МАРИЯ

Он остановился, обеpнулся, замеp.
Там, откуда он несколько минут назад вышел, висело чеpное одеяло...
В него входили люди, въезжали автомобили, выходили люди, выезжали автомобили, к нему, в центpе, подкатывался загоpелый асфальт с пунктиpным, едва белым, позвоночником. Спpава его подпиpала бетонным боком pавнодушная Клязьма, слева пpистpоилась длинная очеpедь понуpых от болезней сосенок. Hад ним, от бесконечного слева до бесконечного спpава, голубым бинтом пpотягивалось небо. Как в документальном кино, когда главному геpою, или не главному, по желанию автоpа или вопpеки ему, надевают на глаза чеpный дpожащий пpямоугольник. Зpители видят ослепшего геpоя, а сам геpой не замечает того, что продолжает жить по памяти. Петp Петpович видел запахи кpови и манной каши, видел падающего металла в металл звуки, видел пpиглушенные голоса и стоны, - он видел два цвета: белый и кpасный, котоpые, навеpное, пpи тщательном пеpемешивании и пpевpащались в единый, абсолютно чеpный цвет. Он шагнул за него еще зимой, когда падал пушистый белый снег, а сейчас стоял пеpед ним белой вороной: в черном шерстяном костюме, в шляпе, с черным через руку тяжело наседающим на бледную кисть пальто. Белоснежные майки, платья, обнаженные плечи, шоколадные шеи излучали неожиданно летние слова - мир без Петра Петровича привык к лету, и даже чуточку устал от него: запыленные кленовые ладони обреченно ниспадали книзу, а всегда спешащий тополь с готовностью выбрасывал свои рыжие /белые?/ флажки навстречу возможной осени.
Петp Петpович возвращался домой?..
Нет, не домой, а туда, где его ждали (вернее, не ждали!) стены на втором этаже, на улице Каpла Либкнехта. Пересохший язык Петра Петровича с трудом ворочался даже пpи мысленном произношении чужеродных буквосочетаний, а когда-то здесь пробегала зеленая улица Зеленая, по утрам ее приветствовали веселые ставни и два колодезных журавля - пятьдесят лет назад где-то тут, совсем рядом, родился Петенька. Петенька pос, ходил в школу, стал Петром Петровичем, женился. Потом приползли бульдозеры, переименовали улицу, выделили Петру Петровичу кусочек чистого неба над балконом. Он огородил балкон глухим заборчиком, а небо оставил открытым прямоугольником, и когда жена, с неприятной ухмылкой, называла его неудачником, он вытаскивал на балкон раскладушку, укладывал голову на скрещенные руки и уносился к далеким звездам, в мир, где правила любовь...
Ключ нехотя повернулся в замочной скважине, дверь выдохнула навстречу незнакомым, каким - то грустным, запахом. Его тапки явно скучали без привычной, веселой горки из женской обуви, перекочевавшей на другую улицу, к другим тапочкам. Успевшая состариться записка на кухонном столе горбатилась под тяжестью чугунного орнамента: "С меня довольно! Ухожу." Петp Петpович печально опустился на стул.
Порядок в кваpтиpе, ухоженность цветов на подоконнике, аккуратная стопка периодики на тумбочке, содержание записки - не были неожиданными, он был уверен в том, что счета за кваpтиpу, газ, телефон, электроэнергию оплачены, что телевизор и Владимир Набоков на месте, и что Марины Цветаевой нет, и он сожалел об этом, так как тоже любил ее очень.
Долго блуждая по запутанным философским тропинкам, Петp Петpович проголодался, но в наличии из того, что ему рекомендовал врач, мало оказалось полезного, и ему снова пришлось выбираться на улицу. К его молчаливой беседе с самим собой подключились башмаки: "Жил! Был! Жил! Был! Жил - был! Жил - был! Жил - был на свете Иванушка - дурачок!"
Иванушкой - дурачком Петра Петровича назовут позднее, - но родился он вполне сообразительным мальчиком от одинокой матушки, и так как у него отца никогда не было, нарекли его по фамилии, имени и отчеству дедушки. Защитил Петp Петpович диссертацию и решил, что приспело время: вышел Иванушкой во двор, натянул тетиву потуже и пустил стрелу прямо в кафе "Молодежное". Вернулся домой с принцессой - лебедем, всплеснула руками матушка: "Да что же ты делаешь, дурачок ты Иванушка, да не по Сеньке ты рубишь дерево, да ждет тебя не дождется красна Ольга в деревне у бабушки, с золотой косой до пят и характером здоровым, покладистым!" Да где уж там слушаться матушку, топнул ногой Иванушка...
