Общественная атмосфера в МГУ (1946 – 1953 гг.)

Впервые опубликовано:
​Сизов С.Г. Общественная атмосфера в Московском университете во второй половине 1940-х – начале 1950-х гг. // Московский университет и судьбы российской интеллигенции: Материалы междунар. науч. конф., посвящ. 250--летию МГУ. – М.: Полиграф сервис, 2004. – С. 68 – 75.
​-------------------------------------------------------------

Общественная атмосфера в Московском университете во второй половине 1940-х – начале 1950-х гг.

Советское общество первых послевоенных лет всё чаще привлекает внимание современных историков. Особенно актуальной является проблема взаимоотношения власти и общества, изменений общественно-политической и морально-психологической атмосферы советского общества 1946 – 1953 гг.[1] В этой связи интересно рассмотреть характер общественной атмосферы, царившей в эти годы в Московском университете, опираясь на воспоминания тех, кто учился в МГУ в указанный период.
Очевидно, что атмосфера в Московском университете, с одной стороны, имела, безусловно, общие черты с тем, что было характерно для всей общественно-политической жизни страны того времени. Это определялось тем, что власть жёстко контролировала образование по средством много численных известных механизмов (кадровая политика, идеологические накачки и т.п.). Естественно, что Московский университет, его преподаватели и студенты в полной мере должны были пережить тот идеологический накат власти, который происходил в конце 1940-х гг. С другой стороны, МГУ в советское время сохранял особый статус. Власти заботились о развитии материально-технической базы университета. Там были сосредоточены лучшие научно-педагогические кадры, в том числе получивших образование до революции или в первые послереволюционные годы. Это позволяло при всей жёсткости контроля властей сохранять определённые университетские традиции.

Известный литературовед В.В. Кожинов – студент филологического факультета МГУ первых послевоенных лет, пишет о настроениях той поры как о периоде «ностальгии» по революционному прошлому. В те годы многим молодым людям тех лет представлялось, что в «эпоху Маяковского» «жизнь была ярче и вольнее»[2].Кожинов замечает также: «Всё то, что вызывало у многих студентов критическое (или даже резко критическое) отношение, осознавалось как отступление от подлинных основ социализма, революционности, «советскости». Существенно, что негативные оценки жизни в СССР отнюдь не сочетались тогда (в отличие от позднейших времён) со сколько-нибудь позитивным отношением к «капиталистическому миру», напротив, в нём нередко видели «виновника» тех или иных наших бед, и, в частности, поистине восторженно относились к любым «революционным» событиям в деятельности стран Запада и Востока» [3].

В.В. Кожинов вспоминает о том, что многие из его сверстников в те годы «были «левее» Сталина» (который, например, побоялся напрямую ввязываться в корейскую войну). «Комсомольский энтузиазм» в те годы владел даже теми молодыми людьми, жизнь которых пошла совсем в другом русле в последующие годы. Как свидетельствует В.В. Кожинов, они активно участвовали в деятельности ВЛКСМ и даже становились секретарями комсомольских организаций из-за «искренней убеждённости», а не из соображений карьеризма (что, впрочем, не означает, что среди комсомольских активистов не было приспособленцев и карьеристов)[4].

Система доносительства во второй половине 1940-х гг. имела тотальный характер, и это не могло не накладывать свой отпечаток на общественно-политические настроения в вузах. Известный физик (а впоследствии и диссидент) Ю.Ф. Орлов, вернувшийся с фронта и ставший студентом физико-технического факультета МГУ, выяснил в 1956 г., что доносы писало не менее четверти студентов его группы[5]. В своих мемуарах он рассказывает о существовании подсознательных запретов на обсуждение острых политических тем даже в узких дружеских кампаниях. «Мы жили дружною коммуной, - пишет Орлов, - готовили по очереди суп и кашу, обсуждали физику, организовали даже хор русской песни, в котором пели все, я дирижировал. Мы были настоящими друзьями. По меньшей мере, трое из семерых писали в то время доносы. Правда, никто не предал друзей, не воспользовался никакими их случайными оговорками. Но - между прочим - возникали ли у нас случайные оговорки? Обсуждали ли мы вообще политику? О да, обсуждали, но никто не говорил ничего опасного для себя. У нас были внутренние гироскопы, которые держали наши речевые потоки в безопасных каналах. В душе, в глубокой глубине, никто не верил никому. (Выделено Ю.Ф. Орловым. - С.С.).В таких обстоятельствах между нами не было, и не могло быть, простых и чистых отношений»[6].

