Ухмылка статуи свободы

NB! Данная книга является художественным произведением, не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя, сигарет и не пропагандирует нетрадиционные сексуальные отношения. В тексте встречаются изобразительные описания неких действий противоправного характера, которые являются исключительно художественным, образным, творческим замыслом, и не служат рекламой и призывом к совершению антиобщественных деяний.
Позиция автора осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет, и выражает негативное отношение к нетрадиционным сексуальным отношениям.


Фил Ахмад

УХМЫЛКА СТАТУИ СВОБОДЫ

КНИЖКА ПЕРВАЯ





Жить бы мне в такой стране,
чтобы ей гордиться!
Только мне в большом говне
Довелось родиться…
Э. Рязанов


ПРЕЛЮДИЯ
В глубокой древности, когда нашу землю населяли здравомыслящие, не затронутые вирусами цивилизации, люди, один мозговитый грек мудро подметил:
ищите в юности начала добрых дел…
и корни зла ищите тоже в детстве…
Философ был прав… мильон и тыщу раз прав…
Все случилось внезапно. Как солнечный удар. Как смерть. Я запал на эту мадемуазель в ранние юношеские годы. В моем пылком воображении это была реальная леди. Дамочка из высшего общества. Светская львица. Мадонна. Благородная госпожа. Богатенькая, недоступная и чертовски привлекательная. Она была, как бы это лучше выразить, – «ТАКАЯ». И название у нее было необыкновенное, манящее, обволакивающее – A M E R I C A. Независимый дух этой богини свободы просквозил меня сразу и навсегда. Я весь пропитался гламурным вожделением. Это был любовный недуг с первого взгляда. Всепоглощающий. Неисцелимый. Вековечный. Маниакальная преданность моей романтической химере приобрела хроническую форму и оставалась неувядаемой на протяжении всей жизни.
Произошло это знаменательное событие сразу после окончания беззаботного периода моего счастливого детства. Как наивный подросток в пубертатном периоде по уши влюбляется в первую доступную ему девицу, так и я проникся фанатичным почитанием всего, что напоминало о моем тайном влечении. Но чистое и благородное юношеское чувство удручало одно негативное обстоятельство – распрекрасная заокеанская держава считалась исчадьем мирового зла и главной вражиной нашей любимой родины. Мои родители были людьми порядочными и законопослушными. В республике Советов элементы патриотизма еще в утробе матери закладывались в генотип будущего отрока. С момента зачатия в новорожденном гражданине был запрограммирован наследник идей партии и потенциальный строитель светлого будущего всего человечества. Как достойный член ячейки общества, я был обязан унаследовать заветы великого дедушки Ленина по умолчанию. Но любовь к сердечной врагине оказалась сильнее врожденного социального чувства. На поворотном этапе взросления и осмысления бытия в моем целомудренном чувствилище произошел взлом системы моральных оценок. По неясным причинам механизм идеологической самоотладки дал сбой. В моей нейронной сети произошло короткое замыкание, и встроенная генетическая программа зависла. Наглухо. Следом взглючил сайт ортодоксальной гражданской совести. Стабильная работа всех критических программ лояльности была нарушена. В мозг закрался зловредный вирус тотального недоверия к окружающему миру. Червь предубеждения навязчиво глодал душу сомнениями в достоверности пути, который за меня, еще не родившегося эмбриона, избрали неизвестные авторитеты. Скептическое отношение к действительности возобладало над слепой доверчивостью к самозванцам, претендующим на роль полновластных распорядителей и хозяев моей жизни. Было малопонятно, в какую это «туманную даль» направлял мои стопы призрачный рулевой. Рой крамольных мыслей автоматически перемещал меня в стан пассивной оппозиции к существующему строю. Я ощущал себя изгоем в человеческой популяции, выведенной кремлевскими селекционерами в результате жесткого искусственного отбора. Во времена торжествующего мракобесия открыто, без опаски, выражать свои взгляды я не мог. Поэтому и не хотел. Надо быть абсолютно безбашенным, чтобы в стране слепоглухонемых тупо лезть на рожон и с юных лет портить себе жизнь. Да и кто в закрытом от мира полицейском государстве стал бы прислушиваться к словесному бреду неоперившегося желторотого юнца? Меня, как паршивого котенка, нагадившего в хозяйские тапочки, элементарно размазали бы по стенке. Ладно, если бы еще по Кремлевской – по соседству с гробницей крестного отца мирового пролетариата. Это героика, достойная почитания. Классика подвижничества. Ну, или хотя бы по Стене Плача, среди измятых клочков бумаги с прошениями правоверных иудеев, извечно ожидающих прихода мессии. Это исторически свято. Где-то даже богодухновенно. Тогда не грех и пострадать искупительно. А в награду за жертвенность возложить на голову терновый венок мученика. Тогда в памяти людской я останусь безвинно убиенным страстотерпцем всех времен и народов. Amen! Возможно, благодарные потомки скинутся и воздвигнут надгробный памятник борцу за всемирную справедливость и общечеловечье благоденствие. Но поскольку христианскими добродетелями, благочестивыми помыслами праведника и бойцовскими качествами известного околопрестольного воителя я не обладал, по жизни мне была уготована участь простого смертного.
Любое слово, направленное против власти, несло в себе опасность. Если жандармские ищейки пронюхают о зловредной риторике, то это послужит началом конца. По их наводке специально обученные экзекуторы незамедлительно пожалуют в мою убогую хрущобу. Цепные псы без лишнего рычания расплющат несостоявшегося бунтаря по стенке собственного туалета. Превратят меня, живого человека, в отбивную котлету или рубленый бифштекс. Профессионально. Хладнокровно. Безжалостно. А чтобы замести следы мерзкого преступления, бездушные мясники невозмутимо соскребут с бетона ошметки моего бренного тела и спустят в унитаз. Через эту инфернальную дыру моя бедная растерзанная плоть попадет в темное зловонное пространство городской канализации и смешается с бесчисленными отходами человеческой жизнедеятельности. Достигнув устья подземного трубопровода, нечистоты мощным грязевым потоком дружно вольются в Обводный канал, Мойку или Фонтанку. В финале последнего пути в мир вечной охоты мои безвинные останки сгинут в пучинах мирового океана. Бесследно. Возможно, свежие полуфабрикаты заглотит кашалот. Или деликатесом из человечины полакомится голодная акула. И моя, некогда высокоразвитая, материя навсегда растворится в ненасытных желудках бестолковых тварей. И никто не уронит слезу на могилку мою. Безрадостная перспектива. Ни-ха-чу!
