Под черным крылом Горюна. Часть 4. Главы 4-5-6

4

Савва Лукич Полуянов прибыл в Петербург на следующий день утренним поездом. Сопровождал его, как было заведено в последнее время, верный спутник Бронштейн. Настроение Саввы Лукича было и без того испорчено известием о гибели сына и невестки, но еще больше оно упало оттого, что купец ничего не ел со вчерашнего дня. Голодный Савва Лукич был страшен: ругался по всякому малейшему поводу и с кем попало. Бронштейн, которому также доставалось, только усмехался и молча переносил нападки своего патрона. Пошумит и перестанет, весь гнев, словно пар, в открытую форточку улетучится, стоит тому насытиться. Поэтому, как только они вступили на петербургскую землю, Бронштейн предложил Савве Лукичу отобедать в ресторации, за качество блюд и расторопность половых в которой Яков Соломонович головой ручался.
— Вези, куды знаешь, — только и сказал Полуянов, надеясь поскорее набить урчащий от голода желудок.

Ресторанчик, довольно приличный, располагался на одной из оживленных улиц, примыкающих к Невскому проспекту. Савва Лукич всю дорогу ворчал, что можно было найти ресторацию и поближе к вокзалу, стоило ли столько усилий по городу в пролетке тащиться, еще со столь нерасторопным возницей. Но Бронштейн уверял, что Савва Лукич не пожалеет о его выборе, стоит только потерпеть немного. Наконец, ожидания Полуянова подошли к концу. Вот она – ресторация под броской вывеской! Впрочем, вывеску Савва Лукич даже не прочитал. Приехали – и слава богу! В выборе блюд купец не церемонился, заказал много и дорого, чего уж там! Не каждый день в столице обедаем, знай наших!
— Так ты, Яшка, — откинулся на стуле Полуянов, рассматривая обстановку заведения, — уже, значится, бывал тута?
— Так точно-с, — с готовностью откликнулся Бронштейн, запихивая в рот кусок бараньей котлеты. — Публика здесь собирается интересная, можно сказать, богемная, да-с.
— Неплохо-неплохо, одобряю твой вкус! Народец все чистый, рожами лепый, не то что у нас в трактире. Одним словом – интеллегэнцыя.
— Чего уж там, — заерзал на стуле Бронштейн. — Сами знаете-с, с быдлом не водимся, только с приличными людьми. Как вы, например, Савва Лукич.
— Оттого и люблю тебя как родного, что порядочных людей уважаешь, — тяжко вздохнул Полуянов. — Эх, Семка-Семка, дурная твоя голова, был бы покорным сыном – ни в чем нужды не имел!
— Я никогда не спрашивал вас о нем, — Бронштейн сверкнул черным глазом. — Отчего конфликтец между вами вышел?
— Я бы тебе и не сказал ничего, кабы не смерть его нелепая.

Савва Лукич взъерошил пятерней волосы, словно намеревался вырвать из них клок, столь велико было его душевное волнение, задумался, уставившись в одну точку. Затем встрепенулся, перевел помутневший взгляд на Бронштейна.
— Ибо то его жизнь, — сказал, словно резанул, — не моя, взрослый уже. Отцу на сына, даже непутевого, жаловаться ни к чему, срамота одна. Сам его воспитал, получается, вроде как на себя жалуюсь. Теперича что? Нету его, а у всех вопрос: отчего с отцом не знался? То и не знался, что окружил себя непутевыми друзьями, связался со сбродом всяким. Надумал, шельмец, что главный враг человека – богатство. Вроде как богатым быть зазорно. Так и сказал, что отрезал: с отцом-мироедом мне не по пути. Дескать, эксплуататор я, с людей лишнюю копейку деру. Отказался от отца. Я, друг мой Яков Соломонович, несмотря ни на что, наследства его лишать не собирался. Все честь по чести между ним, Варькой и Гришкой разделил бы. Как теперича быть? Варьке все отдать? Наивная она, жизни не знает, к тому же добрая, пустит все по ветру, нищим побирушкам раздаст или модисткам снесет. Муженек ее ни на что не годен оказался. Надо же было так ошибиться в человеке! Думал, он – золото, оказалось – начищенная побрякушка в дорогой оправе. Гришка тюфяк, раб юбочный, там всем, если приведется, баба распоряжаться станет. И что мне делать?