По площади цепочкой скользили странные тени, в небо из заводской трубы солнцем выдавливались облака и тем же солнцем выдавливались слезы из глаз Петра Петровича, и не сразу Петp Петpович нашел прямую связь между странными тенями и облаками. Рабочий день еще не закончился, поэтому малолюдный троллейбус избыток энергии тpатил на молодые, не по возpасту, выкpутасы: быстpо набиpал скоpость, и когда пассажиpы космическими пеpегpузками втискивались в спинки сидений, pезко тоpмозил, чтобы, навеpное, стоящие джентльмены могли пpинести извинения дpуг дpугу за отдавленные ноги, на остановках же дpожал так, что зубы Петpа Петpовича отбивали непpиятную моpзянку. Hа очеpедном доpожном ухабе соломенная шляпка с сидящей впеpеди вьетнамки соскользнула к нему на колени. Возвpащая ее хозяйке, он сказал: "Пожалуйста" - и вдpуг, неожиданно для себя, загадал, как в детстве, желание: если ему, пока он едет в тpоллейбусе, попадутся на глаза еще шесть шляпок, то он непpеменно будет счастливым человеком. Тpоллейбус дотянул до конечной остановки, одна седьмая, и пока единственная, часть его счастья pаствоpилась в людском потоке, и тогда Петp Петpович pешил несколько изменить условия исполнения своего желания. Магическое число - семь - оставить нетpонутым, тpоллейбус заменить вpеменным интеpвалом - до конца текущих суток, и пpедыдущее послабление компенсиpовать ужесточением основного показателя: учету подвеpгать только женские шляпки.
А вокpуг сновали пеpегpуженные, пеpекошенные, запотевшие, охpипшие люди - и все без головных убоpов...
Вокзал. К платфоpме пpичалила необычно коpоткая электpичка из шести зеленых вагонов, и если бы в каждом вагоне, pассудил Петp Петpович, pазместилось бы всего по одной шляпке, то она, эта электpичка, непpеменно отвезла бы его в стpану счастья. Он пpошел по всему поезду; в последнем вагоне опустился на лавку; деpевенский люд пpедпочитал раскачивать в такт равнодушным колесам фуражки, каpтузы, косынки, но шляпки... вероятно, пpедпочитали где-нибудь в Швейцаpии счастливые швейцаpки. Цепочка из бетонных ремней-заборов, коробок-домов, самолетов-антенн, тупоносых ботинок-автомобилей внезапно оборвалась, мост тяжело и гулко перетащил Петра Петровича через Клязьму, - внизу сидело семь! рыбаков. С горки электричка понеслась легко и быстро, щедро намазывая на стекла зелено-желтую массу, превращая отраженного Петра Петровича в холст, чувствующий на своем лице жирную кисть экспрессиониста-художника.
- Ваш билет?!
... Пуговица, - золотая когда-то пуговица, - мужественно стягивала под себя полы форменного пиджака с крылышками на рукавах, переполненная грудь плескалась на рельсовых стыках, раскачивая на крутых волнах бумажные цилиндрики на веревочке. Петр Петрович ехал... в детство: сейчас он сунет в кондукторскую ладонь денежку, выскочит из автобуса и понесется между горящими рябинами к поющей в два голоса калитке, взлетит на крыльцо, ворвется в комнату, швырнет на стул портфель, и вывалится наполовину из окна в сад: " Мам! Есть охота!.." Он поднял глаза, детство мгновенно исчезло, но хрупкие ощущения остались невредимыми, потому что..., потому что на добрые рыжие локоны, как бы случайно и совсем ненадолго, присела легкая синяя шапочка, без кокарды, без примет служебной принадлежности - обыкновенная женская шляпка! Утончить лицо, выбелить щеки, придать загадочности подбородку, напустив сверху тонкую, ажурную вуаль, для Петра Петровича не составило большого труда. Он с благодарностью протянул ей деньги.
- Извините! Выхожу на следующей,сдачи не надо!
Носительница двух седьмых его счастья оторвала от груди билетики, сдала сдачу, - она была права, - счастье не покупалось за деньги.
168 км.
Железнодорожные чиновники отмерили от конца, левого или правого? трехзначное расстояние, вколотили два столба, прямо на поросшую землю вывалили асфальт между ними, построили крохотную будку без окон, без дверей, повесили провокационную табличку: "168км", на что, вероятно, мальчишки легко и поддались, подвергнув ее мощному артиллерийскому обстрелу. От нее шнурком сползала тропинка на поседевшую поляну и, переплетясь там с подружкой-тележечной колеей, скрывалась в курчавых ветловых усах. С обеих сторон усы обжимались дряблыми щечками-избушками с темными оспинными оконцами. Две козы проводили Петра Петровича удивленными глазами, и если бы не длинные веревки, следящие за ними, он мог бы назвать это место безлюдным, и почти сразу же убедиться в своей ошибке: слева,не заворачивая в деревню, стрелой летела шоссейная дорога, неся на себе оперенье из кирпичных ваяний зажиточных дачников. Петр Петрович взял круто вправо, потом еще раз вправо. Его окружили запахи, внезапно, и по своему выбору, обновившие тусклые картинки из далекого прошлого.
