антифашисты из пятидесяти четырех стран. В феврале мятеж¬ники были выброшены из Малаги. В марте захлебнулось их наступ¬ление к северу от Мадрида. К маю республиканцы впервые достигли перевеса в авиации. Но единое командование так и не было созда¬но, и глава правительства Кабальеро избегал решительных действий. Семнадцатого мая вспыхнул контрреволюционный путч в Каталонии, правительство подало в отставку. Но и Негрин был непоследовате¬лен в своих действиях. В июле, добившись успеха под Мадридом в районе Брунете, республиканцы не развили наступление; подтянув свежие силы, мятежники отбросили их обратно. В конце лета рес¬публиканская армия вышла к Сарагосе, но не смогла взять город.
А в это время пал Хихон - последний оплот Республики на се¬вере.
В конце года народная армия окружила Теруэль.
А еще в апреле германская авиация уничтожила Гернику, а в мае германские военные корабли обстреляли Алькерию.
В Испании полыхала гражданская война.
А в Эфиопии разбитая армия распалась на отдельные группы, которые, отступив в южные и западные районы страны, развернули партизанское движение. Итальянские фашисты в нарушение всех обязательств применяли отравляющие вещества. Аддис-Абеба лежала в развалинах, мирное население страны безжалостно уничтожалось.
Седьмого июля Япония напала на Китай и в этом же месяце захватила Пекин и Тяньцзинь. Гоминдановская армия с большими потерями отступала. Двенадцатого ноября японцы захватили Шанхай, тринадцатого декабря Нанкин.
В ноябре Италия присоединилась к "антикоминтерновскому пак¬ту".
В преддверии будущей войны Советское государство стремительно, с напряжением всех сил увеличивало выпуск продукции; в трид¬цать седьмом году по машиностроению, тракторостроению, добыче нефти заняло первое место в Европе и второе в мире, по производ¬ству электроэнергии, выплавке алюминия, чугуна и стали - вто¬рое и третье места, по добыче угля и производству цемента - третье и четвертое.
Шел предгрозовой тридцать седьмой год.
х х х
И исподволь, незаметно сгущались тучи над Мастером. Строгая реальность жизни избегала феерического полета фантазии.
В ноябре был запрещен спектакль, подготовленный к тридцатилетию Революции, в декабре центральная газета, а за ней театральные журналы обрушились на Мастера.
Как оказалось, театр скатился на чуждые искусству позиции и стал непонятен зрителю. Даже классические произведения русской драматургии давались в антихудожественном виде. Театр клеветнически представлял действительность и изолировал себя от общественной жизни Союза.
И прочая, прочая…
х х х

В январе тридцать восьмого в последний раз распахнулись двери театра. Некоторые горожане за несколько кварталов обходи¬ли опасное место. Публика, "отказывающаяся посещать театр", штурмовала здание, врывалась в фойе. Было оно длинное, высокое, неухоженное, а теперь плотно и жарко заполненное людьми. Вход¬ные двери непрерывно отворялись, холодный воздух дымящимися об¬лаками врывался в помещение.
И тогда высокий крепко сбитый мужчина с грубо вылепленными чертами лица зябко одергивал свитер. Даже для зимнего города неестественно белой была кожа лица и кистей рук. Лам¬пы слепили его, он щурился, прикрывался ладонью. Движения у него были медленные, осторожные. Шум голосов оглушал, каждое слу¬чайное прикосновение толчками отдавалось внутри.
Летом прошлого года Дедала выгнали из мастерской, чуть ли не впервые после этого выбрался он из дома.
Много лег художник отказывался сотрудничать с Мастером, а теперь пришел на последний спектакль.
На голову выше всех, с лицом, забывшим солнце, среди мно¬жества людей был он одинокой скалой, утесом, когда-то нарисо¬ванным им для несостоявшейся кинопостановки.
Некоторые узнавали Дедала, издали кивали ему.
Уже много лет молчала о нем критика.
В конце двадцатых годов, запершись в башне колокольни, пере¬оборудованной им под мастерскую, он создал орнитоптер - рукотворную, устремленную в полет птицу, потом мастерскую у него отобрали.
... Метались по фойе голоса, дымчатыми облаками врывался с улицы холодный воздух.
Шум, прощальная суетливость провожающих оглушали Дедала.
Но вот три двери, веющие в зал, отворились. Шум стих. В торжественном молчании входили и рассаживались люди. Зал был - холодной белой коробкой с простыми деревянными креслами, сцена была максимально приближена к зрителям, Мастер давно отказался от занавеса. На сцене - изысканная обстановка парижской гос¬тиной конца прошлого века.
Раздался одинокий полустон - полукрик. Его подхватили.
Дедал сидел в далеком ряду, тяжело уронив на колени крупные ладони. Было неподвижно белое пятно его лица.
И опять стало тихо - спектакль начался. Прощальны и много¬значительны были слова и жесты актеров. Едва ли Дедал видел, что происходит на сцене. Даже когда героиня накинула сбрую на двух кавалеров, превратив их в рысаков, не дрогнуло лицо худож¬ника.
Он вспомнил свой долгий путь разочарований и неудач. Сгорел его огромный макет дома мира.
Тогда, в начале двадцатых годов, он предвосхитил многие идеи современных архитекторов. Спираль несущей конструкцией опоясала здание. Дом был наклонен к солнцу и вращался подобно подсолнуху. Центральные этажи были отведены для Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов Земного Шара. А над домом на четырехсотметровой высоте развивалось красное полотнище.
И теперь не построили такого здания...
А тогда макет вызвал яростные споры, восторженные отзывы одних, пренебрежительные других. Дилетант вторгся в область ар¬хитектуры и сумел найти новое, своеобразное, неожиданное ре¬шение.
Нарком культуры, не признавший макет, предоставил художнику мастерскую на колокольне заброшенной церкви.
Но пропали чертежи с графикой букв единого языка, сгорел макет здания. И почти не выставлялись картины.
Что ж, от контрплоскостей он перешел к художественному кон¬струированию. И от этого периода жизни почти ничего не осталось.
Несколько лег занимался он проектированием города будущего.
В его городе все было приспособлено для работы и отдыха. После напряженного трудового дня горожане охотились, ловили рыбу, на стадионах занимались спортом.
Нет, он не был мечтателем-утопистом, но все обосновал точными математическими расчетами.
Чертежи и проекты города тоже не сохранились.
И все реже спускался Дедал со своей башни. Его замыс¬лы намного опередили время.
Первые советские грузовики появились в двадцать четвертом году, а он в двадцать шестом создал проект автомастерской для художников.
И эта работа не сохранилась.
И умирало его любимое детище - рукотворная птица. Создавая ее, у журавлей учился он искусству полета, годами наблюдая за их повадками. Ажурную конструкцию венчали трехметровые деревян¬ные крылья.
До сих пор нет еще полной теории машущего полета! А люди из¬давна стремятся в небо!
Летающий велосипед Дедала был построен и испытан. Энтузиаст, забравшийся внутрь конструкции, не справился с управлением и сло¬мал крыло аппарата.
Ах, как тогда не хватало Дедалу современных прочных легких материалов!
В начале тридцатых годов его орнитоптер недолго демонстри¬ровался во дворе музея Изобразительных Искусств, а потом, сложив крылья, печально ожидал своей участи в мастерской на колокольне. Пока птица была в музее, все мальчишки Москвы бегали смотреть на нее и многие в дальнейшем стали летчиками.
До войны в стране было несколько лабораторий машущего поле¬та, но самую жизнеспособную птицу создал художник.
Летом тридцать седьмого года Дедала выселили из мастерской. Щурясь на ярком солнце, прижимаясь к стене дома, наблюдал он, как выносят на улицу отделенные от туловища крылья. Когда в них ударял ветер, то двое мужчин с трудом удерживали их. Крылья мел¬ко дрожали и вырывались. Туловище птицы, разобранное на состав¬ные части, Дедал перенес к себе, крылья не поместились в ма¬ленькой квартирке. Несколько раз они путешествовали из дома в дом. Им еще суждено было затеряться. И каждый, раз, когда их пе¬реносили, со всего города собирались мальчишки. Прячась от них, Дедал издали наблюдал за траурной процессией.
Задумавшись, уронив ладони на колени, Дедал в одиночестве сидел в зале - первое действие окончилось. Решившись, он тяжело встал, направился в фойе, откуда доносился тревожный гул голо¬сов. Инстинктивно поднял руки к ушам, но справился с собой.
На¬роду еще прибавилось, никто не стоял спокойно, казалось, все знакомы и никак не могут наговориться. Несколько раз обращались и к Дедалу, но он молча шел к служебному входу, люди невольно расступались перед ним.
Легко тронув дверь рукой, и она стреми¬тельно отворилась, своим неторопливым шагом Дедал прошел через длинное подсобное помещение, заваленное старыми декорациями. Кто-то попытался остановить его, кто-то безучастно отошел в сторону.
С потухшей папиросой, сгорбившись, Мастер сидел на письмен¬ном столе, топорщился галстук-бабочка, лохматились черные, обильно тронутые сединой волосы, остро выступали кадык и длинный нос хищной птицы. Сетка морщин лежала на лице, темные обода окружали глаза.
Под ногой Дедала скрипнула половина, Мастер обер¬нулся.
Дедал стоял неподвижно. Настенные лампы неназой¬ливо, но ярко освещали комнату.
Мастер оттолкнулся от стола, легко спрыгнул.
Мужчины были одного роста, но один тяжелый, неуклюжий, дру¬гой - весь порыв и движение.
И вот Мастер оказался рядом с Дедалом, мужчины молча обнялись.
Смутно угадывался гул голосов. Высокое окно плотно за¬навешивала белая складчатая штора, от окна тянуло холодом, пустынно и мертво было в кабинете.
- Все образумится! - выкрикнул Мастер. Чуть отстранившись, он всмотрелся в лицо пришельца, сложил свои морщины в подобие улыб¬ки. Мужчины стояли, положив ладони друг другу на плечи.
- Мы еще вместе поставим спектакль, - прошептал Мастер.
Неподвижно было лицо Дедала. Летом у него отобрали мастерскую, и когда выносили крылья, они вырывались из рук.
- Все вернется! Ошибки исправят! - сказал Мастер.
В отличие от Дедала он еще надеялся.
- Ты не пропадай! Приходи! - попросил Мастер. Его голос звенел натянутой струной.
Пришелец опустил голову.
- Меня зовут, слышишь?! - оттолкнул Мастер Дедала. Тот послушно отступил.
Когда отзвучали тяжелые шаркающие шаги, хозяин поднял голову. Холодна и зловеща была пустая комната. Ветер порывами бил в стекло и штора судорожно дергалась. Безжизненный свет настенных ламп слепил глаза.
Второе действие началось. Мастер угадывал голоса на сцене и мол¬чание зала.
Театр давал прощальный спектакль.
Дедал пробрался старыми декорациями. Мимо ненастоящих непрочных стен, картонных де¬ревьев, взломанных ящиков.
На сцене артисты изображали жизнь парижс¬кого полусвета конца прошлого века. Музыка то срывалась на кан¬кан, то оборачивалась вальсом, то сопровождала легкие фривольные куп¬леты.
Он выбрался в фойе, в гардеробе получил облезлую свою шубу. Носил он ее уже не одно десятилетие.
Ни разу не оглянувшись, Дедал вышел из театра. Холодный зим¬ний воздух царапал кожу. Свежевыпавший снег хрустел под ногами. Около театра никого не было. Прохожие за несколько кварталов обходили опасное место.
Большой, неповоротливый, неуклюжий мужчина медленно возвра¬щался домой. Редкие автомобили проезжали по вечернему, скудно освещенному городу. Иногда попадались извозчики. Сугробы сплош¬ной стеной отделяли тротуар от мостовой. На перекрестках в стене были проделаны проходы. Милиционеры были в тулупах и валенках.
Его путь лежал около колокольни, где когда-то была его мастерская. Сквозь пустые проемы окон ее заносило снегом.
Еще медленнее и тяжелее стал шаг мужчины. Он возвращался до¬мой к работе над никому не нужным учебным пособием.
С Мастером больше не встречался.
Еще долгая жизнь од¬ряхлевшего титана ожидала впереди.
Удивительная была та зима в Москве - морозная, суровая, на¬стороженная.

НОВЫЙ БОЭСИЙ*
*Автор, видимо, имеет в виду книгу Этьена Де Ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве»

Газораспределитель сломался вечером, когда на заводе почти никого не было, и девочки сразу позвонили мне.
Так называемые девочки, давно уже прошли бурные годы их цветения.
А может быть, и не было волшебных тех лет. Некоторых с детства сгибают и ставят на колени многочисленные заботы и беды, другие за повседневными делами не замечают сумасбродства весны. Не у всех хватает терпения смотреть, как вода подмывает ледяной бортик и веселым ручейком устремляется к ближайшему люку. Стремительный поток смывает спички и окурки, другие следы зимней нашей спячки.
Эти щепки видятся мне корабликами, когда издали наблюдаешь за жизнью портового города. Толпы людей на пристани встречают вернувшихся из дальнего плаванья моряков, корабли их загружены тропическими диковинками.
На соседней пристани провожают путешественников. Грустны и печальны лица оставшихся.
Сколько раз мечтал я отправиться к неведомой земле. Но уходили другие. И пусть иногда погибали, зато у вернувшихся лица были обожжены ветром странствий, а глаза и волосы выбелены солнцем и непогодой.
Телефонный звонок едва пробился сквозь грохот музыки. Телевизор собрали из блоков, найденных на свалке. Потенциометр сгорел, и нельзя было убавить звук, провода соединили напрямую.
Как соединяли все на агонизирующем заводике.
Зарплатой жаловали нас редко и неохотно, по ночам пропадали автоматы на действующих линиях, а то и моторы. Оборудование срывали прямо под напряжением, я дивился бесстрашию и сообразительности наших людей. Даже хроническое безденежье не могло подвинуть меня на подобный подвиг.
Может быть, нездоровое воображение было причиной моей нерешительности.
Главный энергетик упивался литературой по технике безопасности. И когда рассказывал об авариях, на лбу выступали капли пота. Они скатывались по щекам, оставляя глубокие борозды, в горле булькала жидкость.
Люди погибали по глупости и по неосторожности. Один помочился на провода под высоким напряжением. Электрическая дуга выжгла ему половые органы, и хотя он выжил, куда предпочтительнее была судьба другого, задремавшего на шинах выключенного трансформатора. Аппарат врубили, наверное, он не мучился, хозяин задешево откупился от его семьи.
Обычно отправлял нас на задание мастер. Его хватало до двух, в лучшем случае до трех часов, после чего с трудом добирался он до своего кабинетика и проваливался в тяжелое забытье. Письменный стол, который использовал в качестве лежанки, промялся под тяжелым задом, ножки обломились, вместо них были подложены кирпичи.
Мастер не жаловал гибельные легенды, тем сильнее отыгрывался по вечерам энергетик.
И отправляя на задание, так запугивал, что мы боялись даже игрушечного напряжения.
Поэтому во второй половине дня предпочитали не работать, на крошечном заводике все знали друг друга и несложно было скоротать время за дружеской беседой.
Рабочий день оканчивался в начале пятого, с двух часов некоторые тянулись к проходной, иногда охрана недовольно ворчала, чаще всего не замечала нас.
Раньше ворота стерегли старушки, с приватизацией пришли новые хозяева.
Южанин с далеких азиатских окраин развалившейся империи поначалу пытался понравиться всем. Очаровывал сказочками. Он де и учился в нашем городе и жена у него русская. Это потом обстоятельства забросили его на историческую родину. К уже чуждым для него обычаям и народу. Но и там, в изгнании мечтал он вернуться, чтобы возродить угасающую отрасль промышленности. И все силы, всю страсть и одержимость…и так далее.
Мало кто верил в эти побасенки.
Мы не знали, что делать с акциями, их надо было выкупать на свои кровные, которых как всегда не хватало. Уже тогда начались перебои с зарплатой, или будущий хозяин уговорил попридержать деньги тогдашнее руководство.
Умел не только тешить сказочками, но и приводить более веские аргументы.
Что ободряюще хрустели в кармане, окрыляли начальство, подчеркивали их значимость.
Не так-то просто увечным своим умишком заработать на хлеб с толстым слоем масла.
Будущий хозяин помог избавиться от отягощающих нас акций. За каждую предлагал солидную /по нашим понятиям/ сумму. И при этом не забывал подсластить пилюлю.
Мол, избавившись от ненужных бумажек, все равно будете вы влиять на принятие решений, вашей волей, умом и мастерством будет процветать, и развиваться производство.
А чтобы ему окончательно поверили, пригнал с юга вагон.
Товар состоял из кое-как упакованных купюр старого образца, только что изъятых из обращения.
И каждому разрешалось обменять несколько таких бумажек. С утра у сберкасс выстраивались огромные очереди.
Может быть, если как следует попросить, разрешат обменять на одну купюру больше или забудут поставить закорючку в паспорте.
Не разрешали и не забывали, а мы все равно надеялись.
Вот этой дешевкой и купил нас новый хозяин.
Что вы делаете? Пытался я остановить несчастных, вы же продаете себя в рабство!
Или хотел предупредить, но побоялся оказаться на пути потока, устремившегося к вагону.
Все сметающему на своем пути. Какого-то чудака, разбросавшего руки и попытавшегося задержать толпу.
Его сломали, смяли, копыта вбили истерзанное тело в грязь. Чтобы кровь пролилась и смешалась с соком земли.
Но ничего не вырастет на заводском дворе.
Итак, мы получили негодные купюры, только небольшое их количество удалось обменять на полноценную монету. Остальные почти задаром раздали внезапно появившимся скупщикам, в основном тоже жителям бывших имперских окраин.
И, наверное, за эти пустышки приобрели те другие заводы, открыли забегаловки, подмяли рынки и оптовую торговлю.
Никогда ранее не видел я столько южан в нашем городе, чем больше их становилось, тем настороженнее мы к ним относились.
И вскоре обвинили во всех бедах.
По вине захватчиков умирал и агонизировал некогда процветающий наш заводик.
С хозяином пришла свора прихлебателей. /Или покровителей, что помогли добыть деньги./ Пробираясь по городу, те поначалу жались к домам и прятали лицо в поднятый воротник.
Но быстро освоились, налились нездоровым соком, раздобрели, обзавелись тачками.
Потом нашу рухлядь поменяли на престижные модели.
Как-то в одночасье разместились на хлебных местах, где не требовалось особых знаний.
И пусть начальник гаража умел лишь вставлять ключ в замок зажигания, зато во всем разбирался его заместитель из наших, что за долгие годы работы по гаечке перебрал каждую заводскую машину.
Родственники и друзья хозяина были посажены на сбыт товара, на связь с общественностью, в многочисленные конторы, что погаными грибами после дождя выросли на месте бывших цехов.
Чем реже и меньше платили нам, тем полнее процветали хозяева.
А чтобы с завода не вынесли сырье и ценное оборудование, в проходной поставили милицейские посты.
Впрочем, со служивыми мы договорились, поскольку одинаково недолюбливали пришельцев.
Район наш рабочий, около проходных открыли пункт приема цветного металла.
Первым делом с завода уволокли медь. Тащили все: материал, готовые изделия, выкопали даже старый кабель. Завод был окружен ветхой деревянной загородкой с многочисленными прорехами. И если лень было ковылять до ближайшего лаза, достаточно сапогом двинуть по доске.
Специальная команда на следующий день заделывала дыру и кольями подпирала грозивший рухнуть забор.