Полуянов посмотрел пристально на Бронштейна.
— Знаешь, Яшка, люб ты мне. Коли сам себе не навредишь, отдам тебе половину нажитого состояния. Клянусь богом, отдам, вторую – Варьке. Дело свое внукам оставлю, чтобы не разбаловались на готовых-то деньгах, знали цену заработанной копейке. Гришка…. Эх, Яшка, великий грех на мне. Чтобы отвадить от жинки-распутницы, написал ему, чтобы в Сибири оставался. Дружок мой в тех краях зазнобу ему подыскал, на красу бабью купился, увалень. А на мне грех: развел мужа с женой.
—Василина Гавриловна, насколько мне известно, одна не скучает, от поклонников отбоя нет.
Бронштейн немного подумал, стоит ли говорить Полуянову о порочной связи снохи с его зятем. Лучше не стоит, решил Бронштейн, перед которым реально замаячил большой кусок полуяновского богатства. Если бы только суметь развести Вареньку с ее мужем и самому на ней жениться, все бы досталось ему, Якову Соломоновичу Бронштейну. Действовать грубо он не хотел, не заподозрили бы чего, ведь у местных, чуть что, завсегда еврей виноват. Донес на зятя распутного – значит, умысел имел. Нет уж. Решил ждать удобного случая. Из тех, что удачу в руки сам дает. Сумей только не упустить ветреную Фортуну! (1)
— Не говори мне про нее! Паскуда, как есть, паскуда, хуже кошки загулявшей, — скривился Полуянов. — Давай лучше водки выпьем.
Выпили. Полуянов еще больше погрустнел. Невольная слеза покатилась по щеке, застряла прозрачной бусинкой в густой бороде купца.
— Яшка, он же мне сыном был! Ох, как горько сына терять! Как горько! Волком выть хочется.
Полуянов всхлипнул, но тут же опомнился, посуровел.
— Варька, должно быть, уже здесь.
— Ведомо, уже здесь. Варвара Саввична не могли не приехать. Сестринские чувства-с, понимать следует.

Савва Лукич залпом выпил рюмку водки. Запрокинул голову.
— Вы бы, Савва Лукич, с утра не увлекались, — осторожно намекнул купцу Бронштейн.
— Молчи, дурак, сам знаю свою меру, — выдохнул Савва Лукич, но полуштоф с недопитой водкой отодвинул подальше.
Бронштейн облегченно перевел дыхание.
— Батюшка свят, пресвятая Богородица, — донеслось до них откуда-то сбоку. — Кого я вижу, вы ли это? Сам Савва Лукич с Яковом Соломоновичем здесь столуются!
Купец повернул голову, косматые брови его удивленно поползли вверх.
— Господи! — широко перекрестился, сложив пальцы в щепоть. — Никак Елизар Велимирович собственной персоной. Как гроза в середине зимы, столь же неожиданны и нежданны.
— Как черт из преисподней, — прошептал еле слышно Бронштейн.
Подумал: Пишкин слышал их разговор. И в части наследства Полуяновского, и то, что Савва Лукич по прихоти своей сделал Василину мужней вдовой. Не ахти какие сведения, но при умелой интриге дело можно так поворотить….

— Да-с, это я, — Пишкин, так внезапно появившийся из-за развесистых лап пальмы, загораживающих столик, за которым он сидел как в отдельном кабинете, бесцеремонно подсел к своим знакомым.
— Какими судьбами в Петербурге? — спросил его Савва Лукич, снова подвигая к себе полуштоф с водкой.
Бронштейн неодобрительно покачал головой, но купец так посмотрел на него, что тот нехотя протянул свою рюмку.
— Ох, и не спрашивайте!
Пишкин вальяжно развалился на стуле, закинул ногу на ногу. Поэт был по-прежнему эксцентричен: зеленый бархатный костюм и алый платок вокруг шеи, и все же в нем появился шик, несвойственный прежнему Пишкину. «Столичный пижон», — отметил про себя Бронштейн, который недолюбливал самовлюбленного поэта. И терпеть не мог в нем эту самую эксцентричность.
— Где же мне быть, как не в столице? — Пишкин, щелкнув пальцами, подозвал полового. — Еще водки, голубчик.
— Нам хватит, — сквозь зубы процедил Бронштейн.

