Последний архиепископ

Глава 47
В череде бесконечных-нескончаемых дел, треволнений, погруженный в духовно-мирские заботы, отец Жозеф Теофил Теодорович готовил речь, что должен был произнести перед лицом собравшейся толпы. Он долго ждал сего часа, сего дня, то радуясь воздвигнутой на него славе, то волнуясь-опасаясь, если что-то пойдет не так.
За окном стояла поздняя осень. Сыро, холодно, дождливо. Серо-черные тучи в небе, голые ветви деревьев с опавшей листвой нагоняли тоску и усталость. Святой отец прошелся взад-вперед, разгоняя нахлынувшую на него кручину. Тело била дрожь: не от холода, от волнения. Перед уходом он еще раз прочитал заранее заготовленную речь - у него с детства был ораторский талант, остался доволен, и в приподнятом настроении вышел из дома, наглухо закрыв за собой дверь.
Черный автомобиль подъехал к собору, вокруг толпился разношерстный люд, дети выбегали на проезжую часть и, сгорая от нетерпения, махали архиепископу руками. Жозефа Теофила Теодоровича встретили ксендзы, из них выступили двое молодых, помогли стареющему архиепископу выбраться из салона машины. Их тут же обступили фотографы с камерами. сделали пару снимков и отступили назад. к толпе. Жозеф с искренней улыбкой приветствовал собравшихся. с удовольствием отвечал на приветствие, осенял крестным знаменем маленькую ребятню. в окружении святых отцов он приблизился к трибуне, окинул на несколько секунд высокие ступени, ведущие к кафедре - за многие годы то стало привычно его взору, эти ступени всегда вели к славе и почёту - с того самого дня, как он получил сан архиепископа, и сегодняшнее утро не исключение. Первые две ступени достались значительно легко, оставалось три - всего три, но они дались с трудом, того ранее не было: либо возраст сказывается, либо кафедра отказывается принимать его. Нет, Жозеф отбросил последнюю мысль, взял себя в руки! Он никогда не боялся высоты, никогда не робел перед морем толпы; сила духа превыше старческой немощи. Вперед, к вершине, откуда он взглянет вниз на собравшихся, окинет взором смиренных мирян; они верят ему, как и он им. И вот. архиепископ стоит на трибуне, глаза его обежали окружающий мир: небо затянуто серыми тучами - вскоре пойдет дождь или снег, а внизу стоит в тишине людское море в полном ожидании - это живое море всегда чего-то ждет, а сегодня оно желает слышать его глас.
Жозеф Теодорович положил перед собой лист с речью, хотя знал ее наизусть, еще раз окинул взором небесный простор, словно искал в нем ответ на невысказанные вопросы, начал:
- Братья и сестры, в сегодняшний день, когда перед лицами верующих реют знамена безбожия, когда перед нашими лицами творятся бесчинства и беззакония, когда льется христианская кровь лишь за одно слово Божье, за одну веру, за крест Христовый! Я ныне говорю вам как пастырь ваш, как христианин и как просто человек: стоит претерпеть все невзгоды, все треволнения как истинно верующим, и все мы выйдем с чистыми руками и чистой совестью за святое дело. И мы заглушим наши страсти, очистим наши души, дабы принять закон Божий через самих себя. Не стоит искать выгоды, скиньте одеяния шелковые и цепи золотые, облачите тела ваши в одежды смирения и тогда предстанете вы все в белоснежных одеждах пред Божьим Троном как мученики за веру. И потому говорю вам сейчас: есть враги Господа. Он нес Крест на Голгофу, как отныне несут крест свой братья наши русские, не убоявшиеся встретить безбожников со смиренным сердцем и силой духа.
Жозеф замолчал, его глаза приметили едва заметное движение в конце толпы. Постепенно людское море пошатнулось, расступилось - как когда-то перед Моисеем и его нетерпеливым народом. Ближе к краю наметилась давка, вскрикнула какая-то женщина, несколько мужчин толкали напирающих сзади, раздались разнотонные голоса, перешедшие на окрики. Никто более не смотрел в сторону архиепископа, где-то среди потока намечалось непонятно-интересное, на смех ликующих зрителей.