Хозяин рьяно взялся за наведение порядка. И первым делом возвел крепостную стену. Сложил ее из шамотных блоков, припасенных старым неразумным начальством для ремонта печей. Печь может и подождать, и пусть шамот в несколько раз дороже обычного кирпича, хозяин может себе позволить подобную роскошь.
Акции скупил он за копейки.
Впрочем, как и многие наши партийные и комсомольские деятели, что давно обзавелись нужными связями.
Милиция в упор не замечала расхитителей, если мы делились с ними.
Но стоило кому-то пожадничать, как сдавала грабителя хозяину.
Тот выставлял бедолагу за ворота. И этому отверженному почти невозможно было устроиться на другое предприятие.
Голубиная или иная более современная почта сообщала о таких заинтересованным лицам.
Те не выясняли причину их падения. Тысячи безработных бродили по городу. Несложно из многих выбрать робких и послушных.
Словно неведомый вершитель по линейке вычеркивал нас из реестра жизни. Или жирным карандашом замазывал ненужную строку.
Мы как должное воспринимали наказание. За бутылку отказывались от жилья и перемещались на помойки и свалки.
Где от тяжелого духа мгновенно перехватывает горло. И новички долго не могут откашляться, сплевывают с мокротой частицы гниющих внутренностей. А старожилы привыкли, их не берет никакая зараза.
Даже болезнетворные микробы не могут выжить в удушающей вони.
И поэтому давние обитатели свалок не подвержены болезням. В лютый холод разгуливают босиком и в рубище.
Впрочем, особых холодов и не бывает на свалке. Над отходами жизни поднимается слабый дымок нездоровых испарений. А в мороз можно с головой зарыться в гниль.
Говорят, при всеобщем атомном самоубийстве только чертополох, крысы и воронье уцелеют на отравленной планете.
Простаки, ожидающие Армагеддон, не знают стойкости наших людей. Когда планета погибнет, выползут они из своих убежищ. С вороньем и крысами поделят мировое господство. А если не поладят, то еще неизвестно кто выстоит в этой борьбе.
Во всяком случае, на нашем заводе милицию быстренько заменили частными охранниками. Что обязались верой и правдой служить хозяевам. Некоторым разрешено было иметь табельное оружие, остальные ограничились газовыми баллончиками.
Несмотря на строгий надзор, стремительно убывали собранные в былые годы запасы.
Слитки силумина и медные прутки, что хранились на спешно переоборудованном складе.
К этому времени все значимые объекты охраняли натасканные на людей псы. По периметру забора, в закрытых по ночам цехах разместили этих людоедов.
Собачьи великаны заранее предупреждали о своих намерениях. И стоило кому-то пройти рядом с будкой, как струной натягивали цепь и надрывались в неистовом лае.
Только дураки и пьяницы попадали в лапы этих убийц.
Ценности, подлежащие особой охране, возникали в самых неожиданных местах. Стоило одному из хозяев бросить на территории свою тачку. Типа собранного вручную «Линкольна», более похожего на пассажирский вагон. К бамперу мгновенно пристегивали лохматую скотину.
Но мы освоились и научились не попадаться в лапы к людоедам. Заранее вычисляли их по запаху испражнений и злобному рыку.
Гораздо страшнее были другие: молчаливые и терпеливые.
Почему-то все короткошерстные, средних размеров, но с большой мордой и непропорционально развитой пастью.
Эти часами, а то и сутками могли поджидать в засаде.
Не всегда помогали и палки утыканные гвоздями, которыми мы обзавелись.
Искусанные и пострадавшие были готовы засудить, уничтожить владельцев этих псов.
Некоторые сами отправлялись разбираться с ними, других приносили на носилках.
Почему-то оскорбленные и избитые ни разу не доводили дело до суда. После обстоятельного разговора карманы их топорщились.
А хозяйское добро продолжали растаскивать.
Когда нас позвали в котельную, напарник не решился выбраться из нашего убежища.
Одни на поле боя предпочитают нацеплять ватную броню, чтобы в ней завязли зубы, другие передвигаются налегке, надеясь на резвость ног, третьи вооружаются подручными средствами.
Я, скорее всего, отношусь ко второй группе, хотя готов и к самообороне. А чтобы избежать неожиданного нападения, разговариваю сам с собой, разгуливая по заводу. В надежде, что враг откликнется на мой вызов.
За спиной напарник закрыл на засов дверь.
Мне повезло, псы не напали; и охрана привела не успевшего удрать энергетика.
Мы одновременно с ним ввалились в котельную.
- Газ перекрыли? - выдохнул он. – Специалиста вызвали?
И не слушая лепет операторов, сам повис на штурвале.
И только после этого перевел дыхание, и обтер пот.
- На соседнем заводе так громыхнуло! - вспомнил он. –Ошметки несколько дней собирали!
- Я позвоню, вызову! - поспешно откликнулась Катя.
- Когда будет получка? - неожиданно напала Елена.
Две женщины дежурившие вечером, обе маленькие, уже начавшие расползаться под грузом неурядиц и разочарований – этим и ограничивалось их сходство.
Елена пыталась подмять под себя окружавший ее мирок, а если это не удавалось, то отгородиться от него надуманными делами, а Катя беспрекословно выполняла указания начальства.
Когда-то с превеликим трудом окончила она вечерний институт и даже числилась на неплохом счету в своей конторе, но терялась, если требовалось принять самостоятельное решение.
- Надо на газораспределительный пункт! – сообразил начальник. – Даже на вершинах деревьев были ошметки! – вспомнил он.
Я задрал голову, за толстыми стенами ничего не удалось различить, но мне показалось, что воронье дерется из-за падали.
Катя послушно позвонила.
После установления новых порядков, почти все номера передали хозяевам, котельную не решились оставить без выхода в город и довеском присоединили к недавно запущенной пекарне.
Открытой в бывшем гальваническом цехе. Стены и перекрытия старинного здания навечно впитали кислоту и теперь источали яд. Хлеб поэтому получался с особым ароматом и с хрусткой кисловатой корочкой, этот продукт полюбился многим горожанам, его охотно брали соседние булочные.
Южане, конечно, звонили по параллельному телефону; начальник приказал, Катя решилась влезть в бесконечные их переговоры.
- У нас авария! – взмолилась она.
- Я не пойду за специалистом! - отказалась Елена. – Там псы-насильники! Мне муж запретил!
- Ну, пожалуйста! – воззвала Катя.
- Пойдем, - позвал я энергетика.
- Пойдемте, - неохотно согласился он.
Не знал, как ко мне обращаться, с «ты» переходил на «вы».
Среди электриков я единственный окончил институт, это сбивало его.
Трубка обожгла бранью, Катя отдернула ее от уха.
Но нас не испугаешь угрозами; линия наконец освободилась, Катя дозвонилась специалисту.
- Какая работа?…Почему там женщина? – допросила абонента бдительная жена.
- Закройте за нами дверь, чтобы не ворвались - попросил я девочек.
- Обязательно! – поддержал меня энергетик.
Одна женщина послушно поплелась за нами, вторая удобно устроилась на стуле и закинула ногу на ногу.
Дверь с лязгом захлопнулась, энергетик ладонями прикрыл затылок.
- Ошметки? – вспомнил я.
- Нет, это вздорные слухи! – отказался он.
Набрав полную грудь воздуха, вслед за мной протиснулся в будку.
Сам распределитель со своими молоточками, зубчиками и прочей хитростью был примотан к газовой трубе, но проволока износилась за долгие годы.
И не разобраться в путаной и бестолковой инструкции.
- Еще столько лет до пенсии! – пожалел себя энергетик.
- Настраивать? – прервал я его причитания.
- А если подождать? – неуверенно предложил он.
- Может в любой момент рвануть, - напугал я.
Он зажмурился и прикрылся ладонью.
А потом отступил к двери.
Мне хотелось одним резким неосторожным движением избавиться и от псов и от новых хозяев. От запаха газа кружилась голова.
Дверь хлопнула, энергетик выскочил на улицу. Или ворвался специалист и оттолкнул меня от взрывателя.
- Не берись, если не умеешь! – обругал он.
В ловких его руках проволока стянула молоточки и пробки на клапанах.
- Может быть, доживем до пенсии, - пошутил я.
Только сильные люди могут цепляться за жизнь, когда к ним подступает палач с раскаленными щипцами. Чтобы содрать избыток жира, а уже потом неторопливо переломать ребра.
Так спасли мы завод от неминуемой гибели. Позволили и дальше обогащаться хозяевам.
И они немедленно отблагодарили.
Девочки забыли закрыть дверь после того, как впустили нас.
Двое южан ворвались в котельную.
Главный пекарь, наверное, привел с собой телохранителя. Высокий, холеный и отъевшийся, был тот, по крайней мере, на голову выше заморенной нашей команды и не меньше, чем на пуд тяжелее любого.
Раньше на заводике даже руководители облачались в ватники и спецовки, новые предпочитали дорогие костюмы.
Длинное пальто было распахнуто, объемистые живот и грудь обтягивала переливающаяся блестками черная материя. На широком галстуке во всевозможных позах сплетались крошечные обнаженные фигурки.
- Кто? – взревел он.
Пасть была такой же мощной, как у сторожевых псов и усеяна золотыми фиксами.
Победив, очень сложно вернуться к серой обыденности.
- Я! – удовлетворенно признался специалист.
У телохранителя дернулись уголки рта, приподнялась верхняя губа, пасть по-звериному ощерилась, в горле родилось глухое утробное ворчание.
Специалист с недоумением разглядывал оскалившуюся морду.
Убийца ударил без предупреждения, снизу и резко, лязгнули зубы, человека бросило на трубу, она набатно загудела.
Удар был рассчитан на тяжеловеса или на быка, но легкой пушинкой отлетел заморыш.
И поэтому, когда убийца снова ударил, кулак его рассек воздух.
Разом загустевший от нашего страха и отчаяния.
- Из-за вас я не смог договориться с заказчиками, - сказал второй и главный пришелец.
- Повремени, - так же буднично приказал своему мордовороту.
Чтобы успокоиться, тот подобрал железный пруток и вцепился в его концы. Мускулы вздулись, ткань лопнула на окаменевших бицепсах.
Пруток изогнулся.
Избитый и униженный мастер спиной привалился к трубе. Потом тело сползло, руки не смогли нащупать опору.
Энергетик застыл соляным столбом. Белый налет обметал щеки. Капли пота прожгли бороздки.
Елена подпрыгнула вместе со стулом. Будто катапультировалась из гибнущего самолета. И в падении отбросила пилотское кресло. Приземлилась около дальнего котла. Прибор зашкалило, согнутым пальцем постучала по стеклу, потом заинтересовалась вентилем подпитки. Так увлеклась, что не замечала нас.
- Сколько раз говорила слесарям! Им хоть кол на голове теши! – по-бабьи запричитала над расхлябанным оборудованием. – Скорее бы муж запретил приходить сюда! – пожалела себя.
Катя рванулась к сползающему по трубе товарищу, тот вцепился ей в плечи и вроде бы удержался на краю пропасти. Но уронил женщину.
- Это я, я звонила! – крикнула она и поползла на коленях.
Старенькие спортивные брюки протерлись на щербатом неровном полу.
Мускулы убийцы опали, но морда продолжала скалиться.
Как на непреодолимую преграду наткнулась женщина на этот оскал.
Заскрипели суставы, тяжело поднялась и отступила.
- Я звонила, начальник приказал, - повинилась, повернувшись к главному пришельцу.
Кажется, энергетик научился обходиться без воздуха, грудь его не вздымалась, легкие опали и ссохлись.
В начальнике пекарни с трудом можно было признать южанина, ранняя седина облагородила моложавое лицо, жар печей опалил его, нос с горбинкой мог принадлежать и аристократу и хищной птице.
- Русские блудливы как кошки и трусливы как зайцы, - бесстрастно заявил главный обвинитель, выказав изрядное знакомство с нашим фольклором.
- Давить и уничтожать! – охотно подхватил его подручный.
Уже не щерился и не норовил вцепиться в глотку, на губах подсыхала пена.
- Зачем же, пусть живут и мучаются, - научил пекарь.
Медленно и неохотно уходило оцепенение, что сковало мои члены.
Так иногда бывает и с самыми бесстрашными бойцами.
Только безумцы или люди лишенные воображения мгновенно бросаются в пекло. Остальным требуется хотя бы сотая доля секунды, чтобы решится на это.
Время замедлилось, моя доля растянулась на часы.
Я увидел, как сначала по ночам загружали трейлеры нашей продукцией.
Испеченными в скотских условиях изоляторами.
В цехе первичной обработки с оглушительным грохотом вращались шаровые мельницы. Работники этого цеха глохли через несколько месяцев. Бетонный пол был по щиколотку залит едким месивом, в нем вязли резиновые сапоги. Кислота прожигала резину, язвы на ногах сочились гноем.
В соседнем помещении огромные жернова перемалывали бракованную продукцию. Густая ядовитая пыль выедала глаза и губы, не помогали очки и респираторы.
А также спирт, которым начальство щедро подбадривало своих рабов.
Обычно в этот цех заманивали неумелых юнцов или освободившихся зеков. Одним сулили золотые горы, другим хотя бы временную прописку. Мальчишки выдерживали не больше месяца, зеки иногда приживались. Год или два рабского труда полностью выматывали их.
Потом замешанная на их здоровье масса лепилась в цилиндры и поступала в печи предварительного обжига. Подсушивали ее электричеством, с проводов от жары давно осыпалась изоляция, электрики боялись заходить в камеры смертников, кожа у каторжан настолько огрубела, что ее пробивал только сильный разряд.
На этой работе задерживались месяцы и годы.
Более того, некоторые обзаводились семьей и воспроизводили себя в увечном потомстве.
Дети страдали ранее неизвестными недугами, врачи давно махнули рукой на их здоровье, прописывали дешевые и бесполезные снадобья.
После просушки цилиндры попадали на допотопные станки, вывезенные из поверженной Германии. /Правда, начинку их давно заменили доморощенные наши мастера./ И те, содрогаясь от старости, пытались вырезать из них изоляторы. Станины и направляющие были настолько изношены, что большую часть продукции браковали даже снисходительные местные контролеры.
Когда-то, в первые дни приватизации наш завод хотели передать немецкой фирме. Из неметчины ознакомиться с состоянием дел приехали специалисты. И взревели от восторга, увидев наши станки. Оказывается, выпущены они были в начале века, даже для музея не удалось отыскать подобные раритеты. Наши, конечно, оказались передавать пришельцам ценное оборудование. Даже не обменяли его на самые современные станки. /Все равно их скоро загубят. У русского человека в крови сунуть лом в пасть исправно работающей машины. Посмотрим, как ты переваришь эту штуковину./ А тем более начальство отказалось от щедрого денежного перевода на лицевой счет предприятия. /Не им, а неизвестному дяде достанутся деньги с этого счета./ Заграничные простаки не догадались заинтересовать их личной подачкой.
До сих пор работают у нас страдающие одышкой первобытные эти мастодонты. И бывает, отхватывают пальцы или иным способом калечат зазевавшихся ротозеев.
И, наконец, после долгих мучений заготовками загружали туннельную печь. Преклонным возрастом она заслуженно соперничала с трофейными станками. Тележки медленно ползли через сотни метров раскаленного ее нутра. В центральной части температура доходила до тысячи градусов. /Вообще-то по технологической карте требуется выдерживать ее с высокой точностью. Мастера не занимались подобной ерундой./
Им хватало насущных забот.
Иногда вагоны сходили с изношенных рельс, авария грозила полной остановкой и гибелью производства.
Но всегда находился смельчак, готовый за небольшую мзду вступить в огонь.
Его укутывали асбестовыми листами, обкладывали льдом, окунали в жидкий кислород.
И все равно больше нескольких секунд не выдержать в этом аду.
Добровольцы покорной и печальной чередой сменяли друг друга. По строгому графику, где не учитываются былые заслуги.
И рано или поздно ставили вагоны на место.
Обоженные и изувеченные лечились проверенным русским способом.
Так испокон веков изготовляли мы изоляторы. И не следует менять то, что устраивало наших отцов и дедов.
Сначала готовую продукцию грузили по ночам, экспедиторы без бюрократических проволочек передавали хозяину деньги.
А утром хозяйская свора подкатывала к заводу. Невиданные доселе джипы и иномарки неуклюжими бегемотами ворочались на тесной стояночной площадке. Некоторые, наиболее пробивные и глупые прорывались и за ворота. Но вскоре отказывались от порочной этой практики, после того, как неизвестно откуда взявшаяся бесхозная кара протаранила несколько автомобилей.
Свора устремлялась в хозяйский кабинет. Если и не по всему предприятию, то по зданию заводоуправления разносились надрывные их голоса.
Не так-то просто разделить деньги и никого не обидеть. Обиженные рвали на груди рубаху. Впрочем, до смертоубийства не доходило. В крайнем случае, отыгрывались на забитых и бесправных местных подручных.
На производственном совещании среди южан каким-то образом затесались двое наших.
Увлекшись, хозяева перешли на родной язык. Русские беспомощно озирались, среди тарабарщины различали только знакомые ругательства.
- Пожалуйста! – наконец взмолился главный энергетик.
- Один воз тянем, - буркнул главный инженер.
Десятки темных бусинок недоуменно уставились на них. Недоумение постепенно перешло в гнев.
Но всего лишь оглушительным каркающим смехом покарали строптивцев.
Воронье поднялось и зависло над городом, легковушка выскочила на полосу встречного движения, грузовик вылетел на тротуар и сбил фонарный столб; долго не могли отсмеяться и успокоиться хозяева.
- Желаете работать, учите язык, - смахнув слезы, предупредил главный.
- Оставим работать, если хорошо попросят, - поправил его другой южанин. Или сказал иное, далеко не все внятно изъяснялись по-русски.
С тех пор энергетику везде мерещилась гибель и разрушение. Если ранее он вроде бы в шутку запугивал электриков, то теперь и сам верил этому.
Почти все предприятия захватили некомпетентные люди, что хотели побольше получить, ничего не вложив в производство.
На нашем заводе хозяева наживались на рабском труде. Сначала трейлеры загружали по ночам. Народ безмолвствовал, машины стали приходить и днем. А после того, как погрузчик уронил самый дорогой изолятор, южане стали присматривать за каждым работягой на ответственной этой операции. Не доверяя надзор даже вышколенным охранникам.
Вальяжно облокотясь на свою тачку, грубо и сладострастно поглаживая живот. Закатывая зрачки, трепещущим языком облизывая губы.
Если мимо пробегала хоть малость стоящая бабенка.
- Я ее уже, а ты? – бывало спрашивал один хозяин.
- Я тоже, - соглашался другой.
Вывезенные из глухомани, до этого видели они женщин только под чадрой или закутанных в тяжелое ватное одеяло.
И быстро освоившись в суетной городской жизни, так и не привыкли к распутному нраву русских женщин.
Да у них камнями забили бы любую, покажи она кончик ножки или ненароком выгляни из укрытия.
Загружали днем, тут же делили прибыль, пересаживались на более дорогие тачки, покупали квартиры и наложниц, с каждой очередной победой все более презирая приютивший их народ.
Который, как всегда, молчал. Вернее проклиная со всей присущей ему страстью: широко, бесшабашно, надрывно, по-русски, не стесняясь в выражениях. В отравленных цехах, где никогда не показывались хозяева. Используя проклятия вместо приветствий. Обрушивая на голову врага самые суровые кары.