— Вам, может быть, и хватит, уважаемый господин Бронштейн, а вот я, случайно, заметьте, подслушал ваш разговор. Разрешите, Савва Лукич, принести свои соболезнования. И выпить за упокой души Семена Саввича, царствие ему небесное.
— Спасибо, — буркнул недовольно Савва Лукич, досадуя, что некоторые из его семейных тайн стали известны чужим ушам.
— Позвольте все же узнать, какими судьбами вы оказались в Петербурге? — спросил Пишкина Бронштейн. — Помнится, почем зря ругали этот город, называя его Вавилонской блудницей.
— Все проходит, и наши пристрастия, — вальяжно махнул рукой Пишкин. — Большому поэту трудно развернуться в маленьком городке. Масштаб не тот. Кто там мог оценить мое творчество: местные красавицы, от которых за версту разит чесноком, или побитые молью мелкие чиновники, служки, лакеи? Нет, друзья мои. Масштаб, должен я вам заметить, главное в деле творчества, его, так сказать, стержень. Будь моя воля, я бы всех пиитов в столицу переселил – пиши, твори! Разворачивай душу, как гармонь, во всю ширь. Высекай из нее искры прозрений. В глуши какая душа? Сморщенная, со старушечий кулачок. Ничего ценного родить не может, только слезливые пассажи про нищету, пыль дорог и безнадегу. А здесь тебе балы, приемы, и везде ты желанный гость. Ах, Елизар Велимирович, чем нынче порадуете нас? Публичность, скажу я вам – залог успеха. И будь ты хоть кучей коровьего дерьма, но если заставил всех о себе говорить, ты уже не г….о, а удобрение. Чувствуете разницу? Так-то, в этом и заключается смысл масштаба.
— Вот оно как! — присвистнул Савва Лукич, — значит, обратно на родину не тянет? В столице лучше, масштабнее?

— Какая родина? — Пишкин залпом выпил водки, даже не закусил, только втянул с шумом через ноздри воздух. — Родина там, уважаемый Савва Лукич, где тебе в настоящее время хорошо. М-да-с. Все остальное – пустой звук, выдумки неудачников, привязанных к своим хатенкам, как собака к конуре. Я себя неудачником не считаю, следовательно, моя родина сегодня здесь. А завтра я, может, к французам в Париж уеду. Их Монмартр (2) своей Родиной сделаю.
Заметил недовольство на лицах собеседников, осекся.
— Впрочем, разрешите откланяться. Приглашен к одной знатной даме на обед. Думаю, мы еще увидимся. Передавайте привет Варваре Саввичне. Мое почтение.

Когда Пишкин удалился, оставив после себя томный шлейф дорогого одеколона, Савва Лукич хлопнул ладонью по столу, заставленному пустыми тарелками. Проходящий мимо половой было хотел узнать, что случилось, но Бронштейн отрицательно покачал ему головой.
— Вот ведь какая шкура, — досадливо произнес Полуянов. — А я его в своем доме принимал, чем бог послал потчевал. Боюсь, как бы шельмец чем нам не навредил, много не должного слышал.
— Этот может, — глядя в сторону, произнес Бронштейн. — Но я ему за вас голову оторву, пусть только посмеет. У меня против него тоже кое-что имеется, и он об этом знает.
— Люблю я тебя, Яшка, — Полуянов приподнялся и обнял Бронштейна за шею. — Больше сына родного люблю.
Он снова грохнулся на свое место, подпер голову руками.
— Эх, Семка-Семка, не слушался ты меня!
— Пойдемте отсюда, Савва Лукич, — Бронштейн встал и осторожно потянул купца за рукав. — Пойдемте. Варвара Саввична, верно, заждались. Думают, поди, что не приехали. Расстраиваются.
— Пойдем! — купец размашисто встал и швырнул на стол целую пачку банкнот. — Выпейте за упокой души Семена Саввича Полуянова. — Сказал громко, чтобы все слышали. — Пусть земля ему будет пухом, шельмецу.

Примечания
1. Фортуна – древнеримская богиня удачи.
2. Монмартр – район Парижа, облюбованный французской богемой.

5

После похорон Ивана и его жены прошла неделя. Все это время Варенька находилась словно в бреду. Дел с приездом Петруши прибавилось, у нее же, как назло, все из рук валилось. Спасибо Аленке, обрадовалась мальцу, как будто всю жизнь в няньках была, не отходила от него ни на шаг. То конфету в руку сунет, то тряпочкой кружевной полешко обвяжет наподобие куклы и сказки-прибаутки от ее имени рассказывает. Горничная порой помогала, смотрела за Петрушей, притом что своих дел было хоть отбавляй, хозяйка зорко следила за порядком в доме, не хотела походить не некоторых помещиков, у которых повсюду в углах валяются зубочистки, а дом пылью зарос. Зато умело среди разора рассуждают о странных науках, именами отечественных и зарубежных мыслителей так и сыплют, словно в книге энциклопедии читают. У таких портрет Пушкина на стене висит, может, даже по соседству с Дарвиным (1), а с портрета паук за хозяевами зорко наблюдает, паутину кружевную плетет безбоязненно, мух ловит. У Вареньки в доме взлета мысли не было, зато был порядок, ей рассуждать о посторонних материях некогда, достаточно того, что муж целыми днями, запершись у себя в кабинете, пустые прожекты строит. И этого ему хочется, и того, но чтобы реально за дело взяться, засучив рукава, нас на это нет, тут мы управляющего зовем. Впрочем, к этому Варенька привыкла. Поняла, что кроме нее никто разоренное хозяйство не вытянет. И насколько все в доме лучше стало благодаря ее стараниям и деньгам купца Полуянова. Старый сад новый садовник засадил цветами, кустами боярышника и сирени. Часть подгнивших лип была убрана, пруд очищен, повсюду чугунное кружево подновленных скамеек.