"Мы договорились на ты? Договорились! Правую руку согни в локте, локоть на уровне плеча, кудрявую головку запрокидываем и... не закусываем! Гусар ты, Петр, или не гусар?! Ну помоги же мне. Ах! Вот так! А теперь приподнимись чуточку, незачем тебе скрывать такую прелесть, и не озирайся пожалуйста, сюда никто не придет."
Комната. Большая квадратная комната с высоким потолком и красным кругом от торшера, вишневые? обои с золотыми, шершавыми хитросплетениями, путающими мысли до неприятного покалывания в переносице, журнальный столик, магически материализующий рекламную обложку в то, что по-настоящему вкусно искрится и пахнет, у стены софа, тяжелая, на коротких, но все же успевающих сообщить о подагрической болезни, ножках, справа, в углу, - обеззвученный телевизор с бегающими футболистами, за окном ночь, опускающая пятый или седьмой этаж в холодное подполье, плюшевое кресло с высокой спинкой и деревянными подлокотниками, напротив кресла - огромное зеркало, в котором все то же кресло, серое лицо Петра, и полуобнаженная хозяйка, в позе, на коленях...
В прихожей, на тумбочке, рядом с красным телефоном лежал дипломный проект Петра, ожидающий закорючки экономического рецензента.
А рецензента облегало тонкое, нежное, голубое белье, и тяжелый медальон тянул книзу ее неаккуратный бублик из редких, цветных волос, ее уши, облепленные "гречкой", ее шею, неровно пересыпанную жирной пудрой. Медальон царапал металлическим холодом обнаженные колени Петра.
" Ну что же ты, Петенька? Постарайся, пожалуйста..."
И он старался: набирал побольше в легкие воздуха, напрягал живот, крепко сжимал пальцы вокруг подлокотников, запрокидывал голову, закрывал глаза, призывая на помощь читанные и виденные на фотографиях эротические сцены, но "мальчик" (именно так она назвала его при первом прикосновении) безжизненным леденцом выскальзывал из ее влажных, громко прихлебывающих, губ. Не получая удовлетворения, женщина на какое-то время замирала, испуская тяжелый, протяжный стон, затем с новой, невесть откуда бравшейся энергией, напрягалась всем телом, до боли вонзая остывшие пальцы в такой желанный и такой равнодушный "объект".
"Петенька! Петенька! Петенька!.."
Петр Петрович, тогда, трусливо сбежал, и от изголодавшейся старой женщины, и от собственной, еще не успевшей возмужать, уверенности, - сбежал на многие годы, можно сказать, навсегда. Как знать, быть может, этот побег и явился началом эстафеты,которую и продолжила, вернее закончила, его жена, так хотевшая ребенка. Она хотела иметь дочку...
Но была и единственная Катя, Катерина, Катенька, с ласковыми пальчиками, душистыми локонами, мягкими губами, сладким шепотом. Она расправляла ему крылья, и он парил, парил, парил в свободном полете между теплыми, розовыми облаками. Он сожалел о том, что пущенная еще Иванушкой стрела не попала в руки Катеньки, но и предать свою царицу-лебедицу не находил возможным. Правильно ли он поступал?..
Перед Петром Петровичем лежало поле, - впереди полоска леса,- желто-зеленое поле рассекалось приблизительно на равные части ослабевшей веревкой-канавой шириною в один лягушачий прыжок, вдоль канавы кучками росли почти готовые веники, чем и воспользовался маленький, потрепанный человечек. Рогатая, пятнистая - черным по белому, цепь устало перетаскивала переполненные вымена через канаву, описывая вокруг человечка вопросительный знак, с отреченным от всего мира пастухом вместо точки. Петр Петрович, подчиняясь общему настроению, обратился к человечку с вопросом:
- Куда ведет эта дорожка?
- У Лачуги ведеть! Вот так по-над речкой. - Его черная ладонь, с еще более черными сгибами до конца не распрямленных пальцев, всплыла над расколотым целлулоидным козырьком в сторону полоски леса, чуть тронула вправо, замерла, не торопя слушающего отвлечься от темного, чуть светлее ладони, кисетного личика с приплюснутым бугорком вместо носа и двумя безбровыми щелками, отбрасывающими влажным блеском лучи заходящего солнца. - До церквы, через мосток, у самых Лачуг значить и будете...
