Вагонное (цикл)

Подорожники

Приходят и снова садятся на выжженный склон,
считают вагоны и смотрят на рельсы и шпалы.
По правую руку – рябина, по левую – клён,
над лесом июльский закат опьянительно-алый.

Наполнят стаканы и выпьют, и сплюнут слова
о дальних путях, островах, городах или странах,
от слов подорожных качнётся к земле мурава,
и думы качнутся, и станет тревожно и странно.

Подпрыгнув на кочке, стаканчик слетит под уклон,
расплещется водка, свернётся скатёркой беседа,
у них на глазах промелькнёт полуночный вагон,
но знаю: они никогда никуда не уедут.

Грёзы о волнорезе

В августе шум поездов так отчётливо слышен…
Люди куда-то стремятся, наверное, к морю.
Сны их под стрёкот колёсный надеждами дышат.
Слышишь, промчался в полуночи с посвистом скорый?

Мне бы туда, в Джемете, на охряные пляжи,
где на солёном прогретом жарой волнорезе
можно затихнуть и слиться с анапским пейзажем,
можно, забывшись, о чём-нибудь солнечном грезить

и, до разреза восточного очи сощурив,
вымести мусор из мыслей своих захолустья,
тело подкрасить непрочным загаром каурым
и – соскользнуть с волнореза, предсердьями хрустнув,

томно и тихо улечься на дно не отпетой,
видеть, как море меня глубиною пронзает.
Думаешь, мысли о смерти? Возможно, и это.
Думаешь, мысль о побеге? А чёрт его знает...

«Когда слова…»

Когда слова пусты или темны,
не отражают истинных мотивов,
к иной воде и берегам иным,
к морским волнам и лунным переливам
я выбираю одинокий путь
и там зависну взглядом над волною
и переговорю сама с собою
о том, чего, вернувшись, не вернуть,
о том, чего, вернувшись, не простить
и не понять, и не принять надолго, -
и отрясу их пух и прах с подола,
зажав остатки гордости в горсти.

«Расплескается Земун молоко»

Расплескается Земун молоко,
под окошком зарябит резеда -
я уеду далеко-далеко,
я уеду навсегда-навсегда.
Там не будет ни коварства, ни лжи,
только думы в облака, в облака,
только в бережном саду миражи,
только лёгкий ветерок у виска.

Таволга

У нас сегодня дождь для антуража.
Не грей мне руки, не пытайся даже:
я нынче непристойно холодна.
Так хочется послать кого-то на –
на юг, на занзибар или в манилу –
пускай самой мне лета не хватило,
должно же чьё-то эго быть в тепле.
Смотри, как помертвели на стекле
и медленно сползают на откосы
мои причуды, лишние вопросы,
туман белёсый их влечёт к земле,
а к декабрю сожрёт их всех до капли
смешная и проворная, как цапля,
зима, -
и разлетятся семена,
и в облацех споются имена,
и письмена зажгутся, словно хворост,
тогда, преодолев хандру и хворость,
под электричек мерный перестук
я таволгой поволжской прорасту.

На перроне

С этой дамой на перроне
распрощался бывший милый,
под осенний крик вороний
дама руки уронила,
опустила очи долу,
а потом взглянула в небо
и смотрела очень долго
в предназначенную небыль.

Нервно сумку теребила
дама, стоя на перроне,
и не верилось, что милый
стал отныне посторонним.

Электричка укатила,
и стоял,
себя не слыша,
на перроне бывший милый,
воротник подняв повыше…

«Когда по рельсам…»

1.
Когда по рельсам, стёртым добела,
уходят поезда к волшебным далям,
до боли распухающих миндалин
захочется купейного тепла…
И мнится, что, куда ни глянешь –
пат,
обвалы слева, наводненья справа,
а небо осыпается отравой
и укрывает с головы до пят,
но ты смеёшься,
словно нет беды,
грустишь,
как будто радости не знала,
и кажутся прокуренным вокзалом
твои семирамидовы сады.
А осень,
шестипала и худа,
вздымает клочья заячьего меха, -
и хочется куда-то ехать, ехать,
не важно, как,
неведомо
куда…

2.
Когда по жилам, сжатым добела,
божок (бабай ли) шаркает в сандалях
и кажется, что людям не додали
заботы, пониманья и тепла,

на головном очнётся третий глаз
и озарятся дали-без-просвета.
К обочинам столкнув лета и лета,
колёса жахнут вслед железный джаз, -

и люди всю, какую есть, беду
оставив на загаженном перроне,
толпой вплывают в мир потусторонний
и в тамбуры ныряют, как в бреду,

где, косточками честности давясь,
раскусывают цитрус разговора,
потом идут вагонным коридором
себя в окне разглядывать анфас.
...
Над головой качается рука
уснувшей в простынях на верхней полке.
Я, стряхивая шпильки и заколки,
валюсь в купель купейного мирка.

Анне

Давай, рискни, шагни через провал,
куда, как в пропасть, кто ни попадал –
смешные тётки, дети, три собаки,
нелепый дедка в кепке набекрень –
вступи в купе,
достань французский крем,
намажь лицо
и пледом цвета хаки
укройся непременно с головой,
и думай, что открылось пред тобой,
какие дали, - воля и простор,
но ангел боли крылья распростёр,
а в твой простор ворвался крик вороний
и волю раскачал на волоске,
а кто-то на оставленном перроне
сутулится и молится в тоске…
Тогда очнись, живи едва живой
и думай, что закрылось за тобой.

Посад

С неба да с крыши – и снегу-то, снегу!
Крыша грохочет порожней телегой.
Лёд по железу – стальными вагонами
переезжает прощанья перронные.

Помнишь, когда я к тебе уезжала
ночью февральской с пустого вокзала,
думала, еду к тебе, недогляда,
а приезжала к часовням Посада.

С крыши – лавина бедовая снега,
только под крышей – купейная нега,
лампы трёхсолнцевой, неба дощатого,
пледа поляной – утишьем, пощадой мне.

Вот мой посад колокольно-бревенчатый,
сад купины для стареющей женщины…

Вагонное

Откуда мы едем,
во что мы ворвёмся
гудком паровозным?
Купейные леди
в колготках от omsa
белы, как берёзы,

мужчины им шёлково
смотрят на ноги
во снах крепдешинных.
Верстами отщёлкав,
дорогам дороги
мечты искрошили.

Путей перекрёстки,
бесед передряги,
гудков переклички,
зажатые в горстку
обрывки сермяги
признаний привычных.

Снега полустанков
и станций далёких
за бежевой шторкой.
Меня – наизнанку
дорог подоплёки,
путей оговорки.

Откуда мы едем,
во что мы ворвёмся
гудком паровозным?
Купейные леди
в колготках от omsa
белы, как берёзы

Куда мы спешим
и откуда нас гонит,
я точно не знаю,
ан анну души
под идущим вагоном
мне вновь разрезает.