Тупо ввязаться в неравную, заведомо обреченную на поражение, схватку с государственным монстром мог только или мифический герой, или безумец, или законченный мудак. Посягательство на существующий порядок и господствующую идеологию было сродни гражданскому самоубийству. Это – как плюнуть в лицо постовому милиционеру у мавзолея на Красной площади – последствия дерзкого акта будут ужасающие. Политическое богохульство, содеянное у священной гробницы пролетарского главаря, потянуло бы, как минимум на пять лет расстрела. Если недовольный государственным устройством, но широко известный в обществе, гражданин осмеливался во всеуслышание вякнуть хоть слово ПРОТИВ, к нему тут же протягивались липкие щупальца грозных стражей единомыслия. Велеречивому трибуну просто зажимали глотку. Всеми доступными полицейскими способами перекрывали нечестивцу кислород. Надолго, а возможно, навсегда. Душили в зародыше гидру контрреволюции. Вслед за «умолчанием» выдрессированные опричники обряжали нарушителя спокойствия в смирительный хитон. На всякий горючий случай: а вдруг упертая птица-говорун оживет и снова зачирикает? Планомерная травля велась с изощренным цинизмом. Чтобы угомонить общественное мнение, наемные патриоты запускали в информационное пространство газетную «утку», публикуемую на первых полосах всех периодических изданий. Проверить достоверность публикаций было невозможно. Вся советская литература была откровенно партийной. Разумные, критически мыслящие люди сомневались в правдивости материала, но для простого обывателя источники политической информации были недоступны даже в воображении. Партийная мафия тщательно скрывала и охраняла свои тайны. Как стадо глупых овец покорно следует за дудочкой своего пастушка, так и зомбированная толпа принимала на веру все, о чем писали газеты. В лживых статейках обличители напяливали на бедовую голову вольнодумца антигеройский шутовской колпак с тревожно звенящим антисоветским колокольчиком. Чтобы звон этот отдавался набатом в сердцах и душах возмущенных граждан. Особо рьяные борзописцы могли выставить возмущенного либерала психом, внезапно потерявшим рассудок при падении, например, с банной полки. Мол, перепарился гражданин, поскользнулся на обмылке, да и сиганул с верхотуры полка вниз, прямо башкой об пол. Ну и тронулся умишком. Был нормальный, стал психический. Селяви. Cоболезнуем таварисчу. Надобно полечить бедняжку. В таком неприглядном виде карманная пресса в своих газетенках ославляла объект презрения по всем городам и весям. Глумление над личностью чинилось государственной инквизицией открыто и безнаказанно. Исключительно во благо общества. Для профилактики еретической заразы. Чтобы другим паразитам неповадно было языки свои препоганые распускать. С идеологическими врагами не церемонились. Безопасно рассказывать подцензурные анекдоты и откровенно делиться протестными настроениями можно было только на своей кухне. И то шепотом. Достаточно было пересказать в незнакомой компании острый политический анекдот – и вслед за этим «по стуку» сексота автоматически начинал раскручиваться маховик персональных репрессий. В жилище забавника без предупреждения наведывались мордастые быки в однообразных черных костюмах. Незваные визитеры нарисовывались внезапно, словно черти из табакерки. Что характерно – все это свирепое темное стадо было при галстуках – так двухметровые жлобы маскировались под обычных добропорядочных граждан. Акция была продумана до мелочей, чтобы никто не заподозрил истинных намерений этой банды, а случайные свидетели не приняли их за квартирных грабителей. Квадратные амбалоиды подхватывали анекдотчика под белы рученьки и без всяких объяснений и прокурорских ордеров силой волокли в ближайшую психушку. В застенках спецмед учреждения высокомудрые стервятники в белых халатах, не вдаваясь в подробности недуга, наскоро припечатывали очередного протестанта стандартным измышленным диагнозом ‒ «вялотекущая шизофрения». Зубры клинической психиатрии усердно залечивали занемогшего правдолюбца сразу от всех известных и еще неведомых науке психосоматических патологий. Эскулапы действовали принудительно и хладнокровно, невзирая на страдания и вопли несчастного. Пребывание в охраняемой клинике с зарешеченными окнами продолжалось до тех пор, пока в результате интенсивной шокотерапии мозг пациента не размягчался до желеобразной кондиции. Только тогда «исцеленного» горемыку в состоянии апатичного баклажана выпроваживали на свободу. Цель очередного антигуманного эксперимента была достигнута: неблагонадежная вредоносная индивидуальность превращалась в безобидную и покорную человекоподобную тень, отмеченную пожизненным тавром изгоя. Подобное перевоспитание инакомыслящих граждан имело иезуитское название ‒ «карательная психиатрия». Сколько же их было, этих искалеченных судеб! Несть числа…. Мерзкое это было время. Извращенное. Лживое. Аморальное.
Мне совсем не хотелось попасть в лапы заплечных дел мастеров и служить подопытной крысой для проведения над собой изуверских экспериментов. Принудительное общение с живодерами не сулило ничего, кроме опасения за свое здоровье. Идти на костер инквизиции ради всего прогрессивного человечества? Возложить на алтарь освобождения угнетенных народов свою непрожитую жизнь? Нет уж, увольте, господа хорошие. Самопожертвование не входит в мои жизненные планы. Мне с вами не по пути, товарищи революционеры, извиняйте. Красный флаг и серп с молотком вам в руки – идите и освобождайте на здоровье кого хотите, где хотите и как хотите. А мы пока тут, в пыли за плинтусом, окопаемся. До начала пожара мировой революции. Полыхнет священным огнем – тогда и воспрянем в едином порыве. До победного конца. Во времена воинствующего мракобесия адекватной альтернативы существующему общественному порядку не было ни у кого, кроме неизлечимых шизиков и хронических алкоголиков. К патологической группе этих маргиналов я отношения не имел. Прислушавшись к здоровому инстинкту самосохранения, я благоразумно решил не рисковать судьбой. Однозначно. Пораскинул мозгами и вознамерился остаться на периферии всяческой идеологической борьбы. Твердо и непреклонно. На свой рот я повесил надежный замок и прикусил язык. Всякие аполитичные словечки, относительно главных заправил и влиятельных шишек, вообще исключил из своего лексикона, заменив их неопределенной обтекаемой формой «да пошли они…». Для спасения души, ума и тела от вредных поползновений выковал мощный защитный панцирь из противоречий и отрицаний – сущность невидимую, но прочную как закаленная сталь. Отныне этот несокрушимый антидот навсегда поселился в глубинах подсознания и стал моим пожизненным кредо. Из чувства спасительной осторожности я замыслил глубоко сокрытый в глубинах подсознания путь сугубо личного протеста против духовного геноцида. Я заминировал себя мечтой о земле обетованной, открытой жестоким и отважным генуэзским адмиралом более полувека назад. Безрассудный авантюряга, неутомимый странник и одержимый мореходец, сам того не ведая, обозначил на мировой карте место, нареченное Новым Светом. Впоследствии этот огромный кусок неизведанной земли послужил прибежищем для обитателей всех мировых помоек: бродяг, изгоев, беглых каторжников, отщепенцев и прочих отбросов со стола цивилизованного мира. Но помимо человеческой шелухи, этот континент явился настоящей меккой для искателей приключений, алчных дельцов и благородных авантюристов всех мастей. В поисках заветного эльдорадо сюда за лучшей долей со всех концов земного шара устремились легионы жаждущих легких денег и быстрого обогащения. Это был нелегкий и опасный путь. Тяжелым трудом, непоколебимой волей и неутомимыми стараниями этих мужественных людей и была основана сильная, независимая и процветающая империя эмигрантов. Государство, в котором жизнь всей нации приносится в жертву ДЕЛУ человека. God bless America!
Во мне была заложена ментальная бомба замедленного действия. Глубинная. Сверхмощная. Часовой механизм исправно отсчитывал время до взрыва. Громыхнуло лишь спустя четверть века. Детонатор адской машины привело в действие глобальное политическое потрясение в стране. После социальных катаклизмов моя навязчивая идея стала явью. Абстрактный набросок приобрел законченные черты.
Мысли о чужедальней земле стали постоянным фоном моего сознания. Но всякая любоффь, как известно, нуждается в подпитке. Причем, эмоциональные вливания в эту тонкую эфемерную структуру должны быть не разовыми, но постоянными. Генеральным донором чувственных сфер была музыка. В среде духовного общепита источники душевных деликатесов можно было пересчитать по пальцам одной руки. Через узкие щели и трещины тихо ржавеющего от времени железного занавеса изолированной от мира страны изредка, но все же просачивались струйки свежего ветра. Наиболее доступным звуковым «окном в Европу» служил обычный бытовой радиоприемник. В отсутствие родителей я часто крутил колесико уловителя радиоволн нашей старенькой «ригонды». Сквозь писк, шум, скрежет и жужжание глушилок неотступно продирался к вожделенным иноземным радиостанциям. В этом трудоемком, но необычайно увлекательном процессе было большой удачей, когда эфир отвечал взаимностью, и чистая волна сама вливалась мне в уши. Если пойманные за ускользающую звуковую нить мелодии можно было слушать, а не прислушиваться к отдельным их фрагментам, то я испытывал поистине великий эстетический кайф. Особое место среди моих музыкальных пристрастий занимал рок ЭНД ролл. Бешеные ритмы будоражили ум, навязчиво проникали в каждую фибру души. Наполняли каждую клетку тела пульсирующей энергией. Я не понимал ни иноязычных слов, ни смысла исполняемых композиций. Да это было и неважно. Суть была не в содержании, а в форме. Сумасшедшее, безудержное в своей первобытной дикости звучание роковых композиций, кричащий, воющий, рычащий вокал неизбежно вызывали фейерверк неповторимых эмоций и чувств.