А.А. Зиновьев, учившийся на философском факультете МГУ в 1946 – 1951 гг. вспоминает о проявлениях антисталинских настроений в студенческой среде. «В эти годы, – пишет философ, – началось усиление репрессий не только за бесчисленные мелкие и крупные уголовные преступления, но и за «политику». Возвращалась обстановка конца тридцатых годов. Летом 1948 года я ездил на работу в колхоз со студенческой бригадой факультета. Положение в колхозах было еще хуже, чем до войны. По возвращении из колхоза один член нашей бригады, бывший офицер-фронтовик Том Тихоненко высказал несколько критических фраз о колхозах. Его осудили на десять лет по 58-й статье. Тихоненко учился на курс старше меня. Свои мысли о колхозах он высказал в своей группе. О его осуждении я узнал лишь постфактум. Если бы он был на нашем курсе, я бы не удержался и поддержал его из солидарности. Уже после того, как Тихоненко отбыл срок и был освобожден в хрущевские годы, он сказал, что донос на него написал сокурсник и что последний выступал свидетелем на суде. В этом же году был осужден на большой срок только что поступивший на факультет Виктор Красин, впоследствии ставший диссидентом. Его осудили вместе с группой других студентов за занятия буддизмом. Многочисленные случаи арестов происходили в нашем непосредственном окружении»[7]. А.А. Зиновьев замечает далее, что его «антисталинистские умонастроения» не были исключением. Такие настроения в то время были у многих.

В.Н. Садовский, учившийся в МГУ в 1951 – 1956 гг. вспоминает о последних годах жизни И.В. Сталина как о «высшем пике коммунистического идеологического мракобесия». «Дискуссии, ничем не отличавшиеся от судебных процессов, – пишет философ, – шли одна за другой (по философии, по биологической науке, по журналам «Звезда» и «Ленинград», по физике, кампания борьбы с космополитизмом и т.д. и т.п.). На факультете, впрочем, как и во всей стране, господствовал не знающий никаких пределов дух сталинского догматизма и террора, с удивительной лёгкостью превращающий белое в чёрное, а чёрное – в белое, а людям – тем, кто ещё был способен высказать хотя бы самое робкое сомнение относительно таких манипуляций, грозила неминуемая кара, нередко равносильная праву на жизнь. Вот такая абсолютно ирреальная жизнь была уделом всех на факультете – и студентов, и преподавателей»[8]. Всё это неизбежно порождало серьёзные нравственные коллизии. В.Н. Садовский свидетельствует: «На факультете тех времён, как и во всей стране, страх, предательство и доносительство были чуть ли не нормой. И вместе с тем, многие преподаватели вели себя в высшей степени достойно, сохраняя высокую человечность и нередко оберегая нас от опасностей»[9].

В воспоминаниях бывших студентов философского факультета МГУ приводятся конкретные факты, когда преподаватели пытались уберечь своих студентов от власти, но имеются факты и другого рода. Учившийся на этом факультете в 1949 – 1954 гг., Н.Б. Биккенин пишет, что помимо общих идеологических кампаний (таких, например, как борьба с «космополитизмом») в МГУ существовали и свои собственные «локальные» кампании: против «белецкианства» (по имени зав. кафедрой, профессора З. Белецкого); против «гносеологов» – Э.И. Ильенкова, В. Коровникова, А. Зиновьева; против «извратителей» истории русской философии – Е. Плимака, Ю. Карякина, И. Пантина[10]. Всё это не только негативно сказывалось на научной карьере этих учёных, но негативно влияло на общую атмосферу в университете.