В словесных баталиях, выпуская пар и обходясь подножным кормом. Деталькой или поделкой, что удавалось утащить с завода. Рискуя жизнью за грошовую побрякушку.
Копя зло и ненависть, чтобы когда-нибудь смертельной волной обрушиться на захватчиков.
Чуть ли не в одночасье возникших из небытия.
Соседка моя по даче выжила после Бакинской резни. Русская, в восемнадцать лет вышла она замуж за армянина и с ним уехала в некогда благословенный город.
И могла часами рассказывать о былом его величии и гостеприимстве. В восточной столице безболезненно смешались народы и нации.
Потом что-то случилось, с гор спустились дикари.
И не горожане вырезали инородцев, а эти выродки. Тогда еще уважали они и побаивались русских.
- Она русская! – спас ее проводник из местных предателей.
- Где муж? – потянулись к ней окровавленные пальцы.
- Убежал! Бросил меня! – впервые унизила она мужа.
Бандиты перерыли квартиру, разбили и изломали все то, что не смогли унести.
Но пощадили запуганную ими старушку.
Еще несколько дней назад статную и видную женщину. Эти дни выбелили ее волосы, щеки обвисли морщинистыми мешками, дородность обернулась нездоровой полнотой.
Один из бандитов от бесконечных и бессмысленных убийств ослаб животом. И в спальне оставил свою отметину. В дерьме копошились гады и паразиты.
Мужа спас сосед-азербайджанец. Спрятал его в своей квартире. И когда бандиты начали ломать дверь, мужчины прощально обнялись.
Пришельцы тем более не щадили изменников. Были враждебно настроены ко всем горожанам. И поэтому безжалостно разоряли их дома, желая вольный город превратить в истинную столицу восточного деспотизма.
Кто-то истошно закричал на верхнем этаже, убийцы бросили неподатливую дверь и устремились к более легкой добыче.
Кровь выплеснула из-под дверей и разлилась по лестничной площадке. И прежде чем высохла, кровавые следы разошлись по ступеням. А стены были измазаны отпечатками ладоней. Некоторые были похожи на лапы хищников.
Те гораздо предпочтительнее негодяев. Ибо убивают только ради пропитания и не опьяняются кровью.
Мужа соседки вывел из города тот бесстрашный азербайджанец. Глубокой ночью, шарахаясь от каждой тени, поминутно залегая в канавы. Заполненные нефтью, кровью и фекалиями.
Два глубоких старика бежали ночью из города. Одному из них пришлось вернуться. И он погиб, неразумно заступившись за человека, по мнению захватчиков отличавшегося от строгих мусульманских канонов.
Через несколько дней старушка уехала, бросив квартиру и нажитое за долгие годы добро. За символическую цену передав все это новому горожанину.
Дочка ее жила в Ленинграде и давно звала к себе родителей. Она удачно вышла замуж за украинца, того избрали член корреспондентом или академиком. Но в отличие от большинства своих коллег он не прозябал в бедности, а преподавал в Германии. Русский язык на каких-то курсах. Ведущему специалисту по романским языкам не нашлось другой работы на неметчине.
Семья не нуждалась в деньгах, дачный домик построили за пару месяцев.
Старик, уже не вставая, наблюдал за стройкой. И умер, когда рабочие настелили последнюю черепицу.
Женщины, как всегда, оказались выносливее мужчин.
Соседка почти не выходила из своего подворья. Если я оказывался рядом, то мы вместе наблюдали за толпой на центральной улице. По пятницам и субботам электрички привозили измаявшихся горожан. На электричке к нам легче добраться, чем на машине.
В этой толпе с каждым днем появлялось все больше южан. Для меня все они на одно лицо, старушка дивилась моей непонятливости.
- Чеченец, араб, азер, армянин, - безошибочно определяла она.
- Злой, добрый, - сортировала их.
Добрые, по ее понятию, сплошь были беженцами, иногда я соглашался с ней, чаще всего отмалчивался.
У каждого свой опыт, и бесполезно даже с самым внимательными и доброжелательными слушателями делиться болью и страданием.
Пришельцы богатели на захваченном заводе, местные жители давно уже обнищали.
Многочисленные комиссии не могли придраться к завоевателям. Банковский счет был чист и непорочен.
/А до других счетов так и смогла докопаться. Если кто-то докапывался и настаивал на этом, то мог выбрать одну из двух возможностей. Или забыть об открытии в обмен на более или менее сносное существование или расстаться с суматошной, но все-таки чертовски привлекательной жизнью. Все почему-то выбирали первый вариант./
Городская власть наивно верила шитыми белыми нитками их хитростям. А если и отключала электроэнергию, в надежде, что у наших хозяев проснется совесть и они рассчитаются хотя бы с частью многолетнего долга, то через несколько дней сама шла на попятную.
Электрикам особо доставалось в дни отключений.
Город оставлял тоненький кабель для питания основного производства, требовалось подсоединить к пересыхающему источнику кабинеты хозяев. Мы навешивали многочисленные перемычки, кабель грелся. Приходилось останавливать тот или иной непрерывный цикл.
Продукция шла в брак, что еще больше ввергало нас в нищету.
Если бы мы могли собраться и выступить вместе.
Но не удавалось договориться. Одни считали дни, оставшиеся до пенсии, и не могли позволить себе резких движений, пенсионеры тем более боялись /попробуй, проживи на эти гроши/, большинство прикладывалось к бутылке.
Так повелось, что русские объединяются только в минуты смертельной опасности. Когда, кажется, ничто не спасет нас.
Однако мы выживали ценой жизни сильных и лучших.
И любой другой народ сгинул бы после невосполнимых таких потерь.
А мы закалялись и крепли в борьбе.
Значит, еще не пришел наш час, может быть, немного осталось до его пришествия.
Подгоняя неторопливый ход времени, надвинулся я на незваных гостей.
В котельной, куда запрещено заходить посторонним.
Двое таких разметали разрозненную нашу команду.
Но несколько поколений предков жили в великом и святом городе. Они встали за моей спиной.
И пусть на Пискаревском кладбище другие лежат под могильными плитами сорок второго года, пусть бабушка, дедушка и мама пережили блокаду, она потом достала их, как рано или поздно достанет нас – детей и внуков тех блокадников. Кровь наша отравлена на века.
Бабушка с дедушкой умерли через несколько лет после войны, маме было отпущено больше. Однажды истощенные лишениями ее сосуды не выдержали, отнялась половина тела. А скоро отказало и сердце.
И теперь миллионы погибших стояли за мной, когда надвинулся я на пришельцев.
Если главный пекарь ранее был похож на аристократа, то теперь напоминал хищную, потревоженную птицу.
Но когда я уставился ему в переносицу, падальщик этот отступил, спрятался за своего телохранителя.
Наверное, иногда мы можем управлять ходом времени. Мои секунды растянулись.
Я увидел, как с лица энергетика сорвалась капля пота. И бомбой устремилась к далекой земле. Сначала похожая на маленькую размытую кляксу. Постепенно она увеличивалась. А вой, что издавала, распадался на беспорядочные басовитые ноты.
Или кричала Катя, все шире распахивался ее рот. И казалось, конца не будет этому движению.
Специалист ногтями царапал трубу. Ржавчина заползала под ногти.
Елена проклинала забарахлившее оборудование.
Словно в приветствии вздернув над головой руки. При этом неестественно и мучительно выгибая кисти.
А пекарь спрятался за телохранителем.
Тот привычно и метко ударил. Ногой, как научили западные фильмы.
В детстве мы дрались только на кулаках. До первой крови, а потом бывшие неприятели дружески обнимались.
Теперь же вражда навечно отравила людей.
Медленно поднималась огромная подошва. Штанина задралась, был виден черный волос.
К подошве прилипла грязь, в каблук впилась металлическая стружка.
Ткань лопнула в паху, в прорехе было видно несвежее пожелтевшее белье.
Огромная туша застыла в положении неустойчивого равновесия: откинулась, ногой нацелилась в лицо.
Чтобы сшибить и растоптать. Разбить черепную коробку, ошметками мозгового вещества забрызгать помещение. Проучить и запугать врага.
Но достаточно нарушить неустойчивое его равновесие…
Я отклонился от удара.
Нога его провалилась в пустоту; судорожно взмахнув руками, незадачливый убийца плашмя рухнул на железный лист, что прикрывал люк. От грохота заложило уши.
В нормальном масштабе времени, боковым течением выбросило меня из едва не засосавшей временной воронки.
- Нет! – закричала Катя. – Перестань! Ты убьешь его!
- Я буду жаловаться! Дойду до самого высокого начальства! – справился со своим оцепенением энергетик.
И все сдирал с лица коросту. На коже проступала соль.
- Зачем тебе моя работа? – у кого-то спросила Елена. – Всех денег все равно не заработаешь. Я правильная домашняя хозяйка.
- Все на проволочках и на веревочках, - пожаловался специалист.
Пекарь уже одолел свой страх, брезгливо стер с рукава ржавое пятно и выбросил замаранный носовой платок.
Аристократ с соответствующими манерами.
Убийца копошился в моих ногах.
- Не убивай! – крикнула Катя и прыгнула мне на спину. По спине размазала мягкую и давно потерявшую упругость грудь. Обожгла шею дыханием. С заметной примесью нездоровой пищи, что могли мы позволить себе за наши копейки.
С запахом увядания и распада.
- Тебе что, жалко? – огрызнулся я и стряхнул легкое ее тело.
Будь она на десять лет моложе…
Женщина услышала и стыдливо прикрылась руками. На раскрасневшемся ее лице почти незаметны были морщины.
- Тебя посадят, - буднично сказала она.
- Какая разница, - лениво откликнулся я.
Кураж прошел, давно уже я не высыпался, от жары неодолимо тянуло в сон.
- Встать, - тихо и размеренно приказал пекарь своему телохранителю.
Тот отполз от меня и только после этого поднялся.
Большое и рыхлое животное, толком не научившееся ходить на нижних конечностях.
- Напарник телевизор всю дорогу гоняет, спать хочется, - пожаловался я женщине.
- В институте, в лаборатории, жили душа в душу, - вспомнила она.
- А мне бы на огород, такой бы сказочный урожай вырастила, - услышала ее Елена.
- До самых верхов дойду! – очнулся энергетик.
Содрал соль вместе с кожей, и теперь его лицо походило на освежеванную тушу.
- Рано или поздно мы взорвемся, - сообщил специалист.
Собрался в несколько секунд. Жена постоянно держала его на поводке. Иногда он растягивался, давал слабину и мужчина забывал о его существовании.
Жена потянула, а когда не удалось подтащить жертву, бесстрашно пошла по веревке. На ней были завязаны узлы, перебирала по ним руками.
- Мы взорвались, - повторил я.
Телохранитель поднялся. Покачиваясь, стоял около хозяина. На голову выше его, но не нависал над ним, а казался маленьким и беззащитным.
- Фамилия? Ты уволен, - напугал меня пекарь.
- Сам ты уволен! – огрызнулся я. И опять не было взрыва в этом крике. Так, отголосок былой бури, слабая тень этого отголоска.
- Нас здесь много, это мой город, мы уволим тебя из жизни, - сказал я.
- Уходите, я прошу – уходите! – подскочил к нему энергетик.
Лицо его было похоже на освежеванную тушу.
И эта неожиданная вспышка забитого человека поколебала уверенность захватчика.
- Все вы уволены! – впервые повысил он голос.
- Уволены! Уволены! Уволены! – отбивался короткими очередями, отступая к дверям.
Покачиваясь, телохранитель следовал за хозяином.
Двери распахнулись, поднявшаяся пурга поглотила заплутавших путников. Отшвырнула их от дверей во мрак неосвещенного двора.
Как всегда мы выстояли и победили.
- Пойдешь на обход – вооружись! – предупредил энергетик.
- Что вы стоите, разжигайте котлы! – прикрикнул на операторов.
Катя послушно дернулась к пульту управления, надсадно загудел вентилятор дымососа.
- Внеурочную премию, из вашего хозяйского кармана! – заинтересовал начальник Елену.
Словно еще переругивался с пришельцами. Или на том совете отбивался от их наскоков.
Но постепенно сбивался на визг. Наконец выдохся, обмяк, ощупал лицо.
Кожа обвисла тяжелыми складками.
- После драки – кулаками, - усмехнулась Елена.
А когда начальник попытался объяснить, нацелилась на него газовым факелом.
Запахло паленым волосом, котлы поочередно содрогнулись от огня, начальника отступил к двери.
Подняв воротник куртки, специалист шагнул в разыгравшуюся метель.
Перебирая руками по веревке, жена, наконец, добралась до него.
И втолкнула обратно в котельную.
Чтобы осудить при всех или хотя бы отогреться и собраться с силами.
Котлы уже работали, приходилось кричать, чтобы перекрыть их гул.
- Оставил меня одну! – пожаловалась женщина.
Некрасивая и невзрачная серенькая мышка. И в обыденной обстановке вряд ли кто-нибудь обратил бы на нее внимание.
Но щеки раскраснелись, шапка свалилась, волосы разметались, концы их встопорщились ядовитыми змейками.
- Поздним вечером! В гиблую пургу и непогодь! – зашипели эти змеи.
- Ты что пьян? Отвечай! – принюхались она.
- Помчался по первому зову! Выпил здесь! Что еще натворил?! – измордовала предателя.
И каждым нелепым и поэтому вполне обоснованным обвинением распинала его на кресте.
Катя оглянулась на энергетика, ожидая указаний.
А тот еще жил недавней битвой, устрашающе сгибал руки, но ткань не лопалась на хиленьких бицепсах, выпячивал нижнюю челюсть. Гневно и дробно притоптывал.
- С кем? С этими? – возмутилась жена.
Катя отвернулась, плечи ее поникли.
Жарко было в котельной, рубашка была наброшена на голое тело, Катя не успела переодеться.
И теперь, ей показалось, безжалостно содрали эту тряпку.
Только в молодости полуобнаженной можно бесстыдно предстать перед недоброжелательной публикой.
Под осуждающими их взглядами еще выше поднимется грудь, отвердеют и чеканно выступят соски.
Но годы и дети старят женщин.
Катя сгорбилась, обхватила себя за плечи.
Елена билась с расхлябанными приборами и проглядела недавнюю драку.
И все же некая ее часть отложилась в незадействованном уголке сознания.
- Его избили черные! – бесстрашно подскочила она к женщине.
Другая бы отгородилась от вздорных ее обвинений. Но жена готова была поверить самым нелепым домыслам.
- Правда? И они не помогли? – осудили трусливых мужиков.
Лицо еще больше раскраснелось, глаза обернулись смертельными клинками. Или дулом пистолета. На полку уже засыпали порох, боек высек искру. Змейки нацелились растерзать и ужалить.
- Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя! – оттолкнула ее Елена.
- А твой умеет? – огрызнулась та.
- Еще как!
- И поэтому засылает тебя на опасную и грошовую работу? – смертельно сцепились женщины.
- Перестаньте! – взорвался энергетик.
Кожа на лице еще больше обвисла.
- Перестаньте! – повторила Катя и, забыв о своей наготе, всунулась между соперницами.
И этим спасла их.
Или спас судорожный, похожий на каркающий смех мой кашель.
Псы на складах и по периметру насторожились и откликнулись тоскливым воем.
Или спас надрывный хрип телефонного аппарата.
- Бедненький, несчастный! – первой опомнилась жена. И чуть ли не на плечо взвалила обмякшее тело мужа.
- Я больше не пущу тебя, пусть все без тебя взорвется! – причитала над ним женщина.
- Все мужчины слабаки! Все без исключения! – обвинила нас Елена.
Наверное, начальник приказал или так послышалось Кате – по-матерински утешила она подругу.
Та споткнулась, упала на колени и слабенькими своими кулачками колотила бесчувственный пол, калеча и разбивая кулачки.
А Катя опустилась рядом с ней. Подставила себя под удары. А потом прижала к груди ее голову. Уговаривала и укачивала.
Женщина постепенно успокаивалась.
- Не пущу, - повторила жена, уводя вновь обретенную свою половинку.
- Ничего не было, им показалось, - оправдался тот.
- Все равно ты никуда от меня не денешься, - успокоила и обнадежила жена.
Прежде чем шагнуть в пургу, сорвала с себя шарфик и укутала ему горло.
- Не было! Слышите – ничего не было! – сурово и презрительно попрощалась с нами.
Порыв ветра раздул пламя факела.
Кашель раздирал внутренности. Я захлебывался и не мог одолеть немощь.
Только ослепленные люди могут спутать этот кашель со смехом.
Елена спутала и напала на меня.
- Ты всегда издевался над нами! – Оттолкнула она напарницу.
Я заслонился растопыренными пальцами.
- Являлся незваным или подглядывал в щелочку! – напала женщина.
Вскочила и зажала уши, чтобы не слышать бестолковых оправданий.
Я и не думал оправдываться.
Наконец удалось одолеть кашель. Он иссушил, опустошил меня. Хотелось выскочить на улицу и лицом зарыться в снег. Я едва сдержался.
- Я так устала, - пожаловалась Катя. – Куда пойти, кто возьмет в таком возрасте?
- Мы не вместе, мы должны быть вместе, - сказал энергетик.
Словно попытался склеить расколотую вазу. Но куски разлетелись в неловких руках.
Руки бессильно упали.
В очередной раз закричал телефон. На этот раз энергетик схватился за трубку как за спасательный круг.
- Нет, у вас свой электрик! – отказался он.
В общежитии, где раньше жили иногородние специалисты, погас свет.
Общага находилась на другой стороне улицы.
И первые пришельцы поначалу заняли эти бастионы.
Крошечную комнатку на одном этаже, кладовку или заброшенный холл на другом. И появлялись в своих закутках ночью под храп измаявшихся защитников.
А потом развили наступление с захваченных плацдармов. Покупали квартиры и переезжали в хоромы, прибирались в соседние комнаты. И объединяли их, многократно увеличивая площадь. Ломали стены, перестраивали, прятались за прочными железными дверями.
Привозили родственников. Иногда снятых с горных вершин или с деревьев. Не сразу приучились те пользоваться светом и электроплитой.
И даже на свои горшки привычно взгромождались орлом и могли часами высиживать в неудобной позе.
Но постепенно освоились и изрядно потеснили старожилов.
И вот уже смуглые их дети стремглав носились по этажам.
Наши, держащие оборону по своим клетушкам, старались не попадаться на глаза завоевателям. По ночам пробирались в свое убежище. Некоторые пользовались пожарной лестницей. Проржавевшие штыри прогибались под тяжестью тела.
Энергетик объявил войну пришельцам, пусть без еды тепла и света помаются морозной русской зимой.
Я вывалился из котельной, снег падал крупными хлопьями; под асфальтом проходили трубы отопления, вода бурлила, как в весенние половодье.
Чем дальше уходил с поля боя, чем гибельнее захлестывали волны, тем больше мучили раны.
Подошва вскользь прошла по ребрам, при вдохе бок и грудь откликались тупой болью.
С мокрыми застуженными ногами, с покалеченными ребрами с трудом добрел до своего цеха. Мимо склада; пес надорвался и сорвал голос. Хотелось подойти и погладить одинокого зверя.
Но мы не могли одолеть разделявшую нас стену.
После долгих странствий вернулся в свою каморку.
Крик телевизора оглушил.
Показывали драку, больше похожую на цирковое представление.
Вот избиваемого отбросило на канаты, те швырнули его на противника. Ногами вперед, острыми шипами в лицо. И они ударили, но даже не содрали кожу.
