Златые купола над Русью. Книга 2

22 Гнев Василия
Целый год понадобился русской армии воротиться домой. Долгая дорога по незнакомым, диким местам требовало больше времени, нежели рассчитывали военачальники. Тяжелораненые умирали от нечистот и недостатка пищи, усталые кони еле передвигали ноги по сухим травам, их ребра ясно обозначались на боках. Иной раз на отбившиеся отряды или одиноких ратников налетали дикие народы: мордва ли, черемисы ли. Безбожные язычники, алчущие крови, с победоносным хохотом повязывали русских пленных и тут же умерщвляли, обагривая ритуальные места алой кровью. Но то случалось редко, ибо бояре, бывшие во главе войска, велели всем ратникам держаться воедино до тех пор, пока они не вступят в пределы Московии.
И вот раздался гласный клич по Москве и окрестным вотчинам: армия, одолевшая татар, возвращается. В тот день с раннего утра и до вечера по городу раздавались звонкие голоса колоколов - поочередно вторил каждый другому. Народ высыпал на улицы, те, кто половчее, взбирались на крыши домов и ветви деревьев, до рези в глазах вглядываясь в пыльные, покрытые загаром, лица воинов, на золотые образа на хоругвях, перекрещивали лбы, с благоговейным трепетом преклоняли головы.
Хмуры были лица Бельского, Хабар-Симского и иных военачальников: не думали они, что их возвращение будет таким. А в покоях государевых посыльные уже доложили о прибытии армии. Василий Иванович ведал о всех поражениях, неудачах и победах, и решал, каким наказанием подвергнет князя Ивана Фёдоровича - за поспешное разделение войска на отдельные части.
Следующим днем после обедни бояре да князья, думные дьяки, высшее духовенство во главе с митрополитом были призваны в Грановитую палату для решения дел государственных. Каков ответ даст им великий князь? Вошли высокие мужи один за другим в обширный зал, где как и всегда витал сладковато-приторный запах индийских благовоний да воскуряющий ладан в курильницах. Василий Иванович ступил из иных дверей в окружении братьев и дворецкого. Рынды в белоснежных кафтанах с секирами в руках встали по обе стороны от выхода, не пропуская никого из нежданных гостей. Государь, весь сверкающий златотканым длинным кафтаном из персидской парчи, опираясь на высокий позолоченный посох, грузно опустился на трон, в его черной бороде пробивались первые серебряные нити. Бояре поклонились ему и сели на скамьи каждый согласно своему сану. Никто не проронил ни слова, грозно сталось лицо государя. Сдвинув к переносице густые черные брови, Василий сказал, растягивая каждое слово, отчего у присутствующих вселилось гнетущее чувство досады и страха за свои головы:
- Должно быть, я вам не государь, коль слова мои не имеют для вас никакого значения? Как могли вы опосле целования креста мне на верность позорно бежать из казанских земель? Почто проиграли неверным татарам, али вам не досталось мужества?
Со скамьи на трясущиеся ноги приподнялся князь Иван Фёдорович Бельский - именно к нему тайно были обращены грозные вопросы, молвил:
- Великий государь, мы делали все возможное, что было в наших силах, но на наши рати в ночи и во время переправ то и дело нападали супостаты: татары, черемисы, мордва и иные языческие племена; они убивали наших ратников, уводили в полон лошадей, грабили обозы с продовольствием и орудием. Идти на подступ к Казани оказалось бы равносильно смерти.
Презрительным взглядом огненных очей смерил великий князь Бельского с головы до ног, проговорил:
- Как так вышло, что мои ратники не смогли справиться с какими-то варварами? Или ты, князь, совершил непростительную ошибку, что так поспешно, не обождав других воинов, ринулся под Казань, дав поганым взять себя в кольцо, из-за чего иным военачальникам пришлось, пренебрегая опасностью, ринуться тебе на подмогу? Моли Господа, что среди своих оказался Иван Васильевич, благодаря которому мы выиграли последнее сражение.