Десять молодых рослых ксендза вместе с тремя охранниками попытались было утихомирить, смирить непрошеных нарушителей порядка, один из охраны едва не поймал кого-то, но получил оплеуху. Вновь началась давка, дошедшая до рукоприкладства. Дети в страхе, со слезами на глазах ринулись в рассыпную, в произошедшем беспорядке ничего не было понятно. Оглушенный окриками и бранью, Жозеф Теофил Теодорович взирал на начавшийся вот так сразу мятеж, рои мыслей в единый миг промчались в голове, остановились и разом - на долю секунды все окружающее растворилось, исчезло, будто не было на этой площади никого, как минуту назад заполненное людским морем. Что-то зловещее заревело неподалеку, грозные тучи покрыли небо от края до края, а пронизывающий ветер добрался до костей, трепал полы длинного серого пальто. Губы машинально-тихо, почти шепотом, творили молитву, а сердце испуганной птицей билось внутри о грудную клетку, ноющая скользкая боль пронзила виски. С неимоверной силой - так, что фаланги пальцев потемнели от напряжения, архиепископ сжал края кафедры, словно то была его единственная защита, его опора и поддержка ото всех превратностей судьбы. Пусть так, по крайней мере, сталось легче - под защитным крылом всегда легче дышать. За те минуты-мгновения он осознал-пережил много больше, чес за всю жизнь, и все-таки власть еще в его длани, он окружен верными людьми, его защита под ладонью Ватикана - нельзя бояться, ничего страшного нет.
К трибуне - близко к тем самым высоким ступеням, подошли несколько человек. лицо одного из них - маленький человечек со злыми. колкими глазками-щелочками. показалось больно знакомым; фуражка на стриженой круглой голове сидела ровно, костюм чистый и презентабельный. вновь пронеслось воспоминание, которое Жозеф старался забыть вопреки всему: газета с новостью о расстреле царской семьи, предзакатный сад, окутанный алым светом, тихий кабинет, топот ног, а затем - как пелена, черная, зловещая, низкий смех, закрытая дверь... Ныне повторяется все, лишь декорации сменились. Возгласы ксендзов, пытавшихся остановить неизвестных, оборвались грубой бранью, нацеленное дуло могло в любой миг оборвать начатое. Члены коммунистической партии, в форме, накрахмаленные белоснежные воротники впились в шеи. Архиепископ взирал на них сверху вниз, ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь побледнело чело от грозящей опасности. Подошедший маленький человечек злорадно усмехнулся и что-то неуловимо-знакомое вновь пронеслось сквозь время памяти: закат, дверь, Карелия... Так то был он - один из них, и злорадный смех его навсегда отпечатался в душе Жозефа.
Партийный сдвинул фуражку - как много лет назад - тот же жест, изменившееся с возрастом лицо в насмешливой улыбке, он продолжал стоять перед ступенями, а Жозеф Теофил Теодорович возвышался над ним.
- Вот и свиделись мы, ксендз, вновь, только, надеюсь, эта встреча станет последней и судьбоносной, - коммунист поднялся на первую ступеньку.
- Все в руках Господа, - промолвил архиепископ и осенил себя крестным знаменем, ставя этим невидимую преграду между собой и врагом.
- Нет, ты лжешь! Человек сам творит собственную судьбу. Сказки твои закончились, как, собственно, и вся твоя церковная деятельность.
Был дан знак; ожидающие сего часа члены НКВД в несколько человек вбежали на трибуну, рывком стащили архиепископа на землю и, поддерживая за локти, повели к черному автомобилю. Крики, проклятия заполнили пространство площади, толпа единым мигом окружила попирающий святой крест безбожников, старалась вырвать из их цепких рук безоружного, обессиленного архиепископа. Тот первый, чьего имени не знал никто, присвистнул, крикнул:
- Расступитесь, граждане! Не мешайте исполнять приказ.
- Тоже мне - преступника поймали! Святого отца в наручники. Побойтесь Бога! - донесся из толпы старческий женский голос.
- Граждане, расходимся по домам... Займитесь лучше делом, чем слушать этих лицемеров в рясах.
Толпа на миг расступилась, но затем вновь сделала шаг вперед, несколько рук схватили Жозефа, потянули в людское море. Шедшим позади членам НКВД пришлось прибегнуть к силе и в толпе образовалась давка, вскрикнула какая-то женщина, зло выругался старик.
Жозеф чувствовал, как ноги подкашиваются, отказываясь ему служить, все вокруг вертелось-вращалось, а серое темное небо мысленно приближалось к его внутреннему взору. За спиной топали ноги, впереди знакомый-ненавистный голос - оказывается, он мог еще кого-то ненавидеть - вторил насмешливым, издевательским тоном:
- "Жил-был поп, толоконный лоб. Пошел поп по базару посмотреть кой-какого товару".
