Главы 5-8 Блюз шарманки и барабанов судьбы

Продолжение.

5.
Мальвина за то время, пока происходили описываемые события, заезжала к ним в каморку дважды, каждый раз – с полными сумками, свёртками и источающими полузабытый аромат пакетами, которые потом, когда всё, имевшее начало, в соответствии с логикой подходило к концу, служили отличной растопкой. Со времени последнего посещения прошло уже около двух месяцев.
…В это утро Карлото проснулся оттого, что ему приснилось, что приехала мама и сидит на его постели, поднося к его носу чашку с горячим вишнёвым киселём, запах которого заставлял ноздри нервно подёргиваться. Он попытался открыть глаза, и, когда это сразу не удалось, вытащил из-под одеяла руку и принялся тереть шершавой ладонью лицо. Странно, но запах киселя никуда не исчез, а даже усилился. Сумев, наконец, разлепить веки, он попытался сразу же охватить взглядом всё вокруг, и вот тут его глаза раскрылись по настоящему широко: рядом сидела Мальвина в красивом зелёном с оранжевым платье, и держала навесу дымящуюся чашку, от которой шёл запах летнего сада.
- Ух, ты! – только это он и мог сказать.
- Доброе утро, соня! – Мальвина сунула в руки Карлото чашку и, встав, прошлась по каморке, отбрасывая в стороны носочком коричневой кожаной туфельки валявшиеся на полу предметы, и встала в центре падающего через пыльное окошко пучка солнечных лучей. Карлото смотрел на неё во все глаза: он только сейчас понял, как успел соскучиться.

- Ты пей, а то остынет, будет уже не так вкусно. – Мальвина откинула назад голову, потом повела ногой, будто собиралась сделать фуэтэ, и, покачнувшись, схватилась рукой за спинку стула, торчавшего, почему-то, посередине комнаты. – А где Буратино?
- Не знаю, мам, - Карлото перевёл дух, сделал, наконец, долгий глоток из чашки, закрыл и снова открыл глаза. – Вкусно! А Буратино, наверное, на площади, у вокзала, с шарманкой. Я так рад тебе! Ты сколько сможешь остаться со мной? Хоть рассказала бы, наконец, как ты живёшь…
- Расскажу… Теперь расскажу, я не тороплюсь. …Ты говоришь, с шарманкой? Так вон же она стоит!
Карлото перевёл взгляд в направлении её вытянутой руки, и у двери действительно увидел стоящую на перемотанной синей лентой опоре шарманку, задвинутую в угол, а чуть в стороне – два больших незнакомых чемодана и круглую коробку.
- А это что? – он недоумённо взглянул на Мальвину.
- Это? Это, - она подошла к чемоданам и, раскинув в стороны юбку, уселась на одном, - мои вещи. Я ушла из театра, сын. И идти мне, кажется, некуда. Примете? Ну, что?
- Примем! – раздалось со стороны двери, и в проёме на фоне льющегося свободно вниз светового потока, отблескивающего мириадами взвешенных в воздухе пылинок, появилась фигура Буратино, подсвеченная сзади и потому кажущаяся очень внушительной. - Только с одним условием: мыться и чистить зубы мы будем только раз в день - это, если получится: всё равно водопровод не работает. А если захочешь принять душ, можно в прачечной, через дорогу – они по-соседски нас пускают. Но, я так понимаю, что-то произошло?

…Примерно через час Мальвина, уже в лиловом с зелёной вышивкой домашнем халате, накрывала на стол, выдвинутый на середину комнаты, и, наверное, впервые за последние несколько месяцев, чисто вымытый.
Так в старой каморке начался период относительного спокойствия и относительного счастья. Как и всё, сделанное искусственно, продолжался он до тех пор, пока существовали факторы, его поддерживающие: в данном случае – молчаливое согласие действующих лиц играть свои роли вне зависимости от настроения и складывающихся обстоятельств. Однако, бенефис длился недолго, и, проснувшись как-то поутру, дней через тридцать или немного больше, Карлото, бросив случайный взгляд в угол, не увидел ставших уже привычными больших кожаных чемоданов, служивших в последнее время подставкой для притащенной с улицы круглой столешницы, на которой находились три глиняных горшочка с белыми, розовыми и фиолетовыми фиалками.
Столешница стояла, прислонённая к стене в сторонке, и на ней мелом было написано: «Не думайте обо мне плохо, без театра я только кукла. Сейчас у меня появился шанс. До свидания, или – прощайте! Целую тебя, малыш! М.». Последняя фраза была написана неровно вдоль окружности нижнего края столешницы.
Буратино, придя домой, не сказал ничего. Так же молча, накинув на плечо ремень шарманки, и ушёл, бросив входную дверь открытой. Появился он только через двое суток, хмурый, весь измятый и без шарманки.