Музыка – всегда магия. Непостижимая тайна. Мистическое звучание этого необъяснимого явления изменяет и ускоряет сознание. Активизирует духовные ферменты восприятия окружающего мира. Метафизические смыслы созвучий непостижимым образом обостряют мироощущение и проясняют миропонимание. Это нечто надмирное. Параллельная вселенная. Инобытие. Сон наяву…
тот, у кого нет музыки в душе,
кого не тронут сладкие созвучья,
способен на грабеж, измену, хитрость.
темны как ночь души его движения,
и чувства все угрюмы как Эреб: не верь такому…
Официальные люди, которые в застойные времена делали погоду в искусстве, к жанру «рока» относили всю безыдейную и вредоносную музыку, которая различными лазейками просачивалась к нам с вражьих территорий. Обстановка в мире была неспокойная. Прогрессивный капиталистический запад и консервативный социалистический лагерь находились в состоянии перманентной холодной войны. Это было непримиримое противостояние двух диаметрально противоположных идеологических систем. Подрастающее поколение СССР было жестко ограничено творчеством совдеповских эстрадных певунов и певуний. Власть и работники сцены были тесно связаны между собой круговой порукой. Кастрированное искусство, встроенное в государственную систему, предлагало народу несменяемый легион обласканных властью исполнителей: Зыкину, Кобзона, Хиля, Трошина, Бейбутова, Миансарову, Пьеху и иже с ними. Но младое племя – это мятежный дух, дерзновенный порыв и неукротимое стремление к новизне. С истинно рудокопным упорством мы выискивали в пустыне тусклой обыденщины свежие источники и утоляли из них духовную жажду. Плевали на запреты и критику. Игнорировали протухшие, рассудочно затертые общественные вкусы. Презирали повсеместно насаждаемый пролетарский эстетизм. Мы разрывали застоявшиеся культурные шаблоны и открывали для себя иные измерения духа. Отстаивали свой внутренний индивидуальный мир. Защищали свои нравственные ориентиры и самобытность. Мы слушали НАШУ музыку и ловили НАШ кайф. У нас был свой арсенал духовной подпитки. Собственные кумиры и пристрастия. Музыкальное меню нашего поколения составляли неподражаемые блюзы Louis Armstrong, проникновенный госпел Ray Charles, классический рок Cнubby Checker и Bill Haley, неповторимый тембр Elvis Presly, мощная энергетика The Rolling Stones, мрачная философичность The Doors, чистота и выразительность The Hollies, потрясающий вокал Led Zeppelin, калифорнийская легкость The Beach Boys, забавное настроение The Monkees, подкупающая простота The Animals и даже мутная психоделика Jefferson Airplane. Примечательно, что на жаргоне американских приверженцев канабиса название этой группы наравне с именем третьего президента Америки означает еще и «пяточка». «Самолетом Джефферсона» наркоши обзывают тлеющий конец косячка с анашой. Считается, что именно эта, последняя, обжигающая легкие, затяжка – самый цимус кайфа.
Безусловным лидером в плеяде известных в стране западных рок групп был легендарный квартет the Beatles – «жучки». Простые парни из Ливерпуля чудесным образом взлетели на высшую ступень мировой популярности и сразу стали идолами. От незамысловатых и мелодичных песен этой группы сразу повеяло жизнеутверждающим духом свободы. Знаете, как обратился к публике Джон Леннон 4 ноября 1963 года в театре Принца Уэльского, где собрались великие сего мира?
«Те, кто сидит на дешевых местах, хлопайте в ладоши. Остальные, – (жест в сторону королевской ложи) – просто побренчите своими драгоценностями». Вот за это и полюбили битлов! За их демократичность, эпатажное поведение и неповторимый стиль, которые многие пытались скопировать, но никому это не удалось. Это было всеохватное и всепроникающее музыкальное явление, влияние которого на умы и сердца подрастающего поколения был не в состоянии подавить даже всемогущий КГБ. Информационное табу на все западное и тотальная отстраненность СССР от внешней культурной жизни делала мировое музыкальное сообщество недоступным для народных масс. Исключение составляла весьма бледная толика заурядных посредственностей, тупо навязанных властью. Душевные лакуны советских людей заполняла импортная серятина, с акцентом мурлычущая со сцены душещипательные шансонетки. За неимением более достойных исполнителей, звуковое болото сладкоголосых певунцов и певуний обрастало плотной тиной собственных почитателей. У чувственных дамочек и романтически настроенных домохозяек прилипчивый звуковой примитив неизменно вызывал телячий восторг и слезы умиления.
кричали женщины: ур-ря!
и сопли пузырем пускали…
Посещение концерта любого залетного артиста в окультуренной среде советской интеллигенции считалось хорошим тоном. Высокой степенью приобщения к искусству. Творческий путь, голос, внешность, подробности жизни той или иной голосистой персоны были предметами кулуарных обсуждений, причиной горячих споров и противоречивых оценок. Засилье приторного вокального хлама просто зашкаливали. Стандартный набор голосов периодически импортировался госконцертом из братских республик социалистического лагеря. Культурный импорт осуществлялся по квоте минкульта, был строго дозирован и отфильтрован. Увеселительный продукт был необходим властям для того, чтобы к буханке черствого хрущевского хлеба добавить порцию пресловутых зрелищ. Запретительные формулы «сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь» и «от саксофона до ножа один шаг» работали жестко и безотказно. Поэтому признанные мировые исполнители, выдающиеся музыканты и популярные западные коллективы были исключены из культурного норматива советского человека. Но были фотографии. Уйма. Многократно переснятые и плохо отпечатанные. В основном с Битлами. На бесценных фотках великолепная четверка изображалась в различных ракурсах. Несмотря на ужасное качество, черно-белые фетиши формата «9 на 12» являли собой иконы стиля жизни. Другой жизни. Неизвестной и недоступной. Запретный плод сладок, а неудовлетворенные желания самые сильные. Во времена хрущевской оттепели в людях неожиданно проснулась потребность в пересмотре и обновлении опостылевшего духовного меню. Возник спрос на андерграунд во всех сферах искусства. По законам рынка в обществе должно было появиться и соответствующее запросу предложение. Энергичные люди, предтечи рыночной экономики, мгновенно отреагировали на потребности изголодавшейся толпы. Подпольные студии звукозаписи начали штамповать запрещенный рок на рентгеновских пленках со снимками различных органов человеческого тела. В анналы мировой музыкальной культуры этот диковатый феномен вошел под названием «рок на костях». Я, разумеется, не остался в стороне от возможности приобрести реальный звуковой кусочек моей иноземной мечты. Пленки с нелегальными записями стоили не очень дорого, но для бюджета школьника отнюдь не дешево. Но охота пуще неволи. Страстное желание поскорее приобщиться к заграничным звуковым реалиям заставило меня экономить каждую копейку из рубля, который родители ежедневно выделяли мне на школьные завтраки. Но не обедом единым жив человек. Иногда я вообще не питался в школьной столовке и мой желудок был вынужден терпеть отсутствие компота с булочкой до возвращения домой. За полтора месяца тайного голодания мне удалось накопить денег на две пластинки. Негласный центр городской спекуляции располагался на улице Желябова возле универмага ДЛТ. Присмотревшись, в людской сутолоке можно было заметить скрытое, но активное и упорядоченное движение странноватых типов. Около здания универмага ежедневно кучковались какие-то темные и непонятные личности. Эти люди настороженно оглядывались по сторонам, словно кого-то высматривали среди прохожих. Иногда к делягам подходил посторонний, вероятно клиент, и о чем-то с ними заговаривал. После короткого диалога один из дельцов покидал группу и поспешно скрывался с незнакомцем в ближайшем переулке. Если на горизонте вдруг маячила фигура постового в форме, плотные кучки мгновенно рассыпались на отдельные живые фрагменты, которые бесследно растворялись в толпе. Спустя некоторое время они, подобно каплям ртути, притягивались друг к другу и воссоединялись в единое целое. Отличить рыцарей наживы от добропорядочных граждан можно было по характерным признакам, присущим исключительно этому типу людей. Обнюхавшись в невидимом деловом пространстве, я оценил ситуацию и подошел к парочке стоявших в отдалении субъектов. Собравшись с духом, с юношеской прытью без обиняков выпалил, что мне нужен «рок на костях». И сразу попал в точку – криминальный дуэт как раз и торговал записями на пленке. Один из них, худосочный, дерганый, то и дело опасливо зыркал бегающим взглядом по сторонам. Его партнер, приземистый усатый крепыш с татуировкой якоря на руке, придирчиво взвесил меня оценивающим взглядом и хамовато спросил:
– Скока тебе? Цену знаешь? Бабки давай.
