Последний архиепископ

Глава 45
В уже привыкшей, но немного отвыкшей от дальней дорожной суеты жизни, в чертогах родного дома, собора Жозеф отыскал самого себя. Он не был счастлив и с тех пор не стремился изображать на бледном лице некое подобие улыбки, когда приходилось из последних сил растягивать губы, изображать радость, которую не чувствовал, а после - в одиночестве просторной теплой опочивальни корить самого себя в душе за вынужденное лицемерие. Радость его теплилась лишь в родных и близких - без посторонних глаз, велеречивых слов. Тогда-то ему становилось легко и просто внутри, не нужно было изображать из себя гордого воздержанного пастыря, не нужны становились и нелепые советы, что раздавал он прихожанам на тайнах исповеди, устава от них. Но годы шли, менялась жизнь. И как-то странно-быстро ушли самые родные, любимые, за место них - темная пустота, длинная, холодна. Жозеф боялся вот этой самой пустоты, опасался даже мельком взглянуть в нее, ибо ощущал внутри нее странную воронку, готовую в любой момент затянуть его.
Из пустоты дворца архиепископ сбегал при самом удобном случае. Часто бывал в гостях у Зои, ездил в Кременец к семье Станислава, дабы подольше пообщаться с любимым подросшим Владом, с гордостью отмечая про себя, какой тот растет красивым и рассудительным. Тихое же, уединенное утешение Жозеф находил в доме друга. Кардинал Адам Сапега не раз предлагал ему переехать в Краков, забыться от праведных трудов и просто жить, наслаждаясь мирным течением времени. Жозеф в ответ лишь отрицательно покачал головой, сказал:
- Ты знаешь, я не могу, не смею оставить свой приход, свою маленькую паству: в ней вся жизнь моя, все труды, надежды. Когда бы нашел себе замену, а пока нет...
Друзья молча посмотрели друг на друга - словно встретились впервые, с заметным любопытством разглядывая, всматриваясь в лицо другого - по-иному, новому. Вот сидят напротив: один сын безызвестного дворянина, чьи предки получили титул и фамильный герб от Короны за подвиги и патриотизм перед Польшей, другой - князь, сын и внук князей, древнего знатного рода Сапеги Великого княжества Литовского, что, унаследовав владения Гольшанских, стали считаться по значимости вторыми после рода Радзивиллов и принадлежали к числу богатейших людей княжества, имея в своем распоряжении обширные земли, крепости и гарнизоны. И вот ныне два человека - такие разные и в то же время с единым взглядом на жизнь сидели вместе в зале для переговоров, за длинным дубовым столом. Отец Жозеф, глядя на друга, вспоминал дни их молодости. Адам Сапега был на три года моложе его. Сын князя, младший из братьев, после юридического факультета в Венском университете, получив диплом, начал изучать богословское слово в римско-католической семинарии во Львове. Невысокий, тонкий, с благородными чертами и огромными глубокими черными очами юный клирик поражал всех своей дивной яркой красотой. Другие юнцы и паны завидовали ему, за глаза называя красавчиком, а девицы, что некогда вставали в ряд на балах ради танца с Адамом и в тайне устраивая между собой дамские дуэли из-за него - сыпались на земь шпильки с бусинами жемчуга вместе с локонами, рвались кружевные блонды с накрахмаленных воротничков и тонких кистей рук, а позже, когда весть о данном целибате облетела высокие дома Польши, юные прелестницы лишались чувств, проливали горькие слезы на коленях матерей и нянюшек - мечты о прекрасном, знатном князе разбились в прах, завидный жених ушел от дел суеты, покинул навсегда мирское ради спасения души своей и всех верующих.
Жозеф Теофил Теодорович, до сана носивший имя Овсеп, никогда не тревожил, не бередил сердца и помыслы юных кокеток, вокруг него не вились хороводы прелестницы с их хрупким нежным миром; единственной наградой и усладой глаз его была Магдалена - та, любовь к которой пронес через всю жизнь. В последний их бал, так точно запечатлевшийся в памяти, он слышал как наяву тот долгий разговор с Яцеком - кто тогда мог предположить, что все случится по-другому?
- Я отдаю тебе, Овсеп, свою единственную, любимую дочь. С самого ее рождения я оберегал ее от всех горестей и напастей, сохранил ее красоту и девичье хрупкое сердце. Дав у алтаря клятву верности и взяв руку Магдалены в свою, ты станешь отныне ее попечителем. Я верю тебе, только не обмани мои надежды.