Сцепившиеся клоуны выкатились с ринга, по пути искалечив судью, а теперь пытались зацепить зрителей. И те убегали с истошными воплями или барахтались среди щедрых тумаков и обломков.
Ребра еще больше разболелись, устало привалился я к стене камеры.
- Выключи, - попросил драчливого моего напарника.
Сказал почти шепотом, каким-то чудом разобрал он сквозь грохот.
- Нам бы так наловчиться! – позавидовал артистам.
- Выключи, - так же тихо повторил я.
- Куда идти? – сник и расстроился он.
Неохотно дотянулся до выключателя.
На крыше таял снег, я услышал, как тяжелые капли срываются с потолка и разлетаются шрапнелью.
Мокрая одежда прилипла к телу.
И было безумием выходить на улицу.
Я не безумен, сначала приму душ, насухо разотрусь махровым полотенцем, потом отдохну у жаркого камина. Предварительно развесив на решетке одежду и поставив у огня башмаки.
Вернувшись из дальних странствий, перед очередным кругосветным путешествием. Со стаканом доброго старого эля в руках. И чтобы нежные руки и губы ласкали рубцы. А мраморный дог на коврике смотрел преданными глазами.
И пусть за окном воет и надрывается буря, тем полноценнее короткий отдых.
Потрескивание сверчка среди поленьев…
- Пойдем, - позвал я напарника.
- Куда? – переспросил он.
Я назвал.
- Зачем? – искренне удивился он.
Как объяснить, что дети останутся без тепла и света? Пусть смуглые, с гортанными голосами, темными бусинками глаз, но все же дети. Пока еще доверчиво взирающие на наш взрослый мир.
Ребра разболелись, я выругался сквозь стиснутые зубы.
Наверное, многие услышали ругательство.
Главный энергетик нашептал несколько цифр. Разметавшись на широкой постели, что еще хранила тепло женского тела. И осталась вмятина на продавленных пружинах.
Она ушла, но вернется, услышав зов.
Коды и выходы к их счетам.
И несколько фамилий, что могли пользоваться этой кормушкой.
Женщина услышала, но не откликнулась.
Тогда сказал громче, но сразу же зажал рот. Тяжелые свинцовые ладони придавили губы. В горле забулькала кровь.
Как трудно, почти невозможно сдвинуть эту тяжесть.
Он позвал ее, у него получилось. Преодолев привычный страх и запуганность.
Громко, отчетливо выговаривая каждую буковку и циферку.
- Если надо, перед любой комиссией и убийцами, - решился он.
И огладил воображаемое, родное тело. Задохнулся от его жара.
- Если надо, - недоверчиво повторил мой напарник.
Жена пострадавшего специалиста навалилась, одолела, вдавила в постель.
Даже на ночь не сняла ошейник. Поводок примотала к ножке кровати.
Совсем не просто отринуть ее опеку.
- Нет, - попытался он.
- Скорее, я больше не выдержу! – потребовала женщина.
Змейки попарно сплелись в любовной игре. Или так показалось, просто спутались волосы.
Скатилась с него, одеяло сползло, выгнулась гибким телом.
Когда-то соблазнительным и желанным.
…Черный, знакомый треугольник волос в нижней части живота…
И ему удалось содрать ошейник. Острые шипы разодрали кожу.
Он ударил по тени напавшего на него пришельца, уклонился, ушел нырком, опять ударил.
Женщина сладострастно и призывно извивались на смятых простынях.
Напарник неохотно выбрался из камеры. С потолка текло, обычно уворачивался он от этих водопадов.
На этот раз попал под струю. А когда отскочил, другая капля грязными осколками разлетелась по лицу.
- Плевал я на них и на их ублюдков! – выругался мужчина.
Но не было силы и уверенности в этом ругательстве.
- Если хочешь, устройся на другую, на третью работу, на все работы! – приветствовала Елена мужа, вернувшегося домой после ежедневной привычной каторги.
- Что случилось? – удивился тот.
- Ты не пустишь меня туда? – спросила женщина.
- Ну…, - неуверенно откликнулся он.
- Не пустишь! – потребовала она.
- А, гори все огнем! - радостно и облегченно воскликнул мужчина.
- Гори все огнем! – поддержал я моего напарника.
- Только ради тебя, - вздохнул он.
Мы оба вымокли, было безумием мокрыми тащиться в общагу.
- Ради денег, - утешил я его.
- Слава Богу! – обрадовался он простому и внятному объяснению.
Осталось разобраться с Катей. Я увидел, как, озираясь на подругу, подобралась она пульту управления. И зажмурившись, изменила параметры настройки, мягче и увереннее загудел котел.
Как всегда, подглядывал я в щелочку.
За людьми, что добровольно отдали себя в рабство. И постепенно притерпелись к бесправию.
С привычной своей усмешкой.
Считая себя сторонним наблюдателем, не причисляя к рабам.
Чтобы когда-нибудь изложить это на бумаге.
Командировка бесконечно затянулась.
Напарник мой обманчиво согласился на совместное путешествие. Такой бросит на пол дороге, уйдет, растворится в зимней хмари сумрачного города.
Но я придумал, как увлечь, заинтересовать его.
- Обещали щедро заплатить!
- Как же, - недоверчиво согласился он.
- Приехали знатные гости, слезли с горных вершин и деревьев!
- Дети, что им до детей! – проклял он извергов.
- Только ради денег!
- Конечно, - согласился напарник.
- Кому мы нужны, выпотрошенные и пустые? – подвел я итог нашей беседе.
- Если бы все сначала, - размечтался он.
- Что? – насторожился я.
- Нет, ничего, конечно, ради денег, - сказал напарник.
- Чтобы другие, кто за нами, стали людьми, - проговорился я.
- Ради денег, - поправил он.
- Конечно, - подтвердил я.
Так было проще считать, и мы почти поверили этому.


ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ ЮНОСТИ. У гроба неподвижно стояла женщина в черных очках.
Иван давно развелся, и вдовы у него не было.
Сослуживец, товарищ по работе.
Безвольно уронила руки, а в усталости хваталась за неровно окрашенную боковину. В набрякших жилах пульсировала кровь.
Я давно ее знаю. И кровь всегда приливала к рукам, когда она пыталась перевоспитать избранника.
Все они пытались. И чем старше мы становились, тем больше сил уходило на это.
- Сколько у тебя было баб? – однажды спросил я у друга. Рассчитывая, что начнет он загибать пальцы или задумается.
Выбрав удобный момент для чистосердечного признания. После очередного захода в парилку, когда размякшие наши души легче расстаются с сокровенным.
А он лишь беспечно отмахнулся от нелепого вопроса.
Сколько раз наблюдал я его в различных обстоятельствах. Например, в походе во времена далекой юности. Кажется, на каком-то туристском слете.
Как обычно знакомятся люди? Сначала внимательно изучают. Или, отбросив преамбулу, торопятся вместе съесть пуд соли. Давясь и содрогаясь от малосъедобного продукта. Или иным способом пытаются сойтись перед заключительным актом.
А он бросился, как в омут, где в мутной глубине можно запросто напороться на корягу.
Просто протянул руки первой подвернувшейся девице.
До этого возился в палатке, а мы пели у костра. Я выделил ее среди прочих. И на крохотный шажок приблизился к намеченной цели. Чтобы как-то привлечь ее внимание. Случайно сорвавшимся с языка умным изречением. Несколько таких всегда были наготове. Несложно проштудировать сборник афоризмов и выбрать подходящую одежку. На все случаи жизни: сапоги на осеннюю распутицу, парадный костюм на торжественный выход, валенки и ватник на зимние холода. И конечно, трусики для летнего великолепия. Чтобы они обтягивали и выделяли мужское достоинство. Из плотной одноцветной материи, в данном случае неуместно излишнее украшательство.
А он не задумывался над этими необходимыми мелочами. И мог на пляже появиться в семейных трусах. И шокированные девицы украдкой поглядывали на привлекательное чучело.
Вышел из палатки и просто протянул руки.
И девушка услышала его зов.
Нет, сияние не исходило от пальцев. И они не манили магнетическим теплом. Я бы обязательно учуял.
Почему же она неразумным мотыльком устремилась на невидимый свет?
Или он умел выискивать доступных девиц?
Мне такие и даром не нужны.
К своей первой жене я долго и настороженно приглядывался. На лекции по истории партии. Она проскочила перед носом профессора, только рядом со мной оставалось свободное место.
На эти бесполезные для будущих технарей занятия загоняли нас чуть ли не силой и обязательно пересчитывали по головам, чтобы в случае неявки наябедничать декану. Провинившегося лишали стипендии, а если он упорствовал в своем заблуждении, могли и отчислить из института.
Приходилось скучать на обязательном уроке.
Каждый развлекался в меру своих способностей: одни дремали, другие коротали время в настольных играх или в чтении.
А она конспектировала. Чтобы перед экзаменом судорожно не листать толстенный учебник. А порадовать профессора его же изречениями. Наизусть вызубренными им сомнительными истинами, пройти узкой тропинкой, где шаг в сторону грозил смертельной опасностью: можно ненароком угодить в ловчую яму или подорваться на мине.
И пусть от набивших оскомину слов сводит скулы, высший бал обеспечен за тяжкие страдания.
Раз необходимо присутствовать на лекции, то совсем не трудно успевать за сонным, изможденным неверными своими знаниями профессором.
Так в мысленном реестре положительных свойств и качеств поставил я первую галочку.
А та девица нарочито отделилась от коллектива. Когда все пели у костра, и одним нравились тоскливые завывания, а другие не смели противиться мнению и воли большинства.
Когда я увидел ее, мысленно схватил в охапку и шагнул в темноту. А она свернулась невесомым клубочком, обожгла внутренним огнем, сквозь одежду различил я каждую складочку тела.
Трепещущие в ожидании ласки и поцелуев маленькие холмики грудей с напрягшимися затвердевшими сосками. Плоскую равнину живота с еще не затертым выступом пупка. Редкие встопорщенные волоски на чудесной этой поверхности. Ослепительную белизну бедер, где даже солнцу не дано коснуться кожи. Волшебный треугольник, в который хочется зарыться лицом, прижаться губами. И до бесконечности вдыхать аромат юности.
А она шагнула к нему, пальцы их переплелись, тела слиплись, уродливо метались тени.
А я приглядывался, вынюхивал, узнавал.
Случайно проводил свою однокурсницу. По какому-то неотложному делу необходимо было поехать в тот же район.
По-разному можно приручать необъезженных кобылок. Один безжалостно и бесстрашно навалится на них. И только плотнее прижмется к брыкающемуся телу.
Сначала они кулачками колотят насильника. Или царапают и рвут спину. Или коленом ударяют в пах, а потом сами ужасаются содеянному.
Если все это и было, то в такой малой степени, что не заметил и заинтересованный наблюдатель.
Я все видел. Как, обнявшись, отступили они от костра в темень похоти и желания.
Нет, я не подглядывал, согнулся от резкой боли в паху, куда угодили копытом. Мочевой пузырь был готов лопнуть, я боялся, что не успею отбежать.
Острыми ветвями деревья тянулись к глазам, канавы и бугры ломали кости. С грохотом и скрежетом пробивался я буреломом.
Или это они повалились на землю.
А потом с треском рвал материю, разучившись расстегивать пуговицы.
Струя ударила из пожарного рукава. Отчаянно и громко, чтобы заглушить воспаленное их дыхание, стоны боли и наслаждения.
Парили разгоряченные тела, пар оседал на деревьях каплями росы; листья, былинки, ночная живность жадно впитывали эту влагу.
И пытались увернуться от губительной моей струи.
Я вернулся к костру, когда все уже угомонились, и долго раздувал огонь на пепелище. Голова кружилась, если б навсегда можно было спрятаться в этом кружении.
- Как ее зовут, кто она такая? – набросился я на него, когда, насытившись, дополз он до костра.
За спиной его остались искалеченные деревья, как поле взрыва Тунгусского метеорита. Бесплодная пустыня, выжженная земля или топкие болота нашего севера.
- Не знаю, - разлепил он сухие потрескавшиеся губы.
С трудом выбрался из пустыни и мечтал о глотке воды, а я заслонил спасительную флягу.
- Ну, какое это имеет значение… Женщина, просто настоящая женщина, - потянулся он к воде.
Я ухватил его за плечи, они безвольно смялись под требовательными руками.
- Ты надругался!.. Унизил!…Как она будет жить? – пытался вразумить безумца.
- Красиво и счастливо, - усмехнулся он. – Пока ей это нравится, пока молодая и это в новинку, - прикрылся он очередной ложью.
Или действительно так считал.
Жить, пока в новинку. И добровольно отказаться от постылого
существования, когда в очередной раз пойдешь по кругу.
Чтобы даже в чужих городах не узнавать знакомые камни и лица.
Особенно лица – мучительно пытаешься вспомнить, и женщины, кажется, тоже припоминают тебя.
Одни уже к сорока годам окончательно устают от муки узнавания, другие выживают и под этим грузом.
Слишком полно брал он от жизни, она жестоко отомстила за его торопливость.
А я назло ему долго и нудно выспрашивал у будущей жены. Кем работают ее родители, как они познакомились, что знает она о далеких предках, какие обязанности будут у каждого в семейной жизни.
Мы вместе готовились к экзаменам, иногда за день успевали одолеть несколько страниц, чаще всего не открывали конспекты.
- Нет, - сказал я жаждущему ее телу. – Ты сама потом пожалеешь об этом.
- Нет, - попятился и прижался к стене.
- Только в первую брачную ночь, чтобы по традиции показать запятнанную болью простыню…
Какой-то крюк или гвоздь больно вонзился в спину. Раскаленный гвоздь, мясо обуглилось, а жир зашипел и оплавился.
- Хотя мы уже давно познакомились, и я все знаю про тебя…, - поддался я этой боли.
- Клянусь, мы обязательно поженимся, если сегодня не успеем, завтра подадим заявление, - пытался я быть честным и обязательным.
В отместку другу, что приходил и протягивал руки.
В назидание орде насильников, что всего лишь удовлетворяли свою похоть.
Просто плоть моя разбухла, непрочная материя лопалась под ее напором.
- Да, да, - обморочно соглашалась она на все. А потом вскрикнула: – Подожди, не надо, мне больно!
- Потерпи, это только мгновение перед вечностью, - задыхаясь, уговаривал я недотрогу.
Был одновременно с ней и в ином времени и пространстве.
С ней или с ее напарницей пришел к другу.
Она увидела его и с визгом бросилась на шею.
В том походе или в очередных наших странствиях.
А я пустой и покинутый остался у костра. С таким же изгоем, которой вовсе не тяготился своей участью.
- Выпьем, - предложил он.
- Что мне делать? – спросил я.
- Выпить, заранее создать базу; когда он вернется, то никакой выпивки ему не хватит, - научил опытный товарищ.
- После этого пить? – ужаснулся я.
- Всегда пить. А после этого такая одолевает жажда, - предположил он.
Или сам прошел через подобное. И на весах наслаждения взвесил взаимоисключающие занятия. И после скрупулезных исследований выбрал свое, выстраданное.
- Ну, набьешь ты ему морду, если справишься, ну и что? – философски вопросил он.
Я последовал его совету. Водка была – вода, в кустах тревожно закричала птица.
Я видел, как лицом зарылся он в ее тело, все ниже сползали вывернутые его губы. От ямочки на шее к ложбинке между грудями, от ложбинки к родинке в верхней части живота. К уродливой, похожей на болотную кочку, поросшей жестким колючим волосом.
Женщина вскрикивала и постанывала под дотошными губами.
От родинки – колючки полегли и потеряли свою жесткость – к неровному шраму около бедра.
Нет, не бандитское лезвие, а бездушная рука хирурга искромсала материал. Здоровая лапища, и разрез получился огромным, чтобы легче было копаться.
Или шрам на две ровные части рассек живот, низ его терялся в рыжеватых зарослях на лобке.
Так заплатила она за очередное сладострастное безумство:
вовремя не вытравила плод, остался след от кесарева сечения.
Поэтому ласки наши ограничивались строгими предписаниями, сводом правил, выработанных еще в средние века и утвержденных высшими духовными авторитетами.
Чтобы только губы к губам, грудь к груди, напрягшаяся плоть в ее лоне. И в темноте или при слабом свете ночника.
Пристойно и возвышенно, соглядатаи наверняка заскучают и задремлют от простеньких наших упражнений.
И на всю жизнь связать судьбу с одной женщиной, и даже жизни не хватит, чтобы изучить близкого человека.
Первая его жена принадлежала к древнему, разбросанному по всему свету племени, она пыталась приобщить его к вечным ценностям.
А он, представитель многочисленной и безалаберной нации, лишь отмахивался от местечковой традиции.
Все люди – братья, так воспитали нас, и мы искренне верили лозунговой декларации.
Изменил я жене тоже с женщиной из этого племени, хотя до этого не обращал внимания на национальность.
Ее подруга уехала в другой город к мужу, смущаясь и краснея, заманила она меня в чужую квартиру.
И там я вспомнил все то, что напрасно пытался вытравить из памяти.
Что видел, подглядывая за ним в наших странствиях. В походах, когда уводил он очередную подругу от костра. В квартирах, где мы собирались. В ванных комнатах случайных этих квартир.
Деревянная решетка на ванне вонзилась в спину. Поперечные планки впечатались в кожу. Одной ногой уперлась она в раковину. Ступня скользила на скользком фаянсе. Другая нога запуталась в полотенце и сдернула его с крюка. Шуруп наполовину выскочил из стены.
А мужчина ухватился за штырь для шторки.
И когда изогнулся в пароксизме наслаждения, сдернул его с крепления.
А может, треснула непрочная решетка, заинтригованные гуляки прислушались к грохоту любовного побоища, девушки придвинулись к своим кавалерам, мальчики напыжились, петушиные их гребни встопорщились, шпоры зазвенели. Протрезвевший хозяин в ужасе схватился за голову.
Я видел сквозь стены балаганчика. Как они в щепе и в осколках кирпича упали на пол. И боролись, разбиваясь в кровь, и не могли насытиться.
Среди гибели и разрушения, войн и землетрясений. Под автоматными очередями, под стоны и крики раненых и умирающих.
Видимо, кровь и смерть придает изощренный привкус наслаждению.
Или в тесной неудобной кабинке старенького лифта. Где пахнет экскрементами, и тяжелый этот дух пригибает к полу, где стены расписаны простодушными признаниями. Девица указывает какими сексуальными услугами могут воспользоваться желающие, ее подруга приписывает номер своего телефона. А жеребцы тут же оценивают низкий уровень этих услуг.
Более продвинутые изощряются на английском. Впрочем, знание языка ограничивается несколькими расхожими фразами.
Чтобы дверцы не открылись, он сдернул ремень и обмотал им ручки.
Лифт раскачивался, перетирался канат.
И когда престарелая чета не смогла попасть в лифт, то старики не стали проклинать нынешних и ссылаться на свою целомудренную бесцельно истраченную жизнь. А, бережно поддерживая друг друга, заковыляли по бесконечным ступеням.
В лифте, где невозможно развернуться, а застарелые запахи выдавливают слезы.
Или на тупиковой площадке запасной лестницы, где вековая пыль поднимается удушающим облаком.
Потом он так и не избавится от этой пыли, и при кашле будет отхаркивать кусочки пораженной ткани.
Но вовсе не это приведет к гибели.
Некая обитательница последнего этажа отправилась на поиски любимой кошки. И рванулась на шум и пыхтение.