Я ответил и протянул ему четыре смятые, выстраданные моим бедным желудком, рублевые купюры. Усач небрежно запихнул деньги в нагрудный карман рубашки. Мне стало обидно. Не за деньги. За отношение. За свое голодное мученичество. Мы быстро прошли метров пятьдесят и вошли в парадную старинного дома. Внутри стоял полумрак. Было прокурено. Воняло кошками и мочой. Лифт не работал. Поднялись пешком на последний этаж. Усатый отдышался и закурил. Через некоторое время хлопнула входная дверь, послышались торопливые шаги по лестнице. Это был вертлявый дохляк, напарник усача. Взбежав по ступенькам к нам на лестничную площадку, он вытащил из-за пазухи пакет из плотной оберточной бумаги и протянул его мне. Я не стал проверять содержимое и быстро спрятал его под рубашку. Сердце бешено колотилось от волнения и неясного страха. Мне совсем не хотелось быть уличенным в спекулятивной сделке. Это было чревато весьма неприятными последствиями. Заметив мое напряженное смятение, усатый одобряюще промямлил:
– Ну чё ты, пацан, не баись… Все ништяк… Фирма веников не вяжет…
Вниз по лестнице я не спускался, а летел, перепрыгивая через две ступеньки, и крепко прижимал драгоценную покупку к вспотевшему от волнения животу. Выбежав на улицу, быстрым шагом, почти бегом, припустил к ближайшему метро. Всю дорогу меня навязчиво терзала мысль: только бы не обманули спекули, только бы не обманули. Дома дрожащими от нетерпения руками вскрыл пакет. Внутри лежали два тонких диска салатового цвета диаметром чуть более 20 сантиметров каждый. Вероятно, в качестве материала для записи доморощенные студийцы использовали засвеченную рентгеновскую пленку. Я поставил одну из пластинок на диск проигрывателя и осторожно опустил звукосниматель на внешний ободок. Пластинка завертелась, раздался характерный скрип иглы по звуковой дорожке и… и… из динамиков раздался истошный хрипловатый голосище неизвестного забугорного певца:
Good golly Miss Molly, sure like to ball..!
Пронзительный голос невидимого иноземного орфея заполнял все пространство маленькой комнатушки настолько громозвучно и неистово, что я был вынужден убавить громкость радиолы. Это было нечто невообразимое! Восторг! Я был на седьмом небе от радости. Как же мало нужно было простому советскому мальчишке, чтобы почувствовать себя счастливым. До одури наслушавшись «америки», я заныкал свои музыкальные фетиши в томике Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Подальше от родительского взора. На всякий случай.
Вот так, исподволь, тлетворный, а точнее – благотворный, дух запада начал овладевать незрелым юношеским сознанием. Медленно, но уверенно мой внутренний пассивный протест набирал силу.

ДИССИДЕНСТВО
В день рождения пионерской организации в школе по традиции проводился праздничный вечер. После торжественной церемонии поклонения главному пионеру страны и неизменного выступления хора местной самодеятельности вся школьная братия освобождала свои тощие шеи от алых символов пионерии. После этой процедуры весь народ во главе с учителями перемещался в школьный спортзал. Там начиналось самая интересная часть мероприятия – всеобщие плясы под радиолу или магнитофон. На школярском жаргоне это действо обзывалось «танцы-шманцы-обжиманцы». Частенько кто-нибудь из продвинутых старшеклассников притаскивал домашние магнитофонные записи и тогда все с удовольствием танцевали под джаз. Учителя относились к этим проявлениям музыкальной свободы весьма либерально: открыто не разрешали, но и не запрещали. Зазвучала музыка. «Школьный вальс» Дунаевского. На этот избитый и наивный хит никто не отреагировал. Ребята стояли вдоль шведских стенок и продолжали оживленно болтать. Ведущая, она же старшая пионервожатая, сменила пластинку. Заиграл какой-то веселенький фокстрот. Наиболее активные пионеры начали лениво отрывать туловища от стен и постепенно перемещались в центр импровизированного танцпола. Вскоре из наиболее активных танцоров образовался небольшой тесный круг. Поначалу на пары не делились. Двигаясь в темпе музыки, каждый танцующий пытался поймать свой индивидуальный ритм. Парни, особенно старшие мальчишки, вылезали из кожи вон, чтобы переплясать друг друга. Они дергались, скручивались, изгибались, смешно дрыгали ногами, вертели головами, вскидывали руки. Это зрелище было мало похоже на обычный танец. Неуклюжее кривляние человеческих тел скорее напоминало пляску святого Витта. Но чего только не вытворишь в переходном возрасте ради прекрасных половинок, когда юное тело находится под властью бушующих гормонов. Девчушки лукаво улыбались, глядя на языческие телодвижения одноклассников, и задиристо постреливали в их сторону озорными глазками. В присутствии учителей молодые кокотки вели себя нарочито стеснительно. Не юные пионерки, а благонравные скромницы – ни дать ни взять воспитанницы института благородных девиц. Все как одна, они ритмично покачивали узкими девичьими бедрами в такт музыке. Иногда жеманно притоптывали по паркету своими тонкими куриными ножками, явно демонстрируя окружающим новые туфельки, обутые по случаю праздника. Заиграло танго. Аргентинское. Или испанское. Медленное. Вожатая торжественно, как на митинге, объявила в микрофон «белый танец»: дамы приглашают кавалеров. Каждая девочка выбрала себе партнера по вкусу. С трогательным стеснением обнявшиеся парочки, почти не сходя с места, переминались с ноги на ногу и плавно покачивались из стороны в сторону. В эти минуты музыка служила лишь фоном для безмолвного эмоционального общения. Важен был не сам танец, как эстетическое действие или акт красивых движений, но нечто иное, более интимное и чувственное. Я оказался избранником одной полноватой блонды из соседнего класса. Ее головка была сплошь в светлых кудряшках, беспорядочно разбросанных по сторонам и спадающих на плечи извилистыми змейками. Коротенькая белоснежная юбка с воланами контрастно оттеняла ее ноги в темном капроне. Обута она была в модные остроносые кожаные туфельки белого цвета на плоской подошве. Несмотря на стильный прикид моей партнерши, в глубине души я оставался к ней совершенно равнодушен. Но сейчас, в «белом танце», я как галантный кавалер, просто обязан был принять ее выбор. Именно так я и поступил. К тому же девочка была довольно мила и, как позже выяснилось в нашем танцевальном дуэте, весьма изобретательна в движениях.
