Мать химика

XXXII глава
В день похорон Мария Дмитриевна осталась дома по причине слабости из-за пережитого горя. Доктор, осмотрев её, велел чаще отдыхать и меньше волноваться, ибо всякое волнение плохо сказывалось не только на здоровье матери, но и будущего ребёнка. Иван Павлович, не менее обеспокоенный последними потрясениями, но больше всего на свете опасаясь за супругу, перед отъездом поцеловал её, проговорил:
- Оставайся пока дома, дорогая, я поеду сам на погост вместе с Василием, а ты присмотри за слугами - как они приготовят поминальную трапезу.
- Спасибо тебе - за то, что разрешил одно это бремя, ибо с детства вокруг меня могилы - могилы тех, кого я так люблю и в ком нуждаюсь. Сперва мать, за ней следом отец, теперь вот бабушка... У меня кроме тебя и Василия никого не осталось, а ныне я безумно боюсь за своё... за наше чадо. Я не хочу больше никого терять, ибо это выше моих сил, - Мария не докончила говорить, тело её сотрясли рыдания и оплакивала она всех усопших родных своих, плакала из-за жалости к детищу, что должен вскоре появиться на свет, плакала из-за страха потерять вдруг мужа и брата - единственную поддержку, оставшуюся у неё.
Иван Павлович ничего не говорил, да и что он мог сказать в утешение, коль слов не подобрать? Так они просидели вместе, пока Василий, одетый во всё чёрное, траурное, не позвал Менделеева собираться. Оставшись одна в ожидании пришедших, Мария встала с постели и поспешила в комнату Евдокии Петровны, там она застала Глашу, которая укладывала вещи покойницы в большой деревянный сундук. Не долго думая, Мария попросила служанку проверить: готова ли кутья, и когда та вышла, тут же поспешила к кровати: там, под тёплым матрасом хранился ключ от сундука. Дабы достать до верхних полок шкафа, ей пришлось встать на стул, действовала она крайне осторожно, но ловко. На полках Мария, как и сказала графиня, отыскала старинную икону, завёрнутую в тёмно-синий бархат, а также небольшой медный сундук с серебряным орнаментом на крышке, в котором хранились деньги - значительная сумма - это-то как раз пригодиться для будущего ребёнка. Уложив всё в дорожную суму, она с подавленной душой и тяжким сердцем прошлась по дому, каждой клеточкой своего существа впитывая его старинный облик. Как легко и просто жилось ей здесь, под мягким, заботливым крылом бабушки, сколько радости, сколько счастья приносили ей летние дни-недели, когда она могла спокойно сидеть в зелёном саду на старой скамейке, любоваться на разверзшийся пейзаж за холмами. Ныне, лишившись Евдокии Петровны, Мария осознала до конца, что потеряла и этот дом, и этот сад навсегда. Вот так, в единый миг лишившись дорогого сердцу, она начала больше ценить имеющееся в жизни.
Устало присев на софу в безлюдной гостиной, Мария Дмитриевна уставилась потухшим взором заплаканных глаз в окно: время медленно тянулось в ожидании. Как раз в этот миг Иван Павлович и Василий подъехали к воротам кладбища, вскоре следом за ними прибыли Царины, Полякова Наталья Дмитриевна с матерью и суженным, приехал даже Озерцов Пётр Иванович - не смотря на погодные условия и дальнюю дорогу также успели к месту погребения родственники Евдокии Петровны и племянники, племянницы её мужа - одних Василий Дмитриевич хорошо знал, других нет, кого-то был рад видеть, а с кем-то лишь перекинулся парой слов. Последним приехал старший брат его матери, завидев племянника, подошёл к нему, проговорил:
- Господи, какая потеря. Никто не думал, что недуг так скоро убьёт её.
- Всё в Руках Божьих, дядя. Вы то сами как?
- Живу потихоньку, часто хвораю. Вот как полгода уж жену схоронил - умерла от чахотки, а теперь чувствую, что и сам вскоре уйду следом за ней. Дети мои разъехались кто куда, а я один остался.
- Вы бы, дядя, ко мне или Марии захаживали бы в гости, коль тоска одиночества съедает вас и гнетёт.
- Да куда уж мне? Кости болят, того гляди и слягу.
Василий Дмитриевич видел, как родственник несколько прибедняется, давит на жалость, разыгрывая роль больного, да и остальные из родни не лучше? Стоит каждый сам по себе, слезу выдавливает, хотя приехали на похороны не по велению сердца, а лишь ради приличия, и понял он тогда, что не их лицемерие, а искренность чужих по крови ему людей гораздо лучше и приятнее. Отвернувшись от дяди, Василий вновь встал ярдом с Иваном Павловичем, который к тому времени несколько замёрз, сказал:
- Ну что ж, следует идти.
- Пойдёмте, Василий Дмитриевич, - и вся похоронная процессия однообразной чёрной массой последовала к месту погребения - к семейной усыпальнице.
Уже стоя у края могилы, Озерцов Пётр Иванович, то и дело вытирая платком слёзы, произнёс такие слова Ивану Павловичу. но слышали ли их или нет другие, того он не знал:
- Как грустно, что нас покидают столь замечательные люди. Евдокия Петровна олицетворяла собой глыбу, непревзойдённую силу духа и лучших человеческих качеств, присущих лишь благородным натурам. И внешне, и характером почившая напоминала мне до боли любимую мою тётю, которая из всех родных единственная поддерживала мои начинания, но как верующая не разделяла мои взгляды. Она умерла рано, не дожив до пятидесяти лет, а мне так её не хватает.
