Последний архиепископ

Глава 34
Гертруда осунувшаяся от старости, с потемневшим от горя и слез лицом, каждодневно выстаивала молитвы, по много часов отбивая нижайшие поклоны в своей тихой келье-почивальне, при ярких дневных лучах и лунном свете, под смиренным-кротким взором Лика Богородицы. Она молилась о жизни младшего сына, о здоровье старшего, кой принял в свои руки слишком тяжкий груз.
Во время военных действий, под пулями и ударами пушек в Кракове был ранен кардинал Адам Сапега, и отец Жозеф, узнав о том, бросил все дела и поехал на помощь другу, целую неделю просидев у его изголовья. Когда здоровью Адама более ничего не угрожало, Теофил Теодорович вернулся во Львов - уставший, бледный, осунувшийся. Он был уже не молод - перешагнул порог пятидесятилетнего возраста - полвека истоптали его ноги травы, труднее сталось вести дела: религиозные и государственные, да смотреть за обителью армянского зодчества. Из Кракова архиепископ привез весточку для матери - о судьбе Михала. Было точно известно, что Михал участвовал в Брусиловском прорыве фронтовой наступательной операции Юго-Западного фронта русской армии под командованием генерала Брусилова, проведенной с наступлением лета и до конца сентября 1916 года, когда пришлось идти в наступление против австрийцев и немцев, изгоняя их с территории Буковины и Восточной Галиции. Австро-Венгрия с союзной Германией потерпели жестокое поражение, потеряв многих солдат - убитых или взятых в плен. А русская армия и примкнувшие к ней украинцы и поляки гнали врага дальше - за пределы своего государства, к границам Румынии.
Гертруда читывала-перечитывала весточку от сына, орошала слезами, покрывала поцелуями, а ночами - тихими, безмолвными, оплакивала его отсутствие, молилась о его жизни и боялась потерять его. Замкнутая, скромная Гертруда к старости стала еще нелюдимее, еще молчаливее, спрятавшись-сокрывшись, отгородившись от внешнего мира в спокойной умиротворенной своей обители. Ей было хорошо на душе в полном одиночестве, она никогда не любила шумные балы, многолюдные приемы и долгие светские беседы на роскошных террасах; куда лучше ей мечталось-думалось в домашней тиши родных чертог, подле любимых чад своих, кои стали всем смыслом жизни - ее дыханием, ее любовью. С Жозефом у нее была особая связь-привязанность: в старшем сыне, в его незаурядном уме и способностях видела Гертруда неизмеримую силу, каменную стену и светлую надежду на будущее.
Когда началась война, архиепископ попросил мать уехать из города - в поместье ее родственников Огановичей - подальше от опасности, но та наотрез отказалась, воспротивилась, жестко ответила сыну:
- Разве я не ваша мать и вы не мой сын? Как смею я теперь бросить родных в столь безумный, полный смерти час? И если суждено мне погибнуть от рук врага, то такова моя судьба и никак иначе. Лучше буду молиться под обстрелами, но рядом с тобой, чем жить в горном имении в тиши садов, а ночами бороться со страхами на век потерять тебя.
Гертруда сжала его руки в своих - эти пары рук оказались стары, не как прежде. Отец Жозеф все понял и оставил мать в покое, но вот пропал Михал. Немцы давно покинули пределы Галиции, не смогли укрепить свои позиции в Польше, а брата все нет и нет. Великая печаль охватила дворец архиепископа, каждый вечер семья ужинала в тишине и ложилась спать с глубокой надеждой на завтрашний день. А завтра повторялось как и сегодня, ничего не менялось в единичном потоке времени тихой обители.
И вот однажды, еще на рассвете в двери дворца постучали. Слуга открыл дверь - на пороге стоял молодой посыльный, запинаясь от скорой ходьбы, проговорил:
- Михал Теодорович здесь. Он жив!