Вареньку всю неделю после похорон брата и его жены тревожили не столько домашние дела, сколько Петруша. Дикий был мальчик, нелюдимый. Забитый. Как можно было так обращаться с ребенком, Варенька не понимала. Неласковый у них с Семеном был отец, но чтобы бить? Она не искала оправданий брату. Хотя и истово молилась, чтобы Бог простил его за неприглядные поступки. Вымаливала у Спасителя прощение грехам, а в душе зрело пока еще не оформившееся, еле уловимое даже для нее самой решение бороться всеми силами против насилия в семье. Не знала еще, как ей действовать, решила поговорить с графиней. Написала ей. Вскоре пришел ответ, что Марианна ждет ее к обеду и будет весьма рада видеть соседку.

Утром, впервые после приезда из столицы, Варенька почувствовала облегчение, словно цепкие когти устали держать ее душу и отпустили. Даже ребенок, которого носила под сердцем, успокоился, почувствовал состояние матери. И так сделалось хорошо от принятого решения поговорить с графиней, что разборку с кухаркой, у которой вечно все подгорало, оставила на потом. Прошлась по комнатам, придирчиво осмотрела подоконники – нет ли на них пыли? Потрогала землю в кадке с фикусом, пожелала дереву доброго утра, чего с ней никогда не случалось. И показалось ей, что фикус в благодарность за внимание качнул блестящими мясистыми листьями. Переоделась в лиловое платье с кружевами, очень это платье любила, сделала прическу с помощью Аленки. Драгоценности не стала на себя надевать, вспомнив о скромности графини. Муж еще спал, и бог с ним, спросить бы только у Лодыгина, не нужен ли им с хозяином сегодня экипаж? Только где Иван?

— Аленка, — спросила она девочку, которая выходила из комнаты с большой стопкой выглаженного белья, — Ты управляющего не видела?
— Он в комнате Петруши, — шмыгнула носом Аленка. — Барыня, белье я погладила. Чего делать теперича надо?
— Ничего. Играй сегодня с мальчиком. Кстати, что Иван делает в комнате моего племянника?
— Так играются, — ответила нетерпеливо Аленка, которой поскорее хотелось избавиться от тяжелой и неудобной ноши.
— Ладно, ты иди, я сама разберусь.
Она прошла в бывшую комнату матери Новицкого, где теперь проживал мальчик, распахнула дверь. Лодыгин с Петрушей сидели на полу, управляющий ножом вырезал из дерева игрушку. Увидел хозяйку, смущенно поднялся, отряхнул колени.
— Доброго утречка, барыня. Вы уж извините меня, мальцу скучно, вот я и решил ему игрушку смастерить. Не ахти какая игрушка, а все занятие. Детство игры требует.
— Хорошо-хорошо, — Варенька подошла к Петруше, погладила его по голове. — Тебе действительно скучно у нас?

— Дядя Иван мне обещал лошадку на колесиках смастерить, — сказал мальчик и прижался к ноге управляющего.
— Раз обещал, — сказал Иван, — непременно сделаю. Слово мое крепкое. Мужское слово.
— Хорошо, что мальчик к тебе привязался, — Варенька посмотрела на управляющего. — Мне с ним трудно, не воспринимает он меня.
— Это оттого, барыня, что опыту у вас общения с детьми нет. Но то дело наживное.
— Кстати, о детях, — Варенька подошла к постели Петруши, стала поправлять на ней подушку. — Почему ты перестал брать своих детей к нам?
— Хозяин запретил. Не нравится ему, когда они шалят.
Варенька перестала взбивать подушку, оборотилась к управляющему. Столкнулась с ним взглядом. Увидела в его серых глазах такую нежность, что ей стало не по себе, словно он что-то нехорошее сказал.
— Мало ли что не нравится моему мужу, я желаю, чтобы ты приводил сюда своих детей. Пускай Петруша с ними общается.
— Спасибо, барыня, — Лодыгин поклонился в пояс.

— Иван, — Варенька снова посмотрела ему в глаза, но тут же отвела взгляд, — Вы сегодня с Дмитрием Федоровичем никуда не собираетесь?
— Барин никаких указаний не давал.
— Хорошо.
Варенька подошла к двери и, уже выходя, снова оглянулась на Лодыгина.
— Почему она так странно на тебя посмотрела? — Петруша дернул Ивана за руку. — Сердится?
— Нет, не сердится. — Лодыгин прижал к себе мальчика. — У тебя хорошая тетя, ты ее почитай как родную мать. Договорились?
Мальчик кивнул.

