Последний архиепископ

Глава 33
В глубоком овраге средь высокой колючей травы, за земляной насыпью притаились солдаты русско-польского отряда. В замеревшем воздухе, до недавнего времени наполненного взрывами, стрельбой и горьким удушливым запахом, звенела ставшая непривычной тишина - зловещая, трагичная. В один миг свежий прохладный ветерок задул в овраг, обдал легким дыханием почерневшие лица. Здесь, неподалеку от Варшавы, рос лес - и это-то давало некоторое преимущество: в любой миг можно было укрыться в его зарослях, схорониться в кустах диких ягод. Стояли последние теплые дни предзакатной осени, скоро облетит листва. Скоро...
Где-то неподалеку раздались сигналы, затем на несколько секунд наступила тишина - надолго ли? И до ушей донеслись приказы - как по цепочке: "Отстреливайте лошадей! Стреляйте в лошадей!" Так быстро и просто. Сначала вдалеке, затем все ближе и ближе выстрелы и отчаянное предсмертное ржание. Трупы лошадей падали наземь, а из глубоких ран в траву стекала теплая еще, темно-алая кровь. Стая птиц, испугавшись выстрелов, взмыла ввысь, к голубым небесам. Сидящий меж окопами Михал Теодорович провожал замеревшим взором полет пернатых существ и внутри у него вдруг родилось грустное-тяжелое чувство: война продолжалась, а ему так хотелось освободиться и стать свободным - как эти птицы; с запоздалым раскаянием он осознал, что совершил непростительную ошибку в своей жизни, вопреки наставлениям родных отправившись на фронт, ныне все переменилось - и он тоже. Подавив глубокий вздох, Михал опустил взор и с легкой, несколько замученной улыбкой посмотрел в лицо молодого воина, сидящего на земле рядом с ним. Молодой человек как-то сразу преобразился-повеселел от этой доброй улыбки, проговорил по-русски, разбавляя речь польским наречием:
- Зря убили лошадей, хоть и скотина бессловесная, а все же живое существо, тварь Божья, - немного помолчав, добавил, - а меня Константин зовут, а это, - он указал в сторону другого юноши, - мой младший брат - Гавриил; мы русские, из Смоленска.
- Меня Михал зовут, я армянин из Львова, - молвил тот, внимательно изучая обличия новых знакомых.
Насколько были непохожи братья друг на друга: если старший высокий голубоглазый молодец с пшеничными волосами, то младший, хоть и ростом оказался таким же статным, да только лицом вышел черноглазым, темноволосым; и все же братья чем-то - отдаленно, неумолимо были похожи - как две стороны одной медали. За полтора года военных действий Михал научился ценить жизнь каждого человека и дорожить новыми отношениями, вот потому его и тянуло к этим молодцам, в последнее время оказавшихся единственными, кто обратил на него внимание.
- Михал, - вторил сказанному охочий до разговоров Константин, - по-нашему Михаил. Можем мы называть тебя просто дядя Миша?
- Как вам будет удобнее, - ответил Михал, вновь погрузившись в собственные думы.
С каким воодушевлением он отправлялся на войну против грозного противника, с какой отвагой бросался в самую гущу боя, пренебрегая опасностью, несясь с пригнувшей головой под пулями, в любой момент имея неосторожность найти смерть под вражеским ударом. Что сталось с ним ныне? Почему более не желалось рисковать собою, отчего окрики воинов, ржание лошадей и вид пушек не будоражат в жилах кровь, почему сердце не колотится в груди в бешеном ритме? Почему? Он устал, да, устал. Как хотелось в последнее время сменить пропахшую потом и грязью военную форму на гражданский костюм, в сновидениях видел он отчий дом, родные стены и грустные лица близких людей, с тревогой и надеждой в душе ожидающих его возвращения. Тогда у дверей собора он дал обещание вернуться живым и невредимым. Обещал, но кто ведает, что ждет впереди, если здесь, в окопах, дорога каждая прожитая минута?