Иван Фёдорович почувствовал, как тугой комок сдавливает ему горло. Он робко оглядел каждого сидящего подле себя: никто не смел даже поднять на него очи, Хабар-Симский опустил глаза в пол - видно, не по нраву пришлась ему похвала государева. Не увидел князь поддержки аль сочувствия - а не с ними ли он когда-то сидел за одним столом, пил и ел из одной чаши? Одиночество сильнее обиды свалилось камнем на душу и от этого пропал почему-то страх пред будущем, с вызовом посмотрел он на Василия, молвил:
- Ты, государь, сам поставил меня во главе войска - на то была твоя священная воля, хотя ведомо тебе, что я никогда не был славным военачальником. Разве после этого виноват я?
В гневе сжал великий князь подлокотники византийского трона, выкрикнул на весь зал так, то сидящие подле него вздрогнули:
- Прочь, холоп, с глаз моих! Как смеешь ты, рабская душа, обвинять господина своего в ошибках, совершенных тобою? Ежели не можешь быть военачальником, будь пастухом, ибо не по праву носишь ты чин свой!
В воздухе повисло молчание - гнетущее, долгое. Никогда еще московский князь не говорил сие ни боярам своим, ни остальным подвластным ему людям. Воля государя была священна, но и ответ он держал пред всем народом за каждое сказанное слово аль шаг, но Василий порушил обычай старины, возвысился надо всеми словно единовластный правитель - видимо, гордая византийская кровь императоров взыграла в нем с новой силой. Но князь Бельский, не смутившись, лишь с достоинством преклонил голову и ответил спокойным ровным голосом:
- Ежели то твоя государева воля, я буду рад исполнить ее. И да пусть великий князь не позабудет те заслуги мои пред лицом православного народа, что успел совершить я в этой жизни. В будущем моем волен лишь Бог, - и, развернувшись, вышел из залы.
Василий угрюмо глядел ему вслед, тяжело дыша. Слова князя остро кололи сердце и на миг он почувствовал угрызение совести и усомнился в правильности своего указа, но тут в бездонной глубине памяти, сокрытое доселе, послышались слова матери, сказанные ему когда-то в детстве: сын мой, в той стране, откуда я родом, государю обладают единой всесильной властью и никто не смеет перечить им; когда ты займешь московский престол, знай, что надо всем народом дана тебе свыше, наказывай всякого, кто встанет на твоем пути, ибо власть держится на страхе и покорности. Наказания матери глубоко запали ему в душу, и великий князь обрадовался, что ему удалось на сей раз остаться верным своему слову, не поддавшись на молниеносное милосердие к вассалу. Бельского, решил он, трогать и наказывать не станет, но от дел государственных отрешит и не призовет более к своей деснице. Оглядел государь бояр, с усмешкой, хоть и скрытой, ответил:
- Иван Фёдорович больно возгордился, а ему плакать надобно: ни Казани не взял, да все растерял. Придется вам вновь ворочаться в обратный путь по проторенным уже дорогам. На пушкарном дворе отольем новые мортиры, пополним запасы пищалей и пороха, наберем новых ратников из числа молодцев. А Казань взять надобно - без того не будет мне покоя, ежели не накажу проклятого самозванца, что сидит на ханском престоле.
Речь Василия показалась собравшимся слишком радостной, слишком велеречивой после изгнания князя Бельского. Не того ожидали от него бояре, а ныне не знали, каков дать великому князю ответ. Гнетущее чувство все еще витало в воздухе, и там, где до сей поры сидел Иван Фёдорович, ныне пустовало место, невольно оно притягивало взоры бояр. Государь силился придать своему лицу равнодушно-умиротворенное выражение, но он не умел притворяться так, чтобы это было незаметно, и невольное раздражение вновь обрисовалось на челе его, прорезав лоб глубокой морщиной.