Варенька же, выйдя из комнаты, схватилась за сердце. И с чего оно так взволновалось? Уж не влюбилась ли она в управляющего своего мужа? Какая глупость! Она замужняя дама, у нее будет ребенок. Как он на нее посмотрел! Иван – добрый человек, детей любит. Но он простой мужик, она же теперь барыня. А барыня должна относиться к слугам снисходительно, впрочем, как это–Варенька плохо себе представляла. Вычитала, что так должно обращаться со слугами, в одной книжке. Глупая, наверное, та книжка была. Какая разница, кто ты – барин или слуга, – сердце-то у всех чувствует одинаково, и ему, сердцу, не прикажешь. Вот и Гордей покойный давным-давно свою барыню любил весьма даже плотским образом. Поди, когда любились, не думали о разнице в своем положении. Варенька сделала несколько частых вздохов, похожих на всхлипы. Перед ней неотступные стояли полные нежности серые глаза. Отмахнулась от наваждения. Мало ли чего себе нафантазируешь! Стала думать о предстоящем разговоре с графиней. Так за мыслями да за делами подошло время отъезда.

Княгиня Борова, только так Марианна себя теперь именовала и сердилась, когда по старой памяти кто-то напоминал ей о графе Шеине, пригласила на обед, помимо Вареньки, своего духовника отца Геннадия, с которым у нее в последнее время было много общих дел. Попечительство над сиротским приютом для девочек отнимало много времени, к тому же Марианна взвалила на себя, помимо этой, еще кучу обязанностей по обустройству уездной жизни. Но для встречи с отцом Геннадием у нее всегда находилось время. Священник по первому зову окормляемой был тут как тут. Помимо почтения к высокому положению в светском обществе, он уважал княгиню за щедрую руку. И не знал, что больше почитает в ней: положение или руку подающую. Справедливости ради скажем, что ни копейки из подношений он не взял на личное содержание. Хотя знал священников, не брезговавших запускать руки в дары прихожан на нужды храмов. И не удивлялся тому факту, что в народе стойко бытует мнение о попах как о первых пьяницах и хапугах. Данный факт расстраивал отца Геннадия, любящего выпить красненького, но не знающего за собой привычки к сребролюбию.

Княгиня встретила Вареньку тепло, тут же велела собирать на стол. Познакомила ближе с отцом Геннадием, который намекнул помещице на то, что прогнили половицы в одном из приделов храма, который (о боже!) был построен еще при царице-матушке Екатерине Алексеевне. (2) Варенька намек поняла и пообещала прислать в храм нужный материал и плотника. Отец Геннадий расплылся в елейной улыбке.

— Не для себя, матушка, радеем, для прихожан, вдруг кто ножку белую подвернет? Ужас! За хозяйством глаз да глаз нужен, забота, где на все деньги взять?
— Не беспокойтесь, батюшка, — Варенька не рада была, что на обеде присутствует священник. — Половицы вам подправим.
— Вот и слава богу! — перекрестился отец Геннадий и уставился на заставленный яствами стол. С чего бы начать?
— Кагору отведайте, — предложила княгиня.
Лакей налил в бокал священника вино.
— Господи, благослови сей напиток. — Отец Геннадий перекрестил бокал. Затем отхлебнул вина и почмокал губами. — Хорош кагор.
— Слышала о вашей семейной драме, — обратилась Марианна к Вареньке. — Примите мои соболезнования.
— Спасибо, ваше сиятельство, — Варенька потупила взор.
— О чем вы хотели со мной поговорить? — мягко спросила княгиня, так и не притронувшись к чашке с бульоном.
— Хороши профитрольки ваши, — вставил отец Геннадий, с аппетитом уминая бульон с профитролями. — Ох, хороши. Знатная у вас кухарка. Так и подталкивает мастерством своим к чревоугодию. А я, грешный, поддаюсь сему греху.
— Вам Бог простит, — заметила ему Марианна и вопросительно посмотрела на Вареньку.
— Я хотела поговорить с вами о моем племяннике.
— Да, а что с ним?