6.
После закрытия «Вечерней звезды» помещение пустовало недолго. Уже через неделю там начались какие-то ремонтные работы, а ещё через две над входом появилась новая вывеска: «Казино «Золотые грёзы». Вы – можете!». К концу месяца в казино перебывала большая часть населения города. Оказалось, в жителях накопились неисчерпаемые запасы азарта, которые и получили, теперь, возможность целенаправленного выхода.
В движение пришли, лежавшие доселе в различных загашниках без видимой пользы, скрытые от участия в экономических программах и проблемах массы денег. Все были довольны: казино и стоящие за ним фигуры получали прибыль, город – налоги, народ – сопричастие к красивой жизни и возможность вырваться из повседневной рутины. Кто что терял – об этом говорить было не принято. В выигрыше оказались даже органы правопорядка: поскольку количество преступлений значительно выросло, появилась, наконец, возможность заняться их раскрытием. То есть, значит, в итоге – повысить раскрываемость, и получать, соответственно, премии, прибавки к жалованию и новые звания и должности. Причём, прибавки к жалованию, точнее – разнообразие возможности их получения – резко подняли рейтинг профессии.
Было организовано даже несколько клубов и одна детская организация, деятельность которых неразрывно была связана с процветанием нового досугового центра. Что, в свою очередь, позволило привести существующие законы в соответствие с интересами заведения, то есть, общественно-культурного центра «Золотые грёзы», как вскоре оно стало именоваться.

Как и многие другие, Буратино в первый раз прошёл через крутящиеся стеклянные двери «Золотых грёз» без всякой определённой цели: просто было любопытно. И так же, как многие другие, вышел потом, неся в голове зародыш идеи, что заставляла потом возвращаться сюда вновь и вновь.
- Поймать удачу за хвост! – А почему бы и нет? Ведь должно же кому-то повезти, так почему же не мне? А тогда, можно было бы решить многие проблемы. Так, может, попытаться, рискнуть? Что случится, в конце концов? Ну, попробую раз, другой… Не выйдет – так я же не на привязи… В конце-концов, хотя бы отдохну немного от всей этой кутерьмы…
…А колесо рулетки крутилось, и вот уже начинало казаться, что это крутится само Колесо Фортуны, а жизнь – всего лишь ставка «на красное»…

Буратино стал завсегдатаем «Грёз». Больших денег от него ждать не приходилось, но администрацию вполне устраивало то, что участие Буратино в игре привлекало к ней многих игроков и зрителей, делающих ставки. Посещение второго этажа, где над входом висела табличка «Входа нет», и где шла действительно крупная игра, пока не входило в его планы, и Буратино довольствовался первым, где быстро стал такой же привычной и неотъемлемой частью, как, к примеру, столик крупье.
Нельзя сказать, что ему так уж совсем не везло в игре. Были случаи, когда вечер мог закончиться не впустую, но вовремя останавливаться Буратино не умел, и, идя до конца, неизбежно приходил к закономерному итогу, то есть, к шишу в кармане.
Каждый вечер, возвратившись в каморку, он видел голодные осуждающие глаза Карлото и давал себе слово, что этот раз был последним в последний раз. Но к следующему вечеру опять удавалось заработать немного денег, а «Золотые Грёзы» были как раз на полпути между вокзальной площадью и домом.
Совсем паршиво пришлось бы вскоре обитателям каморки, но тут на голову свалились сразу две вещи: у Карлото вдруг прорезался голос, и оказалось, что Буратино тайком пишет стихи.