Сказка А.С. Пушкина, незнакомые лица вокруг, но страха, что испытал ранним утром, Жозеф не ощущал: это такое, когда что-то далекое чувствуется острее, больнее, чем когда оказывается рядом. Толпа откатила назад, но затем вновь под натиском стоящих за спиной поддалась вперед. К офицерам НКВД, держащих в клещах одинокого архиепископа, пробралась некая дама немолодых лет в темном пальто, алой шляпе, из-под которой на скулы и плечи выбивались каштановые пряди, погрозила пальцем перед лицом Жозефа Теодоровича, воскликнула, оглушив своим голосом остальных:
- Правильно таких как вы арестовывают и ссылают. Все верно. Хватит дурить народ! Сколько вы с именем Бога пролили крови, сколько поубивали?!
- Молчи, глупая баба!
- Люди, да что же вы творите? Грех-то какой - человека Божьего обижать, - вторила, причитая, маленькая старушка.
Жозеф Теодорович более не вслушивался ни в крики, ни в звуки собственного сердца, все в единый миг сталось таким умиротворенным, обыкновенным, мысленно он уже свыкся с будущей судьбой и надвигающимся концом - так скоро и быстро решался следующий шаг. Где-то в середине толпы вновь началась давка, перешедшая чуть ли ни в драку, кто-то упал под сотни ног, его с трудом удалось поднять. Тот, чьего имени Жозеф не знал и чье лицо он в раз позабыл - как защиту, подтолкнул его вперед, нацелив в этот чистый белый лоб заряженный пистолет.
- Скажи последнее слово, поп, - проговорил он, лицо серое, суровое, улыбка спала, уступив место хищному оскалу.
Архиепископ выпрямился-распрямился во весь рост, в такие моменты силы вновь вернулись в его тело и разум, дрожащей рукой осенил себя крестным знаменем, благословил верующих в последней воли своей и замер - он давно был готов расстаться с жизнью. Нацеленное на него дуло чернело, маячило перед внешним взором, сердце замерло в груди, и тогда он прикрыл глаза, дабы не видеть в последние секунды жизни своего палача. Но, что такое? Ослабли пальцы сжимающих его рук, кто-то крикнул - голос в волне гула показался близко знакомым. Сердце окутала мягкая приятная дрожь и полузакрытые глаза увлажнились от трогательного чувства, снова вторивший знакомый глас стал для него маяком в черной безлунной ночи, единственным светом в этом темнеющем водовороте судьбы. Святой отец без страха открыл глаза - перед ним бок о бок стоял невысокий молодой человек в элегантном костюме, под прямым носом над тонкой верхней губой чернели небольшие усики.
- Амаяк, - с надеждой прошептал он, поддавший к нему.
То оказался действительно Амаяк - единственный осмелившийся выступить в защиту архиепископа. С силой оттолкнув от Жозефа Теодоровича офицеров НКВД, молодой человек вытащил из кармана пистолет размером с ладонь, дважды сделал предупредительные выстрелы в воздух, прокричал всем собравшимся:
- Что же здесь происходит? Неужели святые отцы, что веками защищали нашу веру, превратились разом в опасных преступников, коих под конвоем ведут на расстрел? Или же вы считаете, что монсиньора Жозефа некому защитить?
Офицеры сгруппировались подле своего командира, ожидали лишь приказа взмахом руки. Но тот прищелкнул языком - такая уж привычка, выхватил у одного из своих винтовку и ударил затылочной ее частью прямо в грудь архиепископа. Боль резким током опалило тело, и Жозеф почувствовал теплый кровавый комок, сдавивший горло, грудную клетку сжал огонь и все видимое пространство земли и неба слилось воедино в подобие шара, обрушилось на него волной и, потупляя боль, он лишь сделал глубокий вдох, сухие губы его прошептали: "Мама". Теряя сознание, архиепископ падал на земь и теплые человеческие руки приняли его в свои объятия.

Пришел Жозеф в себя в собственной мягкой постели. Полуоткрытыми веками он раскрыл взор - все плыло как в тумане, в голове без устали работали молоточками неведомые кузнецы, в груди то и дело покалывало, а к горлу опять подкатил тугой комок тошноты. Сквозь застилавшую пелену архиепископ приметил две склоненные фигуры, черными силуэтами отпечатавшиеся на фоне серой стены. Постепенно сознание тонким потоком вернулось к нему и он даже смог различить привычные предметы, осознать, что за окном вечер - так рано в эти морозные дни.