— Нет, не совсем о племяннике, ваше сиятельство, мальчик мне помог понять, чем бы я хотела по-настоящему заняться. Конечно, попечительский совет при приюте дело нужное, многие дамы в уезде, не щадя сил, отдаются благому делу воспитания сирот. Но мне интересно не это.
— Очень занятно, — оживился отец Геннадий, всецело отдающий себя общественному благу.
— Поясните, — попросила княгиня, отщипывая кусочек черного хлеба.
— Я столкнулась с тем, что мальчик неоднократно был избит своим отцом. Причем избит жестоко, до кровоподтеков.
— Теперь начинаю понимать.
Княгиня немного подумала, затем перевела взгляд на отца Геннадия.
— Так заведено в нашем обществе, что о насилии в семье не принято публично выражаться. Вроде как не следует выносить сор из избы. Сами, дескать, разберутся. Каждый год от семейных драм гибнет огромное количество народа. Дети убегают из дома, становятся жертвами еще большего насилия, гибнут женщины, избитые до полусмерти мужьями, полиция не вмешивается. И все это происходит при молчании и преступном терпении общества.

Княгиня вздохнула горестно, вспомнив о непростых отношениях с графом Шеиным.
— Истинны ваши слова, — произнес отец Геннадий, с интересом рассматривая Вареньку. — Общество старается не замечать проблем, связанных с семьей. А ведь бывают и случаи содомских соитий, прости господи, прямого насилия над малолетними детьми. Все оттого происходит, что люди отвернулись от Бога, попали в сети греха. Вот о чем писать в газетах надо! Вещать с амвонов. Должен быть примат веры, а не политического разврата и разгула неодухотворенных свобод.
— Каковы будут ваши предложения? — поинтересовалась княгиня, обратившись к Вареньке.
— Сейчас много создается всевозможных благотворительных обществ и приютов. Думаю, что Общество по защите от насилия в семье только украсит общественную жизнь уезда.
— Вы не боитесь заявлять о столь скрытой проблеме? Не боитесь, что вас не поймут?
— Кто-то должен первым сказать о том, что происходит во многих семьях!

— Дело доброе, — подвел итог отец Геннадий. — Но проблема видится шире. Дети не только в семье подвергаются насилию. Огромное количество их вынуждено работать пастухами, няньками, наниматься в иные работы, чтобы помочь семье с обеспечением. Эти дети также подвергаются насилию. Поэтому речь должна идти не только о семье, данная проблема глубже.
— Тогда Общество по защите детей от насилия, — Варенька вопросительно посмотрела на княгиню.
— Да, так лучше, — произнесла Марианна одобрительно. — Думаю, заяви мы о данной проблеме во всеуслышание, сонное царство всколыхнется. О нашем уезде и так все говорят, что мы широко шагаем, так пусть видят, что шагать можно не только широко, но и далеко. Я одобряю данное решение.

Отец Геннадий согласно закивал головой. Варенька была счастлива. Весь остаток обеда она говорила о том, каким видит будущее устройство общества. Княгиня в свою очередь делилась радостями и трудностями работы в попечительских делах. Она теперь вроде как всему голова. Отец Геннадий сердечно сокрушался о падении нравственности в народе, об озлоблении сердец. Обед удался на славу, каждый выговорился о наболевшем.
Уже провожая Вареньку, княгиня спросила ее:
— Нет известий о князе Борове?
— Нет, — Варенька опустила глаза. — Но вы не отчаивайтесь, ваше сиятельство, ответ обязательно будет, и я думаю, что хороший.
Княгиня ничего не ответила, только пожала ей благодарно руку.

Примечания

1. Чарльз Дарвин – (1809-1882), английский натуралист и путешественник, одним из первых выдвинул теорию происхождения видов путем естественного отбора (эволюционная теория).
2. При царице-матушке Екатерине Алексеевне – при императрице Екатерине Второй (1729-1796).

6

Август на Руси ознаменован большим праздником Преображения Господня. (1) С самого утра плывут над бескрайними просторами звучные перепевы колоколов. В садах уже поспели ранние яблоки. Дух от них медовый, заманчивый. Сорвать бы с ветки–до праздника нельзя. Особенно тем, кто деток своих потерял младенцами. Недаром праздник носит название Яблочного спаса. После праздника ешь сколько душе угодно. Но на Преображение неси плоды в храм – освящать наливные. Возле церквей столы выносные так и ломятся от посудин и корзин с яблоками, также другими дарами земли, которыми, не скупясь, делится природа-матушка: здесь и огурцы, и репа, и картошечка, и зерно ячменное, пшеничное, и ядро гороховое. После праздничной литургии наступает черед освящать земные плоды. После освящения можно и разговеться. Щедро дарятся яблоки малым ребятам, которые с замиранием сердца ждут праздничной раздачи. Затем очередь сирых да убогих, калечных и увечных. К ним на Руси особое отношение. Милосердное, не снисходительное. Ибо от сумы да от тюрьмы зарока нет. Не отгородишься от божьей воли высоким частоколом. Сегодня ты богат и знатен, а завтра сам на паперть пойдешь. Не зазнавайся и не кичись приобретенным, особенно неправедным трудом и злым умыслом: перед Господом все равны. Неровен час – до презираемых тобой опустишься. Скатишься с высот своего положения, как со скользкой горки, прямо в хлипкую грязь. Милосердное отношение к нищим и убогим еще и оттого, что к падшим Господь проявлять милость велел, а не класть стыдной украдкой в руку просящую камень придорожный. Милосердным не по чину, от глубин сердца прямая дорога в рай.