Случилось это как-то враз поздним вечером. Карлото сидел на обходящем всю каморку на высоте колен выступе каменной кладки (что было очень удобно: можно было сэкономить на стульях) и пытался приладить к своим зелёным штанам в месте, которое обычно протирается быстрее всего, оранжевую заплатку – куска ткани другого цвета попросту не нашлось. В результате вполне понятного сосредоточения он совершенно отключился от окружающего и, когда тупая игла в очередной раз вместо ткани уколола его палец, неожиданно для себя самого довольно громко пропел куплет старой песенки. Песенка эта засела в памяти ещё с того времени, когда Мальвина, бывало, усаживала его, совсем кроху, на колени и, тихонько раскачиваясь, напевала: иногда грустно, иногда – весело.
- Что ты колешься, как ё-жик?
Кто тебя, дружок, оби-дел?
Или, по примеру ко-шек
Ты собак возненави-дел?
Буратино, сидевший за столом в позе созерцания, уперев кончик носа в полупустую бутылку с непонятного цвета жидкостью, в которой плавала невесть как угодившая туда большая зелёная муха без признаков жизни, медленно поднял голову и уставился на Карлото широко открытыми немигающими глазами.
- Ну-ка, давай дальше! – последовала команда.
- Для чего дальше-то? Случайно вышло! – Карлото растерялся.
- Дальше, говорю, пой! Или больше слов не знаешь? – Буратино откинулся на скамейке и сцепил руки на затылке. – Представь, что нет меня здесь. Или, лучше, что ты – на сцене, а я – это зрительный зал. А ещё лучше – вообще ничего не думай, просто пой, как пел.
Какое-то время Карлото молча сидел, непроизвольно фиксируя взгляд на оранжевом пятне полупришитой заплатки, а потом в горле вдруг появился мягкий комок, который непременно нужно было выдохнуть наружу, и он выдохнул его вместе с вернувшейся песней:
- Я ведь добрая соба-ка,
И кусаться я не бу-ду.
Но, как верный пёс, одна-ко,
Я пойду с тобой повсю-ду.

Ты меня ласкать не бой-ся,
Ничего ведь не прошу я.
Чуть душой ко мне открой-ся
И возьми любовь большу-ю.

- Всё… - опершись затылком о шершавую поверхность стены, он перевёл взгляд на Буратино.
- Ла-ла-ла, - резюмировал тот. – Хит сезона, шлягер! Узнаю перо Пьеро – его ведь песня? Можешь не отвечать, откуда тебе знать? Да… Ария Артемона из оперы «Собачья верность»… Ладно, это в прошлом. Но вот поёшь-то ты неплохо, и голос – тоже вполне... А что раньше не пел?
- А я знаю? – приходя в себя после неожиданного экзамена, отреагировал Карлото, - Охоты, просто, не было.
- А сейчас есть?
- Тоже не знаю…
- Ну, всё! – Буратино поднялся из-за стола и сделал шаг к старому сундуку, служившему местом хранения всякой всячины. – Не знать – в нашем положении непозволительная роскошь. Сейчас мы с тобой кое-что попробуем…
Приподняв крышку, он пошарил рукой в левом, ближнем к столу, углу сундука, и вытащил оттуда, блеснувший на миг коричневым глянцем, большой, в четверть листа, блокнот в кожаной обложке. Грохнув крышкой и снова подойдя к столу, Буратино аккуратно, смахнув пыль и крошки, водрузил блокнот на скатерть, покрытую пятнами и разводами разных цветов, решительно отодвинув в сторону бутылку.
- Здесь кой-какие наброски, - невнятно, закусив нижнюю губу, проговорил он, - попробуем что-нибудь найти – более-менее подходящее.
Некоторое время слышалось только шуршание бумаги и невнятное мычание.
- А, вот! – Буратино хлопнул ладонью по блокноту, - посмотри-ка это. – И он толкнул блокнот к Карлото. По обильно удобрённому росчерками, непонятными завитушками и просто грязными пятнами полю листа бежали строчки, правленые не один раз:

Я устал и сбился с пути.
Барабаны судьбы молчат.
Мне б намёк на тропу найти –
Может, выведет невзначай.

Хоть звериный путаный след –
Будет шанс дойти до воды.
Только ночью троп в поле нет,
И незримы в траве следы.

Я спросил бы свою звезду –
Только в тучах небесный свод.
И бреду я, словно в бреду,
Может час, может – целый год.

Может, путь простёрт на века,
Но, когда-нибудь, в тишине,
Барабаны издалека
Вновь укажут дорогу мне.