Некомпетентное авторитарное вмешательство руководства ВКП(б) в гуманитарные и естественные науки оказалось во многих случаях пагубным для их дальнейшего развития. Некоторые крупные открытия, сделанные зарубежными учеными в области физики, квантовой механики, химии и кибернетики, объявлялись «враждебны­ми материализму». Особенно пострадали генетика и молекулярная биология. Последствия августовской сессии ВАСХНИЛ не могли не сказаться и на судьбах преподавателей и студентов биологического факультета МГУ. В книге С.Э. Шноля[11], бывшего студентом МГУ в 1946 – 1951 гг. содержатся важные свидетельства того как проходила эта кампания в главном университете страны. В конце августа 1948 г. на биологическом факультете МГУ прошло заседание учёного совета. Всем предлагалось высказаться в поддержку «мичуринской биологии». Профессор Д.А. Сабинин произнёс краткую речь: «Много лет я учил студентов науке и правде, мне предлагают изменить себе и правде...» Профессор был уволен. Весной 1951 г., когда готовую к изданию книгу Д.А. Сабинина рассыпали в наборе, он покончил с собой[12].

С.Э. Шноль сообщает и том, что попытки студентов получить у заведующего кафедрой микробиологии МГУ мнение о книге лжеучёного Бошьяна закончились безрезультатно. Преподаватель так и не решился высказываться. Очевидно, что положительно говорить не позволяла совесть, а отрицательно – страх перед возможным доносом. После серии увольнений, констатирует автор воспоминаний биологический факультет МГУ был разгромлен[13].

Другой бывший студент МГУ, учёный-биолог В.Н. Сойфер, автор фундаментального исследования по истории взаимоотношений власти и биологической науки пишет, что «полоса массовых увольнений прокатилась по всем университетам, по большинству сельскохозяйственных, медицинских, педагогических, лесных, пищевых и других вузов, по многим научным учреждениям. Всего было уволено в стране около трёх тысяч учёных биологов. Это была настоящая эпидемия варварских гонений на науку. Русская генетика, давшая образцы великих исследований, призванных во всём мире, прекратила своё существование над биологическими науками опустилась чёрная ночь»[14].

Вышепреведённые свидетельства показывают всю сложность, неоднозначность общественно-политических настроений и морально-психологической атмосферы в Московском университете. Подобные процессы в той или иной мере были характерны и для других советских вузов послевоенной поры[15]. Многие студенты искренне верили в политику, проводимую партией и Сталиным. Но существовало немалое количество молодых людей, которые были либо аполитичны[16], либо настроены критически к действиям властей и желали перемен. Значительная часть этих людей активно проявили себя в общественной жизни в годы «оттепели».

Примечания

[1] См.:Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945 - 1953.- М., 1999. [2] Кожинов В.В. Россия. Век ХХ-й (1939 – 1964). (Опыт беспристрастного исследования). – М., 1999. – С. 330. [3]Там же. С. 330 - 331. [4] См.: Там же. С. 331-332. В цитате сохранено выделение слов В.В. Кожиновым - С.С. [5] См.: Орлов Ю.Ф. Опасные мысли. Мемуары из русской жизни. – М., 1992. – С. 101. [6] Там же. [7] Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М., 1999. – С. 260–261. [8]Садовский В.Н. Философия в Москве в 50-е и 60-е годы // Вопросы философии – 1993. – № 7. – С. 149. [9] Там же. С. 154. [10] Биккенин Н.Б. Сцены общественной и частной жизни // Свободная мыль – XXI. – 2001. – № 3. – С. 80. [11] Шноль С.Э. Герои и злодеи российской науки. – М., 1997. [12] См.  : Шноль С.Э. Указ. соч. С.253. Подробнее о Д.А. Сабинине см.: Репин Л. Выстрел // Комсомольская правда (Москва). – 1988. – № 140. – 16 июня. – С. 4. [13] Шноль С.Э. Указ. соч. С.254 – 255. [14] Сойфер В.Н. Власть и наука: История разгрома генетики в СССР. – М., 1993. – С. 418. [15] См.: Сизов С.Г. Интеллигенция и власть в советском обществе в 1946 – 1964 гг. (На материалах Западной Сибири): Монография. В 2-х ч. Ч. 1. «Поздний сталинизм» (1946 – март 1953 гг.). – Омск:, 2001. [16] Об этом в частности пишет будущий активист «Пражской весны» Зденек Мдынарж, учившийся на юрфаке МГУ. См.: Млынарж З. Мороз ударил из Кремля. – М., 1992. – С. 18 – 20.С. 68 – 75.