- Не думайте, бояре, будто гнев мой несправедлив. Во имя нашей земли, во имя святого православия и всего русского народа, - он поднял указательный перст вверх, как бы удостоверяясь в правдивости слов своих, добавил, - вскоре мы вновь большой силой обрушимся на казанский каганат, но в этот раз не отступимся, а завоюем и Казань, и Астрахань, и иные восточные земли за Уральским хребтом.
Государь обвел собравшихся ярким взором, однако все сидели, опустив головы, никто не проронил ни слова и сие означало, что они не согласны со словами великокняжескими, но молвить что-либо супротив не смели - боялись опалы и изгнания, а может статься, и лишения живота своего. Василий понимал внутренним чутьем их думы, гордился самим собою, что отныне никто не смеет вставать на его пути, что боятся его - даже одного его взгляда, и от этих мыслей стало весело ему, но сдержался он, не уронил государева достоинства.
Недолго длилось безмолвие в светлой палате посреди блеска золота и высоких окон, в которые струился свежий воздух приближающейся осени. Не все могли сдержать гнева своего, что камнем лег на душу и только теперь появилась возможность скинуть его с груди. Со скамьи медленно приподнялся Иван Никитич Берсень-Беклемишев, осунувшийся, постаревший за последнее время. Гордо откинул боярин седую голову, поправил полы длинного кафтана малинового цвета, воротник и запястья которого были украшены золотым шитьем, поклонился чинно Василию, проговорил:
- Кланяюсь тебе, великий государь всея Руси, опора русского народа и всего православия. Ты желал расширить пределы нашего государства, покарать врагов наших на востоке и западе, севере и юге, да не вышло, ибо холопы твои - мы, бояре, не смогли по скудоумию своему свершить подвиг во имя государева наказа. Зазря проливали кровь наши ратники и воеводы, ежели во главе воинства стояли мужи государственные, не раз доказавшие доблесть свою всему русскому народу, - Берсень помолчал, глубоко вдыхая и выдыхая воздух, а вокруг никто не только не проронил ни слова, но даже боялись сделать лишнее движение. Боярин без страха и робости взглянул на Василия, а на груди у него переливался драгоценными камнями в лучах солнца кулон в виде ясного круга - награда от государя за проявленную заботу о панне Глинской, и подарок сий приковал взгляд Василия, отчего его смуглое лицо стало темнее от возрастающей злости на Ивана Никитича.
Не перебиваемый никем, Берсень-Беклемишев опустился на колени, в притворном раболепии, с усмешкой на устах воскликнул:
- Прости, светлый государь, недостойный рабов своих! И в смирении горькой бью челом о помиловании бояр, что рисковали жизнями во имя славы твоей и имени твоего. Изволь отпустить вины наши за то, что не прославили потомков византийцев в стенах Казани. Прости русский народ, который в неведении своем не смог возвысить греков Палеологов пред лицом неверного хана. Ведь что для тебя, государь, русский человек? Так, дикий варвар, живущий в дремучих лесах на севере. Кто мы перед ликом гордых императоров Византии, умащающие тела свои благовониями и покрывающие чресла свои шелком и парчой? Отпусти нас, гордый потомок императоров, ибо никогда русский человек не был хозяином на своей земле. Всех приветим-приголубим, а о себе да позабудем.
Иван Никитич опустил голову, коснулся лбом холодного пола. Сидящие вокруг бояре, бледные от ужаса сказанных слов, глядели то на него, то на грозного Василия, лицо которого превратилось в каменную маску. Не того ожидал он от некогда робкого тихого боярина, чей норов он не ведал до сего дня. Злым смешком растянулись губы великого князя, презрительным взглядом окинул он собравшихся, недолго задержался на Максиме Греке, а тот, понимая тайный мысли его, так весь сжался, опустил голову, стараясь казаться невидимым. Решив покончить со свободомыслием, боясь предательского удара, Василий указал на Берсеня-Беклемишева, воскликнул:
- А, каков раб! Некогда я отпустил его вины, возвеличил, наградил, и что получил взамен? Нелепые оскорбления моего величества и рода моего. Неужто и сие должен стерпеть я?