После молитвы праздничной, дел благих спешит народ в свои сады яблоки собирать, иначе как именно в этот святой день плод собранный особую силу в себе таит, поэтому и хранится дольше. Неплохо бы священника к себе пригласить, но можно и без священника, и так у пастырей в такой день дел невпроворот. Достаточно будет хозяину вынести икону «Преображение Господне» в сад, поставить ее под самое красивое, обильное дерево – и собирай плоды. Твой труд под божьим покровительством.

В тех селах богатых, что на северо-западе Руси, в этот день трудолюбивые хозяюшки собирают общий стол на площади рядом с храмом, чтобы сподручнее было. Несут каждая от трудов своих бабьих, кому что бог послал: квасы медовые, пироги и ватрушки румяные с яблочной начинкой, каши рассыпчатые, рулеты и всевозможные запеканки. Ешь – не хочу! Мужики крепкими напитками балуются, как же иначе, в праздник без веселья нельзя. Гармонь играет, девки в лучших нарядах своих перед парнями красуются, песни поют, хороводы водят. Веселись народ, впереди страда и труд до солнечного заката.
Осень близка, о посеве озимых думать надо. О том не забывать, что неласковая погода любой сюрприз поднести может. Не зря в народе говорят: со спаса дождь хлебогной. Разверзнется хлябь небесная и суглинистые поля в непролазное месиво превратит. Вязнуть будут лошади, впряженные в плуг, самому крестьянину скользкую глину месить ногами также радости мало. А сегодня праздник, отдых и веселье. Чего ради думать о грустном? Надеждою на лучшее живет человек. В этой надежде, да еще в вере его спасение.

Замечено: с Преображения наступает пора преображаться природе. Ночи холоднее, уже нет летнего тепла, лист на деревьях кое-где начинает жухнуть. Вода остывает, чернеет. Собираются в путь первые журавлиные стаи. Неотвратимо приближается осень. До самого Покрова у крестьян не будет возможности лежать на печи. Пока же – гуляй народ! Угощайся яблоками. Сегодня яблонька – царица. Но и пупырчатому огурцу, рассыпчатой картошечке должную дань отдает люд российский. Ибо знает цену нелегкому крестьянскому труду.
Варенька с Петрушей под праздничный переливистый звон колоколов вышли из церкви. На Вареньке было надето темно-серое шелковое платье, в тон ему жакет и перчатки. Белая кружевная накидка благородно смотрелась на черных, собранных в высокую прическу волосах.
— Тебе понравилась служба? — спросила она Петрушу, чье внимание было сосредоточено на тучном господине в форме судейского служащего.
Господин непрерывно чихал и тер красный мясистый нос большим платком.
— Не-а, — выдавил из себя Петруша, продолжая наблюдать за господином.

— Сколько раз тебе говорила, что пристально смотреть на людей неприлично, — сделала внушение племяннику Варенька.
— Варвара Саввична!
Варенька обернулась.
— Доктор, Викентий Харламович, рада вас видеть. На службе были?
Назаров подошел ближе, поцеловал Вареньке руку.
— Увы, уважаемая Варвара Саввична. Не смог попасть. Опоздал. Книгу одному сельскому ветеринару завозил по эпизоотии сибирской язвы у домашних животных. Недавно поступила в городскую библиотеку. На территории соседнего уезда отмечены отдельные случаи заболеваний скота. Вам это, поди, неинтересно. Кстати, примите мои поздравления с праздником. Прекрасно выглядите. Вижу, со здоровьем все в порядке.
— Спасибо. Я действительно хорошо себя чувствую. Только он, — Варенька погладила себя по животу, — толкается.

— Толкается – прекрасно, значит, все в порядке. Как здоровье Дмитрия Федоровича? Почему его не видно?
— Доктор, — Варенька поправила на голове Петруши панамку. — Вы же знаете, насколько отрицательно мой муж относится к походам в церковь. Гордится тем, что атеист. По-моему, он не прав. Как вы думаете?
— Думаю, что он имеет право быть тем, кем считает нужным.
Назаров порылся в кармане, достал оттуда леденец, протянул его Петруше.
Мальчик недоверчиво покосился на доктора и спрятался за спину Вареньки.
— Петруша, — Варенька взяла мальчика за плечо. — Возьми леденец у дяди доктора и не забудь поблагодарить его.
Петруша взял леденец, но не засунул его в рот, а зажал в кулаке.
— Спасибо, — сказал тихо и уткнулся в бедро Вареньке.
— Фу, какой дикий мальчик, — назидательно произнесла Варенька и нежно потрепала Петрушу по голове.