Собравшиеся со всей округи коты наверняка терзали ее любимицу.
Сквозь пыль различила слипшиеся фигурки. Прижала ладони к груди и так надавила, что перехватило дыхание. Даже забыла о своей кошечке.
Говорят, везде можно приспособиться кроме абажура.
Плохо знают наших людей составители анекдотов. Если как следует ввинтить крюк…
На абажуре, на радиомачтах, на проводах под высоким напряжением – везде испытывал он судьбу и всегда выпадал ему счастливый жребий.
Даже на заброшенной парашютной вышке.
- Если ты меня любишь…, - попробовала спровоцировать его очередная девица.
После десятого совокупления. И самые выдающиеся самцы рано или поздно не могут удовлетворить их ненасытность.
- Ну конечно, - вяло согласился он.
В пустоту уходила двутавровая балка, с которой когда-то сталкивали парашютистов, требовалось уцепиться за крошечные выступы кончиками пальцев, добраться до конца балки, перебросить руки и вернуться обратно.
- Если уважаешь! – попробовала она по-другому избавиться от него.
- Ну конечно, - так же вяло повторил он.
- Если ты любил и уважал хоть одну женщину! – напрасно кричала и билась женщина.
Это было все равно, что после опытных пьяниц выжать хоть каплю из пустой бутылки. Или, когда вино превратилось в уксус, вернуть ему начальный вкус и аромат. Или одной рюмкой напоить толпу жаждущих.
- Я сейчас брошусь! – напугала девица.
- Бросайся, - согласился он.
Над пустотой занесла ногу. Но так прочно и судорожно вцепилась в ржавые конструкции, что они намертво впились в ладони.
Обнаженная в ночной прохладе, опаленная своим безумным жаром. Напрасно надеясь в очередной раз соблазнить его.
- Если тебе хоть что-то значит мужская дружба! – нащупала она надежную опору.
Ему значила. И мне тоже.
И поэтому я сопротивлялся, когда нас растаскивали в разные стороны. Каждая очередная его жена все с большей настырностью и настойчивостью.
Особенно последняя, негласная. Наверное, ощущая эту незаконченность и неполноценность, и тем больше ненавидя былое его окружение.
Черные очки закрыли глаза и верхнюю часть лица, но я бы увидел, если б она посмотрела на меня. Догадался бы по неприметной судороге лицевого мускула, по еще больше набрякшим на руках жилам.
Перед иконами чадили свечи, пахло паленым волосом, тленом и лампадным маслом, с амвона бубнил батюшка, посетители огибали гроб и оглядывались на мертвеца, губы его были расплющены в незаконченном поцелуе.
Иногда я встречался взглядом с его матерью, ничего не отражалось в пустых глазах, невольно я опускал голову.
Будто был виновен в том, что пережил друга.
Не виновен, а разумно осторожен, и там, где он без оглядки бросался в топь жизни, заблаговременно подкладывал досочку. Пусть шаткую и ненадежную, но всегда можно ухватиться за нее и дождаться помощи.
Тогда на вышке девица допекла его невразумительными обвинениями в предательстве и отступничестве.
Что они понимают в мужской дружбе?
Я счастлив, что родился мужчиной. Насколько проще наши отношения.
Когда ссорятся женщины, то после недомолвок и двусмысленных фраз на всю жизнь остаются врагами.
А мужчина может ударить. Но мордобой только укрепляет дружбу.
Она ударила – подло и расчетливо, он поддался на провокацию. Ухватился за крошечные выступы, пальцы медленно поползли по изъеденному временем железу. Заусеницы рвали мясо, он цеплялся за эту боль.
Разом протрезвев, подлая девица замерзла на ночном ветру, прикрылась рубашечкой. А потом, чтобы не закричать, кляпом забила ее в рот.
Зажмурилась, когда соскользнули пальцы одной руки. Но разобрала тяжелое его дыхание, поклялась, если он выживет, вернется…
Он выжил, но не вернулся.
Кое- как сползла она по лестнице. Бесконечным маршрутом побрела к неизведанной новой жизни.
На следующий день я забрался на вышку. Но перекинул через стрелу страховочный конец и пристегнулся к нему карабином. Сорвался почти сразу, веревка больно впилась в поясницу.
И не успел повторить попытку. К вышке мчались спасатели и милиция.
На машине спасателей был намалеван красный крест, санитары приготовили смирительную рубаху.
Из кустов я наблюдал, как милиция оцепила опасный объект. Саперы прикрепили взрывпакеты к опорам. Главный крутанул ручку адской машины.
Прежде чем разлететься осколками, конструкция приподнялась в столбе огня. Гибельной ракетой на старте.
Потом от грохота заложило уши. Падали раскаленные камни, земля дымилась.
Мы выпили за светлую память очередного приключения.
У первой его жены отец умер от пьянства, женщина в трезвости воспитывала мужа.
Как, впрочем, и мать сына.
Отец его, классный специалист, натурой брал за свое мастерство. Начальник цеха заранее наливал в ковшик лекарство, подступая к нему со сложным заказом. Строго по мерке, чем сложнее было задание, тем больше булькало в ковшике. Мастер принимал, и пока колдовал над железом, спирт не брал его. Хотя некоторые дозы могли свалить и самого выносливого.
Они и валили, стоило выбраться за проходную.
Но после того как мастер починил ворота в гараже вытрезвителя, спецтранспорт с почестями довозил его до дома. А там жена или сын подбирали груз на лестнице.
Поэтому пить нам приходилось в походных условиях.
В очередной раз расположились мы около развалин парашютной вышки. Стакана не нашлось, по очереди прикладывались к бутылке.
Первый глоток комом встал в горле. Я едва сдержал рвотные позывы.
- Просто не туда попало, - отдышавшись, объяснил другу.
Среди прочего прошлись мы и по женщинам.
- Не нужны мне подобные бабы, - отказался я после очередного глотка. Рвотные позывы не проходили, я пытался подавить их словесным поносом.
- Можно подумать, что ты специально находишь таких в грязи и на помойке!
А он не давился отравой, наоборот, удовлетворенно прислушивался к организму. Как медленно разливается живительное тепло. И вот уже прозрачны стены притонов и доступны ночные слова страсти и страдания.
Что смешны и неуклюжи при дневном свете, и мы успешно прячем их за дежурными фразами.
Но по ночам, наедине с любимой…
Кончики пальцев обретают необычную чувствительность, после каждого глотка, каждого прикосновения все полнее затопляет тебя наслаждение.
Поэтому, обессилев после многочисленных совокуплений, все чаще хватался он за бутылку.
Напрасно пытался я не отстать от него.
И тем более не мог признаться в своей несостоятельности многочисленным его подругам.
- Случайно встретились, приняли по пузырю, - покаялся последней соратнице.
Руки ее перевили толстые вены, ноги отекли.
Она попятилась от вывернутых насмешливых губ, наткнулась на скамейку около колонны. Бабули потеснились, она по-старушечьи сгорбилась, не сразу расправила плечи.
Прощаться пришел весь отдел, начальство обещало подъехать на кладбище.
Ребята истомились в духоте и ожидании и все чаще выскакивали на улицу. По двое, по трое забегали в пивнушку.
Мы в их годы прятались по пустырям и столовкам. Бдительная милиция старательно вылавливала нарушителей. Обычно нам удавалось уйти от них.
- В грязи и в отходах! – отгородился я от него на очередной попойке.
Прежде чем принять, ласково огладил он бутылку. Как любимую женщину, нежнее, чем женщину.
- Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая греха! – сам себя опроверг я изречением полузабытого поэта.
Но это было все равно, что метать бисер, азбуку одолел он на уровне детективов.
И когда Иван, на мгновение оторвавшись от пузыря, назвал поэтессу, я снова содрогнулся от боли в желудке.
Так случалось всегда, стоило ему утащить в лесок очередную жертву.
Или отравился некачественным продуктом. Попалась несвежая водка. Зажав ладонью рот, рванулся к ближайшим кустам.
Меня вырвало, пока я мучился, он расправился с бутылкой.
- Если мы будем разбрасываться на женщин и выпивку, то ничего не добьемся! – тихо, но твердо заявил я.
- Не знаешь, чего должны добиться? – удивился его легкомыслию.
- Во всяком случае утвердиться, стать известными и признанными! - научил неразумного мальчишку.
Я пытался, штурмовал академические двери. И не мог одолеть броню. Изредка двери приоткрывались, в щелочку выбрасывали мои труды. Сначала напечатанные на машинке, с многочисленными поправками и подтирками, потом чистые, сработанные на компьютере.
Если б тараном можно было пробить стены и ворота.
- Я не буду разбрасываться, - обещал я другу. – Жена – это для удовлетворения физиологической потребности, положено раз в неделю или в месяц. Чтобы не застаивалась кровь. Чтобы обновлялись клетки организма.
Так заявил я другу.
А сам, воровато озираясь, последовал за почти незнакомой женщиной. Она была старше меня и уже отчаялась найти достойного спутника.
Из древнего племени, вековыми преследованиями разбросанного по всему свету.
Как одна из его жен.
Я понадеялся на ее мудрость, что по крупицам накапливали поколения предков.
И она оценила мои труды, в грязи и навозе отыскала зерно истины. Другие не могли различить его и под микроскопом.
- Выпьем, - предложил я испуганной женщине.
Она устроилась на краюшке стула, плотно сжала колени, таким образом надеясь защититься от насильника.
А меня больше всего интересовали отзывы специалистов.
- Я не пью, почти не пью, - отказался специалист.
Боялась и боролась с желанием. На кровати лежали детские игрушки – желала отдаться прямо на полу, на пыльном, потертом ковре с впечатанными в него следами чужой жизни.
Между коленями зажала ладони, нахохлилась замерзшей птицей.
И тогда я рассказал о своем друге, о его нечистоплотной ненасытности, о неуемной жажде жизни, что рано или поздно погубит его.
Так и случилось. Когда скрутила смертельная болезнь, но еще несколько месяцев можно было промучиться под капельницами и бессильным кудахтаньем родных и близких.
Он отказался от этой отсрочки.
Я пророчески увидел и горьким вином почтил его память.
Женщина тоже почтила.
- Ты талантлив, но время гиблое, - заявила после первой рюмки.
Столько талантливых людей валяются под забором, я не хочу походить на них, едва не откликнулся я на любовное признание.
На этот раз выпивка не брала, а подруга изрядно захмелела.
И когда содрал с нее платье, почти не сопротивлялась. Разве что застыла и окаменела, трудно обнажить манекен.
- Это как на пляже, как другие женщины на пляже, - обморочно повторяла она.
Могла бы и понаряднее вырядиться для первого свидания. Старенький бюстгальтер врезался в разбухшую от неудовлетворенного желания грудь, жир нависал над его чашками, из-под трусов выбивались черные курчавые волосы.
Она зажмурилась, спряталась за очередной фантазией.
- Как на приеме у врача, - придумала женщина.
- Сама раздевайся, - пожалел я несчастную.
Прошипел сквозь стиснутые зубы, едва ли можно было разобрать этот шепот.
Руки ее плавно изогнулись, пальцы дотянулись до застежки на спине. Движения обрели змеиную гибкость.
Невесомая тряпочка упала на пол.
Так же плавно и обречено подцепила резинку. И вышагнула из трусиков, еще одна тряпочка упала к ногам.
Потом послушно и покорно легла на кровать. Ребенком в окружении игрушек.
Но замерзла без моего тепла, рембрандтовской Данаей прикрыла лоно ладонью.
Обнаженная прекрасная женщина, под одеждой было не разобрать это совершенство.
И другой бы навалился, истоптал ее. Тем более плоть моя болезненно распухла, под кожицей вздулись черные вены.
Батюшка приступил к прощальной церемонии, лоб усопшего обвязали поминальной лентой. Невнятные слова молитвы сливались в болезненный бесконечный стон.
Но многие успели принять и готовы были вынести эту пытку. Свечи в их руках не дрожали, мать его понурилась, и все не решалась запалить фитиль.
А женщина потеряла ориентацию, свеча наклонилась, капли воска иногда падали на башмаки и застывали разлапистыми кляксами.
Напрасно и бесполезно жалею я женщин, они откликаются враждой и презрением.
Я попятился от голой незнакомки, наткнулся на стул и опрокинул его.
Она позвала, молча и требовательно протянула руки. Такие длинные и гибкие, что почти невозможно было увернуться.
Щупальца со смертельными присосками. Чудище обхватывает ими жертву и до последней капли высасывает кровь.
Глаза ее горели огнем безумия.
Я опрокинул стул, ухватился за полку с книгами. За тома, набитые ненужными знаниями и пустыми эмоциями. Будто поможет чужой опыт. И все пытался увернуться от ее щупальцев.
Искупая вину друга, возвращая достоинство обесчещенным и поруганным.
Если б мог объяснить это женщине. Но только змеиное шипение вырывалось из сведенных судорогой губ.
Отступал, отдирая вцепившиеся руки. Царапины и раны кровоточили.
Женщина извивалась в муках сладострастия. И пыталась эрзацем, бледным подобием близости скрасить одиночество.
Оглаживала живот и грудь. На коже оставались красные воспаленные пятна.
Другая рука воровато заползла на бедра. На ней вздулись жилы. Женщина застонала под безжалостной рукой.
Ладонями зажал я уши.
Отступал, оставляя кровавые следы.
И как честный и добропорядочный семьянин немедленно повинился жене, не утаив подробностей.
А он отрицал даже очевидные истины. И они почему-то верили самому оголтелому вранью.
Все в мире основано на равновесии, я признался и в неосуществленных намерениях.
Придумал толпу поклонниц, готовых на все по первому зову. Измыслил безумные оргии, которым мысленно предавался, как и большинство подобных мечтателей.
Скоро нашла она достойную замену. Ее избранник постепенно довел ее до скотского состояния.
И поэтому гроб, когда вцепился я в ручку, стал тяжелее еще на одну загубленную жизнь.
Автобус тронулся, рессоры просели и потеряли упругость, ящик с грохотом подпрыгивал на ухабах.
Его мать наконец признала меня и кивнула.
Последний раз видел я ее несколько месяцев тому назад. Как всегда пожаловалась она на сына. Вместо того чтобы лечиться, окончательно доконал он себя бесконечными загулами.
И убегая от надзирателя, прятался в ее квартире. А когда звонил телефон, требовательно и просительно прикладывал палец к губам. Она не могла отказать сыну. И ночью он не спал, то неподвижно сидел над бутылкой, то тяжело бродил по кухне. По крошечному тюремному дворику, сапоги протоптали глубокую колею.
Она боялась, что он переломает мебель или подожжет квартиру.
Телефон, когда он скрывался у нее, не умолкал даже ночью. Чтобы спрятаться от тоскливых его криков, нахлобучивала она на голову подушку.
И я, конечно, был виноват в том, что не остановил его в оные времена. Что не отобрал очередную бутылку и не разбил ее вдребезги. Что не разогнал свору окружавших его баб. Что позволил размениваться по мелочам, а не направлял его усилия в нужном направлении. И тогда он мог стать не только начальником отдела, но главным инженером или директором крупного предприятия. Или руководителем главка, или министром, или президентом республики.
А много ли толку в том, что, закупая станки для завода, достаточно поколесил он по Европе?
Обременительные эти поездки обернулись богатыми подарками для случайных подруг, себе он приобрел машину и гараж.
К тому времени после многочисленных разводов остался без крыши над головой, мать не решалась прописать к себе непутевого сына.
Потянувшись за ним, я тоже обзавелся развалюхой, под которой больше приходилось лежать, чем использовать ее по назначению.
И даже решился отправиться в зарубежный вояж.
Поездка ограничилась ближайшей таможней, толком не удалось пересечь и границу.
В банках с пивом везли мы спирт, надеясь выжить в тяжелые годы копеечной этой контрабандой.
Конкурирующая фирма заложила дилетантов. На границе нас ждали. Банки выбросили в мусорный ящик, злоумышленникам прокатали пальцы, сфотографировали в фас и в профиль.
И с уничтожающей записью в паспорте отпустили обратно.
Чтобы получить этот паспорт, долгие недели собирал я справки. И выгребал из кармана последние медяки.
А ему преподнесли все на блюдечке. Директор приказал, секретарша подсуетилась, на все ушло два дня.
А потом напрасно выпытывал я подробности этих поездок. И обогатился разве что знаниями о кабачках и о подаваемых там напитках. И о том, как просто попасть в соседнее государство. Пограничника посчитал он местным гаишником. А в языках никогда не был силен и не мог отличить романскую группу от германской.
Несколько фирм выпускали похожие станки, он якобы не выпрашивал подачку, они сами бегали за ним.
Выбрал тех, что обещали заплатить в России.
Или случайно обнаружил солидную сумму в портфеле после встречи с торговым представителем.
Сам он настаивал на последней версии, с кривой ухмылкой поддакивал я рассказчику.
- У них так принято, - приобщил он меня к современности.
- А как же честь и совесть! – пристал я к нему, как к женщине.
И тогда он высказался, нагромоздив в одну кучу все известные нам ругательства. Я разобрался в бессмысленной мешанине.
И одолжил у него толику украденного богатства, в свою очередь, забыв о так называемых чести и совести.
Пустые эти понятия ломкой скорлупой лесного ореха хрустели под ногой. Я давил, пока судорогой не свело икры.
Когда-нибудь я верну долг. Но не его подруге, что овладела большей частью добычи.
На эти деньги приобрела квартиру для своей дочки.
Хотя его единственная и родная жила в коммуналке, где соседи-наркоманы ежедневно устраивали разборки.
Но не желала признавать отца-предателя. Так воспитала ее мать.
Он не настаивал. Считал, что алиментов вполне достаточно для ее развития.
А я почти ежедневно бывал у своей дочки. Приходил в ненавистную квартиру, улыбался бывшей и ее супругу. Иногда выпивал с ними.
Чтобы не потерять дочку. Чтобы в ее жестах, поступках увидеть свое отражение. Но не как в зеркале, а в воде, потревоженной брошенным камнем. Волны отразятся от берега, вода пойдет рябью. И в этой смазанной картине признать родное и близкое.
Чтобы было кому утешить одинокую старость. А по необходимости подать воду.
Он не заглядывал в отдаленное будущее и, верный своим принципам, одолел только половину пути.
И словно специально искал погибель, на машинах устраивали мы гонки на выживание. Он – достаточно приняв перед заездом, я – лишь пригубив смертельную отраву.
Взревев мотором, устремлялся он к финишу. Я пристраивался за ним, напряженными чувствами улавливая каждое его движение. Одним болидом мчались мы по выскакивающему из-под колес городу.
Мне не надо было смотреть на дорогу, так доверял я лидеру. Его задний бампер в вершке от моего переднего.
На стекле расплющено испуганное лицо. Промелькнет домик на обочине. Пес надорвется в безмолвном лае. Молодуха склонится над колодцем. Ветер задерет юбку и оголит ляжки.
И все это боковым, периферийным зрением. Не остановиться в безумной гонке, не передохнуть, не перевести дыхание.
Обгоняя медлительных и неуклюжих «чайников», выскакивая на тротуар или на встречную полосу движения. С левой стороны обходя трамвай, распугивая прохожих.
Одним смертельным болидом в гонке, где ставки делают сами гонщики.
Я загадывал, если приду первым…
Напоследок мне удалось это. На финишном отрезке, где победитель преждевременно сбавил обороты и вскинул руки.
А я, разогнавшись в разреженном воздухе за его снарядом, задыхаясь в безвоздушном пространстве, грудью накатился на ленточку. И вывалился из машины, чтобы насладиться овациями и восторгом зрителей.