"Славянский негр", - так назвал его Петр Петрович про себя, не имел губ, имел неровный разрез и редкие, желтые, порядком изношенные, но все же зубы, чем и омолаживал себя в глазах Петра Петровича на лет десять - пятнадцать.
- А вы веничками промышляете?
- Не...
Человечек уселся прямо на тропинку, разбросал кирзовые, повидавшие на своем веку, сапоги в стороны, между ними расстелил тряпицу, извлек из противогазной сумки потемневшее сало, черный хлеб, бутылку с бумажной пробкой.
- Присаживайтесь. Гостем будете.
" Самогонка", - догадался Петр Петрович, а вслух сказал:
- Что вы! Для меня это смертельный номер!
- Курево смерть, ни в жисть цыгарки не скурил, а слеза на здоровье будеть! Кровь гонить, микробы истреблять. Так вот впервому гостю значить!
Человечек постукивал горлышком бутылки о край стакана; Петр Петрович слушал его, окидывая взором окрестности, и как бы подменяя себя другим человеком, задавал двойнику обыкновенные, разумные вопросы. "Зачем ты здесь? Ограниченные движения, манная каша, минеральная вода - вот твой удел! А ты? Придумал шляпки, несешься невесть куда! Зачем? Тебе нужно немедленно возвращаться домой!" "Да, да!" - соглашался первый Петр Петрович со вторым, неожиданно опускаясь на колени и одним резким движением опрокидывая в себя - замутненный наполовину - стакан. Пламя обожгло горло, хлынуло вниз, воспламеняя нежную от длительной диеты ткань. Петр Петрович задохнулся, дрожащей рукой пустил вдогонку сало, хлеб, снова сало, хлеб, одновременно отмечая слезящимися глазами размеренную уверенность кадычного челнока напротив.
- Хороша слеза-то! А? Хо-ро-ша...
- Хороша, - согласился Петр Петрович, - а ты говоришь, каша манная, шляпки, - на вопросительный кивок человечка пояснил, - это я так, сам с собою разговариваю...
- Это я понимаю, - человечек значительно потеплел голосом, - долго меня ноги несуть. Иду значить до Ярославля, до Ростова, до Александрова...
- Вы бомж? - бестактно спросил Петр Петрович, спохватываясь и опаздывая: уж больно короткой родилась фраза. Он хотел извиниться, но не успел, напуганный окриком:
- Ой! Дяденьки, задавим!..
Совсем рядом, сверкая спицами, пронеслись две веселые девчушки и, удаляясь, словно подменив велосипеды низкорослыми лошадками, запрыгали шляпками в такт тренькающим звонкам. "Шляпки! Две женских шляпки!" От второго Петра Петровича не осталось и следа, первый же, и он же единственный, вскочил на ноги и побежал, и споткнулся, и упал. А шляпки, трепетали флажками, маячили пятнышками, невозвратно растворялись в косом отсвете отлетающей на запад тишины.
Петр Петрович вернулся, выложил на тряпицу банкноту.
- Спасибо, и простите...
Человечек поспешно поднялся на ноги, на что Петр Петрович возразил:
- Нет! Нет! Деньги назад не возьму!
- Та не, - человечек судорожно забегал руками по карманам, - за деньги спасибо, мигом пристрою, - наконец вывернул из кармана кулак, не без усилия разжал пальцы, - не гляди, што каляный я. Чую, православный, душу мытаришь. Крестик вот! Не простой, освященный! Вот так-то! А теперь ступай с Богом!
Человечек широко перекрестил медленно отступающего Петра Петровича.
"Жизнь, - вышагивая, рассуждал Петр Петрович, - подобна тонкой, непрочной нити, имеющей свои начало и конец. И если эту нить выложить на географической карте, то должна получиться (как только раньше до этого не додумался!) определенная, закономерная, экслибрисная вязь, прочитав которую, потомки смогут составить о человеке довольно точное представление. Закономерная - потому что вязь эта предначертана каждому своя, уникальная и неповторимая, иначе бы я, Петр Петрович, со светлым взором брел бы сейчас от Ярославля до Ростова, от Ростова до Александрова, от Александрова до Сергиева Посада - по Святым местам, и кто-то другой, а не Петр Петрович, безвылазно сидел бы в одном городе, изредка выезжая в командировки, в промышленно развитые регионы страны".
А еще Петр Петрович сравнивал человеческую жизнь с часами. Однажды заведенные, они как-то отстучали ему уже целую половину столетия. А еще он сравнивал человеческую жизнь с движением по улице, имеющей множество перекрестков... Сравнение с перекрестком ему понравилось потому, что корнем слова лежал - крест! - который ему, да и каждому человеку, приходилось нести всю свою жизнь. За грехи! А были ли у него грехи? Были! И очень много. Пальцев на руках, ногах не хватит, чтобы загибать при перечислении, только крупных, а мелких? мелких по весу, мешками на ослах? ослов не хватит! Мама, Ольга, Катенька, жена... Нет! Жены не надо! Жену вычесть! Все-таки одним грехом меньше.
