38.

Листья тихо падали. Он решил, что встанет со скамьи, как только тридцать восьмой листочек опустится на землю с ближайшего к нему клена. Один раз его отвлекли крики детей со стороны игровой площадки, другой – мысль, пронзившая сознание нежданно-негаданно.

Он сказал себе быть терпеливым и сосредоточиться. Это просто. Он не раз так делал. Семь, восемь… Двадцать девять, тридцать… Неправильно! Нужно считать только желтые листья, так не пойдет.

Он погладил свое левое предплечье и усмехнулся. На лице выразилось такое облегчение, как будто он в последнюю секунду решил не делать чего-то, что обернулось бы для него мгновенной, неминуемой гибелью.

Он поправил воротник, плотнее укутал шею шарфом и приготовился. Глаза поблескивали здоровой жизненной энергией. Волосы, сплошь седые, выдавали в нем старость, но микродвижения мускулатуры выражались на языке молодого, энергичного тела.

Он вновь зрительно выделил квадрат под деревом и сосредоточил свое внимание на нем. Желтые листья. Не оранжевые и не красные. Не с нюансами желтого цвета и не желтеющие зеленые, заблаговременно увлекаемые ветром в тлен. Желтые.

Сознание не хотело быть ограниченным одним монотонным процессом. Ему хотелось гулять и открываться новому.

Он решил, что на этот раз у него все получится, и все сильнее натягивал поводок своего беспокойного внимания.

Пятнадцать. Ветер определенно заметил, что здесь происходит, и забавы жестокой ради надел на свои руки перчатки из самого льда.
Двадцать один. В лицо устремился осиновый листок, ровно такого цвета, какой нужен, но настигнуть цель ему не удалось. Рефлексы еще не отправились в спячку и помогли предотвратить столкновение, не нарушив концентрации на главном.

Двадцать девять. По позвоночному столбу прошлось недовольство, пришлось поерзать. Глазам же позволено было лишь поморгать.

Тридцать шесть. Будто со дна колодца, в душе послышался далекий зов испуганного человека. Этого человека забыли в колодце? Этот человек – он сам? Он забыл выключить утюг?

Он уже видел боковым зрением опускающуюся пару, один, правда, подотстал, видать, долго собирался.

Тридцать семь.
Ну что ж, друг, честь завершать парад выпала тебе. Тридцать восемь.

Тело по памяти воспроизвело алгоритм: поворот головы вправо, упор правой рукой о спинку скамьи, легкий прищур во взгляде, устремленном вдаль.

Никого.

Голос со дна колодца позвал громче и сотряс стены.

Никого знакомого.

Конечно. Губы растянулись в быструю, короткую улыбку, успокаивая владельца; тот в очередной раз не получал желаемого, хотя и знал заранее, что не получит. А раньше было наоборот.

Привычка была настолько приятной, что он не захотел расстаться с ней даже по истечении срока надобности.

Избавиться от горечи не представлялось возможным, он лишь был благодарен времени за то, что уже не испытывает ее так сильно.
Тридцать восемь особенных листов было засыпано другими, погребено безвестно.

Теперь он предложил себе идею посчитать до тридцати восьми, пока не сводит глаз с мечущейся неподалеку собаки, или насчитать тридцать восемь колясок, которые провезут мимо него мамаши, но финал и здесь был предрешен. Она не появится в дальнем конце аллеи, спеша на встречу, поправляя на ходу волосы или шейный платок. Или не окажется внезапно за его спиной, напугав до чертиков, пока он, поглощенный затейливым процессом коротания времени, ожидал ее, зачастую позже назначенного времени. Уже не первый год он вообще не назначает ей встреч, кроме одного мрачного места, где много неживых цветов и она лишь молча улыбается ему с портрета.

Тридцать восемь. И хотел бы вспомнить, да не выйдет, что надоумило его внести именно это число именно в такую привычку.

Но теперь осталась только она. И пускай будет. Пускай останется одно это ожидание, вырезанное из контекста, в нем есть своя прелесть. В нем нет разочарования, а лишь искрящееся предвкушение и надежда.

Где-то кольнуло одиночество, когда он поднялся со скамьи.