- А чьё это? – Карлото поднял голову.
- Наше всё. Не отвлекайся. Сможешь это спеть? – вытянутый кончик носа обозначил направление на исписанный лист.
- Не знаю… Если… А мелодия?
- Будет сейчас тебе мелодия, - усмехнувшись, Буратино направился в угол, где стояла шарманка, прикрытая вытершимся пледом, - и мелодия будет, и музыкальное сопровождение, и аплодисменты почтеннейшей публики…

7.
Старая шарманка папы Карло могла играть четыре разные мелодии. Это разнообразие достигалось перемещением изогнутого рычажка, присобаченного слева на корпусе и перемещающего внутри шипастые латунные валики механизма. Правда, в четвёртой позиции переключатель заедало, так что мелодий оставалось только три. Но этого вполне хватало: ведь можно было ещё вертеть рукоять шарманки быстро или медленно. Таким образом, получалось минимум шесть вроде бы разных мелодий, которые вскоре стали шестью песнями – стихов в блокноте хватило бы ещё на столько же.
Теперь на вокзальную площадь они ходили вместе, кроме тех дней, когда у Карлото болело горло, а случалось это, к сожалению, часто: воздух в каморке был сырым и холодным, а погода не баловала солнечными днями. Один из таких дней был ознаменован появлением в каморке Мальвины, но об этом уже было рассказано ранее, как и об её внезапном исчезновении, но сейчас о другом.
Давайте вернёмся в тот день, в самое его начало, ставшее первым звеном в цепи последовавших потом событий.

… Выйдя из крутящихся дверей, Буратино вдохнул свежий утренний ветерок, ещё не пропитанный испарениями потеющего города, потянулся, отведя до упора за спину локти согнутых рук, хлопнул себя по правому карману штанов и показал бледной, тающей в свете нового дня, луне язык. Слегка припрыгивая, он направился в сторону переулка, стиснутого между домами и камуфлированного кустами сирени. Углубившись в него не более чем на десяток шагов, он понял, что, наверняка поторопился, или выбрал не то направление. Впереди, от серых стен справа и слева отделились такие же серые силуэты, и, даже не оглядываясь, можно было быть уверенным, что ещё один силуэт украсил вход в переулок. Базилевичи всегда работали по трое, а больше здесь в это время было быть некому.
Отступив к стене дома, нависающего над тротуаром вторым этажом, Буратино упёрся в неё спиной и постарался развернуться так, чтобы труба переулка просматривалась в обе стороны. Правую руку он завёл за спину, и охватил пальцами рифлёную рукоять вставленного за широкий кожаный пояс гладкоствольного пятизарядного «Дуплета» с щелевидным стволом, бьющего на двадцать шагов сдвоенными пулями в мягкой медной оболочке, напоминающей абрикосовую косточку.
Вообще-то, свободное ношение оружия в городе не практиковалось, зато и запрета не было. Была статья в кодексе о правонарушениях: «Об использовании ненормативных средств защиты и нападения», включающая в себя широкий спектр воздействующих мер – от ужина с судьёй и присяжными в ресторане за счёт казны, до пожизненной каторги.
Поэтому каждый выбирал сам, на что ему рассчитывать: на судьбу, на силу, или на милость сильного.
- Ну вот, дружок, а я уж думал, что пустил деньги на ветер, и ты годишься, только для того, чтобы натирать мне задницу, - невесело усмехнувшись, Буратино вытащил, ставший почему-то неудобным, пистолет и, направив его в сторону тех двоих, которые появились первыми и теперь были лишь в нескольких шагах, упёр руку запястьем в живот. –
- Всё, ребята, стойте, где стоите! Дальше – запретная зона, а пропуска я вам не выпишу, разве что – на тот свет… И с каких это пор вы нарушаете перемирие? Была ведь договоренность у меня с вашей кодлой, что живём, не замечая друг-друга. Или меня узнать трудно?