Дом переполнился радостными возгласами, засуетились слуги на кухне. Скорее, скорее! Гертруда, отец Жозеф и супруга Михала вышли на улицу, всмотрелись: по улице брел одинокий путник в военной поношенной форме, левая рука его покоилась на косынке, но во всем облике - непонятном, странном, ощущалось что-то родное, любимое, долгожданное. Супруга Михала, после того, как он ушел на войну, переехала в дом архиепископа, тем самым оставаясь подле родных и отгородив свое имя от пересудов соседских кумушек и недоброжелателей: вот, мол, супруг за ворота, а она одна... Теперь ее молитвы были услышаны в вышине, и женщина - похудевшая, в строгом черном платье, ее большие косы были уложены на голове короной, а в их черных прядях поблескивали нити седины. Когда Михал устало остановился у ворот, переведя дыхание, женщина распростерла руки и бросилась к нему легкокрылой пташкой, супруг горячо принял ее в свои объятия и они, такие счастливы, радостные, что вновь обрели друг друга, не скрывали чувств, переполнивших их души, они целовали друг друга, орошали слезами близкие ладони.
Гертруда всхлипнула, смахнула катившиеся по щекам слезы, но сдержалась также как и Жозеф - не пристало на людях показывать вспыхнувшие чувства. Но за закрытыми дверями мать горячо обняла воротившегося сына, целовала его щеки, прижимала к своей груди. Сколько радости, сколько счастья виделось между этими людьми, сколько надежд на добрый исход творилось в ее тайных мольбах полуночных молитв!
За накрытым столом семья, наконец, собралась на праздничную трапезу. Михал, чистый, в гражданском костюме, сидел по правую руку от брата, мать и жена напротив. Он чувствовал себя иным человеком, он был рад вновь вернуться к мирной жизни, к семье, родным. И стоило ли идти на войну, подвергать жизнь в нелепых битвах, у вражеской границе перед лицом врага? Сколько было погублено жизней - молодых и старых? А сколько отправил на тот свет он сам - под ликующие возгласы союзников и истошные, полные ужаса и боли, врагов? Ныне все позади, все кончено. Он дома, среди своих, и ничто более уже не угрожает.
После обеда вся семья расположилась в гостиной, на мягких креслах, вокруг пылающего камина. Гертруда принялась расспрашивать Михала о событиях войны, о нем самом; тот, мысленно вернувшись к кровавым бойням. Вскользь, нехотя отвечал на слова матери, ощущая тугое раздражение, что родилось в его душе. Последний вопрос задала жена, теребя в нетерпении кисти на мягких подушках:
- Как тебе удалось избежать гибели или - хуже того - плена? Ведь ты поведал, что ваш отряд застигли врасплох, а противостоять противнику не было ни сил, ни достаточно оружия?
- Наш отряд погиб - все сложили кости, кроме меня одного, ибо жизнь мою спас Станислав, сын Франциска-Ксавери и Вильгельмины.
- Стас?! - удивленно воскликнули трое: мать, брат, супруга.
Михал усмехнулся их удивлению, проговорил:
- Да, именно он, хотя с детства все считают его несносным мальчишкой с властным, непоколебимым характером, однако Стас один из всех живущих на этой земле оказался рядом, когда я умирал, истекая кровью. До самой ночи он тащил меня на своих плечах подальше в лес - от посторонних глаз, рискуя собой. Из его рук я принял еду и горячий чай, его руки остановили кровотечение из раны. Не удивляйтесь: то есть Стас - этот маленький отчаянный человек, коему я обязан спасением.
Наступила глубокая тишина, слышно было лишь потрескиванием дров в камине - как тогда, в лесу. Михал глубоко вздохнул, перевел взгляд с брата на жену, с жены на мать, не понимая, отчего эти лица - до боли родные, близкие, теплые, стали страшно чужими-отчужденными, будто то и не они вовсе - прежние, желанные; впервые он всматривался в родных каким-то другим недоверчивым взором. Но обращаться назад - к пережитым страданиям ему не хотелось; закурив сигарету, Михал спросил, какие дела произошли в его отсутствие - за последние два года. Первым ответил архиепископ, более чем кто-либо понимающий душевные терзания брата:
- Недавно я вернулся из Кракова - отец Адам Сапега был ранен во время обстрела. Нельзя было допустить, чтобы наша церковь потеряла столь замечательного человека.
- Гоар погибла чуть более полугода назад; в дом, где она жила, попали снаряды, она не успела спастись. Упокой Господь ее душу, - сказав, Гертруда перекрестилась, отец Жозеф вместе с невесткой тоже сотворили крестное знамя, лишь Михал продолжал невозмутимо потягивать сигарету, не решаясь следовать их примеру.