Был дан приказ спешиться, отдыхать. Солдаты ослабили ремни, уселись кто где на короткий перекус. Константин и Гавриил расположились возле Михала, тот угостил молодых людей кусочками сыра и хлебом - скудный обед, но что есть, то есть. Всегда веселый, охочий на беседы Константин долго рассказывал о себе, своей семье. От него Михал узнал, что их мать - крещенная татарка, отец русский из семьи священника (ненароком в памяти предстал образ брата - отца Жозефа). Дом их располагался близ церкви, у реки, где в летнее время он с братом рыбачили да пугали диких уток.
- Эх, скоро бы конец войны, - проговорил в конце Константин, окинув небесный простор над головой, - как же скучаю я по нашей землице родной, по нашей высокой траве. Даже здесь, на чужбине, в этом неведомом краю, ощущаю дыхание ветра, что дует с востока, наверняка, ветер этот несет весточку от матушки да отца родимых. Ох, как же тяжко на сердце без благословения да покаяния православного; нет воли сложить голову на иной земле, среди нехристей, - вдруг осекся разом, молвил раскаявшимся голосом, - ой, прости, дядя Миша, не о тебе речь веду.
- Ты прав, Константин, - ответил Михал с едва заметной улыбкой, - я как и ты пришел воевать с врагом, но не искать здесь гибели.
- Всей душой устремляются помыслы мои в Смоленск. Вот бы ступить сейчас на теплую землю, вдохнуть чистый воздух полной грудью, выйти во чистое поле, идти босыми ногами по жесткой траве, касаясь ее стеблей пальцами рук. Господу молюсь ежечасно, дабы живым-невредимым воротиться в дом свой.
Михал слушал его с присущей ему долей грусти. Раньше он не понимал возвышенных чувств смятения русской души, сам будучи лишенный поэтических порывов, но со времени жестокой войны что-то надломилось внутри него и родилось в глубине души нечто новое, неизвестное, и сталось от этого и тепло и грустно одновременно, а перед внутренним взором вновь полусерой пеленой проплыли милые родные образы. Растроганный воспоминаниями, Михал отдал свой обед Константину и Гавриилу, а сам пошел за стан - якобы по нужде, а на самом деле, чтобы вылить наружу невыплаканные давнишние слезы.
Спустившись к узкой тропе, Михал направил стопы прямо в лес - еще зеленый, тихий и безлюдный. Там чирикали, перелетая с ветки на ветку птички, о чем-то своем шепталась под ногами колючая трава, а высоко над головой, прикрывая солнечный свет, шуршали кроны деревьев. Тихий, спокойный мир; здесь думалось-мечталось по-иному, и душа, освобождаясь от тяжелых мирских сует, устремлялась ввысь, за пределы видимой жизни. Михал присел на старый сухой пень, прислушался к звукам природы, к неведомому языку леса. Теплый ветерок ласкал вспотевшее лицо мягким прикосновением и здесь, в полном одиночестве, не хотелось идти никуда - просто остаться в лесу, вдали ото всего, проникнуться-углубиться в себя самого, в собственные думы, собственную душу, вспомнить дни былой молодости и помечтать о скором будущем - только хорошее, светлое. Михал сорвал травинку, повертел ее в руках; до сего дня его не интересовал привычный зеленый ковер, но, стоя перед смертью и глядя ей в глаза, Михал стал ценить каждый миг, каждый клочок земли, каждую травинку. Погруженный в далекие-неизведанные дали собственного сердца, он не сразу расслышал треск веток и ржание лошадей - в том месте, откуда доносились голоса, польско-русской армии быть не должно. Резко очнувшись от грез, с привычной военной смекалкой, он пригнулся к земле, замер. Вскоре до его уха донеслась резкая немецкая речь, незнакомые голоса и смех. Шаги все приближались и приближались и, казалось, что немцы через минуту выйдут на пустую поляну. Кровь застыла в жилах. Михал не был робкого десятка, но и ему не хотелось быть застигнутым врасплох и пасть, сраженный вражеской пулей, не успев предупредить своих. Как можно незаметнее, схоронившись в высокой траве, Михал пополз к своему отряду, но что это? Нога зацепилась за корень дерева, одно движение и - шорох в траве выдал его местонахождение.