- Клянусь, что исполню все, что возложено на меня, - тихо ответил юный Овсеп, сглатывая тяжелый комок рыданий.
На их глазах выступили слезы - не умиления, а тяжелые, словно они прощались на веки; к сожалению, горькое чувство оказалось правдой, и Магдалена прекрасной сказкой лишь единожды мелькнула на его небосклоне, а затем исчезла - растворилась навсегда.
Усилием воли, выработанной за многие годы, архиепископ отогнал грустные-тоскливые воспоминания, обратил все мысли и взор на сегодняшний, еще один прожитый день. За окном капал апрель, южный теплый ветер сметал последний снег, последние сугробы, на влажной темной земле, до недавнего времени холодной-белоснежной, пробилась мелкая зеленая травка - еще молодая, набирающая силу в дождевых каплях, в теплых солнечных лучах. Ясень, что рос неподалеку, отбрасывал свою большую ветвистую тень, запечатлевшейся на противоположной стене - как в театре теней, рукастое чудовище, нагоняющее страх в детстве и мирные чувства ныне. Адам Сапега, высохший, ставший много ниже, нежели в молодости, глянул в окно, сказал:
- Вот оно - счастье, в умиротворении встречать весну, наслаждаясь капелью и первому птичьему щебету.
- Нет, - впервые за долгие годы возразил ему Жозеф, глубоко вздохнув, - истинное счастье для человека - это иметь право выбора, без сего и солнца свет тускнеет, и трава засыхает.
- Ты так изменился, друг. Или же решил оставить сан архиепископа ради безмятежной свободы - вдали от славы и почестей? Если ты уйдешь, я последую за тобой хоть на край света, в чужие дали, ибо мои проблемы со здоровьем вряд ли помогут мне усидеть на троне кардинала.
- Ты никогда не рассказывал мне о своем недуге. Что беспокоит тебя, Адам? - отец Жозеф несколько поддался вперед, пристально взглянул в большие черные глаза напротив.
- А, пустое, - махнул рукой кардинал Сапега несколько смущенно, - обычный старческий недуг: сердце не то, давление, частые мигрени. Тяжко в наши лета вести за своей паству.
- Я принял решение - еще давно, до кончины родной матери, что не оставлю свою паству, тех верующих, что искренне уповают на мое руководство у Папского престола; не уподоблюсь плохому пастуху, который оставляет собственное стадо овец на растерзание волков. И, покуда жив, стану защитной стеной на пути к обители. Ты замечаешь, Адам, нынешний мир, скатывающийся в тартары; на востоке кровавым пламенем бушует коммунизм, с запада наступает капитализм: первые, как и вторые вторглись в наши пределы не со стороны Бога, а от масонов, руководимых Сатаной. Погубят они народы, зальют землю кровью, кто тогда поведет остатки верующих в крестовый поход - не с мечом, а словом единым? Преемника я пока что не нашел себе. Неужто после меня армянская епархия во Львове опустеет?
- Свято место пусто не бывает - так говорят.
- Надеюсь на то, но уже не верю.
Они прекратили беседу, ибо она приобрела опасный характер, а у стен всегда есть уши - даже в священном соборе. Жозеф налил из хрустального графина холодную воду, с жадностью выпил, ощущая, как живительная влага растекается по пищеводу в желудок: как хорошо в этот теплый весенний день наслаждаться чистым родником, заключенного в этом небольшом красивом кувшине! Утолив сухую жажду, архиепископ встал и приблизился к окну - Адам оказался прав: весна и правда таила в себе нежное очарование приближающегося лета, изгоняла до времени холодную снежную зиму, питала дождевой влагой угрюмую почву, прорывала канальцы для веселых ручьев, по "берегам" которых уже росли-просыпались травы и цветы, а на ветвях, голых сонных от долгого сна, набухали еле заметные почки. Под голубым куполом неба, чистым от облаков, резво кружилась стайка птичек, радостно перелетая с ветки на ветку.
Жозеф распахнул окно, глубоко вдохнул пока еще прохладный свежий воздух, наполнил им до краев легкие и кровь, и весна сама хлынула на него ярким потоком, ослепила взор вспышкой света, все вокруг стало каким-то странно чужим, непонятным, предметы закрутились и невидящая пелена заволокла все его сознание...
