Последний архиепископ

Глава 39
Время - этот привычный-бесконечный поток, ни на единый миг не останавливающийся в объятиях жизненного цикла, быстро бежал в течении многих тысячелетий. Люди замечали его бег, меняясь вместе с ним. Вот, 1924 года скончался Михал Теодорович. Неведомая проказа-болезнь съела его изнутри. Всегда сильный, ловкий, подвижный, он таял на глазах, еще живой превращался в иссохшийся желто-серый скелет. Он покинул сий мир на заре, в тиши семейного родного очага. Похоронами занималась его дочь Зоя, Жозеф Теофил помогал племяннице вынести-выждать еще один удар судьбы. А Гертруда не смогла перенести смерть среднего сына - в тайнах сердца любимого, лучшего сына. Старушка слегла, несколько дней не принимала ни еды, ни воды, и даже велела закрыть наглухо, зашторить окно в маленькой комнатке, словно желая превратить ее в некое подобие склепа, схоронив тем самым саму себя вслед за Михалом.
Покойного хоронили на Лычаковском кладбище во Львове - в одной гробнице с Мечиславом-Давидом. Стоял апрель, моросил по-весеннему теплый дождь: словно сами небеса оплакивали еще одну потерю, еще одну смерть. Жозеф Теофил Теодорович с каменным серым лицом читал заупокойную молитву у гроба брата, выводил каждое слово ровным голосом. Он привык, если можно так сказать, к вечным потерям родных - с самого раннего детства, когда на его глазах умирал от чахотки отец, а затем череда других смертей: сестры, братьев. Рядом с ним во всем черном, опираясь на плечо внучки, стояла Гертруда. Она боялась даже взглянуть хоть мельком на застывшее, изменившееся до неузнаваемости тело Михала - длинное, худое, с заостренными скулами. Для нее, как матери, уход из жизни детей давался с трудом, но теперь, на старости лет, у нее не хватило сил осознать-принять очередную потерю, иначе сошла бы с ума.
Стук забиваемых гвоздей - больно отдается в ушах и на душе, этот самый страшный, самый жуткий стук. Зоя рыдала над могилой отца, Гертруда ловила ртом воздух, а глаза у нее оставались сухими, обезумевшими от горя. Архиепископ не смотрел в их сторону, он опасался встретиться с ними взглядом; эти две женщины - мать и племянница стали для него самыми близкими, единственными, но, главное, ему было стыдно - за то, что еще дышит, еще видит свет, за то, что пережил младших братьев, укрываюсь всю жизнь под сенью церковных молитв.
А Гертруда так и не оправилась. Она старела-дряхлела на глазах, ночами вскакивала от кошмаров, смотрела куда-то во тьму, жалобно звала к себе Михала. Жозеф разрывался между государственными-церковными делами и домом. Вечерами сидел у изголовья матери, гладил ее сухую руку, а та то называла сына ласково - как в детстве, то, впадая в бессознание, отталкивала его ладонь, со слезами на глазах вторила одно: "Михал, сыночек мой. Михал, где же ты?" Тугой комок рыданий застревал в горле архиепископа, волна негодования от обиды и тайной ревности к почившему брату жгла его изнутри. Но он успокаивал себя, вторя в душе, что мать стара и больна; разумом-то понимал, но вот сердцем...
Ради ее долгожданного спокойствия, который она заслужила за всю свою долгую, полную препятствий, тревог и трудностей жизнь; святой отец нанял сиделок из числа монахинь ближнего монастыря. То были сестра Антонина из францисканской конгрегации, а заменяла ее старица Паула Зубер. Монахини жаловались Жозефу на Гертруду: мол, не есть ничего, не спит, отказывается принимать лекарства, выписанные доктором, подчас впадает в беспамятство, никого не узнает, не подпускает к себе. Архиепископ глубоко вздыхал, пожимая плечами: что мог поделать он теперь, когда мать, обезумевшая от горя по смерти Михала, стала как ребенок; оставалось лишь усердие молитв да ежедневный уход. ОН пригласил врача, тот осмотрел Гертруду и в конце дал неутешительный прогноз: годы трудных потерь, бесконечная борьба за место под солнцем развили с возрастом старческое слабоумие, а за ней деменцию.
- Что мне делать, доктор? - спросил Жозеф удивленно-настороженным голосом.
- Все вопрос времени, святой отец. Но деменция не лечится, вы это и сами понимаете. Просто постарайтесь окружить пани Теодорович заботой и долгожданным уходом, старайтесь следить за тем, чтобы она пила выписанные лекарства и, самое главное, ни в коем случае не оставляйте ее одну. В моей практике бывали случаи, когда старики, потеряв память, либо уходили из дома и пропадали, либо творили такое, что и представить страшно: кидали в родных тяжелые предметы, дома поджигали...