- Всё шутишь, Буратино, - прошепелявил тот, что был повыше, откидывая на спину капюшон длинного плаща. - Да и чего бы не пошутить после хорошего выигрыша? Только ты не отпирайся – в «Грёзах» у нас глаза и уши за каждым столом. Но ты не нервничай: сегодня нам твои деньги не нужны. Мы тут к тебе персонально, вроде как с приглашением: тебя Рваный видеть хочет, наказал доставить к нему без задержек и в лучшем виде. Так что, ты пугач-то спрячь, и давай прогуляемся. Его контора недалеко, ты же знаешь…
Рваный контролировал эту часть города: от вокзала до старого городского кладбища, теперь заброшенного, где в помещении когда-то действовавшей гранитной мастерской и располагалась его «контора», бывшая ничем иным, как транзитным пунктом по сортировке и отправке ворованного добра. Впрочем, официально она именовалась вполне пристойно: «Пункт сдачи и переработки вторичного сырья».
Будучи одним из четырёх или пяти прямых действующих потомков Базилио (действия прочих давно прекратились по причине неудачного взаимодействия с судебной системой, либо преждевременной кончины), Рваный пользовался в клане вполне естественным авторитетом. Здесь, пожалуй, стоит поподробнее остановиться на истории клана Базилевичей и причинах, определивших отношение Буратино к этому клану. В любом случае, дальнейшая история будет понятней.
Почивший в бозе старый Базилио (а какие были похороны – весь цвет города!) был не только отпетым мошенником, но и изрядным ловеласом. Во всяком случае, его наследство оспаривали двенадцать или шестнадцать отпрысков только от зафиксированных браков – прочие были не в счёт. Отпрыски в полной мере сохранили унаследованные качества (чего нельзя сказать о сколоченном Базилио к концу жизни капитале, когда ему вдруг пошёл фарт), и продолжали интенсивно плодиться, заполняя потихоньку все пока незанятые нищи в городе, а когда их не осталось – незатейливо распространили свою экспансию на остальное жизненное пространство. Связанные между собой общностью происхождения и интересов, перекрёстными браками, многоступенчатым родством, а главное – отношением к окружавшему обществу и его адекватной реакцией – Базилевичи (как вскоре их стали именовать) образовали мощный клан, живущий по своим собственным меркам и понятиям. Внутриклановая иерархия окончательно сформировалась спустя два-три года, что сопровождалось некоторым уменьшением популяции, вызванным внутренними проблемами. На настоящий момент руководство разношёрстной компанией было за постаревшей Пёстрой Муркой – единственным уцелевшим в первом колене потомком женского рода. В клане, да и во всём городе её звали Мама Мура, или, с оттенком уважительной фамильярности, Мамура.
Мамура была продуктом уходящей эпохи и неохотно признавала новшества. Психология её действий была предельно проста: никакого «врастания в бизнес», никакого лоббирования интересов в нужных местах с нужными людьми, если за это требуется выложить хоть ломаный грош. Купить чиновника – да! – как необходимый инструмент. Если же купленный инструмент не оправдывает затраченных денег, то от него лучше просто избавиться: зачем возиться с ненужными вещами? Главный принцип сохранялся неизменным: «Кошелёк, или жизнь» - прочее от лукавого. Признавала Мамура только силу и право сильного, а слабостей у неё было две: деньги и коллекция чесалок для спины. Среди экспонатов этой воистину уникальной коллекции имелась и фигурка дракона с вытянутой вперёд лапой с растопыренными когтями, относящаяся, судя по удлинённым пропорциям и яркому лаковому покрытию, к сунскому периоду культуры Китая. Мамура знала о Китае только то, что котов там уважают, а собак иногда едят, и любила эту далёкую страну.
До того же, как красно-золотая драконья лапа украсила одну из стен Мамуриной гостиной, она не один год провалялась среди реквизита театра на колёсах, заваленная прочим скопившимся хламом между стенкой фургона и спинкой дивана – того самого.
Как она попала туда – не помнил никто, в том числе и Буратино. Зато он хорошо запомнил, при каких обстоятельствах она исчезла.