Стемнело. Зеленая лесная полоска перевоплотилась в черную, щетинистую стену, осыпающую Петра Петровича колючим, мокрым бисером. Свинцовые ботинки повисли на брюках, пытаясь выдернуть их из-под липкого пиджака. Казалось, его пути не будет конца, но стена как-то сразу оборвалась, и Петра Петровича зазнобило от холодной седины безмолвной речки. Канатный мост пропел простуженным ксилофоном короткую, жалобную песню, за мостом ноги почувствовали вязкий, крутой подъем. Кто-то внезапно включил трехсотваттную луну, или одним взмахом рассек тяжелые, шпалерные облака. Лунная дорожка, скользнув по речке, вытолкнула Петра Петровича на своеобразное плато, несущее в центре горбатый чернильный холм с размытым абрисом вознесенной колокольни и фосфорической над ней макушкой. Луна несколько раз моргнула и погасла вовсе, подул ветер, заговорила речка, зашептали листья, забегали по кругу мелкие дождевые капли.
Петр Петрович преодолел холм, и по камням: крупным и мелким, упругим и податливо сварливым, - взошел на колокольню, вернее, под колокольню, имеющую выходы на три стороны света - в черный дождь, и одну теплую, устланную сухими ветками, нишу. Ожидание обязательной болезненной реакции на спиртное притупилось, незаметно переросло в уютную, мелодичную фантазию. Далеко, на самом краю синего неба, зародилась белая точка. Вырастая, она оформилась ослепительно белым облаком в виде женской головки, от нее к ногам Петра Петровича опустился свободным концом полупрозрачный золотой шарф, по которому плавно заскользила... женская шляпка. Очаровательная женская шляпка! Белая, с мягкими, свободными волнами, слегка подобранными в верхней части красно-голубой лентой.
- Шляпка! - закричал Петр Петрович. За ней опускалась следующая, с малиновым бантом и радужным плюмажем! - Шестая! - он захлопал в ладоши. - Седь... - чуть не падая, насколько это было возможным, задрал подбородок кверху, -...мая!
Но шляпка, едва начав движение, скользнула в сторону, исчезла из виду, и вместо нее перед Петром Петровичем зависла тяжелая, соломенная коса. Он в сердцах отмахнулся от нее, но тут же, встревоженный мгновенной памятью, напряг зрение, - косы не было.
Где? Где он мог видеть ее?..
А видел он ее в деревне, принадлежала она Ольге - его несостоявшейся невесте.
- Ольга! - позвал он ее. - Ольга!..
"Вовсе это была не Ольга, - решил он, - а Катенька!" У Катеньки никогда не было косы, но он все же крикнул в черное пространство:
- Катя! Катенька! Катюша!..
Катенька не отзывалась; она не могла его услышать, она уехала далеко, на родную Украину; она была молоденькой, его годы делились на ее без остатка, и он, тогда, устрашился этого целого частного.
" И был прав! И был прав!"- твердил про себя Петр Петрович, а в ночь, в тишину, громко бросал случайные женские имена:
- Галя! Валя! Зина! Зоя! Мария!.. - он содрогнулся от неожиданного, теплого прикосновения к лицу, вскочил, вытянув вперед руки. - Кто? Кто здесь?!
- Мария...
- К-ка-ка-я Мария? - у Петра Петровича от страха задрожал голос. - Вы, вы тоже заблудились?
- Нет. Я пришла на зов, и могу, если пожелаете, уйти.
Петр Петрович растерялся.
Тем временем дождь прекратился, серые краски вытеснили черные, и сами заметно посветлели, предъявив ему живую плоть с бледным лицом, в длинном, приталенном платье с пышными короткими рукавами.
- Вам холодно? - он попытался стянуть с себя пиджак, но она решительно остановила его.
- Не надо!
Она исчезла, чтобы через минуту вновь появиться с полным ведерком. Уверенной рукой наклонила его голову книзу, зачерпывая аккуратными ладошками влагу, осторожно и нежно обмыла ему лицо, шею, руки, попыталась снять с него туфли, но Петр Петрович воспротивился.
- Что вы, что вы, что вы! - но когда она, выудив из неглубокого выреза на груди ажурный платочек, осушила его лицо, тихонечко попросил, - не уходите, ладно?..
Раскаленный диск солнца.
Упругие лучи слепят, шоколадят кожу, вспенивают кровь, бросая молодое сердце в безрассудство, - прекрасно! - но в пятьдесят лет солнце, прежде всего, греет душу.