Немецкие солдаты прекратили разговоры, насторожились. Двое отделились от своих и отправились на разведку, держа оружие наготове. Михал почувствовал сдавленный комок в горле, услышал гулкое биение сердца: неужели придется расстаться с жизнью раньше, чем думалось? В этот миг мозг отключился, зато тело налилось невидимой силой. И более не ощущая страха за свою жизнь, он выбежал из укрытия и изо всех сил пустился бежать к своим. Немцы, не ожидая того, поначалу опешили, но пришли в себя, когда неизвестный скрылся за деревьями. Немедленно был отдан приказ поймать разведчика и через несколько секунд за Михалом началась погоня. Он слышал за спиной топот десяток ног, крики на немецком и выстрелы, но, возможно молитвы брата оберегали его жизнь, и ни одна пуля не попала в него.
Выбежав на дорогу из леса, Михал остановился, переведя дыхание. Руки и ноги тряслись, сердце бешено колотилось в груди - годы уже не те и силы не те, но он взял себя в руки и побежал дальше - к своим. Спустившись к оврагу, он замахал руками, крикнул что есть мочи: "Немцы, немцы у леса!" Все вскочили на ноги, началась паника. Командиры отдали приказ готовиться к бою. Начались минуты томительного ожидания, каждая секунда что вечность. В воздухе раздалось конское ржание. Голоса врагов. Еще миг, вот второй, третий... и всю окрестность сотрясли выстрелы и взрывы. Отплевываясь от сыпавшихся комьев земли, весь липкий от пота, Михал держался рядом с Константином и Гавриилом: юноши были полны сил и отваги, но им не доставало опыта видения боя и мудрости войны, а ему силы стали изменять в последнее время, зато без его ценных советов отряд давно превратился бы в груду костей и мяса.
- Константин, огонь! - скомандовал Михал. - Гавриил, прикрой меня, держи оборону!
Все смешалось-завертелось перед глазами. На его глазах падали, сраженные пулями свои и чужие, и комья грязи впитывали поток алой крови. Лошади, оглушенные взрывами и истошными криками, с красными обезумевшими от испуга глазами метались по стану, но и их иной раз доставала пуля и тогда несчастное животное падало наземь в предсмертной конвульсии.
Со стороны немцев подошло подкрепление, русские и поляки оказались зажаты со всех сторон. Раздался взрыв, земля поднялась в воздух и тяжелым грузом посыпалась вниз. Михал протер глаза, сплюнул, возле него донесся крик, он осмотрелся и так весь замер: Константин что-то причитал, поддерживая на руках окровавленного брата. Михал как во сне рванул к нему, дернул за руку:
- Оставь. Гавриил мертв. Уходи, ты должен спасаться!
- Нет, я не оставлю его, в том пред матушкой крест целовал!
- Ах, ты же голова садовая, - Михал выругался и только шагнул было к нему, дабы помочь оттащить умирающего в сторону, как вновь, у самых ног, раздался взрыв и его словно пушинку подбросило наверх и отбросило в сторону.
Перед глазами мелькнуло голубое небо, по которому плыли белые облака, а рядом колосились стебли травы - еще зеленые, яркие в свете дня. Михал попытался было вытянуть руку, но острая боль пронзила все его тело, и тогда он ощутил, как из раны потекла теплая липкая кровь. Он силился вдохнуть свежий глоток воздуха, но не мог, перед его взором поплыли образы жены и матери, детей и старшего брата, где-то из глубины памяти словно мираж замелькал собор с высокой колокольней и до ушей донесся звонкий колокольный звон. Пересохшими губами Михал промолвил, сознанием уплывая куда-то далеко-далеко: "Мама, я хочу пить... воды..." - и голубое небо стало растворяться в сером тумане. Он потерял сознание.