Дискотека набирала силу. Музон гремел на всю катушку. Спортивный зал ходил ходуном. В окнах дрожали стекла. Официальное мероприятие превращалось в неуправляемое всеобщее шаманское камлание. Чтобы остудить юношеский пыл, объявили перерыв. После очередной паузы между танцами включили магнитофон. Запись не отличалась хорошим качеством. Характерное шипение на пленке сменяли щелчки и неясные глухие звуки. И вдруг из динамиков неожиданно раздался до боли знакомый голос:
Come on everybody! Clap your hands!
All you looking good!
I’m gonna sing my song It won’t take long!
Я сразу узнал своего кумира! Это был неповторимый Chubby Checker с моего салатового «рока на костях».
С первыми звуками энергичной композиции зал, не сговариваясь, пустился в стремительный пляс. Все ученики начали дружно натирать полы резкими твистующими движениями. За исключением учителей, разумеется. Педактив школы во главе с завучем стоял поодаль и постными физиономиями надзирал за происходящим в зале. Внимательно следили за каждым учеником, как надсмотрщики на плантации. Надо отдать должное смелости и решительности моей партнерши – девочка полностью меня поддержала. Буржуазные танцы еще только входили в моду и с трудом пробивали себе легальную дорогу на танцплощадках. Музыка и ритм мгновенно пронизали и заполнили все мое существо. Я впал в глубокий транс. Окружающий мир перестал существовать. Себе я уже не принадлежал. Реальностью были только звуки музыки. Перед глазами мелькали яркие всполохи складок мини юбки и порхающие ножки моей кудрявой баядерки. Ее щеки пылали. Кожа под кудряшками на лбу поблескивала капельками пота. Юное тело было гибким как пружина. Девичьи бедра и коленные суставы выворачивались в разные стороны, как у пластмассового пупса. Девчонка завелась нешуточно и отжигала так азартно и образно, словно пыталась затушить горящий окурок или раздавить ядовитое насекомое. Кожаными подошвами своих туфелек она ввинчивалась в деревянный пол с таким безудержным остервенением, что у меня возникло ощущение, что она пытается просверлить в нем дыру насквозь. И в этом оглушающем звуковом дурмане раздавались нескончаемые, яростные призывы безумного Chubby:
Come on, baby, come on! Let’s twist again!
Мое тело превратилось в гуттаперчевую куклу. Что только оно не вытворяло! Я выгибался перед моей партнершей, почти доставая головой пол. Мальчишеские бедра, до этого момента не знакомые с подобными гимнастическими эскападами, вихлялись из стороны в сторону, как у заправской стриптизерши. Коленные суставы крутились и вертелись, как хорошо смазанные механизмы. Одним словом, это был настоящий твистяра, неистовый и сумасшедший. Суть моего внутреннего состояния словами выразить невозможно. Это иная азбука. Иной язык. Иной уровень осознания действительности. Это живет в твоей сущности. Этому нельзя научить. Можно только указать правильный путь к источнику экстаза. Разгоряченный до последней степени, я не сразу заметил, что вокруг нас образовался круг любопытных. Зрители с неподдельным интересом наблюдали за нашими экстравагантными танцевальными вывертами. Заметив на себе чересчур любознательные взгляды, моя партнерша смутилась и замедлила безудержный танцевальный ритм. Затем неловко скомкала пируэты, зарделась и вообще прекратила танцевать. От плясуньи на паркете осталось лишь яркое желтоватое пятно, до ослепительного деревянного блеска отполированное ее бойкими ножками. Опустившись на корточки, я дотронулся до него. Пятно было горячее и на ощупь напоминало стекло. В его странных голубоватых отблесках сверкнула молния. Я не осознавал, что со мной произошло в это мгновение. Вспышка. Ослепительная. Резкая. В голову ударила шальная кровь. Я медленно поднялся с пола и оглядел зрителей. Я был один. Один против всех. И я сделал свой выбор: стиснув зубы, в гордом одиночестве с удвоенной энергией продолжил свою неистовую импровизацию. Нагло и бесцеремонно. Назло всем. Это было ритуальное действо. Выражение моей личной декларации ПРОТИВ. Среди оживленных ребячьих глаз я вдруг заметил свинцовый, полный гневного осуждения, взгляд нашего завуча. Это был нечеловеческий взгляд удава. Заведующий учебной частью, тяжелодум и рутинер, был законченным комунякой. После ранения в черепе бывшего пулеметчика стрелковой роты застрял неоперабельный вражеский осколок. По этой причине контуженый ветеран прихрамывал, часто тормозил мозгами и постоянно забывал в разных углах школьного пространства свою трофейную трость с набалдашником в виде собачьего черепа. Тогда вся школа принималась за поиски ценного германского раритета. В недобрых глазах отставника читалось явное ко мне презрение. Даже ненависть. Как у Ленина к буржуазии. Будь сейчас в его руках послушный «максим», старый хрен изрешетил бы меня смертельными очередями, как врага народа. Недовольные учителя бросали в мою сторону колкие укоризненные взгляды. И они не обещали ничего хорошего. Старшая пионервожатая, нервно покусывая кончик пионерского галстука, неслышно истерила. Я бессознательно почуял, что над моей головой сгущаются грозовые педагогические тучи. Замолкнув, остановилась музыка. Оборвалась песня на полуфразе. Все засуетились, занервничали. Кто-то из учителей, периодически включая и выключая свет, щелкал выключателем. Стало ясно, что танцульки закончились. Народ недовольно зароптал и нехотя стал расходиться. А для меня в этот день закончилось детство. Необратимо…
Впоследствии я часто задавал себе вопрос: что я хотел доказать своим выпендрежем? Кому было нужно это ухарство? Наверное, это был просто эмоциональный выплеск энергии. Глупая юношеская бравада. Мальчишеский понт. Естественное желание подростка заявить о себе и поделиться внутренним состоянием с окружающим миром. Но взрослый мир не принял моих простодушных откровений. Даже не попытался понять мое послание. А скорее всего я сам по наивности ошибся в выборе правильного места и времени для душевных излияний. Не знаю. Нас учили, что человек создан для счастья, как птица для полета. Брехня все это. Книжное очковтирательство. Банальная истина для легковерных недоумков. Неопытной птахе уже на взлете подрезали крылья, и неведомое «щастье» просвистело мимо.