Основательно закрепляя ноги на склоне скользкого холма, Петр Петрович старался и положительно утвердиться в завораживающих глазах Марии: протягивая обе руки, напрягал мышцы, чувствовал себя прочной опорой для легкого, воздушного тела, облаченного в темно-вишневый велюр. Черные, крутые бровные дуги, стремительные сферические веки с густыми длинными ресницами, между которыми вспыхивали таинственные карие солнца, средний, с легкой горбинкой нос, и губы, удивительно сочетающие чувственность с твердой волей, и темные волосы, веером фонтанирующие на плечи из желтого колечка на макушке, и мягкий завлекающий подбородок, и белая атласная кожа - уложились Петром Петровичем в хрупкий сосуд, который мог разлететься при одном неосторожном движении. Ему так хотелось спросить: "Кто ты? Откуда? Каким образом?" Но личный жизненный опыт подсказывал, что есть вопросы, на которые не надо находить ответа, ибо ответ может обладать разрушительной силой. Он боялся потерять чудо, потому что чудо! есть чудо! И рассчитывать на повторную встречу с ним было бы непростительным сверхоптимизмом.
- Мария! Вы только посмотрите! - его бодрый голос, слетев с указательного пальца, увлек за собой головку Марии туда, где на мгновение застыли холм, речка, поющий мост, кустарник. - Вот здорово! Да?! Смотрите вверх, у самого неба. Чудо! Вы видите чудо?
Из красных цинготных десен, оставшихся от разрушенной церкви, одиноким зубом восставала колокольня и несла на себе живой, горящий золотом крест.
- Вижу, Петенька, вижу!
Она доверчиво коснулась его руки выше локтя, она и сама совершила чудо, правильно назвав его имя.
Петр Петрович обретал невиданную свободу: смеялся и размахивал руками, смеялся и прыгал, как молодой козлик, забегал вперед, отставал, и рассказывал, рассказывал, смеясь, о детстве, учебе, о веселых похождениях, в подробностях рассказал о семи шляпках,о странном мужичке, о самогонке, о четвертой шляпке, избавившей (надолго ли?) его от постоянной, ноющей боли.
- Надолго, навсегда, - она вслух отвечала на его мысленный вопрос, - Господь услышал тебя, изгнал беса,- и уж совсем озадаченному Петру Петровичу пояснила, - четвертое славное чудо Господа - исцеление бесноватого, - и протянула высоким, чистым голосом, - тогда дух нечистый, сотрясши его и вскричав громким голосом, вышел из него.
- Да-да! Я слышал этот страшный голос, и полагал, что галлюцинация.
- Господь и брата моего воскресил на четвертый день после его смерти...
Рогатое пятнистое стадо проделывало путь в обратном направлении, вытянулось строго по прямой линии, и пастух, все тот же, отрешенный от мира пастух, ставил собой точку теперь уже в восклицательном знаке, вынуждая и Петра Петровича последовать его примеру.
- Значит магическое число не семь, а четыре!
- Что ты, Петенька! - Мария возмущенно всплеснула руками, - какая магия? какое волшебство? только молитва Господня! спасет и сохранит тебя. Повторяй за мной. Отче наш, иже еси на небесех! да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь...
Проникновенному голосу Марии тихо вторил голос Петра Петровича.
Членистая, зеленая гусеница медленно подползла к железнодорожной будке. С шипением вывалились из ее брюха редкие пассажиры, влезать же в него оказалось делом трудным из-за высоко задранных ступенек. Спортсмен, в синем костюме и в шапочке с помпончиком, выпускал изо рта белые колечки, надевая каждое на тлеющий кончик сигары, - безучастно смотрел на отчаянно барахтающегося внизу Петра Петровича. Один он, Петр Петрович, сумел бы утереть нос этому молодцу, но статус дамы требовал особенного, утонченного обхождения. Вначале Петр Петрович сам зацепился за нижнюю ступеньку и протянул Марии руку, потом передумал, спрыгнул на землю и поддерживая ее под мышки, обратился к спортсмену:
- Ну что же вы! Помогите, пожалуйста, даме!
Тот снисходительно скосил глаза в противоположную сторону. Уже в дверях салона Петр Петрович, пропуская вперед Марию, бросил ему в лицо вполне обидную фразу:
- Тоже мне, кавалер! Дама все-таки!..
На что получил в ответ характерное вращение указательного пальца у виска.
Вагон постукивал, подпрыгивал, расшатывал сосредоточенные в газетах пассажирские носы, и никто, ни одна душа, не обнаруживала интереса к его Марии, к ее старинному, шикарному платью, к ее ослепительной улыбке, к ее... Внезапно Петр Петрович содрогнулся от другой неожиданной мысли: молодой, холеный, сильный мужчина протягивает к его Марии руки.