- Гоар больше нет? - молвил он, потушив окурок. - Славно. Но а какие плохие новости?
- Михал! - воскликнула в возмущении Гертруда, всплеснув руками. - Думай, что говоришь! Грех осуждать мертвых, еще грешнее радоваться смерти.
- Грех говоришь? А разве вы все не радуетесь, получив весть о гибели врага? Напротив, вас переполняет гордость за одержанную победу, а победителей вы провозглашаете героями и осыпаете их наградами. И это не грех?
- То другое, сын мой. Война есть война.
- Нет, все то же самое, только тебе, матушка, о сим ничего не известно. Конечно, вам всем повезло - под защитным крылом церкви и длани Папы, но там - в полях, лесах раздаются взрывы, стрельба, там гибнут люди - свои и чужие, и многих никто не оплакивает и не хоронит. Я видел смерть, зрел ее бледное лицо, да и сам - собственными руками лишал других жизни. Вам не понять, что ощущаешь тогда, когда палец нажимает на курок, а человек напротив тебя падает замертво, обливаясь кровью. Во сне я мучился, ибо убиенные мною приходили, я ясно слышал их присутствие и тот неживой шепот: за что ты убил нас, за что? Вот тут, - он стукнул кулаком себя в грудь, - притаился тяжелый камень, которые я не могу скинуть.
Михал резко поднялся с кресла и, ни на кого не глядя, покинул гостиную. Следом за ним бесшумной тенью последовал отец Жозеф. Архиепископ нашел брата на террасе - подальше от посторонних глаз и ушей; казалось, его что-то терзало изнутри - какое-то непонятное страшное чувство, что он не в силах сдерживать, иначе сошел бы с ума. Жозеф приблизился к нему, тихо спросил:
- Брат, что с тобой? Поведай мне, прошу.
- Мы не на исповеди, Овсеп, и у меня нет сил с кем-то вести беседу.
- Я не призываю тебя исповедоваться, ибо то лишь между тобой и Господом. Но... я чувствую, тебя что-то гложет, иначе ты бы не покинул нас, хлопнув дверью.
Михал искоса взглянул ему в глаза - этот кроткий, просящий взгляд был окутан грустью и не скрытой добротой, и от этих глаз у него отлегло на сердце, под их несгибаемой волей и печалью проговорил:
- Я должен был сделать это и не смог; то не божественная сила остановила меня, удержав от...
- Говори, Михал, легче на душе станется.
- Не станется, ибо сотворенное невозможно изменить. Моим спасением явилась трусость, другие же полегли под ударами врага. Клятва нарушена.
- Что за клятва?
- В отряде было двое юношей из Смоленска - Константин и Гавриил, два брата. Они отправились воевать, чтобы снискать славу и вернуться живыми. Но... Я дал им слово в трудную минуту защищать их, оберегать, ибо дома их поджидают старые отец и мать. Во время боя Гавриил погиб, Константин же не бросил его, пытался унести тело и спастись самому, но видно, Господь распорядился иначе. Константин погиб, а я так малодушно бросил его, не пожелав в тот злополучный миг помочь вынести тело Гавриила. Бедные, бедные их родители, бедная матушка, что не дождалась возвращения сыновей. Как жить мне отныне с этим грузом?
Архиепископ слушал, не перебивая, как привык на исповеди. Он заметил, как изменилось лицо брата во время горького рассказа. Казалось, сама совесть явилась воочию, выплеснулась наружу светлым потоком, а там, за ней ждет иное чувство, доселе невидимое-мягкое, как облако. Михал прикрыл преобразившееся лицо руками, прошептал:
- Господи, прости меня за молодушие и разреши от клятвы.
- Той клятвы больше нет, все свершилось так, как было предначертано. Ты не трус и никогда им не был. И в смерти юношей нет твоей вины, ибо это чужая война, не наша. Ты сделал, что мог, иного не возможно. Просто помолись за души убиенных, а себя не вини.
Михал улыбнулся спокойной и одновременно вымученной улыбкой, обнял Жозефа, благодаря за еще один важный урок. Старший брат всегда был для него поддержкой и опорой, единственным человеком, коему он мог всецело доверять.