Очнулся Жозеф Теодорович в небольшой комнате. Тело его, еще тяжелое, ослабевшее, покоилось на кушетке. Сквозь полуоткрытые веки он тусклым взором обежал полутемную комнату, заметил стоящего неподалеку кардинала Адама Сапегу и какого-то пана с благообразным немолодым лицом, аккуратно подстриженная бородка с нитями седины и очки в толстой оправе явно располагали к себе, внушая доверие.
- Слава Богу, Жозеф, ты пришел в себя, - тихо, даже робко промолвил Адам, склонившись над другом.
- Что все это было? - странным, не своим голосом прошептал тот, сглатывая подкативший комок к горлу.
- Вы потеряли сознание, святой отец. Давление, скорее всего, - ответил благообразный незнакомец и принялся что-то искать в своем большом портфеле.
- Это доктор Тадеуш Масловский, профессионал своего дела. Помнишь, я когда-то рекомендовал тебе пана Масловского, а ты махнул рукой, пустив все на самотек, вот и результат, - начал было корить архиепископа кардинал за глупую беспечность, но доктор оборвал сий монолог.
- Ругать отца Жозефа будем позже, а сейчас мне необходимо обследовать больного и взять анализы.
Тадеуш Масловский, большую часть жизни проведший среди больных, спокойно, быстро измерил Жозефу давление, попробовал пульс, взял кровь на анализы. В конце выписал лекарства, сказал:
- До результатов анализов я не могу ставить точный диагноз, но скажу одно: у вас, отче, скачет давление и... мне не нравится ваш пульс. Боли или какие-либо покалывания в сердце вас не беспокоят?
- Н... нет, - неловко ответил архиепископ и глубокий детский страх перед врачами вновь холодной пеленой накрыло его разум.
- Старайтесь больше отдыхать, у вас явное переутомление, а вы, извините меня, не столь молоды, - доктор обернулся к кардиналу, тихо, почти шепотом проговорил, - можно с вами поговорить - наедине?
- Да, прошу в кабинет.
Они вышли из комнаты и время вновь потекло медленной чередой, словно готовое остановиться, и архиепископ прикрыл глаза, погрузившись в полудрему. Лежал он так - между сном и явью около двадцати минут, или это так казалось. Тошнота прошла, головокружение тоже, но некая неприятная слабость в мышцах все еще сжимало его измученное тело. У изголовья, в глубоком кресле-стуле сидел Адам Сапега, немигающим взором следил за Жозефом. Архиепископ открыл глаза и, смочив языком иссохшиеся губы, улыбнулся как-то вымучено, устало.
- Как ты себя чувствуешь? - с братско-дружеской заботой поинтересовался кардинал, поддавшись вперед, в огромных черных глазах билась тревога.
- Еще не знаю, не могу сказать, - немного помолчав, добавил, - о чем вы говорили с паном Масловским? Что он сказал?
Тревога разлилась по всему телу и к горлу вновь подкатил удушающий, тугой комок. С замиранием он ожидал ответа, но Адам молчал, потупив грустно взор. Жозеф с трудом приподнялся с подушки, возложил холодную ладонь на его руку, умоляющим голосом попросил, не боясь услышать что-то непоправимо-опасное, трагическое.
- Ответь, друг. Не скрывай от меня ничего. Что бы доктор ни предположил, я готов ко всему - теперь уже готов.
- Пан Масловский сказал только, что у тебя слабое сердце, но, - прибавил он, с надеждой взглянув на друга, - еще не все потеряно, тебе следует пить лекарства для нормализации давления, больше отдыхать и меньше утруждать себя. Сдается мне, иной раз ты забываешь, что мы с тобой старики, а не те безусые юнцы из духовной семинарии во Львове.
- А помнишь?.. - Жозеф широко улыбнулся, подумал.
Прошлое друзья вспоминали с радостью, волна ностальгии теплом разлилась вокруг них, образовав некое подобие купола. Они говорили только о хорошем - память сама собой стерла все дурное-непривычное, оставив заместо лишь маленькую тучку негодования. За этой тихой, мирной беседой - с глазу на глаз, между друзей пробежало-промелькнуло что-то новое, интересное; и они, с молодости знавшие друг друга, с иной стороны взглянули один на другого, будто нашли-встретили незнакомых, но таких родных людей.