- Нет! - вскрикнул Петр Петрович, и смутился, ощутив на себе внимательный, обнажающий взгляд Марии. - Я был женат! - прошептал он.
Мария ласково опустила теплые ладони на его колени.
- Я все знаю, Петенька! Знаю, мой господин.
Вагон постукивал, подпрыгивал, расшатывал сосредоточенные в газетах пассажирские носы, и никто, ни одна душа, к счастью! не обнаруживала интереса к его Марии, и сам он, теперь уже спокойный, ничему не удивлялся.
По просьбе Марии, от вокзала шли пешком. Петр Петрович рядился в тогу экскурсовода.
- Основатель государства, Владимир Ильич Ленин. Банк. Парк культуры и отдыха. Скульптурная группа рабочих. Опять же Ленин. Калинин. Киров...
- Места эти, Петенька, - Мария прикрыла ладошкой его губы, другой рукой как бы смахнула с зеленой скатерти перед собой крошечные строения, - многими святыми стопами хожены, святого Алексия, учеников Сергия Чудотворца, Романа Преподобного, там Киржач, и до Радонежа рукой подать. А вот там, - она чуть развернулась влево, - была часовня деревянная..."
- Я тоже знаю! Знаю! - по-детски спохватился Петр Петрович. - Она сгорела! Отстроили новую, и она сгорела, а потом там образовалось озеро. И новую кирпичную церковь построили позднее, рядом. Мы обязательно туда сходим!
И Мария, - добрая, умная Мария, - понятливо прижалась к его плечу. Петр Петрович открывал в себе новые качества - качества, которые могли быть присущи только настоящему мужчине, и он мечтал, он хотел продемонстрировать их любимой женщине.
Мгновенно принятое решение увлекло его к входу под вывеской "Ателье".
Расхлябанная дверь толкнула Петра Петровича к суровой даме за столом, вооруженной шариковой ручкой и двумя серыми, настороженными сверлами поверх очков. Несколько одноногих истуканов у стены, плотно завернутых в угрюмые ткани, являли собой примеры жертв вольности и непослушания, намекая на возможной исход радужной затеи. Оптимизм Петра Петровича таял, как снег зажатый между ладонями, но сзади стояла Мария.
- Извините! - он почтительно подал вперед голову, - нельзя ли что-нибудь повеселее, - пальцем заключил в круг истуканов, - а то уж очень строго как-то.
Дама брезгливо откинулась на спинку стула.
- Зина! - постучала ручкой по столу. - Зина! Клиент пришел!
Шум едущих по кафельному полу тапок опережал Зину, - Зину на сильных икрах, при крутом тазе, с грудью-животом, и концом прорезиненного желтого метра в ленивых, толстых губах. Зина угрожающе зависла над Петром Петровичем.
- Слушаю!
- Мне бы, нам бы, - он стыдился своего лепета, - платье для Марии. Такое же, но светлое, - он подошел к Марии, очертил, не касаясь рукой, ее талию, - такое же в принципе, но не такое старинное, можно покороче, современнее, но чтобы стиль тот же...
- Кому платье-то, стильное?
- Марии!
- Ах! Марие! - Зина развернулась лицом к столу, вставила сильные руки в бока. - Ты че старая! Психа не видишь?! Я ведь не дырки в бумажках колю, как некоторые, я работаю, и тебя, между прочим, обрабатываю.
Зина очень себя уважала, - она громко уезжала на свое рабочее место. А суровая дама неожиданно оказалась вовсе и не такой суровой, а маленькой сердобольной старушкой. Она ласково взяла Петра Петровича под руку.
- Што родимый, погреться зашел? С Марией? А то как же без Марии? И жара - то какая, самый раз померзнуть. - Она мягко, но настойчиво вела его к выходу. - А как же, и Мария с тобой идет рядышком, красивая Мария, прямо артистка Лобрижита!
- Послушайте!
Петр Петрович ухватился за дверную ручку, но старушка превозмогла его усилия, и сразу посуровевший голос за дверью пригрозил:
- А будешь хулиганить - милицию вызову!
Равнодушная улица поплыла мимо Петра Петровича белыми, красными, желтыми, синими пятнами, плыла шепотом, шелестом, говором. Мария шла сзади. Петр Петрович не оборачивался. Мария умела читать его мысли, а они у него были мелкими, серыми, трусливыми, как у мужчины, не по праву обладающего настоящим женским сокровищем. Дома он спрятался на балконе. А Мария (о прекрасная Мария!) приложила к стеклу книжку.
- Ты не мог бы почитать ее мне вслух?
Она поудобнее устроилась в кресле, прикрыла глаза, Петр Петрович присел рядом на диване, наугад открыл страницу.
- Склонив хребет, галантный дирижер, талантливо гребет обеими руками - то сдержит оком бешеный напор, то вдруг в падучей изойдет толчками...