Со скамьи поднялся Иван Хабар-Симский. Долгое время сидел он в раздумьях: остановить ли государев гнев или нет? Знал он, что все заслуги и подвиги его являлись неоспоримым щитом и защитой жизни его, но тут попиралась честь боярская - честь мужей, что верой и правдой служили отечеству своему, и не мог он, сам боярского рода, наблюдать сие, оттого и ринулся на помощь к Ивану Никитичу, взял того за плечи, словно укрывая от злобы и гнева великого князя, молвил:
- Государь, не взыщи словеса нелепые боярина, ибо сказал он их по неразумению своему, так как испил слишком много вина.
Василий рассмеялся этой попытки защитить Берсеня-Беклемишева, ответил:
- Нет, Иван Васильевич, Иван Никитич ныне не брал в рот ни капли и посему говорил на меня со злым умыслом, что простить я не смею.
Берсень-Беклемишев, не чувствуя страха перед грозящей опасностью, позабыл, кто он и кто Василий, вскочив на ноги, ринулся к первым ступеням, ведущим к трону, воскликнул:
- Ах, да, великий государь, прости вину мою, ибо запамятовал я, что русский человек не хозяин на Руси и посему не смеет говорить правду, а вы, бояре да князья, - обратился он к остальным, - сидите молча, бойтесь говорить правду, а иноземцы будут тем временем попирать вас. А ин ладно, иного вы и не заслуживаете.
По щекам боярина скатились слезы, глаза налились полным отчаянием и жалостью, но даже это не умалило сердце государева, не изменило его великую волю. Направив указательный перст на Ивана Никитича, он воскликнул:
- В первый раз ты мог бы отвратить от себя гибель, ежели покаялся бы и осознал свою вину перед государевой волей. Теперь вижу я, что нет в тебе ни веры, ни понимания. А коли так, то лишаю тебя и потомков твоих чина боярского, вотчин и родового поместья, а тебя самого повелеваю казнить на Москве-реке пред лицом всего народа.
В залу вошли два стерецких головы, потянули за собой Ивана Никитича, который от бессилия лишился чувств. Когда за ними со скрипом закрылась тяжелая дубовая дверь, а рынды вновь встали с двух сторон на свое место, Василий невидящим взором окинул высокий сводчатый потолок, изукрашенный затейливым рисунком, глубоко вздохнул. То, на что решился он сейчас, удивило его самого: некогда он дал себе слово не проливать крови и прощать врагов, но жизнь показала, что власть держится лишь на страхе, а добро не помнит никто: ни холоп, ни боярин. Времена изменились. Теперь всей Русью правит Москва, кончилось столетие вольных князей и бояр, чей сан был равен великим князьям. Правой оказалась мать Софья Палеолог, когда давным-давно рассказывала о величии императоров, чья власть оказывалась неоспоримой, тем самым показав сыну верный путь.
Государь более не спорил с собственной совестью, однако отпустил всех, решив побыть наедине с самим собою. Палата опустела и оказался Василий один, восседая на византийском троне. Тишина давила, в воздухе витал запах смерти и непролитой еще крови. Тяжела борьба за власть, но еще тяжелее оказалась борьба с тайными сердца, что усомнились в его праведном гневе.
Тяжелой поступью, опираясь на посох, подошел государь к окну, вгляделся туда, где протекала река. На ее берегу уже столпился народ, но издали не было видно, как Иван Никитич Берсень-Беклемишев, перекрестясь, поклонился на все четыре стороны и, даже перед смертью не теряя своего достоинства, впитанного с молоком матери, положил голову на плаху и в единый миг палач, занеся топор, отрубил эту мудрую голову, а кровь алой струей потекла по песчаному берегу - прямо в воды Москвы-реки.
Зашло солнце за горизонт. Тихо сталось на улицах стольного града. Погасли свечи и лампады в ветхих избах и княжеских палатах. А на темном небе ярко белела луна.