Утром мы порой дорого платим за свои вечерние шалости. На следующий день перед началом занятий меня вызвали к директору. Я постучался и вошел в кабинет. Рассеянным взглядом обвел помещение. За директорским столом под засиженном мухами и помутневшим от времени портретом великого педагога Макаренко гордо восседала наша классная руководительница по прозвищу «мариванна». На потертом кожаном диване неуклюже теснились активисты совета дружины главе со старшей пионервожатой. Подуло холодом. Я сразу все понял. Чутье не обмануло. Меня ожидала расплата за вчерашнюю дерзкую выходку. Здесь и сейчас. У меня не было ни малейшего желания выслушивать все, что намеревается вменять мне в вину эта камарилья. Я стоял посреди кабинета в теплой солнечной лужице и тупо глядел в окно. Застыл, как гипсовое изваяние, всем своим видом выказывая полную отстраненность от происходящего. Этим людоедам нужен был мальчик для битья, тупоголовый болванчик. Как сквозь пелену дремоты до меня доносились обрывки словесного поноса моих обвинителей: «вопиющий, дурной пример, недопустимо, проступок, недостойно, позор, стыд». Ну и всякая такая малосимпатичная неблагозвучная фигня. Слушать всю эту пустопорожнюю канитель было противно – отключил уши. А за окном высоко в голубизне неба рассыпало яркие брызги весеннее солнышко. Один из лучиков ободряюще подмигнул: выше нос, все будет хорошо. Повсюду, радуясь солнечному свету и теплу, весело чирикали воробышки. Дома меня ждал сахарный арбуз и любимый «рок на костях». Жизнь продолжалась, несмотря на злокозненные попытки недругов ее омрачить. Я вышел из анабиоза, когда председательница совета дружины, безразмерная чучундра из 7-б класса стала оглашать приговор. Своими, не по возрасту переразвитыми, формами она смахивала на статую «комсомолки с веслом». Только без весла и в пионерском галстуке. За недостойное поведение на торжественном мероприятии школьное судилище порешило исключить меня из пионерских рядов сроком на 1 (один) месяц. Единогласно. А в качестве морального порицания объявить еще и выговор. В кабинете повисло тягостное молчание. Собравшиеся, очевидно, ожидали от меня слезных просьб о прощении и коленопреклоненного покаяния в греховном поступке. Надеялись на слепую покорность раба. Напрасно ждали. Мое каменное непроницаемое лицо не выражало ничего. Абсолютно. Ни стыда, ни малейших признаков раскаяния. С подчеркнуто безразличным видом я стянул с шеи шелковый треугольник «с красным знаменем цвета одного» и протянул мариванне. Классная дама привстала и всем туловищем подалась к нему, как стервятник к добыче. Но тут я разжал пальцы, и драгоценный фетиш выскользнул из руки. На директорском столе железной глыбой возвышался массивный бюст дедушки Ленина. Полыхнув на солнце священным огнем, алый шелк элегантно спланировал прямо на гениальную лысину самого человечного человека. Упавшая тряпица почти полностью накрыла голову пролетарского вождя. Я еле сдержал ехидный смешок. Сквозь шелковые складки галстука на меня с лютой ненавистью взирал бронзовый глаз c характерным прищуром. Вся присутствующая шатия отчего-то засмущалась разыгрываемого фарса. Стало душно. Мне в этом гадюшнике больше делать было нечего. Бодро насвистывая «взвейтесь кострами синие ночи», я с гордо поднятой головой покинул этот жалкий театр политического абсурда. Выходя из кабинета, демонстративно хлопнул за собой дверью. Назло врагам…
Унизительный процесс воздействия на мою совесть проплыл как в тумане. Я не мог поверить, что со мной вообще могло произойти такое гадство. Казалось, что мне все это прибредилось. За что такая подлая немилость? За танец? Обескураженный, я пребывал в растрепанных чувствах. Но, несмотря на конфуз, не ощущал ни вины, ни стыда, ни угрызений пионерской совести. Мне были совершенно пофигу и эта красная шелковая тряпка, и осуждение сверхидейных однокашников и вообще весь этот нелепый шутовской хоровод. Не было и тени обиды. Остался лишь неприятный горький осадок в душе. И вообще, да пошли они… клоуны… в цирк…
Спустя месяц я был восстановлен в политических правах. Реабилитация прошла тихо и незаметно. Без школьной линейки и торжественного обещания пионера не курить, собирать макулатуру, читать «пионерскую правду» и помогать древним старушенциям переходить дорогу на светофоре. На перемене мне просто передали алый конфискат через старосту класса. Шелковый символ юного ленинца был измят и весь заляпан чем-то липким. И от него противно воняло затхлостью. Наверное, мой оскверненный пионерский галстук, как носитель вредоносного антиобщественного вируса, валялся в общей куче с грязными половыми тряпками в кладовке уборщиц. Я побрезговал и не стал заправлять дефективный символ под воротник чистой рубашки – равнодушно набросил его на плечи. Наша звеньевая, сердобольная Люська Парфенцева, сидевшая на задней парте, участливо пыталась руками разгладить на нем заломы и складки. Тщетно. Остается только выстирать и выбросить. Приличную вещицу испортил политический вопрос.
С этого дня я стал ортодоксальным пофигистом. Окончательно и бесповоротно.

ПОГРУЖЕНИЕ
Когда я подрос, родители купили мне магнитофон. Ну, чтобы подростка в гибельный омут не затянула дурная компания. Назывался он «aidas». Новенький. Приятно пахнущий пластмассой и специфическим запахом радиоаппаратуры. Для меня это было великое событие, настоящий праздник ‒ у меня появился свой МАГ! Теперь я мог часами просиживать у радиоприемника в поисках «чистых» музыкальных станций. Я безостановочно записывал подряд весь музон приличного качества, пока на магнитофонной катушке не заканчивалась пленка. Потом тщательно редактировал запись, подтирая неудачные куски записанного материала. Иногда я был вынужден полностью удалять даже любимые композиции. Вредоносные глушилки нещадно резали слух. Ломали весь кайф от прослушивания и портили запись. Мальчишки, вездесущие и любопытные, мы в своем районе были хорошо осведомлены об интересах и увлечениях сверстников. Музыкальные интересы свели меня с пареньком, который жил в доме напротив. Оказалось, мой сосед по двору тоже фанат рока и постоянно записывает музыку на старенький родительский магнитофон. Познакомились. Стали обмениваться записями. Мы хорошо изучили расписание музыкальных программ «Голоса Америки», «Радио Швеции», «Радио Люксембург» и радио BBC с прикольным Севой Новгородцевым. Сева, он же Всеволод Левенштейн, эмигрировал из Союза, обосновался в Лондоне и удачно пристроился на радио ведущим русской службы BBC. Впоследствии за активную подрывную деятельность против советской культуры, господин Левенштейн был удостоен даже какой-то британской награды. В арсенале русскоязычного ведущего была своя фишка ‒ коронный позывной, по которому слушатели сразу узнавали Севу. Свою передачу он всегда предварял кратким речитативом на мотив русской народной песни. После пары тактов музыкальной паузы Сева нараспев проговаривал:
‒ Это Се-е-ева. Сева Новгоро-о-одцев. Город Ло-о-ондон. Би-би-си.
Мы с нетерпением ждали трансляций музыкальных передач. Процесс записи был для обоих фанатов своеобразным ритуалом поклонения многочисленным музыкальным божкам. Услышав позывные той или иной радиостанции, я и мой коллега, каждый в своей келье, настраивались на нужную волну и, не сговариваясь, одновременно включали наши мафоны на «запись».
В страну начали завозить винил. Оригинальные пластинки были большой редкостью. Дорогой и недоступной. Для нас, меломанов, запись «с пласта» считалась большой удачей. Предприимчивые дельцы на этом даже делали деньги. Кодекс нашего музыкального клана отвергал всякую меркантильность. Мы бескорыстно делились друг с другом духовной пищей. Стали появляться специализированные музыкальные журналы. Издания были яркие, красочные, превосходно иллюстрированные. Каждый номер был нашпигован фотографиями отдельных исполнителей и культовых групп. C журнальных обложек белозубой голливудской улыбкой во весь рот скалились наши кумиры. В разворот таблоида издатель обычно вкладывал плакат с изображением популярной рок звезды. Эти постеры фанаты втридорога покупали у спекулей. Или выменивали бесценные картинки у обладателей иноземной прессы на что-нибудь равноценное. Глянцевая икона с ликом популярного звездуна размещалась на стене комнаты. Обычно над письменным столом, чтобы даже во время приготовления уроков можно было лицезреть свое идолище. Пришла мода на все битловское. Наступила эпоха тотальной битломании. Прически «под битлз». Пиджаки без воротников «как у битлз». Круглые очки «как у битлз». Ну и все такое «как у битлз». Рок ЭНД ролл, как социальное явление, наступал на всех важных фронтах. Успешно подавлял идеологическое сопротивление противника и на музыкальном, и на информационном направлениях. Благодаря частично освободившейся от цензурного гнета прессе, наша осведомленность привела к осознанию факта, что иноземные музыкальные небожители вовсе не призраки, а обычные человеки из плоти и крови. Разница была лишь в том, что наши зарубежные идолы жили и творили в мире безграничных возможностей и свободных экспериментов. А мы, идолопоклонники, – в мире жестких ограничений и идеологических экскрементов. Невзирая на препоны, рок ЭНД ролл победоносно шествовал по стране. Своей неудержимой энергией этот витамин духа пробудил творческое начало целой нации. Это был триумф мистера Рока в отдельно взятом обществе. Несомненная победа жизнетворной духовности над идеологической косностью и стагнирующей музыкальной культурой тоталитарного государства.