8.
- …Я много знаю не потому, что очень умный. Просто я долго жил, и у меня хорошая память. Вот, например, этот холст, на который ты сейчас смотришь: я помню время, когда тот, кого вы называли Папа Карло, ещё только ворочался в колыбели, а человек, застигнутый непогодой, попросил пристанища. А после того, как дрова догорели, и ужин был съеден, поставил керосиновую лампу на стол, достал из своего саквояжа коробку с красками и кисти, перетянутые грязной лентой, поцеловал для чего-то эту ленту, и попросил хозяйку дать какую-нибудь ненужную тряпку. Он распялил принесённый кусок холста, которым обычно вытирали пыль с подоконников, на рамке для приготовления пастилы из сваренных слив, и начал рисовать. Так и появился этот очаг. Утром художник ушёл. Я не знаю его имени, но внизу, на холсте, там, где сейчас торчит гвоздь с кольцом для ключей, была его подпись.
Говорящий Сверчок умолк. Карлото с интересом смотрел на старый холст, закрывающий теперь вход в никуда. Потом встал и подошёл к нарисованному когда-то при свете керосиновой лампы очагу. В правом нижнем углу действительно торчал изогнутый ржавый гвоздь. Вытащив гвоздь, собственно, даже не вбитый, а просто воткнутый в щель между деревянным косяком и кладкой стены, и смахнув слой пыли, Карлото наклонился к нижнему углу холста и за грязными разводами, оставленными ладонью, различил неясные штрихи, которые, если знать, что они такое, выстраивались в какое-то слово.
- Ста…. нет, сто… и что-то вроде «м» или «л»… Нет, всё-таки «ста». И точно – «л»! «Стал»! Так, а дальше? Опять «а»…, или «б»…
Неожиданно он выпрямился и, растерянно посмотрев на Сверчка, проговорил севшим голосом:
- Сталбени… Ты знал? Это слишком невероятно, это… это не может быть правдой!.. Сталбени… Его картины в лучших музеях, один его штрих, росчерк на листке бумаги продаются на аукционах… Нет, этого не может быть! Если это Сталбени, целая неизвестная картина, то какая же ей цена? – ой-ёй-ёй!... – обхватив руками голову, Карлото сел на пол и некоторое время оставался в таком положении.
- А Буратино ты об этом когда-нибудь рассказывал? – этот вопрос он задал, старательно пытаясь привести мысли в порядок и заставить их прекратить играть в чехарду и прыгать с места на место.
Говорящий Сверчок потёр согнутой в колене ногой, похожей на переломанную пополам сухую ветку, о плотно прижатое к боку крыло, и, повернув к Карлото свою удлинённую голову с немигающими глазами, медленно проговорил, чуть растягивая окончания слов:
- Когда-то Буратино бросил в меня молоток и сильно ушиб, но ещё больше обидел. У меня хорошая память, как я уже говорил. Нет, ему я ничего не рассказывал. Да он меня никогда ни о чём и не спрашивал…
Карлото, подобрав ноги, поднялся с пола, упирая руки в колени. Потом отряхнул штаны, посмотрел в сторону скамьи у стола, но остался стоять.
- Ну, а папа Карло знал? – На этот его вопрос Сверчок издал своими крыльями звук, напоминающий тот, что издаёт нож, когда им с силой водишь по стеклу. – Папа Карло много что знал… Но вот говорить, о том, что знает, он не любил. У него были свои представления о том, что, как и когда должно быть. Теперь поздно рассуждать об этом…
- Ну да, поздно… Кому поздно-то? Мне, например, так даже рано. Хотя, похоже, уже и нет… - Карлото повернулся и, сделав пару шагов, остановился у скамьи и задумчиво провёл по ней ладонью. – А ты как считаешь?
- Я? – Сверчок передвинулся ближе к краю карниза, шедшего под потолком вдоль внутренней стены и, брезгливо стряхнув передней левой лапкой вниз какой-то неугодивший ему камешек, снова замер. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем он, оставаясь по-прежнему неподвижным, и даже не смотря на Карлото, медленно, раздельно произнёс:
- Наверное, время, действительно, пришло… Так вот: ключик никто не крал. Карло сам забрал его из тайника под ступенькой и унёс. Предупреждаю твой вопрос – я не знаю: куда и зачем. Мне он ничего не говорил ни тогда, ни после.
Карлото медленно опустился на скамью, безвольно свесив руки по бокам. Потом вдруг громко икнул и, словно в недоумении, провёл ладонями по груди и животу.
- Папа Карло? Ты сказал – Папа Карло?
- Я сказал не так, но ты правильно понял.
- Но, зачем?!
- Это надо было спрашивать у него. Я ведь уже говорил, что теперь поздно…
Несколько минут Карлото сидел, тупо уставившись в закрытую дверь. Потом с силой взъерошил волосы, дёрнул себя за мочки ушей и, встав со скамьи, обвёл помещение каморки взглядом.
- Ну что ж, тогда мне, кажется, нужно идти, – голосом, почти спокойным, если не принимать во внимание дрожавших в нём ноток, произнёс он. – Пойду искать Буратино, думаю, у нас есть, о чём поговорить. Спасибо тебе, хотя, может быть, то, что ты мне рассказал, надо было сказать раньше… До встречи, мне ещё очень много вопросов хочется тебе задать. Потом…
- Будешь – потом – задавать вопросы, не забудь спросить о причинах, побудивших Карло столько лет молчать. И что же там осталось – за дверью – чего не успели в своё время разглядеть и оценить. Если вспомнишь, конечно… - Говорящий Сверчок повернул голову к Карлото и слегка подмигнул, как показалось, своим немигающим глазом.