Перегревшаяся его тачка парила, за клубами пара с трудом различил я водителя, грудью навалившегося на баранку. Руки бессильно свесились, волосы спутались, под этой путаницей просвечивал череп. А ушные раковины – я впервые заметил – заросли черным волосом.
- Ты что, я нечестно обыграл, это не считается! – отказался я от победных лавров.
- Каждый день отвозить ее на работу и высаживать за несколько кварталов. Выкуривать две сигареты и подъезжать самому, - сказал друг.
Я не признал мертвый его голос.
- Подними голову, посмотри на женщин! – потребовал я.
Иван попробовал. В тяжелый неподъемный груз надо было вцепиться обеими руками. Но сухие плети рук отозвались слабой дрожью.
Если раньше охотился он в дальних угодьях, то с годами все сужал круг поисков. И последнюю подругу отыскал в отделе. Поверив в начальника, ушла она от мужа. Тот работал там же, получился классический любовный треугольник.
И брошенный муж старался не показать, что знает о ее выборе, сослуживцы тоже не знали, хотя и перешептывались за спиной.
До этого не заботился он о приличиях; став начальником, частично приобщился к эфемерным этим понятиям.
После работы поджидал ее вдали от предприятия.
А по субботам увозил на дачу и не доезжал до поселка, где тоже все знали друг друга.
- Надоело работать извозчиком, - признался он.
Как в далекой юности плечи его смялись под моими требовательными ладонями. Но если тогда мускулы готовы были напрячься и стряхнуть назойливые руки, то теперь безвольно поддались напору.
- Середина пути, еще много впереди! – пытался я излечить занемогшего друга.
- Тысяча женщин, миллион бутылок, десять миллионов ссор и разлук, - оглянулся он на пройденное.
- Будут еще тысячи и миллионы! – настаивал я.
- Ладно, давай выпьем! – справился он с черной меланхолией.
Поднял руки и голову.
Но я услышал, как жалобно захрустели кости, и едва не обломилась истончившаяся шея.
После той гонки, того разговора жизнь его пошла под уклон. Или сорвался он с крутого склона.
Так долго и терпеливо карабкаешься на холмик, надеясь, что спуск будет пологим и необременительным. Но впереди обрыв, словно ковш экскаватора вгрызся в породу.
Если раньше, следуя первобытным инстинктам, в любой момент мог он пуститься во все тяжкие, и не требовалось разрешения очередной подруги, то теперь пытался уйти от постылых объяснений.
И пешком возвращаясь под ее кров – в машине отказало сцепление, полетел синхронизатор, задрались поршня, и не было сил и желания отремонтировать механизм, - вдруг вспоминал, что оставил в столе важную бумагу.
- Всего несколько секунд, - объяснял излишне подозрительной подруге.
Ранее замечал протянутые к нему руки и безоглядно впутывался в любую авантюру, теперь с такой же легкостью обрывал цепи, которыми опутала его женщина. Напрасно укрепляла она звенья.
Управлялся быстро, в сейфе всегда хранилась дежурная бутылка. А если мало было этой отдушины, забегал в ближайшую пивнушку.
А когда по субботам отправлял ее на дачу, звонил мне.
Всегда находились неотложные дела, с которыми невозможно было справиться одному. В ванной сгнили провода, а когда я попытался заглянуть в распределительную коробку, он отмахнулся от нелепых поползновений. Еще романтичнее мыться при свече и с ведром воды ходить в туалет. А если плечом посильнее упереться в перекошенную дверь, то поддадутся и крепостные ворота.
На одной из наших посиделок придумал он поделиться подачкой с главным инженером.
- Ты с ума сошел! – взорвался я.
Он неопределенно пожал плечами.
- Больше ты никогда не поедешь за границу! – предсказал оракул. – Станки будет закупать главный!
Раньше после каждого глотка прислушивался он к организму. Слышал, как разливается живительное тепло. А теперь просто запрокинул голову. Отрава одной большой каплей провалилась в желудок.
Когда-то и нескольких часов не мог высидеть без женщины, а теперь считал мгновения, подаренные ее отсутствием.
- Он не разбирается…Пусть закупает, - согласился специалист.
- Чтобы потом выбросить их на свалку?
- Какая разница, - отмахнулся мужчина. Словно отогнал назойливое насекомое.
Я зажмурился под его ладонью. Но рука не ударила, бессильно упала.
И не разбудить, не расшевелить его.
Наверное, он поделился с главным, больше его не пустили за границу. Или он сам отказался от обременительных поездок.
В последнюю отправился на стареньком, кое-как подлатанном автобусе. Машины неохотно обгоняли катафалк, а если спешили, то заранее перестраивались на другую полосу.
Сопровождающих растрясло на бугристых сидениях, мать болезненно морщилась при каждом толчке.
Женщина сняла запотевшие очки, под глазами залегла глубокая синева, взгляд ее полоснул ножом.
Город кончился, вернее сменился оградой кладбища, могилы с покосившимися крестами подступили к забору.
Впереди угадывались дома новостроек, мертвые всегда соседствуют с живыми, но мы стараемся забыть о печальном соседстве.
Машина наконец протиснулась узкими воротами и с тяжелым вздохом остановилась около конторы.
Другой автобус уже поджидал нас, предприятие не поскупилось, профсоюз выделил деньги. Там доставали стаканы и готовили нехитрую закуску.
Мать не жаловала последнюю его подругу, но ухватила ее за руку на крыльце конторы.
Мучительно, до спазм в желудке, до головокружения захотелось выпить. Я никого не знал в другом автобусе, больше всех суетился невзрачный мужичок небольшого роста. Чем- то похожий на женщину в черных очках, я догадался: длительная совместная жизнь накладывает одинаковый отпечаток на лица, и не сразу удается избавиться от опознавательного знака.
Женщина не посмотрела на него, а он проводил ее недобрым взглядом.
Наверное, не особенно печалился о безвременно усопшем начальнике, глаза его ввалились, подглазья почернели и смялись глубокими складками.
Я не попросил, он сам плеснул в стакан, не обделил и себя.
Наверняка, пили мы за разные вещи. Он – хоть за какое-то разрешение проблемы, я же пытался ощутить, как органы пересохшей губкой впитывают целительную влагу. Но в горле першило от бесчисленных сигарет, и словно колючий шар продирался по пищеводу.
В последнюю нашу встречу он так же мучился.
Надежды не было, врач, презрев наши обычаи, сказал правду.
Наверное, повышал квалификацию на Западе. Там по- иному
относятся к пациентам и напоследок дают им шанс.
Будто за несколько месяцев можно написать гениальное произведение, открыть теорию относительности или осчастливить втоптанных в грязь женщин.
Все отрицательное исходит с Запада, оттуда заразили нас чуждыми идеями демократии и так называемого равенства, там обострилась его болезнь.
После встречи с торговым представителем все чаще надрывался он в кашле. И сплевывал мокроту в платок, а потом выбрасывал окровавленную тряпку.
- Надежды нет, - сказал он.
Подруга на этот раз не отправилась на дачу, далеко было ехать к матери, мы устроились прямо за магазином на загаженных досках, где обычно собирались местные завсегдатаи.
На этот раз они разбрелись в поисках пустых бутылок.
Он сел тяжело и скрипуче, даже не стряхнув грязь, не поддернув брюки.
Напрасно женщина ежедневно отпаривала их, материя пузырилась на коленях.
Мне хотелось устроиться рядом с ним, обнять друга, утешить его единственно необходимыми словами, не отыскал таких слов.
Возвышался над ним нелепым укором здоровья и долголетия.
Все мои родственники доживали до преклонных лет и даже в глубокой старости сохраняли ясность мышления.
- Надежды нет, - сказал он, и выпивка впервые не облегчила страдания, колючий шар разодрал глотку и пищевод.
Я не притронулся к бутылке, не потому что брезговал пить после умирающего, а вняв увещеваниям его матери.
Хотя не сомневался в бессмысленности жертвы, разве он последует моему примеру? Иван никогда не заезжал в чужую колею, дорога завела его в тупик, взрывом разметало дорожное покрытие.
- Всегда есть надежда! – отпрянул я от бутылки.
Навис над ним, но слова не падали, не наваливались тяжелым грузом, их тут же уносил ветер.
Он опять глотнул, еще один колючий шар разодрал внутренности.
- Если повиниться, найти всех обиженных! – придумал я.
- Доктор «смерть», - невпопад вспомнил умирающий.
Я слышал о таком. О чудовище, делающим смертельную инъекцию безнадежно больным.
Я бы ни за что не обратился к убийце. Надеялся бы вопреки очевидному.
- Ну не всех, а кого можно найти, - сказал я.
- Я привез пузырек…На всякий случай, - усмехнулся больной.
- Поделиться остатками денег! Хотя бы с дочкой! – настаивал я.
- В самом конце человек остается один, - потянуло его на дешевую философию.
- Неправда, мы вместе! – крикнул я.
Так громко, что поднялось потревоженное воронье и задрожали стекла.
Как на наших гонках - бесполезно было вспоминать об этом.
Если повиниться и тебя простят обиженные…
Я верю, нас окружает энергетическое поле. Ненависть болезнями и смертью наваливается на нас. Надо заменить ее жалостью и состраданием.
Словно нуждался он в этом.
- Вместе? – переспросил мужчина.
Я попытался заглянуть в глаза. Но голова его поникла, нас разделила решетка. И чем больше я бился и пытался раздвинуть штыри, тем толще они становились. Пока не обернулись стеной, из-за которой едва слышен был голос.
- Ты всегда был лишь моим хвостиком, - усмехнулся умирающий.
Энергетическое поле почернело предгрозовым небом.
Так же наотмашь, безжалостно хлестал он использованных женщин.
- Ненужным и нелепым хвостиком, рудиментарным органом
спустившейся с дерева обезьяны, - угадал я его слова.
Так когда-то врачевал он женщин. Растоптав их и унизив и в ненависти возродив заново.
Волосы мои встопорщились, на одежде вспыхивали искорки. Ослепительными сполохами взрывались в голове.
- А у хвостика никогда и ничего не получается, - усмехнулся мужчина.
Спрятался за глухой стеной, напрасно разбивался я на ее камнях. Они были пригнаны блоками египетских пирамид.
Если б так оттолкнул он меня в далекой юности. Когда еще только по образу и подобию лепишь свою жизнь и можно хотя бы попытаться.
Сказочным персонажем за волосы вытащить себя из болота. Что все глубже и неотвратимее засасывает.
- Я специально до непотребства, до бессмысленности искажался перед тобой, - ударил мужчина. - Чтобы посмотреть, как далеко ты зайдешь.
Не ударил, а вогнал гвоздь в сердце. И поворачивал его, привычно наблюдая за моими конвульсиями.
- А ты не умел далеко, всегда останавливался на середине.
Он насытился, упырем высосал мою энергию. И казалось, уже ничто не вырастет на мертвом песке.
- Чтобы брать сполна, надо отдавать без оглядки, - сказал он. – А ты умел только брать, - окончательно оттолкнул меня мужчина.
Которого ошибочно посчитал я другом. Оказывается, дружба наша покоилась на зыбком фундаменте.
Уходил я, не оглядываясь. Долго и мучительно осваивая забытое искусство ходьбы. Кости скрипели, ноги не сгибались. Чтобы не упасть, как можно шире ставил я их.
Девицы шарахались от моей улыбки. А я был готов осчастливить всех. Навалиться, затоптать, замучить своей похотью.
Если это им нравится, если даже в преклонных годах цепляются они за светлые эти воспоминания.
Или еще более изощренно надругаться над ними.
Как поступил со мной бывший друг. Грудью и лицом швырнул на стену. И наваливался смертельными толчками. Каменная крошка впивалась в тело.
Так бы поступил я со всеми девицами. Ибо они не заслуживают снисхождения.
Но даже самая распоследняя шлюха не покусилась на меня.
А в полупустом ночном автобусе пассажиры как можно дальше отодвинулись от изгоя. Или я сам забился в угол.
Приехав, обыскал квартиру. Не обнаружил и запаха женщины, я сам придирчиво уничтожал их следы.
Хотелось распахнуть окно и позвать человека. Сродниться с женщиной, которая, наконец, поймет и оценит.
Потому что мужская дружба основана на грубости, но не всегда мордобой укрепляет ее.
Хотелось дойти до конца, как завещал бывший.
Он дошел, неэкономно, в форсированном режиме израсходовал топливо.
Не знаю, придумал про пузырек или отказался от лекарств и лечения. От очередной порции химии и радиации, от которых изрядно вылезли волосы, а душа окончательно зачерствела.
Никто не сказал, не сообщил, я точно узнал без подсказки.
И сгорбившись, стараясь не думать, не вспоминать, поплелся на отпевание.
Как положено, провожали его родные и близкие, по долгу службы маялись ребята из отдела.
Дочку и бывших жен не известили, они не обладали изощренным моим чутьем.
Бумаги, наконец, оформили, катафалк пополз по аллее, за ним потянулись провожающие. Каждый был сам по себе, мать уже не опиралась на плечо его подруги.
Подъехал микроавтобус с начальством, те не вышли, машина пристроилась за толпой.
Прощались на крошечной полянке, двое дюжих парней оттеснили меня, я не сопротивлялся.
Парни, похожие на вышибал или на наемных убийц, видимо их приставили приглядывать за нежелательным свидетелем.
Я наблюдал за похоронной командой, лица мужиков были показательно сосредоточены.
Один лопатой измерил длину гроба и удовлетворенно кивнул. Рыли они на глазок, их не подвел глазомер.
Другой проголодался и достал из кармана замызганной куртки бутерброд в промасленной бумаге. Тактично отвернулся.
Третий, изготовившись к долгому ожиданию, задумчиво оперся на черенок лопаты.
Первым выступил профсоюзный деятель. Блеклые, выхолощенные слова любви, памяти, дружбы и уважения падали осенними пожухлыми листьями.
Охрана моя еще не насторожилась, одежда их не взбугрилась тугими бицепсами.
Настолько сухие и мертвые слова, что друг насмешливо вывернул губы.
Его мать оказалась рядом со мной.
Женщина искренне гордилась приездом высокого начальника.
Директор предприятия – то ли член-корреспондент, то ли академик – не снисходил до прощания с рядовыми сотрудниками. А значит, сын ее достиг и добился.
- Директор к министру заходит, его знает президент, - шепнула мать.
Академик прокашлялся перед прощальной речью. Трибуны не было, вскарабкался на холмик.
Наверное, когда-то это было надгробие, но могилу забросили, раковину утащили, еще одного бывшего вычеркнули из нашей памяти.
Много таких холмиков попадалось на кладбище.
Выступающий широко расставил ноги, чтобы не соскользнуть с возвышения.
Так же широко ставя ноги, возвращался я после встречи с другом.
Густой, хорошо поставленный голос завораживал, гипнотизировал слушателей. И можно было скормить им любую сомнительную истину, и они заглотят приманку.
Я сомкнул губы, чтобы случайно не попасться на крючок.
В свое время предприятие оказалось в глубоком, затяжном кризисе, самые бойкие и отчаянные мотались по стране в поисках заказов. И по крупице, по зернышку склевывали их.
Он мотался, сказал академик. Голос его упал до густого, проникновенного шепота.
Женщины, обычно, теряют голову от такого.
Глаза их взмокли и покраснели.
Но могильщики всякое слышали, один закусил и аккуратно сложил обертку, другой подравнял края ямы, а третий – задумчивый – ногтем провел по лезвию лопаты. На этот раз не понадобился оселок.
Товарищ наш верил, сказал директор, и своей верой пусть не сразу, но зарядил самых недоверчивых и отчаявшихся.
- Даже вашего покорного слугу! – пошутил он.
Мало кто разобрался в шутке, тогда служил он в Главке, и никакой силой было не затащить его на агонизирующее предприятие. Лишь потом, когда местные приспособились к изменившимся условиям…
Мать внимала каждому слову.
Силу, здоровье, жизнь отдал производству, сказал директор.
Я ощутил, как тошнота подступает к горлу, а мочевой пузырь готов лопнуть.
Так случалось, когда уводил он в кусты и в постель очередную девицу. И наверняка привлекал их не производственными проблемами.
Или когда прислушивался, как разливается живительное тепло. Днем, ночью, на отдыхе и на работе.
Или когда выпрашивал подачки у фирмачей и торговых представителей.
И пусть баксы вроде бы сами запрыгивали в карман, но требовалось предварительно оттопырить его.
Мотался, возрождал, врачевал неверующих, доставал детали и комплектующие, молотобойцем забивал сваи, с тачкой осваивал стройки первой пятилетки, не жалел себя и не думал о себе, сказал директор.
Мать истово кивала на каждую его ложь. Глаза ее распахнулись, женщина, казалось, помолодела.
Зажимая ладонью рот, сгибаясь от боли в паху, попятился я от них.
От расхлябанной охраны, что даже не удосужилась последовать за подозреваемым.
От возни в кустах, от стонов боли и наслаждения.
От бесконечных бутылок; и не хватало терпения дотащить их до дома. Прямо у прилавка приникал он к источнику.
От машин и гаражей, что приобрел он на уворованные деньги. От квартиры любовницы, тоже слепленной из этой же суммы.
Забежал за полуразрушенный склеп, так рванул материю, что посыпались пуговицы.
Струя ударила – я уже не слышал лживый вкрадчивый голос, - выжгла дыру, наполненную мутной, парящей жидкостью, травинки вокруг нее пожухли и почернели.
Потом меня вывернуло наизнанку, желчью и горечью, что скопились за долгие годы.
Покачиваясь, но стараясь ступать прямо, вернулся я обратно.
На костюме остались пятна желчи и мочи, земля и глина заляпали брюки.
Соглядатаи брезгливо отступили от изрядно набравшегося поднадзорного.
- Он был такой, такой, - бредово и обморочно повторяла мать.
Забыв, как бессонными ночами тяжело вышагивал он по кухне. И как она боялась, что подожжет он квартиру. Или в лучшем случае переломает мебель.
А я все помнил. Но не собирался делиться воспоминаниями.
- Он был такой! – подтвердил главный инженер, когда директор выдохся и исчерпал запас фимиама.
Тоже невзрачный мужичок, как и отвергнутый муж последней его избранницы.
И наверняка, приглашая домой соратника, прятал от него супругу. Запирал в чулан, а на дверь навешивал надежный амбарный замок. Не подозревая, что умельцу ничего не стоит разобраться с примитивным механизмом.
Когда в гараже возился он с тачкой, соседи досаждали его своими бедами.
И другой отмахнулся бы от приставал, а он помогал всем. И моторы оживали под чуткими его руками. Потом осчастливленные хозяева возвращались с бутылками.
Бездумно и нерасчетливо растрачивал он свое здоровье.
- Он был моим другом, - пропищал главный.
А сам, получив изрядную подачку, больше не пустил его за границу. Где, может быть, врачи и одолели бы смертельный недуг.
Прикинул, какой частью награбленного поделился с ним сообщник. Сам бы он выделил лишь малую толику. Десятую, а то и двадцатую часть добычи.
От упущенных возможностей защемило сердце, а зависть черной пеленой застила глаза.
- Необычайным другом! – усилил главный конструкцию.
- Лучшим другом! – ошибочно повторила мать.
Так помолодела, что обернулась девочкой.
Тем тяжелее, неотвратимее навалятся на нее годы поражений и разочарований.
Сотрудники отступили от изрядно набравшегося проходимца, мать не замечала замызганный мой костюм, запахи гнили и разложения перебили все остальное.