- Все будет в порядке, доктор, не волнуйтесь, - архиепископ выдавил подобие улыбки, а внутри все тревожно переворачивалось, он уже и сам старик, силы не те, что раньше.
Однако, слово сдержал, верно следовал рекомендациям медиков. Ни одного дня, ни часу Гертруда не была одна, с ней обязательно находились или сиделки-монахини, читающие нараспев Евангелие, или родственницы - дальние и ближние. Врем от времени приезжала Зоя, с заботой и любовью, которые не могли дать остальные, ухаживала за любимой бабушкой, в тиши темной комнаты рассказывала ей истории прошлого, показывала фотографии большой семьи, на которых присутствовал Михал - еще живой, высокий, гордый.
Однажды в мае на целый месяц больную навестила Серинэ, успевшая за прошедшее время вырасти и выйти замуж за офицера. Молодая женщина, невысокая, чуть полноватая, с приятным открытым лицом чувствовала себя невероятно счастливо, вернувшись хотя бы на короткое время в дом - тот дом, где началась ее новая - радостная жизнь. Она взяла тонкую, морщинистую руку Гертруды в свою, гладила ее какое-то время, с грустью и невысказанным благоговением поглядывая на старушку.
- Бабушка, - тихо проговорила Серинэ, по-другому она не могла звать свою благодетельницу, - это я, вы помните меня?
Гертруда отрицательно покачала головой, достать малый отрезок из памяти стало не в ее силах. Тогда женщина, немного смутившись отрицательным ответом, поведала о своем чудесном спасении, особенно о жизни под этими самыми чертогами, под заботливым крылом Гертруды. Она не забыла упомянуть и брата своего Амаяка. Услышав это имя, больная как-то вся поддалась вперед, даже лицо просияло, слабым голосом она сказала, глядя на дверь - мимо Серинэ:
- Амаяк, мальчик. Амаяк...
- Да, его зовут Амаяк, то братец мой младший. Теперь он взрослый человек, адвокат, с ним все в порядке.
Гертруда улыбнулась провалившимся ртом, лицо с заостренным носом и запавшими глазами преобразилось, немного помолчав, она молвила:
- Амаяк, мальчик, - повернула голову к Серинэ, добавила, - Серинэ, дочка.
Глаза Серинэ наполнились слезами: значит, она не позабыта, она все еще нужна, о ней помнят. Обе женщины: одна молодая, полная сил, другая почти стоящая у края могилы - и они обнялись, прижались в теплых долгожданных руках друг к другу. Солнце позолотило их фигуры, согрело своими весенними лучами.
Жозеф Теофил был безмерно благодарен Серинэ за приезд: кто мог подумать, что физическое и духовное здоровье старушки пойдет на поправку - после жестоких тревожных воспоминаний? Провожая дорогую гостью обратно в Краков, архиепископ просил ее приехать еще раз в этом году, и не одной, а с супругом.
- И Амаяка не забудь взять с собой, - напутствовал женщину святой отец.
- Я бы с радостью, да только будет ли у него на то время? Вы понимаете: работа адвоката тяжелая, отнимающая столько сил. Он потому и жениться не может.
А Жозеф глядел на Серинэ в ее большие, словно озера под ночным небом, глаза, мысленно сравнивал их с водами великого Вана - того чистого озера, где днем можно видеть рыб в глубине, а ночами отражающиеся в воде яркие светящиеся звезды. Душа разрывалась от боли и в то же врем он был счастлив. Серинэ уезжала на поезде, но он точно знал - то лишь короткий отрезок времени до их последующей встречи.
Жарким июлем больную Гертруду посетила Кристина. Она приехала не одна - с двумя младшими внуками: Стефаном и Тадеушом. Женщина, ровесница Жозефа. благородная, с остатками былой красоты, думала отдохнуть от большой семейной рутины, заодно вдоволь пообщаться с Теодоровичами, однако, маленькие внуки показали себя не с лучшей стороны: шумели, мешали слугам и Гертруде, не слушали бабушку, брали без спроса вещи и кидали книги. Сестра Антонина была ошарашена поведением детей, она поговорила об этом с архиепископом, а тот после ужина сделал выговор Кристине, не смотря на давнюю дружбу с ее покойным мужем. Женщина не пыталась как-то обелить или защитить внуков, ей стало стыдно: перед Гертрудой, перед архиепископом, перед самой собой. Вскоре она уехала, полная гнетущих ощущений стыда и смущений.