Вместе с энергичным биением пульса западной музыки в застойную жизнь звенящими струнами ворвались гитары. Вся страна поголовно воспылала желанием играть и петь. Это, к счастью, не было запрещено. Бренчали и голосили все от мала до велика. Звон гитарных струн и заливающиеся в романтическом экстазе голоса можно было услышать везде и всюду. От северных гор и до южных морей. По вечерам наступало наше время. Обычно мы собирались в каком-нибудь закрытом дворике или на детской площадке. Подальше от окон жильцов. Мы тренькали на простеньких гитарах и горланили известные песни битлов. Играли, как умели и пели, как могли. На слух подбирали аккорды и ноты. Коверкали английские слова песенных текстов, не понимая их значений. Переживали муки творчества и созидали свой мир. Новый. Самый. Мы хотели «как они там» и даже лучше. Не у всех это получалось, но пытались все. Ибо кто даже не пытается, тот уже проиграл. В однообразной безликой массе стали проявляться скрытые уникумы. А иногда в непросеянной породе вспыхивали настоящие самородки. Яркие, не ограненные. Некоторым по жизни улыбнулась удача – их заметили. Счастливцы получили огранку в руках умелого мастера. Везунчики обрели свою звездную порцию славы. Таких удачников были единицы. Аутсайдеры составляли большинство. Никем не услышанные и неузнанные таланты угасали и растворялись в обыденности. Непризнанные гении хоронили свои уникальные способности в зародыше. Труден путь к деньгам и славе…
Новый инструмент сдался мне без особого сопротивления. Еще в начальной школе родители определили меня в музыкальную секцию Дома пионеров учиться игре на аккордеоне. Моду на этот инструмент привнесло в жизнь старшее поколение, прошедшее войну. Возвратившиеся победители часто привозили домой этот музыкальный трофей. В послевоенные годы аккордеон, особенно немецкого производства, был очень популярен. В нашей семье такого трофея не было. Чтобы ребенок эстетически развивался, мне купили отечественный инструмент. Два раза в неделю я волохал тяжелый черный кофр в пионерский дом, где старательно растягивал меха гармошки и штудировал монотонные гаммы под присмотром строгой училки музыки. Музыкантша была древняя как мир и обладала отталкивающим скрипучим голосом. Это было невыносимо скучно. И лень. Желание продолжать принудительное музыкальное ученичество постепенно угасало, и я оставил это занятие на полпути. Так и остался пожизненным недоучкой. Но уроки музыки сыграли в моей жизни благотворную роль. Они заложили во мне основы эстетического вкуса. Развили музыкальный слух. Я научился не только воспринимать на слух, но чувствовать и понимать музыку. Знания базовых музыкальных основ помогли мне без особых усилий самостоятельно освоить гитару. Последнее послужило мне хорошим подспорьем и во взрослой жизни.
Повальная гитаризация привела к спонтанному образованию самодеятельных музыкальных коллективов. Рок-н-рольное движение набирало силу. Остановить этот животворный процесс было уже невозможно. Реальная ситуация, сложившаяся в сфере музыкального искусства, заставила власть сменить кнут на пряник. Чиновники от искусства были вынуждены придумать иную политику. Решено было не запрещать, а контролировать и направлять всю самодеятельность в нужное политическое русло. Дети оттепели соответственно отреагировали на заботу партии и правительства. При каждом доме культуры, клубе, в каждой школе и даже при жилконторах организовывались свои доморощенные ансамбли. Я, разумеется, не остался в стороне от культурного прогресса. Дворовые репетиции и мое непродолжительное ученичество не прошли напрасно. Я, как самый музыкально «образованный», стал руководителем местной рок-группы. Профессиональные инструменты были нам недоступны из-за дороговизны. Электрогитары мы мастерили сами. Покупали в магазинах радиодеталей звукосниматели и устанавливали их на обычные деки. Медиаторы для струн вырезали из пластмассовых школьных линеек. Ребята из школьного кружка радиолюбителей бескорыстно помогали нам в сборке усилителей. С этим кустарным набором инструментов и аппаратуры мы и выступали на школьных концертах, играли на танцевальных вечерах. Популярность ансамбля росла. Нас стали приглашали в другие школы. Мы играли не за деньги. Музыкальная деятельность доставляла нам ни с чем не сравнимое удовольствие. На сцене, возвышаясь над толпой, мы, пасынки искусства, наивно представляли себя мировыми знаменитостями. Слава пьянила. Гордыня кружила головы. Районная звездность приносила реально ощутимые плоды. Нам симпатизировали все девчонки из окружающих школ. Парни завидовали и гордились знакомством с нами. Даже местная уличная шпана относилась к нам с уважением. Встретив на темной улице кого-нибудь из ансамбля, задиристые подростки, по обыкновению, не просили сначала «дай закурить», а затем беспричинно награждали фингалами. Напротив, каждый шпаненок с почтением протягивал руку для приветствия. Видимо, у бандюганов и музыкант, как главный вор, всегда «в законе». Однажды произошел каверзный случай. Нас пригласили поиграть на праздничном вечере в школе другого района. Распорядители отвели нам отдельную «гримерку» – крохотную комнатушку за сценой с окном на улицу. Мы оставили в ней инструменты и отправились подключать и настраивать аппаратуру. Зал был полон. Зрители нетерпеливо поглядывали на сцену. Ждали события. Пора было начинать выступление. Я отправился за инструментами. Отворив дверь в гримерку, с недоумением обнаружил, что наших электрогитар и след простыл. Распахнутое настежь окно все красноречиво объясняло. Расстроенный в лучших чувствах я вбежал на сцену. Подошел к микрофону и с дрожью в голосе поведал присутствующим о дерзкой краже. Услышав это, весь зал на секунду замер. Затем все возмущенно загалдели. Похоже, долгожданная дискотека была сорвана. Я был в шоке. На сцену поднялись учителя, старшеклассники. Все стали меня успокаивать и уговаривать продолжить выступление. Выступать? Но как? Без инструментов? С одним пионерским барабаном и тарелкой? Полный абсурд! Я впал в ступор. Ситуация была плачевная. Настроение – хуже некуда. Но кто-то из ребят притащил самопальную электрогитару и вложил ее мне в руки. Я подключил гитару к усилителю и стал перебирать струны – знакомился с инструментом. Усиленная аппаратурой реверберация отозвалась звонким вибрирующим эхом. Неожиданно весь зал начал дружно скандировать мое имя. Я не ожидал от школяров столь бурной реакции. Поддержка публики взбодрила необычайно. Это была минута славы. Непреодолимое искушение. Я настроил гитару и подошел к микрофону. Все затихли. Обернувшись, подал знак ударнику. Тот стал отстукивать ритм палочкой по ободу барабана. Раз, два, три, четыре. One, two, three, four… Я закрыл глаза, резко ударил по струнам и, задиристо взвизгнув на высоких тонах, отчаянно заорал в микрофон:
– Good golly Miss Molly, sure like to ball.
When you're rockin' and a rollin' can't hear your momma call.