— Наслышан о вашем несчастье от Марианны Вениаминовны, — Назаров запнулся, покраснел. — От их сиятельства княгини Боровой. Давеча встретились случайно в городе, говорили о вас. Княгиня очень хорошо отзывалась о ваших предложениях. Право, дело нужное.
— Да, их сиятельство и отец Геннадий поддержали мое предложение по созданию Общества по защите детей от насилия. Спасибо Петруше, он помог мне определиться с делом, которому бы я хотела всецело отдать себя.
—Дмитрий Федорович как относится к вашей затее? — Назаров вопросительно посмотрел на Вареньку.
В этот момент порывом ветра чуть не сдуло кружевную накидку. Варенька от неожиданности схватилась за голову, чтобы удержать плат.
— Доктор, мой муж ничего не знает, — сказала она громко. — Я с ним еще не говорила на эту тему.
— Как не говорили? Вдруг он не поддержит вас и запретит заниматься общественной работой, особенно учитывая интересное положение, в котором вы находитесь?
— Как запретит? — Варенька остолбенела.

Сама мысль, что муж может ей запретить заниматься любыми делами, кроме домашних, не приходила ей в голову. Варенька привыкла делать все, что считала нужным, и осознание того, что ее деятельность может не понравиться супругу, на какое-то время смешало в голове все мысли.
— Неужели он может мне запретить? — выдавила Варенька из себя. — Нет, он не посмеет. Я не хочу, чтобы мной командовали! В конце концов, их сиятельство на моей стороне.
— Поверьте, я тоже на вашей стороне.
Назаров внимательно посмотрел в полыхающие твердой решимостью черные глаза. Понял, что хотя Варенька и не знает ничего о суфражистках, но своими поступками отрицает саму возможность быть покорной мужу домохозяйкой. Сравнил ее с дебелой и равнодушной ко всему Грушей, которая и раньше-то интересовалась только кастрюлями, а теперь, после смерти ребенка, и вовсе ничего не хочет, только ест да спит. Какой контраст. Стало грустно.
— Я всецело на вашей стороне, уважаемая Варвара Саввична, если Дмитрий Федорович станет возражать, всегда готов предложить свою помощь.
—Спасибо, доктор, — Варенька благодарно ему улыбнулась, но вдруг встрепенулась, словно о чем-то внезапно вспомнила. — Викентий Харламович, можно вас попросить об одолжении навестить моего отца?

— Что с ним? — спросил Назаров, провожая Вареньку с Петрушей до коляски.
— Не знаю, но сильно тревожусь за него. Некоторое время назад стал прихварывать. Боли в пояснице появились. Лоб горячий без признаков простуды. Он не жалуется, настои травяные пьет. Мачеха говорит, ночами во сне стонет, кошмарами мучается. Только не говорите, что я вас просила его понаблюдать, иначе рассердится. Он себя здоровым считает, но я думаю, что это не так.
— Хорошо, Варвара Саввична, непременно к нему заеду. Все, о чем вы сейчас сказали, говорит о серьезности положения. Все же будем надеяться на лучшее.
Варенька кивнула и села в коляску. Петруша примостился рядом.
— Только не выдавайте меня! — крикнула Варенька, махнув доктору на прощание рукой.
«Почему хорошие женщины всегда чужие жены?» — с досадой подумал доктор. Идти домой ему не хотелось. Груша, поди, уже пришла из церкви и сейчас у самовара чай пьет. Ну ее, пусть пьет в одиночку, может, она и не одна, с кем-то из соседок о чужой жизни переживают, судят-рядят-осуждают, семечки лузгают. Назаров подобрал с земли оброненное кем-то яблоко. Повертел его в руках. Заметил устремленные на него глаза калечного нищего с костылем. Достал из кармана пиджака горсть монет и сунул их в протянутую за милостыней руку.
— Храни вас Господь, барин, — произнес нищий с благодарностью.
— Почему хорошие женщины всегда чужие жены? — задал нищему мучавший его вопрос Назаров.

Нищий недоуменно посмотрел на странного господина. Осклабился беззубым ртом.
— Что, не знаешь? — не дождавшись ответа, произнес Назаров. — И никто не знает, потому как… это contradictio in adjecto, (2) понимаешь? Не понимаешь….
Назаров протянул нищему яблоко, поежился, засунул руки в карманы пиджака и медленно побрел к своим дрожкам.

Примечания

1. Преображение – 6 (19) августа.
2. Contradictio in adjecto – лат. противоречие между определяемым словом и определением, внутреннее противоречие.