- Жизни наши и души наши при надлежать не нам, а Господу, лишь Ему ведомы судьбы людские, - также тихо, едва сдерживая слёзы, молвил Менделеев.

Поминальная трапеза прошла тихо, никто почти за всё то время не проронил ни слова, но столь вынужденное горькое единение лишь больше внесло разлада между сидящими. Мария Дмитриевна почти ничего не ела, лишь по необходимости брала немного кутью, бульона, оладьи, и чем дольше пребывала она за трапезой, тем сильнее нарастало внутри неё чувство недовольства всем происходящим. Из всех присутствующих искренне горевали лишь она сама, брат Василий, сидящий с бледным каменным лицом, Иван Павлович, что до сих пор не смог до конца принять смерть Евдокии Петровны, да и, пожалуй, Озерцов, а иначе зачем ему было приезжать на похороны? Остальные, углубившись в тарелки, думали каждый о своём: вот, Царин, перебирающий еду ложкой, рядом его супруга, которой. по-видимому, было скучно находиться здесь; чуть поотдаль от них сидели Поляковы Анна Павловна и Наталья Дмитриевна, тихо перешептываясь меж собой, по левую руку от княжны расположился Озвенцовский Александр Григорьевич - он, как и Царина Ольга Васильевна просто скучал с отсутствующим выражением лица, время от времени осматривая скромно обставленную залу поместья.
Отдельное внимание Марии привлекли родственники - не столь близкие, малознакомые, но всё же родственники. И глядя на их безразличные лица, она поняла, что те оказались куда более чужими, отстранёнными, неприветливыми, нежели Царины или те же Поляковы - последние проявили хоть несколько наигранное, но всё же сочувствие, а родные люди, вытерев платком глаза, сухо поздоровались, сказали, как им грустно и - всё.
От этих горьких, безрадостных мыслей, от окружающего всего гнусного лицемерия хотелось сбежать куда подальше, укрыться в безлюдном месте, где ещё не хаживала нога человека, а потом в полном одиночестве упасть, лечь лицом в землю и громко заплакать, не боясь осуждения, и чтобы этот плач смешался бы с воем ветра или шумом дождя, а ей, одинокой, стало бы заметно легче. Но вместо бегства она продолжала сидеть за общим столом, отвечать иной раз на вопрос или просьбу, играю чужую роль вопреки собственным желаниям, становясь такой же лицемерной, как и другие.
До слуха Марии Дмитриевны донёсся голос Анны Павловны; старая княгиня, отставив тарелку, проговорила сидящей рядом с ней даме - женщине около пятидесяти лет, являющейся двоюродной тёткой Марии и Василия:
- Как жаль, что от нас ушла Евдокия Петровна, а ведь ей шёл всего лишь седьмой десяток, она была моложе меня.
- Необыкновенная женщина была: с рождения наделённая земными благами, она проявляла столько душевной теплоты к ближним, будто святая. Никого не оставляла без внимания, готовая была отдать последнее, что имела, ибо не питала к материальным вещам особой привязанности.
- Грустно, что такие люди не долго живут на свете, зато подлецы доживают до ста лет. Знала, слышала я однажды про одну помещицу: скверная, злая, жестокая, не питавшая любви ни к кому, даже к собственным детям - а у неё на порядок их пятеро: две дочери и три сына, которых она в своё время повыгоняла, ни рубля не дав в дорогу.
- О, должно быть, ей теперь тяжко на том свете расплачиваться за грехи.
- Да бросьте, сударыня, какой тот свет? Та помещица до сих пор живёт и здравствует, а ей уж, по меньшей мере, девяносто лет, если не больше. Пережила почти всех детей, кроме самого младшего сына, двоих внуков уже похоронила.
- Ох, какое это горе, особенно для матери - хоронить собственных детей. У меня при одной такой мысли сердце сжимается; это кара.
- Поговаривают, - тихо проговорила Анна Павловна, - что она на похоронах второй дочери даже слезинки не проронила и по лицу её не было видно печати горя.
- О, Господи! Такого быть не может...
Далее их беседа перешла в иное русло, были поведаны правдивые и ложные сплетни, рассказы из молодости о неких друзьях, знакомых и соседях, но всё то стало для Марии Дмитриевны не интересно. Прошептав что-то Ивану Павловичу, она, уличив момент, незаметно покинула трапезу и поднялась в свою прежнюю комнату: отныне эта спальня никогда не будет прежней и не будет ей принадлежать. Последний раз она находится здесь, осматривает знакомые, тёплые сердцу предметы. Когда-то - год назад, на белом подоконнике стояли в красивой плошке цветы, теперь же сам подоконник пустой, безмолвный, ставший словно немой. А ещё внизу, в саду, стоит та самая заветная скамейка, где она любила проводить часы в мечтах и одиночестве; но более всего ей помнился знаменательный день - день, изменивший жизнь навсегда: именно здесь, в этом отдалённом поместье она впервые повстречала Менделеева Ивана Павловича.
Уставшая от горя и страха потери, ото всего потрясения, враз свалившихся на неё, от тяжких дум и сладостных, лёгких воспоминаний, Мария легла на мягкую кровать, а рука сама собой потянулась туда, откуда ощущались то усиливающиеся, то замирающие толчки.