Этот день был особенный - самый любимый праздник - после Рождества и Пасхи в Польше. День Тела и Крови Христа - в четверг на девятой недели по окончании Пасхи. Девочки в белоснежных платьях - как ангелы, бросали на дороги лепестки роз к ногам церковных процессий. Запах солнца, свежей листвы смешивались с ароматом роз, опьяняющее сладкое благоухание благоговейно витало в теплом воздухе, возносилось к ясным небесам.
В этот день Жозеф как никогда чувствовал себя счастливым-свободным. Он видел бросаемые к его ногам нежные лепестки: белые, розовые, алые, желтые, осторожно ступал, боясь ненароком задеть сию дивную красоту. Он любовался прекрасными девочками в пышных платьях и с плетенными корзинками в руках: они напоминали собой бутоны только что распустившихся роз, нежась в лучах полуденного солнца.
Уставший, на редкость довольный, архиепископ вернулся домой; уже стоял поздний вечер, легкий ветерок слегка покачивал кроны высоких тополей. Во дворце было тихо и сердце от чего-то бешено забилось в груди, предчувствуя неладное. Из темного, сероватого коридора к Жозефу подбежала сестра Антонина, сквозь слезы воскликнула:
- Боже, святой отец, наконец-то, вы вернулись! Ваша мама... - не договорила, всхлипнула, прикрыв глаза рукой.
- Что с ней? Она... она? Нет, скажите, что нет! - он не выдержал порыва чувств, в отчаянии схватил сестру Антонину за плечи, спросил, выкрикивая слова. - Что с моей матерью, говорите?
- Пани слишком тяжела. Сегодня днем она встала с кровати и всюду искала вас. А после пани упала без сил и уже в постели просила принять... принять постриг.
Архиепископ вздохнул, переведя дух: самое страшное отодвинуто на неопределенное время, еще есть возможность коснуться ее руки, обнять ту, что была для него дороже всех на свете. В минуту он пересек холл, извилистый коридор и вот - уже стоял у кровати матери, над ее изголовьем. В темной тишине красноватым свечением горели две свечи, тускло освещая это сухое, потемневшее лицо. Каким-то неведомым, лишь ей понятным чутьем, Гертруда осознала, что сын здесь - с ней, рядом. Протянула тонкую руку к нему, к черному силуэту, медленно проговорила:
- Ты пришел, Овсеп... Я скучала по тебе.
- Мама, - только и смог молвить он, чувствуя, как тугие слезы жгут его глаза.
- Ты устал с дороги, иди, поешь чего... Там еще остался суп - твой любимый.
Ноги сами подкосились от незримой-невидимой тяжести, и он упал на колени у ложа матери, взял ее руку в свои большие ладони и так весь замер, с каждым мигом опасаясь нечто страшного-безвозвратного. Гертруда глядела на него, улыбалась беззубым ртом, она не желала теперь отпускать эту родную теплую руку, этого так мирно сидящего подле нее человека.
- Сыночек мой, Овсеп, - шепотом растянула она и его глаза невольно уставились на висевшее распятие, - я так сильно люблю тебя, только прости меня за эту мою слабость, но я так хочу вновь обнять тебя.
Сын положил голову на ее плечо, он ни о чем не спрашивал и ничего не говорил. А она гладила его бритые щеки, его руки - все же для нее Жозеф оставался ребенком, тем маленьким мальчиком с некогда робким, тихим характером. Время повернуло вспять и образ взрослого сына вновь сменился обликом двухлетнего младенца. Архиепископ ждал, когда Гертруда заговорит, вздрагивая при каждом ее тяжком вздохе. Сейчас как никогда мать стала близка ему и он боялся вскоре потерять ее. Гертруда обхватила его голову руками, промолвила шепотом, будто опасаясь, что кто-то мог услышать ее там, за дверью:
- Сынок, силы с каждым днем покидают меня. В последнем времени, что отведено мне на земле, я желаю принять постриг - перед тем, как отправиться в страну без возврата. Обещай, что исполнишь мою просьбу, последнюю просьбу.
- Обещаю, - дрожащим голосом, тоже шепотом, ответил Жозеф, а сам старался скрыть лицо в одеяле, дабы мать не коснулась его мокрых щек.
В сентябре того же 1928 года Гертруда Теодорович приняла таинство последних обрядов с рук каноника армянского прихода отца Виктора Пиотровича, который накинул на ее лысеющую голову черный плат.
В тот день стояла теплая, погожая погода. Еще теплое по-летнему солнце ярко освещало скромную спальню-келью счастливой ныне сестры во Христе.