- Я потерял лучшего друга! – проникновенно наврал главный.
Но не взглянул на покойника, чтобы случайно не выдать истинные свои чувства. Прежде всего - чувство облегчения, никто не усмехнется, когда в очередной раз закупит он негодные станки.
- Где дочка? – спросил я женщину.
Это давно мучило меня, наконец, я решился спросить. Если даже самые близкие не пришли попрощаться…
- Несколько лучших из класса… На два месяца за границу, - сказала бабушка.
Даже не запнулась, люди обычно сбиваются, когда врут.
- Чтобы не испортить ей будущее, - придумала бабушка.
И сразу же за большое и главное задвинула мелкое и второстепенное.
- Столько народа, ни к кому столько не приходило! – сказала она.
Восторженной девчонкой, но уже старушечье и предсмертное драконьей чешуей было готово поглотить ее восторженность.
- Был таким, таким…, - зациклился главный. И растопырил пальцы, выуживая из воздуха недостающие слова.
Из косматых, налитых слезами туч, придавивших нас к земле.
Ветер на мгновение стих, чтобы после короткой передышки навалиться на кучку людей, столпившихся у разверзнутой могилы.
Даже самые бесстрашные отступили от манящей ямы.
- Был мужчиной, – сказала его женщина.
Тихо и вроде бы про себя, но в неожиданно наступившей тишине слова ее разнеслись набатным гулом.
Сдернула очки, отчаянно и смело встретила укоризненные вопросительные взгляды.
И каждый, натыкаясь на провалы ее глаз, невольно опускал голову.
- Нет, - отказался я выступить, хотя мать и не попросила об этом.
Не потому, что боялся, а нечего было сказать чужим людям.
Охранники разочаровались и уже не приглядывали за мной.
Выстроившись неровной цепочкой, сослуживцы поочередно прощались с товарищем.
Губы его были насмешливо вывернуты, он силился и не мог подмигнуть притворщикам.
Одни мимолетно касались боковины в изголовье, другие ограничивались прощальным кивком.
Мать и подруга дольше всех задержались у гроба.
Я не решился подойти, чтобы в последний раз не оттолкнул он злыми несправедливыми словами.
Все попрощались, могильщики поплевали на ладони, гроб закрыли крышкой, на веревках опустили в яму.
Лопаты вонзились в землю. В яму полетели монетки.
Взглядом уцепился я за старое дерево. Вершина его засохла, но нижние ветви буйно разрослись, и за листьями трудно было различить сухую вершину.
Среди зелени разглядел я брошенное гнездо – наваленные на развилку веточки. Ветер растрепал покинутый этот дом, натужными порывами пытался сбросить его на землю.
Гнездо еще держалось.
Человек жив, пока мы помним, хотел сказать я, но лучше многих знал, насколько коротка наша память.
Комья земли глухо стучали по крышке гроба, стук этот сменился монотонным шуршанием.
Могильщики работали споро и сноровисто, лица их покраснели и взмокли.
Мать сгорбилась, драконья чешуя старости и разлуки бугристой коростой легла на лицо.
Подруга его попятилась, спряталась за спинами, отвернулась, ладонями зажала уши. Потом согнулась в лающем отрывистом кашле.
Будто расстреливала чужие безразличные лица.
Если кто и слышал хлопки, то не оборачивался на выстрелы.
Отстрелявшись, прижала ко рту платочек. И выбросила окровавленную изгаженную тряпицу.
Директор тоже кашлянул, басовито и солидно, и ощупал грудь и горло.
А главный инженер откликнулся визгливым угодливым голоском, его кашель походил на жалобное блеяние ягненка.
Когда на задних ногах уже подрезаны жилы и палач подступает с ножом.
Но они не заболели, а если и заболели, то не смертельно, просто пришла осень, подул северный ветер, принес грипп и простуду.
Двое закопали яму и насыпали холмик, задумчивый изувечил цветы. Острой лопатой обрубил стебли около бутонов, чтобы на добро не позарились грабители.
Иван улыбнулся, на огромном снимке привычно вывернул губы.
Все было кончено, я поплелся к автобусу, спину буравил насмешливый его взгляд.
Из машины вытащили раскладные столы, на них громоздились бутылки и бутерброды.
Больше всех суетился брошенный муж, видимо, изрядно принял, хоть таким образом, но разрешилась проблема.
- Теперь ангелы приветствуют его, играя на трубах, и охотно распахнули двери предбанника, - сказал он, протягивая стакан.
Я прислушался. Кажется, мне удалось перенять у друга. Медленно, но уверенно разливалось тепло.
И уже не страшен пронзительный ветер, что сорвал гнездо со старого дерева.
Академик и его присные символически отхлебнули, их увез микроавтобус. Пожилое, больное начальство кашляло и сопливилось, застудившись в чистом поле.
Я же лечился по методу друга. Выпивая, он не закусывал.
Женщина уронила черные очки и наступила на них. Стекла хрустнули под ее подошвой. Если ранее взгляд ее разил ножевым ударом, то теперь провалы глаз были похожи на стволы орудий.
Орудия вплотную приблизились к дряхлой старушке, в которой с трудом признал я мать.
Все что угодно можно было внушить одряхлевшему ее разуму.
Женщина внушала, я мог процитировать ее слова.
Конвоиры подтупили к преступнику.
Уничтожить, убрать нежелательного свидетеля. Чтобы не замарался благостный образ героя. Чтобы не надломились крылья, что вознесут его на горние вершины.
Сумеречный разум старухи не противился наговору.
- Я сам, я понимаю, - попрощался я с матерью.
Она вспомнила долгую нашу дружбу, потянулась позвать меня, вместе погрустить и поплакать, но это было лишь короткой вспышкой среди мрака забвения.
Спасительного забвения, благодаря которому выживаем мы в беде и в горе.
Или охрана заслонила меня от старухи.
Я поплелся, сгорбившись, подволакивая ноги.
Глина по брюкам доползла до бедер и паха.
Ожидая услышать клацанье затвора за спиной.
Но различая, как по стаканам разливают водку, как одной большой каплей проваливается она в желудок, как в кашле надрываются плакальщики.
Слыша рев моторов и гул работающих станков. Наблюдая мерцанье мониторов.
Компьютерное чудище раскинуло щупальца по всему свету. И жадно впитывало информацию.
Много чудищ, и каждое пыталось поглотить конкурента.
Пожрать чужие программы и наработки, обогатиться их материалами.
Мне давно предлагали поделиться некоторыми данными, ранее отметал я воровские предложения.
Но на всякий случай скопировал нужные файлы.
Уже разлилось живительное тепло, уже угадывались заинтересованные взгляды девиц – и стоило протянуть руки, уже подросла дочка и сама могла разобраться в путанной жизни.
Все или почти все перенял я у друга. Когда уходит человек, кто-то должен подхватить эстафетную палочку.
Карманы мои заранее оттопырились.
Я знал куда позвонить и какую цену назначить за свое предательство.
Двойную или тройную против предложенной.
Чтобы безошибочно находить ранее недоступных девиц. Чтобы не лежать под развалюхой, а менять машину, едва окурки наполнят пепельницу.
Чтобы переехать в квартиру в центре города. В старинный особняк с колоннами и лепниной.
Чтобы пухом была ему земля.
Чтобы не искать телефонную будку, а звонить по мобильнику.
Наконец я набрел на будку и нащелкал врезавшиеся в память цифры.
И теперь знал, что не забуду друга.


УБОГИЕ.
- Ты должен обнаружить отца... Тут это самое... его дети прибыли! - позвонил дежурный.
Довел до сведения с присущими бывшим военным четкостью суждений и отточенностью формулировок.
- Все на райский берег! - призвал телевизионный зазывала.
- Никак нет! Не должен! - по-уставному откликнулся я, разве что не вытянулся на жестком топчане.
- Детям - бесплатно! - завлек зазывала.
- Мои давно выросли! - попытался перекричать я его.
И неохотно сполз с лежанки. После долгого, выматывающего, хлопотного дня. Перед очередными пустыми хлопотами.
В маленькой захламленной комнатушке.
Под руку попался выгоревший пускатель, я тщательно прицелился. Невозможно не попасть в откормленную рожу диктора, на этот раз я промазал. Сверчок испуганно заткнулся, со стеллажа упал пустой пластмассовый пузырь. Изнутри покрытый фиолетовым налетом, жидкостью из него, наверняка, не потравили тараканов и не протерли стекла.
Дверь моей комнатушки скрипуче затворилась за спиной. Вниз вели крутые, избитые ступени. С черным затоптанным пятном на середине спуска - кровь, наверное, бывает такого цвета.
На улице за воротами бывшего цеха, а ныне перевалочной базы сидел пес. Настороженной мордой приник он к дыре, через которую совали ему похлебку.
Я уставился в мгновенно покрасневшие глаза, в горле его родилось утробное ворчание, на загривке вздыбилась шерсть. Ворота поддались под тяжестью тела.
Одни рискуют, выпивая отраву, другие кувыркаются на крутой лестнице, третьи рано или поздно погибнут от лап и клыков разъяренного зверя.
Впрочем, все мы равно рискуем на этом предприятии.
На виду у зверя задрал я ногу у водосточной трубы. Лениво и неохотно упали капли.
Пес затравленно застонал.
Железо прогнулось, но выдержало.
Если бы звери имели хоть каплю разума... Я бы отступил и разбежался. А потом с разгона ударил по железу. И пусть хрустнут кости. Но добрался бы до врага.
С презрением отвернулся я от глупого зверя. Он хрипел и задыхался за спиной.
И тогда я свистнул во всю мощь легких в два пальца.
Охранники откликнулись. Посаженные на цепь у других складов, у тачек наших хозяев. Простуженным лаем, хрипом и кашлем, даже ядовитым змеиным шипением.
Но притаился и спрятался за колесом короткошерстный молчаливый убийца, вроде бы небольшой песик с непомерно развитыми челюстями. Готовый часами, а то и сутками выслеживать жертву. Ублюдочный отпрыск цербера и ехидны. Любимец нашего хозяина.
Так себе машина: белоснежный «Линкольн», похожий на средних размеров автобус. Небрежно брошенный во дворе с приспущенным стеклом и даже с неплотно притворенной передней дверцей.
В щелку просматривался бар и стоило протянуть руку...
Я вооружился вовремя подобранной дубиной. Зверь возник неожиданно. Несколько вершков разделяли нас.
Он заскулил, желая любовно облизать щеки и не имея возможности дотянуться до них.
Неохотно отбросил я свое оружие.
А может быть, сторож пригласил полакомиться хозяйской выпивкой, но я не нуждаюсь в объедках с чужого стола.
Пес снова затаился, поджидая очередных странников.
В виде исключения дежурный скатился со своего высокого третьего этажа и запыхался на крутом спуске.
У нас в институте преподавал он на военной кафедре и своей принципиальностью заметно отличался от других домашних вояк. Поэтому те сторонились его. Не позволяли себе лишнего слова, а тем более выпивали втихомолку от соглядатая.
Потом он вышел на пенсию, устроился дежурным на завод, безобразно раздался, не изменил своим принципам, так же чурались его заводчане.
Он узнал бывшего студента, обрадовался, с пристрастием допросил меня. Честно и откровенно рассказал я о наших недостатках.
Он потребовал покарать нахала, но от слов не остается синяков и не было свидетелей мирной мужской беседы.
С тех пор обращается он ко мне только в случае крайней необходимости.
В вестибюле к вертушке проходной приникли мальчишка и девчонка.
Он лет семи, она года на два младше. А может быть, оба школьного возраста, но отставшие в развитии. И тот и другая в бесформенных линялых футболках, словно насквозь и навсегда промокших, хотя сухо было на улице, в свалявшихся грязных бумазейных кепочках, в истертых почти до дыр джинсах, в истерзанных сандаликах, у мальчишки одна сандалия была перевязана проволокой, а грязный низ брюк свисал бахромой.
Серые, землистые, будто изрытые оспой лица - так искажает цвет и фактуру наше освещение.
Иногда мне стыдно называться электриком, числиться на нашем заводе, стыдно впустую топтать Землю.
Как можно шире расставил я ноги.
Ребятишки с надеждой уставились на меня. Черные бусинки их глаз под поднятыми бровями были похожи на вопросительные знаки.
Вахтер с деланным безразличием уткнулся в какую-то книгу. Наверное, среди черточек и кружочков надеялся отыскать знакомые фигурки.
Еще не престарок, по слухам - отягощенный высшим образованием, упорно, давно и успешно пытавшийся забыть об этом.
- Мать их... значит, потерялась, - то ли выругался, то ли объяснил дежурный, чуть ли не впервые после того памятного разговора напрямую обращаясь ко мне
Примерившись, как побольнее ударить детей, или уже хлестнув их своим пыточным орудием.
- Нет! - немедленно отказался мальчишка. Сказал так же хрипло, как дежурный, за этой хрипотой угадывались боль, слезы и отчаяние.
- Нет, не потерялась, - сказал он, картавя и нечетко выговаривая.
Девчонка дернула его за руку, он послушно замолчал.
- Нет, конечно, нет, - повторил я, с трудом справляясь с наизусть знакомыми словами.
-Ушла... это самое... на пьянку... и с концом, - доходчиво объяснил дежурный. И попытался жестами подкрепить последнее слово, но отказался после нескольких безуспешных попыток.
Настолько безобразно толстый боров, что ниже пояса мог разглядеть себя только в зеркало. А на ощупь еще не научился ориентироваться.
-Она не сама, - сказал мальчишка все с той же скрытой болью.
И опять сестра заставила его замолчать.
- У отца ключи... якобы у нас работает... у так называемого отца, - высказался дежурный.
Кажется, звали его Николаем Ивановичем, почему-то все неприятные мне люди назывались подобным образом.
На этот раз девочка обеими руками вцепилась в ладонь брата, ротик ее мучительно перекосился в напрасных попытках выдавить хотя бы слово. Мальчик разобрался в ее мимике.
- Папа, просто папа, - помог он сестре.
- Она что - немая? - наконец различил Николай Иванович.
- Когда волнуется, - ответил мальчик, сестра не успела ему подсказать.
Я уже сносно разбирался в каше его слов.
- Как вас зовут? - присел я на корточки около ребят.
Девочка дернула брата за руку, он удивился, но промолчал.
- Ваня? Маша? - наугад спросил я.
Дети удивленно уставились на волшебника.
Кожа около губ едва заметно порозовела. Как долго надо ждать и сколько приложить усилий, чтобы прогнать серый налет отчаяния и усталости?
- Надо поискать... так называемого... Папу, папу! - поправился Николай Иванович.
- Я пропущу посторонних лиц только при наличии вашего письменного распоряжения! - немедленно отреагировал и скрипуче откликнулся высокообразованный и наученный горьким опытом вахтер. Наверное, его тоже звали Николаем Ивановичем.
- А это самое... доброта и чуткость? - возмутился первый Николай Иванович.
- Это самое!.. - передразнил его второй. - А коленкой под зад? А мешалкой по причинному месту? С вашей же подачи! Я в этом не сомневаюсь!
- Дети... будущее! - возмущенно хрюкнул толстяк.
- У всех дети, у меня их шестеро! - отчаянно сопротивлялся многодетный отец.
- Я не уполномочен... это самое... составлять подобные бумаги!
- Куда я подошью сотрясение воздуха?
Мужчины так сцепились в словесной баталии, что забыли о нас. Но и за деревянной обшивкой кабинки различил я, как охранник убрал ногу с тормоза. И кажется, подмигнул нам.
Наконец я вспомнил, как его зовут.
А когда настоящий Николай Иванович попытался обернуться на скрип вертушки, тот еще сильнее вцепился ему в плечи.
- А ежели псы загрызут? - возмущенно заорал он.
- Они на цепи!...Тьфу, тьфу, нечистая! - испуганно и неумело закрестился Николай Иванович. - Вы отвечаете за псов! - тут же нашелся он.
- Злоумышленник перепилит цепь! - терзал его хитроумный Лжеиваныч.
Но уже тихо и неубедительно, двери и расстояние надежно разделили нас. И чтобы одолеть эти несколько десятков метров толстяку бы понадобились годы.
За заводскими стенами шумел и жил вечерний город, псы не реагировали на привычные звуки.
Я вел детей к цеху, где работал их отец. Шел не таясь, твердо ставя ступню, моя уверенность передалась детям или они еще не привыкли ходить на цыпочках.
Псы дремали, положив тяжелую голову на лапы, неохотно приоткрывался один глаз, сквозь щель проглядывало добродушие.
Я говорил, боясь детских слов и вопросов.
- Дочка была маленькая, - сказал я. - Однажды она убежала поздним вечером. Около дома был большой пустырь с непроходимыми зарослями.
Я вел детей за руку и, рассказывая, невольно убыстрял шаги, торопясь найти их отца, словно это могло выручить детей.
Ваня семенил за мной, а малявка передвигалась плавно и незаметно. И уже этим необычным качеством обещала превратиться в занимательного человечка. Если грядущие и скорые бури и ураганы не сломят ее, не согнут до земли.
Мальчишка сильнее ухватился за руку, когда услышал о джунглях под окном, о смертельно опасных приключениях.
- Не просто так убежала, мы поссорились с ее мамой, - признался я. - Шумели, кричали друг на друга. Она и не выдержала.
Не знаю, зачем я рассказал это детям.
Теперь Маша напряженно вцепилась в мою ладонь.
- Непроходимые заросли, - напомнил ее брат. Во рту у него была каша, я едва разобрал его слова.
- Больше мы никогда не ругались, - придумал я.
И пусть это было неправдой, но пообещал не ругаться уже не с той, давно ушедшей, и не с другими, что поочередно занимали ее место, а с нынешней, так до конца и не понятой.
- Нашел дочку? - неожиданно спросила девчушка.
В отличие от брата не жевала кашу, но так раздельно и осторожно выговаривала буквы, что требовалось время, чтобы распознать фразу.
- Ты говоришь? - распознал и обрадовался я.
- Нашел? - требовательно повторила Маша.
- Конечно, конечно! - еще больше заторопился я. - Вас обязательно найдут, то есть будут искать. Только вам самим надо очень захотеть. Тогда вы справитесь, - понес я околесицу. - Ты станешь великим путешественником, - обещал мальчишке. - А ты первой красавицей, - зачем-то вскружил голову девчонке.
- Найдут? - переспросила она. И будто ощупала это слово, проверила на вкус и на запах.
На фальшь и на лживость обещаний.
Как я мог доказать ей?
Я провел детей мимо бывших цехов, ныне ужатых до небольших комнатушек. На освободившихся площадях новые хозяева жизни устроили перевалочные базы. Цепные псы охраняли их добро. И все равно по ночам старатели мышками и муравьями растаскивали хозяйское добро. В основном те, что приглядывали за собаками. Предпочитали коробки, в которых позвякивало стекло. Дешевое это пойло производили на подпольных заводиках. И чем ядренее была отрава, тем более яркие этикетки украшали бутылку. Насмерть отравившиеся естественно не жаловались на свою судьбу.
Коренные заводчане постепенно вымирали от пагубного влияния более развитой цивилизации.
Самые ушлые и прожженные давно убежали на доходные места, оставшиеся боялись покуситься на пришельцев и перебивались местными ресурсами.
Я на заводе стерегу электричество - вроде бы ничего не может случиться с невидимой этой субстанцией.
Но с действующих моторов умельцы срывают роторы и выковыривают из пазов проволоку, а из силовых шкафов выламывают медные шины.