Тьма окутала его разум. Михала то обдавало жаром, то холодом. Он почувствовал, что неведомая чья-то сила приподняла его тело и потащило куда-то; в ушах стоял гул, но даже сквозь него он различал шелест травы и чьи-то торопливые шаги, затем все также резко стихло и он вновь провалился в бессознание.
Несколько раз что-то вспыхнуло - как будто ясный свет, а потом все покрылось-укатилось бездонной чернотой. Но был не конец... Неведомая сила толкнула его и он приоткрыл глаза, и сразу резкая боль в груди опалила его нутро. Он почти ничего не мог разглядеть из-под полуоткрытых век, но до его слуха ясно доносился мирный шелест листвы да треск костра. Взяв себя в руки, окончательно еще не придя в себя, Михал пересилил боль и, постанывая, приподнялся на локте. Он понял, что вокруг глухая ночь. его окружают высокие сосны, ни звезд, ни луны не разглядеть, а у горящего костра сидел на корточках человек и, насвистывая себе что-то под нос, время от времени поправлял жаркие угли тонкой палкой.
Только теперь Михал ощутил холод осенней ночи и комок тошноты в горле. Он принялся исходить кашлем и тогда человек, что до недавнего времени так мирно сидел у костра, встрепенулся, подбежал к Михалу и тогда до последнего донесся далеко знакомый, не позабытый голос:
- Слава Богу, ты живой, а я уж подумал было, что ты не жилец.
Родной человек пошел к костру и тут же вернулся с флягой, поднес ее ко рту раненного.
- Пей, это чай.
Михал долго пил горячий напиток жадными глотками; казалось, во всем мире нет ничего радостнее горячего чая. Он с блаженством чувствовал, как чай прочистил горло, как стек в желудок, наполнив нутро живительным источником - и это-то окончательно привело его в себя. Михал обернулся к сидящему рядом с ним человеку, с улыбкой и тайной надеждой посмотрел в его большие, необычайно красивые глаза под черными бровями, и эти голубые глаза то вспыхивали звездами в свете костра, то становились черными.
- Стас, это... неужели ты? - из последних сил прошептал Михал, начиная припоминать эпизодами пережитые события.
- Да, ты не ошибся, это действительно я, а не дух или призрак.
То оказался Станислав, сын Вельгельмины и Франциска-Ксавери: он был все таким же красивым, маленького, даже слишком, роста, тонким и стройным, его серьезное лицо было сосредоточенным, хмурым. Подбросив несколько сухих веток в огонь, Станислав какое-то время всматривался в летящие к небесам искры, проговорил:
- Почти весь вечер и полночи нес тебя на своем плече, подальше от кровавого боя бессмысленной войны. Мы бы ушли еще дальше, если у меня хватило бы сил.
- Как ты очутился под Варшавой, коль тебя призвали в австро-венгерскую армию - прямо из Академии художеств в Праге?
- Вот потому мне и удалось найти и спасти тебя прямо из гущи боя, когда вся земля изнывала от яростного взрыва.
- Но.., разве тебе не страшно за собственную жизнь? Тебя убьют за предательство.
- Пусть только попробуют! Я остаюсь подданным Польши, а, следовательно, был призван против своей воли. И пока я под защитой короны и русского царя, мне ничего не станется.
Михал глубоко вздохнул: разум постепенно начал возвращаться к нему, ноющая боль в висках, груди и ноге отступила. Подул ветер, пригнул серую в ночной мгле траву, затрещало-заплясало пламя костра под его порывом, стало холоднее, но именно это окончательно вернуло воина в реальную жизнь. Он вопросительно взглянул на Станислава, силился что-то спросить, но не мог, лишь показал три пальца, затем поочередно принялся сгибать их. Тот не понял вопроса, спросил напрямую и тогда Михал, борясь с подступившем комком рыданий, проговорил с тревогой и странной надеждой в голосе:
- Со мной было двое юношей, русские, высокие такие, видные... Ты видел их?