Одна из фигур дернулась, поддалась вперед и Жозеф ощутил на своем челе прохладную мягкую ладонь, знакомый женский голос произнес:
- Слава Богу, дядя, ты очнулся.
- Зоя, - губами прошептал архиепископ, говорить иное не оставалось сил.
- Да, дядюшка, это я. Как только Амаяк поведал о произошедшем, так мы с супругом бросили все и прямо из Кракова приехали сюда. Ты не представляешь, как я волновалась за тебя.
Помолчав, Зоя наполнила стакан чистой водой, дала испить святому отцу, тот с жадностью осушил стакан, по выступающему волевому подбородку стекали капли живительной влаги. Немного придя в себя, Жозеф с помощью племянницы сел в кровати, спросил:
- Сколько дней минуло?
- Два, завтра наступит третий.
- Получается.., сегодня второе декабря? Так скоро наступила зима.
- Нет-нет, дядя; сегодня лишь первое число - первый день зимы. На улице относительно тепло, даже снег ни разу не выпал.
Архиепископ глубоко вздохнул, резкая боль обожгла его грудь изнутри, что-то кольнуло под сердцем. Стараясь не подать вида, как тяжко сталось ему, он мутным взором уставился на противоположную стену - прямо над камином отпечатались тонкие черные тени голых ветвей - как корявые пальцы: страшные, зловещие.
Зоя села на край ложа, взяла руку архиепископа в свою, поднесла к губам его ладонь - эта та самая рука, что с раннего детства поддерживала ее, оказалась холодной, почти ледяной, со вздувшимися синими венами. Немного помолчав, женщина глубоко вздохнула, сказала - каждое слово давалось с трудом:
- Дядя.., мне не следовало бы молчать, ибо держать глубоко под сердцем нет сил. Они следят за всей нашей семьей, за моей. Амаяк также попал в список подозреваемых и за ним, как за нами, установлена слежка. Но Амаяк не сидит сложа руки; благодаря связям и должности он собирается покинуть Польшу - навсегда, отправиться жить в Америку, его хорошие знакомые из Нью-Йорка ждут его; сестра Амаяка с супругом следуют за ним и он, - Зоя прикрыла веки, по ее щекам потекли слезы, - Амаяк зовет нас с собой... Прости, дядя, но я вынуждена было дать согласие на отъезд, вскоре мы покинем Польшу, вещи уже собраны. Не злись на меня, но и ты пойми: я не смею рисковать своими детьми. Если бы дело было лишь во мне, я ни за что, никогда не оставила бы тебя одного.
Жозеф склонил голову на бок, пристально взглянул сначала на супруга Зои, перевел взор на нее - и было в этих глубоких глазах не осуждение, не горечь расставания, а нечто совершенно иное, будто неведомая дверь распахнулась настежь и явила взорам новый-непонятный еще мир.
- Прости нас, что не будем рядом, когда то требуется, - промолвила Зоя, со стыдом отводя взгляд заплаканных глаз.
- Ничего, моя родная, ничего. Не плачь. В том нет твоей вины... - архиепископ не договорил, положил ладонь на ее склоненную голову, провел по темным пышным волосам, а более ничего не говорил.
На следующий день, в холодный, пасмурный, к Жозефу приехал кардинал Адам Сапега. Как только весть о злоключении архиепископа долетела до Кракова, князь бросил все дела да заботы ради того, чтобы навестить друга, побыть с ним в тяжелые часы жизни, поддержать. Жозеф радовался приезду Сапеги и невольно в памяти всплыл недавний разговор с Зоей, с тревогой в душе подумалось: родная племянница оставила, бросила его одного, трусливо пустившись в бега, а друг, с коим его связывало лишь единое дело, всегда оказывался рядом, протягивая в благодарности своей руку помощи. Вслух проговорил:
- Адам, ты - единственный остался подле меня, один из всех, кто не побоялся скрасить мгновения моей жизни.
- Не говори такое, друг мой. Ты не так стар, как хочешь казаться, у тебя еще сохранились силы поправиться; только обещай, что нынешнее Рождество ты проведешь в Кракове - вместе с моей семьей.