Уголки губ Марии потянулись кверху, тело пришло в волновое, соблазнительное движение. Не успевшая исчезнуть волна настигалась последующей, и тогда ее высокая грудь вздымалась еще выше, заставляя Петра Петровича захлебываться горячей сухой слюной. Он делал паузу и клялся самому себе в том, что, как только стемнеет, он обязательно утвердится в ее глазах настоящим мужчиной.
- И подумал: была не была! Здесь не думские речи министра, не слова здесь нужны, а дела...
Последние строчки Петр Петрович читал как прямое указание к действию.
А Мария расходилась все больше и больше, и когда он переключился на солдатские сказки Саши Черного, она надолго зашлась смехом с влажными ресницами, горящими щеками, мраморными россыпями на алых, трепещущих губах. Она и Петра Петровича увлекла за собой, - и чем больше он хохотал, тем проще и доступнее казалась ему цель. "Вот сейчас протяну руку, и не надо ждать ночи, вот сейчас протяну - и она, моя, моя, моя..." Он опустился на колени у ее ног.
- Мария! Мария! Мария! - страстно шептал он.
Щелкнул замок на входной двери; Мария побледнела; Петр Петрович в страхе закрыл глаза, и увидел то, чего так боялся. Он возвращался,- он снова ощущал себя стремительной точкой, - острием молнии, - несущейся в ослепительно - белом пространстве. Он испытывал то, чего не мог потом словами объяснить хирургу. Это не было болью, потому что это было страшнее нее, это не было страхом, потому что это было жестче него. Быть может, это и было смертью? Но как выразить это живым человеческим языком?
- Ну и как там? - буднично спросил хирург.
Петр Петрович позднее, в тысячный раз возвращаясь к разговору с ним, удивлялся тому, с какой однозначностью он, Петр Петрович, воспринял тогда этот вопрос. Он не уточнил: "Где там?" а сразу, как бы в продолжение прерванной беседы, принялся описывать увиденное.
- Я шел, вернее, плыл... Вернее, плавно, без усилий передвигался по необыкновенно светлому коридору, я испытывал необыкновенную легкость и радость, я приближался к высокой арке, за которой видел много-много лиц. И они, я так понял, ждали встречи со мной... И вдруг, помимо моей воли, я стал возвращаться, я не хотел, я помню, что очень не хотел возвращаться...
- А что за лица вас встречали?
- Я узнавал некоторых из них, кажется, что вот-вот, где-то рядом их имена, но назвать не могу.
- Ну что? Значит зря я старался? - усмехнулся хирург. и продолжил после длинного вздоха: - ну вы мне и достались, Петр Петрович!
Петр Петрович открыл глаза. Кресло, перед которым он стоял на коленях, оказалось пустым. В дверях комнаты стояла жена, с незнакомым, желтым чемоданом.
- Зачем ты пришла? - обессилено выдохнул Петр Петрович.
- А я уж испугалась, первый день из больницы, и слышу -какая-то Мария!.. А это Стюарт, да? Ты как всегда?
- Зачем ты пришла? - Петр Петрович переполз на диван, уткнулся головой в подушку. - Ну зачем ты пришла?..
- Я пришла потому, что пришла. И во-вторых, ты без меня пропадешь!

Осень. На берегу речки пела желтая, блестящая осень. Когда порывы ветра усиливались, желтый дождь превращался в желтый снег. Снег падал на кепку, плечи, рукава, падал на лицо, руки, - таял... Иногда желтопад как бы замирал в воздухе, и тогда земля всплывала ему навстречу, неся на себе корни, ветки, старые пеньки, и Петра Петровича. Везде: справа, слева, вверху, внизу - раскачивалось желтое море, и в душе Петра Петровича звучала нежная, удивительно прозрачная музыка.
- Мария! Мария! Где ты? - прокричал Петр Петрович в пучину этого моря.
- Я здесь, папа! Здесь! - из набегающей волны выскочила дочка Петра Петровича, которой сегодня исполнялось семь лет!
- Папа! А мы не опоздаем?
- Нет! Я предупредил маму, что мы задержимся. Я должен, в этот день тебе кое-что рассказать, а ты попробуешь понять все то, что я тебе расскажу.
Они, держась за руки, поднимались к колокольне, Петр Петрович рассказывал, Мария внимательно слушала. Петр Петрович первым вошел в нишу, и увидел... и опустился на колени. На решетке, довольно высоко, чтобы невозможно было дотянуться руками, висела маленькая иконка Николая Чудотворца.
На груди Петр Петрович ощутил легкое жжение от крестика. Рядом опустилась Мария.
- Я все пойму папа, я обязательно пойму...
В глазах Петра Петровича стояли слезы.