Стас не сразу ответил, заместо этого он посмотрел в черные небеса, словно отыскивая в вышине ответ, но говорить пришлось не мысленно-духовно, а обычно, по-земному, людскому на столь важный вопрос:
- Там... за окопами,где я нашел тебя, не осталось в живых никого, и те двое были в том месте, где прогремел взрыв - все, что сталось с ними: лишь груда мяса и костей.
Михал издал тяжкий стон и слезы сами собой потекли по впалым, грязным щекам, оставляя тонкий чистый след. От напряжения, от волнения и переизбытка чувств, нахлынувших на него, из раны вновь потекла кровь и на одежде отчетливо вспыхнуло в пламени костра кровавое-алое пятно.
- Это моя вина, лишь моя вина, что не уберег жизни этих юных солдат, не исполнил последнее желание Константина вновь увидеть родную землю, свой отчий дом. Он не бросил своего брата, а я ничем не помог им, - он заплакал в лесной тишине, и плачь соединился с треском костра, тихим завыванием ветра меж веток сосен. Он остался живым - единственный из всего отряда, а другие ныне бродят бесплотными призраками по земле - в местах глупой войны. Что станется с родителями Константина и Гавриила? Как воспримут они весть о гибели сыновей? А останется ли он сам в безопасности? Доберется ли живым и невредимым до Львова? Опасения свои и тяжкие думы Михал оставил при себе: он слишком устал, слишком был голоден, чтобы рассказывать-выворачивать наизнанку всю душу. Боль в ране усилилась и ему пришлось закусить до крови губу, дабы не закричать. Стас приметил его тяжкое состояние и, ни о чем не спрашивая, достал из седельной сумки бинты и спирт, молвил лишь:
- Сейчас врачевать тебя буду, лучше возьми в зубы палку, если совсем нестерпимо станет.
Осторожно он приподнял край одежды, под ней оказалась глубокая рана и если не перевязать ее, то раненный мог не дожить до возвращения домой. Станислав смочил кусок марли в спирте, приложил ее к поврежденному месту; острая резкая боль опалила все тело и Михал зажмурился, из последних сил сдерживаясь, дабы не огласить криком темный лес. Стас осторожно переработал рану, забинтовал. Теперь жизнь Михала была вне опасности - главное, чтобы к нему вернулись силы.
- Ты должен как следует отдохнуть, а завтра мы двинемся на восток, укроемся в каком-нибудь селении, а оттуда ты вернешься во Львов.
С его помощью Михал приблизился к костру и тут же заснул, сморенный теплом пламени, шумом листвы и болью.Утром они пробудились от нестерпимого холода. Костер давно потух и вместо него на земле горкой лежала серая зола. Поеживаясь, Станислав кое-как согрел ладони своим дыханием и тут же развел новый огонь. Над ним он разогрел воду, бросил в нее горсть чая. Немного перекусив черствой лепешкой, запивая чаем, тем самым притупив голод, они двинулись в путь. Когда солнце высоко поднялось над горизонтом, они были уже далеко от леса. Согретые ходьбой, Михал и Станислав чувствовали себя в безопасности и трагедия войны уже не казалась такой безнадежной. Вскоре у мелкой речушки за полем взору их открылась небольшая деревня - они были близки к восточным рубежам Польши.
Станислав замедлил ход, остановился, взглянув в лицо Михалу, проговорил:
- Ныне я должен покинуть тебя, а ты иди к людям, с этих пор тебе ничего не угрожает.
- А как же ты?
- Мне следует вернуться к австрийцам - хотя бы сделать вид, что служу им, но при первой же возможности сбегу обратно в родную страну, - он замолчал, запрокинул голову вверх, к солнцу - смуглое его лицо было слишком красивое и потому приметное. Он приблизился к Михалу, который оказался на целую голову выше, протянул руку для пожатия. Какое-то время они стояли в немом молчании, оттягивая скорое расставание. В конце пожелав удачи, они разошлись в разные стороны, по узкой тропе. Холодный ветер закружился над землей, пригнул высокую траву. А в селении увидели одинокого путника, спускавшегося с холма, бросились ему навстречу, помогли добраться до мягкой постели, к теплому очагу.