- Вместе с семьей, - эхом вторил за ним архиепископ каким-то иным, не своим голосом, или же то из-за подступившему к горлу комку рыданий?
Он отвернулся, взглянул на иконостас в углу комнаты, под Святым Образом тускло в полутьме горели свечи ровным пламенем. Дрожащей рукой Жозеф перекрестился. Высокий, с посеревшим лицом, со впалыми щеками, он сделал глубокий вдох, сказал:
- Знаешь ли ты, Адам, как легко, свободно чувствую я себя? Словно тяжелые оковы, сковывающие мои члены, спали куда-то в глубокую пустоту. Перед той гранью-чертой, через которую переступлю, я не испытываю ни страха, ни какой тревоги, ибо я безмерно люблю Того, Кому принадлежит душа моя. И я знаю наверняка: невозможно боятся того, к чему испытываешь наивысшие теплые чувства, так как в страхе нет любви и никогда не было.
- Ты говоришь так, словно... - начал было кардинал, но замолк, осекся, ясно понимая, что боится, да, боится произнести вслух роковое слово.
- Обожди, друг, не торопись с выводами, ибо час мой еще не пришел. Я никогда в жизни - ни словом, ни делом не хотел причинять кому бы то ни было боли или страданий. Ежели в неведении или по недоразумению своем я и обидел кого, то давно искренне раскаялся за это, прося у Господа Нашего прощения за грехи свои - вольные и невольные. Но знай: я был счастлив, а об ином не стоит говорить.
Две глубокие тени легли под его глазами, большой нос стал еще заметнее. Жозеф улегся под одеяло, вытянувшись всем телом. Теперь он желал одного - побыть в полной тишине, в одиночестве, ибо так легче думалось. Мысленно он вновь вернулся к Зои и с раскаянием - глубоким, острым, сожалел о своем юношеско-молодом малодушии, что не смог, испугался отстоять право на мечту-сказку - тогда бы у него сейчас были дети - родные сыновья и дочери, а уж они-то никогда бы не бросили, не оставили бы его одного перед грозящей опасностью. Магдалена пролетела в туманном взоре легкокрылой бабочкой и растворилась в бесконечном свете. Другим образом прошла мать; после ее кончины Жозеф осмыслил раннюю жизнь и понял, как сильно ему не хватает заботливой материнской руки, ее безмерной любви к нему и всеобщей-всеобъемлющей поддержки: после того, как Гертруды не стало, Жозеф увидел вокруг себя темную, поглощающую пустоту - вот почему он стал бояться бродить в полном одиночестве по переходам-коридорам собственного дворца. А ныне он не боялся ничего, не ощущал страха ни перед кем и не перед чем; даже облик своего палача, который невольно решил его судьбу, архиепископ позабыл, и лицо того, чьего имени он не знал, ушло в небытие, растворилось в безвремени надвигающегося серого пространства.
Глупая картина полузабытой смуты сменилась чем-то беспечно-ярким, спокойным, радостным. Погруженный в полусон, Жозеф улыбнулся воспоминаниям, ибо то всегда было для него счастливым временем, проведенным в Кременце, под покровом большого дома Станислава и Брониславы. Грустно и безвозвратно пришло осознание, как редко виделись они в текущем потоке жизни, откладывая то и дело часто не прошедшие встречи. Последний его визит - лицо не начавшегося расставания, и миг его прощания со счастливой семьей; стойко - на век отпечаталось в сознании такое - когда Влад, еще мальчик, но уже не ребенок, предчувствуя что-то, у вагона поезда прямо-таки бросился ему на шею, орошал слезами его черную сутану, прижимался мокрым лицом к его плечу, а он обнимал крестника-племянника, наивно, по-детски давал обещание вновь увидеться - когда-нибудь, в скором времени. Кто же из живущих мог предположить, что судьба решит иначе?
Влад - отрада души его, лучик света в темной комнате надежды. Как сильно святой отец любил этого мальчика, с каким упованием ждал встречи с ним. Не сбылось; может статься, в другой - вечной жизни? Он уйдет, а Влад - этот чистый, прекрасный ангел останется под одной крышей со Станиславом, который в своей непреклонной гордости и черствости ко всему мягкому погубит столь нежный росток.
- Будь благословен и счастлив, мой любимый мальчик, - сквозь тишину времени прошептал Жозеф Теодорович, но его тихого голоса уже не расслышал сидящий неподалеку кардинал Адам-Стефан Сапега.