Бесстрашные люди; я, например, с почтением и осторожностью отношусь к электричеству.
Если бы я мог завязать детям глаза и так провести к нужному цеху. Вместо этого пришлось отвлекать их разговорами.
И все равно они заинтересованно посматривали на грызунов, растаскивающих корм по норкам.
И пусть еще не понимали сущность происходящего, но рано или поздно ухватятся за детские воспоминания и потянут за ниточку и еще больше разуверятся в людях.
- Я понимаю, - неожиданно сказала девочка.
- Ничего ты не понимаешь! - разозлился я.
- Не кричи на сестру! - вырвался мальчишка.
- Это я поперхнулся... Не ваша вина, - попытался я объяснить.
Осторожно и недоверчиво вошли они за мной в цех. Где едкий порошкообразный туман выедал глаза, и уже в нескольких шагах нельзя было различить лица. Где под ногами чавкала кислотная грязь, из которой торчали изъеденные ржавчиной конструкции. Где от грохота закладывало уши, и тупые удары огненными вспышками взрывались в черепной коробке. Где ничто не могло выжить, однако какие-то облаченные в тряпье фигуры изредка возникали из тумана.
Мне стало страшно. Я присел на корточки, прижал к груди девочку, а мальчишка заслонил ее от скверны.
- Дети пришли... Отец потерялся! - пытался объяснить я, своим косноязычием невольно подражая дежурному.
Казалось, в этом цехе могут работать только богатыри, но когда отыскался потерявшийся, я удивился тщедушности его сложения.
Мальчик бросился к нему, лицом зарылся в лохмотья, в отравленную вонь тряпок.
А девочка вырвалась из моих объятий и настороженно смотрела на отца.
Ноги затекли, я с трудом поднялся.
- Опять она за свое! - осерчал мужчина. И при детях грубо обозвал жену. Без выдумки и фантазии, а привычно и мимоходом, так стряхивают и давят назойливое насекомое.
Я надвинулся, навис над ним.
И вдруг девочка вклинилась между нами, оттолкнула меня слабыми ручонками.
Я отшатнулся, как от удара.
- Он любит ее, - серьезно и по-взрослому сказала Маша.
- Вот еще! - фыркнул ее брат.
- Они так любят, - повторила она.
- Девчоночьи выдумки! - отказался маленький мужчина.
- Нет, - попытался я объяснить ему.
- Пойдем, тебе надо проспаться, - проснулись в девочке материнские чувства.
- Я трезвый... почти трезвый, - вяло отказался отец.
- Пойдем, - сдался он, забыв про опостылевшую работу.
- Путешествия? - с надеждой вспомнил Ваня.
- Дочка вернулась и больше не убегала, - вяло откликнулся я.
Усталость навалилась, как можно шире расставил я ноги.
Я не знал чем помочь, как спасти детей.
В пьяном угаре или в безумной надежде названных исконно русскими именами.
Но вряд ли рожденных на радость и на любовь человечества.
Очевидно, родителей увлек старый полузабытый сериал. Или соседи бесконечно прокручивали песенку из того фильма. Иванами да Марьями гордится вся страна - назойливо утверждал сытый баритон.
Так хотелось в это верить.
Я долго смотрел вслед детям. Летние серые сумерки навалились на город, их фигурки растворились в полутьме.
Закончился короткий отдых, пора было браться за ночную халтуру.
В сарае, где днем держали собак, на времянке болталась пара светильников. Я договорился сделать толковую проводку, поставить входной автомат и выключатели.
Наверное, за чисто символическую плату, в свои далеко не юные годы так и не научился торговаться.
Работы было часа на три.
Пахло собачьими испражнениями, приходилось осторожно ставить ноги, чтобы не вляпаться в дерьмо.
Хозяин умотал по своим делам, а вернулся к концу работы. С незнакомцем прикатил на каре. Вдвоем они загрузили ее коробками.
- Ты не видел, - предупредил меня хозяин.
Наш русский старатель, но настолько заросший густой черной бородой и с такой запущенной шевелюрой, что невозможно было определить его национальную принадлежность.
Космополиты в случае нужды запросто договорятся с любыми националистами.
В коробках, как обычно, позвякивало стекло.
- Ты о чем? - почти не напрягаясь, удивился я.
- Ничего не видел! - усилил конструкцию добытчик.
Незнакомец отсчитал несколько бумажек.
Я смотрел в другую сторону. На автомат, что собрал из старого хламья. Интересно, как долго протянет это убожество? Или раньше откажут такие же потрепанные выключатели?
Кара уехала, заметно повеселевший заказчик дружески приобнял меня за плечи. Я едва удержался, чтобы не стряхнуть руки.
- Нормально! - отмахнулся хозяин, когда я продемонстрировал результаты своей работы.
- Мы с тобой умеем жить! - поделился он своим жизненным опытом. Борода его встопорщилась как у изготовившегося к прыжку пса.
На всякий случай напружинил я ноги.
- Не как эти пьяницы и убогие! - разошелся он после удачной сделки.
Слухи мгновенно распространяются на нашем крошечном заводике.
- Мало им двоих детей, еще начеканят подобную себе шваль и рвань! - злобствовал и предсказывал Николай Иванович.
- Сами загнутся под забором, дети сдохнут в канаве! - разорялся он.
Встопорщенные его волосы были похожи на ядовитых змеек.
Я заслонился от их яда.
Не мог ни возразить ему, ни ударить обидчика.
Если полностью и окончательно поверить обвинению, то стоит ли жить после этого?
Наконец он угомонился и соизволил рассчитаться со мной.
- А денег нет! - Дурашливо и с вызовом развел руками.
Лучше синица и так далее, как любят повторять деловые и прагматичные люди.
- Бери натурой! - отступил под моим взглядом.
Я не отказался. Заработанные мной бутылки аккуратно сложил в картонный пакет. Сквозь кое-как закатанные пробки пробивался запах сивухи.
И совсем не сложно было сорвать эти жестянки.
Отравленное пойло, не подумав, слил в пересохшую канаву. Травинки пожухли и обуглились и, может быть, погибла какая-то подземная живность.
Кто мы такие, чтобы так безжалостно травить природу?


НАЧНЕТСЯ С ПЧЕЛ.
Наверное, во всем была виновата весенняя распутица; ноги по щиколотку вязли в подтаявшем снеге, грязь карабкалась по брюкам, мокрая материя настырно липла к коже. Машина в очередной раз сломалась, грудой мертвого металла навечно застыла около дома.
Магазинам, за которые я отвечал, требовался специалист. Обычно хватало нескольких минут, чтобы разобраться с освещением, но добираться приходилось часами.
Если в центре города уборочная техника кое-как справлялась, то предпочитала не появляться на окраинах.
Пешеходы прятались в поднятые воротники и с ненавистью поглядывали на автомобили.
Те были похожи на морских чудищ, выброшенных на мелководье. Они бились и ворочались, пытаясь уйти на глубину. С ног до головы забрызгивая неосторожных зевак.
С толпой учеников под ликующие крики горожан через какие-то ворота вошел он в обреченный город, кажется, так было написано в древней книге.
Или въехал на осле всего с одним соратником, сказано в более современном толковании давнего события.
Но в нашем городе нет ворот, и в окрестностях давно перебита вся живность.
Разве что в несметном количестве развелись твари, приспособившиеся к нашем безобразию.
Когда на электричке подъезжаешь к мегаполису, то даже сквозь закрытые окна проникает вонь гниющих отбросов.
Город окружил себя свалками, и в лютые морозы снег тает от мертвящего этого тепла.
Наверное, приехал он на поезде, и когда задохнулся в замкнутом пространстве вагона, и напрасно рванул наглухо заколоченную раму, то из последних сил добрел до тамбура и вывалился в распахнутые двери.
И, пошатываясь, побрел от платформы; если и одолел пригородные свалки, то навалились запахи пота, несвежего белья, прогорклой пищи, так называемой любви, когда горожане до отупения насмотрелись развлекательных программ и хочется хоть как-то отвлечься от показного веселья.
Я жил около станции и возвращался домой после привычных дневных забот, нес к клюве очередное зернышко, может быть, когда-нибудь удастся заполнить закрома и приобрести домик подальше от городской суеты, и больше не приезжать в город, и улыбкой встречать восход солнца (я никогда не видел восход), и окунаться в живительные речные воды, и лицом припадать к весенним травам, и так далее, и тому подобное.
А он убежал от этого надуманного благолепия, и не обрел последователей, и не отыскал ворота, и мальчишки не провожали его свистом и улюлюканьем, но оглядывались прохожие.
Во всяком случае я оглянулся. Хотя ничего особенного не приметил в пришельце.
Просто с такой тоской и отчаяньем посмотрел он на меня.
Не большой и не маленький, не красавец и не урод, с небрежно вылепленным обветренным и обожженным лицом, в аккуратном ватнике, похожим на модную куртку.
- Извини, устал и вымотался как бездомный пес, даже себе не могу помочь, - витиевато поздоровался с ним и заранее отмел возможные просьбы.
- Раньше… это самое… единение с природой…, - бессвязно откликнулся он. – Но порушили изначальный порядок…
- Это там, за бугром, где давно перебили почти всех зверюшек, а оставшиеся наперечет, и каждую охраняют словно президента, - объяснил я.
- А здесь бескрайние просторы, и стоит подальше отойти от города…
- Нет, сам не отходил, но если верить легендам и сказаниям…
- Зеленые! – обругал заграничных бездельников. – Всего лишь привлекают к себе внимание!
- Зря ты сюда приехал, мы закостенели в своем безразличии!
- И зверья полно, достаточно взглянуть на пригородные свалки, - добил своего собеседника.
- Чайки, что давно разучились добывать рыбу и роются в отбросах, крысы и воронье.
- Крысы и воронье! – крикнул в красные лица и узенькие прорези глаз потревоженных завсегдатаев.
Почти никогда не забредаю я в расплодившиеся погаными грибами многочисленные пивнушки, почти невозможно вытолкнуть нас из наезженной колеи.
Но изредка, когда в город забредают незваные пророки и проповедники…
- Крысы и воронье, приживалы, приспособленцы и трутни! – обратился я к многочисленным соратникам. – Разве желаете вы обратиться в рабочих пчелок и с утра до вечера собирать пыльцу и нектар и вскармливать жирных личинок и привередливую матку? и всего полтора или два месяца будет отпущено вам на напрасные эти заботы!
- Пусть сгинет все пчелиное племя! – проклял я незадачливого пчеловода. – Все равно кроме патоки и сиропа ничего не приобрести на рынке!
- И не вмешивайся в нашу устаканившуюся жизнь! – оттолкнул лжепророка. – Проповедуй среди желторотых юнцов; те, взращенные на компьютерах и мобильниках, если и не забьют тебя камнями, то отмахнутся от очередной помехи!
- Непрошеный, незваный, жалкий и смешной! – проклял его под всеобщий гул одобрения.
Стаканы зазвенели, но ни одна капля драгоценной отравы не выплеснулась на пол.
Буфетчица на полную мощность врубила музыкальный центр, чтобы не слышать нашу какофонию.
Тяжелый рок порвал барабанные перепонки.
Он послушно отступил, попятился, но не потому, что боялся повернуться спиной, но чтобы не оборвать ниточку, что еще связывала нас.
Тоска, отчаяние, надежда и безнадежность.
Все тоньше становилась эта ниточка, и вот зазвенела туго натянутой струной.
Потом лопнула, я заслонился, чтобы не поранили обрывки.
Но даже сквозь ладони и плотно сомкнутые пальцы, сквозь пьяный красноватый туман видел, как уходит последний пророк.
То высоко вздымая колени, словно подпрыгивая, но всего лишь выбираясь из грязи, то горбясь, то расправив плечи.
Уходил бесконечной дорогой, и дома не заслоняли все уменьшающуюся черточку его фигуры.
Потом черточка эта превратилась в точку, потом ничего не стало.
То есть и не было, мне пригрезилось, я придумал.
И из-за этой выдумки не донес зернышко до закромов.
А значит не скоро, может быть, никогда не удастся переселиться в домик в лесной глуши.
Кое-как добрался я до квартиры.
- Не шуми и не ругайся, - поздоровался с женой. – Просто день такой выдался.
- Но ничего, твоя любовь одолеет все преграды, - отмел ее возражения.
- Люби меня, как когда-то, - попросил напиться из неиссякаемого источника.
А когда она напоила – казалось, что прошли года и столетия, а хватило нескольких минут утолить жажду, - и все же не пришло желанное забвение, почему-то вспомнил забавные пророчества измышленного мной проповедника.
- По законам диалектики количество рано или поздно переходит в качество, - перевел на общепринятый язык пригрезившуюся мне галиматью. – Одно дело, когда Цезарь Борджиа отравляет многочисленных своих врагов. Или почтенная матрона помогает избавляться молодым бабенкам от постылых мужей. Или в волосах Наполеона находят повышенное содержание мышьяка.
Это песчинки, и еще не набрана критическая масса.
Человечество взрослеет и теряет первозданную непорочность.
Придумывает множество приспособлений и механизмов, якобы облегчающих постылое существование.
Все больше заводских труб, все выше они, все надсаднее коптят небо.
А воды рек несут отходы нашей так называемой деятельности и отравлены химикатами.
Мутные и вонючие воды.
Говорят, в этой мути появились исключительно красивые рыбки. Их продают на птичьем рынке наивным простакам. Но за несколько минут погибают они в чистой воде.
Так же мертвы и изгажены наши земли.
И можно часами идти рукотворной пустыней и напряженно вглядываться в даль, напрасно пытаясь различить хоть островок зелени.
Хотя бы одну травинку или цветок.
Так пытаются и пчелы, когда вылетают из улья после зимнего заточения.
Пчелы, вспомнил я беспомощные призывы косноязычного проповедника.
- Зачем мне мед? – удивился реакции своей подруги. – Разве этим одолеешь усталость и отчаяние?
- Слушай! – Отринул ненужное ее участие.
- Вылетают из улья, - продолжил фантастический и правдивый рассказ. – Иссякли зимние запасы меда и перги, а Царица уже откладывает яйца, и надо кормить ее и вылупившихся из яиц личинок.
Вылетают на поиски медоносов, и вот одна рабочая пчела находит чудный цветок…
- Как рыбки приспособились жить в мути, как некоторые бактерии питаются нефтью и кислотой, так на отравленной земле вырастает это чудище, - прошептал я.
- Нет, не напился, - ответил на молчаливый вопрос подруги, - но вдохнул полной грудью, и распахнутыми руками обхватил Землю, и отдался на волю вешних вод.
- Набирает полное брюшко нектара, а корзиночки на ногах заполняет пыльцой.
А когда возвращается, - придумал я, - то полет ее напоминает походку пьяницы.
- Очень редко мы пьяны от переполняющего нас счастья, - поделился своими наблюдениями. – Это чудо заменяем отравой.
- Обезьяна превратилась в человека, когда научилась потреблять отраву, - внес поправку в дарвинскую теорию. – И с каждым последующим поколением мы только теряем, ничего не получая взамен.
И усугубляем вырождение, отравляя воду, воздух и землю.
- Но осталось недолго мучиться, - предсказал я.
- Первозданная непорочность? – переспросил подругу. – Конечно, попадем туда в иной жизни.
Тело ее было горячим, обманчивое это тепло не согревало душу.
- Дети? – удивился я. – Мы не настолько жестоки, чтобы обрекать кого-либо на подобные муки.
- И семя наше тоже отравлено, - отказался от продолжения рода.
- Пчелы, - вернулся к основе скорой нашей гибели.
- Полет напоминает походку пьяницы, лучше бы ураганным ветром унесло ее подальше от улья.
Но она, подчиняясь инстинкту, пробивается сквозь бурю.
- Пчелы не умеют говорить, - бредово продолжил я. – Около летка исполняет танец, повторяющий все фазы полета.
И ей верят, потому что эти насекомые в отличие от нас не умеют обманывать…
Ее подруги летят за добычей, и уже множество подобных прекрасных и мерзких цветков встречают их отравленным ароматом.
На пустырях, в которые мы превратили свою планету. Испоганили породившее нас лоно.
- Весной Царица откладывает яйца, работницы усердно подкармливают ее пчелиным молочком, - устало и скучно сказал я.
- В одних просторных ячейках из яиц должны развиться личинки, куколки и, наконец, матки; в других, более мелких – рабочие пчелы; из неоплодотворенных яиц вылупятся трутни, эти годятся только для услады Цариц, оказывается и мы, мужики для чего-то нужны, - пошутил я. Шутка получилась неуклюжей и грубой.
Я отодвинулся на край кровати от испепеляющего жара подруги, навис над пропастью.
- Великая сила инстинкта, - обморочно продолжил проповедовать. – Царица откладывает яйца, но от отравленного молочка все они неоплодотворенные.
И через несколько дней вылупятся одни трутни…
- Мы не умеем собирать мед, - признался я. – И напрасно высматриваем верных подруг.
Мир, состоящий из одних мужиков, обречен на вымирание, - предсказал прежде, чем забыться.
- Сначала вымрут социальные сообщества, потом одиночки и так называемые интеллектуалы.
- Нет, поздно. – На краю пропасти оттолкнул протянутую мне руку и некогда желанное тело. – Нам не спастись. - Сорвался в пропасть.
И пока падал, увидел, что мы натворили.
Как, ради обладания самками и некими призрачными благами, безжалостно уничтожали себе подобных.
Как, потворствуя своей лени и гордыни, измышляли все новые механизмы и бездумно угнетали природу.
Как потерянно брели рукотворной пустыней, и ноги все глубже вязли в прахе.
И как постепенно сами превращались в прах.
Я упал и разбросал руки, напрасно обнимая обесчещенную планету.
…А когда очнулся, когда ласковыми своими пальцами она вернула меня к жизни, то недоуменно уставился на бокал с медом.
- На рынке, я сходила, - сказала верная подруга. – Привезли такой чудный, собранный на иных цветоносах.
- Последний мед, достался только преданным женам, - глотая слезы, сказала она.
- Как ты прекрасна, - сдерживая слезы, сказал я.
- Как ты был прекрасен, - обменялись мы привычными, но каждый раз волнующими позывными.
- Но, может быть, тебе повезет, встретится не изверившийся, - попытался я спасти подругу.
- Замолчи. – Горячечная ее ладонь прижалась к воспаленным моим губам.
- А там, в иной жизни мы будем счастливы? – цепляясь за эту ладонь и надежду, невнятно пробормотал я.
- Да, обязательно, - твердо сказала царица.
- За наше счастье. – Отпила она из бокала.
А другой рукой все зажимала мне рот, отталкивала, напрасно пытаясь спасти.
Но нам не выжить поодиночке.
И она различила это.
Рука упала.
Я тоже глотнул желанный напиток.
Забылись мы одновременно, как встарь на заре нашего знакомства держась за руки.
… Если во Вселенной существует жизнь, если обитатели иных планет когда-нибудь обнаружат наши тела, то пусть подумают: следует ли воскрешать мертвецов.







ОГЛАВЛЕНИЕ

1. Ленинградцы…………………………………….1
2. Охотник на слонов……………………………….3
3. Кругом одни старички…………………………...8
4. Возвращение…………………………………….28
5. Кентавр…………………………………………..37
6. Мастер и Дедал………………………………….80
7. Новый Боэсий……………………………………91
8. Плач по утраченной юности…………………..128
9. Убогие…………………………………………..171
10. Начнется с пчел……………………………….183