Усилители пахали на полную мощность. Дрожа от возбуждения, грохотали динамики. От напряжения я взмок до бровей. Рубашка насквозь вымокла от пота. Но я как одержимый исступленно играл и пел. До хрипоты. До умопомрачения. В меня словно вселился рок-н-рольный дьявол. Если таковые существа вообще существуют. Я честно отыграл весь свой репертуар от начала до конца и обратно. Перепел все шлягеры на русском и английском. Диалог со зрителями состоялся. Люди мне поверили. И я, как настоящая эстрадная звезда, был обязан оправдать доверие восторженной публики. Когда вечер подошел к концу, танцующие толпой сгрудились около сцены и дружными аплодисментами стали вызывать меня на бис. Это был успех. Неподдельный. Я не стал кочевряжиться, взял гитару и спел еще несколько душевных песенок. В финале ради хохмы исполнил парочку шутливых скерцо с легким налетом блататы. На десерт почтенной публике. Дворовые куплеты были приняты на ура. Неприятный инцидент с кражей не испортил общего настроения. И учителя, и вся школьная братия осталась довольны моим сольным выступлением. Позже школа возместила нам стоимость украденных инструментов. Даже небольшую премию выделили за моральный ущерб. Я был горд собой. Необычайно. Как никогда. После этого знаменательного вечера я понял, что значит для артиста держать зрительный зал в эмоциональном напряжении. Прочувствовал на собственном опыте, какими внутренними усилиями это состояние достигается. Тяжелая это работа – учить самокаты летать…

ИЗНАНКА ЖИЗНИ
Звездный период продолжался до последнего школьного звонка. Когда у тебя все в шоколаде, жди геморроя. После короткого упоения славой жизнь поменяла полосы. В нескончаемой суете горних забот персональный ангел-хранитель где-то потерял мои дольние следы и оставил своего подопечного прозябать на черной. Лишившись покровительства шизокрылого небесного ревизора, я остался один на один с жестоким миром тьмы. Начались раздоры в семье. Извечный конфликт «отцов и детей». В сложившихся обстоятельствах никто из близких не сумел отыскать правильные ответы на сакраментальные вопросы: кто и виноват и что делать. Эмоциональный дискомфорт угнетал и давил на неокрепшую подростковую психику. Тогда в мою жизнь ураганным вихрем ворвалась дикая улица и заполнила собой лакуны мятущейся, распахнутой настежь души. Темные подворотни, заброшенные дворы и грязные парадняки оттеснили родителей и чистое искусство на второй план. Любимая музыка стала лишь фоном жизненных событий. Родные пенаты – гостиничным пристанищем для ночлега. Возникли иные, совсем не детские, забавы, почти взрослые интересы и опасные увлечения. Я даже набил на руке наколку. По-английски. Как на долларовой купюре: in god we trust. Татуха не являлась опознавательным знаком принадлежности к сообществу криминалитета. Я вовсе не был потенциальным преступником. Это был символический жизнеутверждающий акт признания моей американской тайны. Своеобразная дань будущности. Моей новой аудиторией стала дворовая гопота. Это были подростки, по малолетке угодившие за решетку. То, что тюрьма исправляет – заблуждение. Чушь собачья. Тюрьма не исправляет. Она оплавляет души и учит осторожности. Из мрачного и закрытого тюремного мирка малолетние волчата привнесли в обычный мир блатные привычки и жаргон. А еще змеиную изворотливость, цинизм и беспредельную жестокость. Неизменным украшением любой приблатненной компании являлись разбитные общаковые пацанки, не по возрасту рано познавшие алкоголь, наркоту и жеребятину. Глубоких чувственных привязанностей в этой одичавшей стае не существовало. Потребность в душевных переживаниях вполне заменял примитивный животный инстинкт. Проблем в удовлетворении сексуальных устремлений, то и дело вспыхивающих по пьяному делу, у самцов не возникало. Все женские особи – «мары», были общедоступны, как самки в зверином прайде. Я примкнул к этому дикому племени отверженных в состоянии внутреннего хаоса, когда в голове и душе был полный раздрай. Тогда я очень нуждался в моральной поддержке и был рад всякому доброму слову. Отброшенные судьбой на обочину жизни, эти несчастные почувствовали во мне родственную душу и без лишних вопросов приняли меня в свою стаю. Встретили и приголубили, как близкого и родного человека. В угоду новой публике поменялся и мой репертуар. Теперь это был блатняк, примитивные душедробительные куплеты типа:
бледной луной озарился старый кладбищенский двор,
а над сырою могилою плакал отец-прокурор» или
жирный фраер в галстучке атласном вновь тебя целует у ворот.
сучка, ты волнуешься напрасно, урка все-равно домой придет.
Ну и всякая подобная белиберда. Короче, чума в городе.
Признаться, лично меня вся эта блатная мутотень не воодушевляла вовсе. Скорее вгоняла в тоску и вызывала депрессию. Допингом для веселой жизни служили алкоголь и наркотики. Пили все подряд, на что хватало денег. В основном дешевый портвейн, «бормотуху». Иногда кто-нибудь притаскивал «план». Тогда любители «подкурить» собирались на свободной хате. Наркоши забивали косяки травой и «торчали», тупо уставившись в никуда. Безотчетно повинуясь стадному инстинкту, я тоже несколько раз попробовал курнуть дури. Ну, чтобы не прослыть белой вороной в стае. Не понравилось. Мое нутро отказывалось принимать наркотический кайф. Он был мрачный и угрюмый. Бессмысленный. От него потом ломало все тело. Кружилась голова и тошнило. А у наркотов со «стажем» – опытом употребления опиумного ширева, ломка выворачивала наизнанку все внутренности. В эти страшные моменты их мутные безжизненные глаза, смотрящие на тот свет, вызывали ощущение неизбежной смерти. Слабые сгорали как спички и от передоза уходили в страну вечного кайфа. Страшное дело. От наркоты разбегались мысли, притуплялись ощущения. А главное – угасала способность воспринимать и наслаждаться музыкой. С последним фактом моя противоречивая творческая натура смириться не могла. Конкретно.
Пребывание в теневой среде жизни превратило меня в агрессивное, неуправляемое существо. Любая форма давления вызывала во мне приступ необъяснимой ярости. Я грубил взрослым, дерзил учителям. На любое замечание реагировал как дикий зверек, раздраженно и зло. Я водился с уличной шпаной. Курил в школьном туалете. Дрался на переменах. Неуважительно отзывался о юных пионерах-героях. А легендарного стукача Павлика Морозова на уроке истории прилюдно обозвал продажной шкурой и вонючим козлом. Беспредельная распущенность словно магнитом притягивала ко мне всевозможные неприятности. В общем, юный разгильдяй оказывал дурное влияние на других детей и никоим образом не вписывался в общепринятый стандарт добропорядочного советского ученика. Это вызывало постоянное недовольство учителей и возмущение родителей. Все попытки педагогов подогнать мое поведение под шаблон нормальных человеческих качеств ни к чему не привели. Несмотря на старания педагогического коллектива и родительского комитета, мои хулиганистые выходки не прекращались, что и привело к закономерному и неприятному финалу. Чаша терпения школьного руководства переполнилась, и на специальном педсовете трудновоспитуемого подростка было решено отчислить из школы. Как говорится, с глаз долой – из класса вон. Чтобы не портить общеобразовательных показателей, изгою было позволено закончить учебный год. По весне в учебной части мне всучили свидетельство о восьмилетнем образовании и, как нашкодившего щенка, вышвырнули за дверь. Теперь моим главным учителем, воспитателем и наставником стала улица со всеми ее прибамбасами. Там и продолжилось мое свободное падение в пустоту асфальтовых джунглей…
Жизнь перекосило. Уличная круговерть неумолимо вовлекала меня в свой губительный водоворот. Я скатывался по наклонной и стремительно погружался в омут. Однажды круг замкнулся, и случилось непоправимое – я угодил в кутузку. Правда, ненадолго, но это была тюрьма. Всамделишняя. С настоящими ржавыми решетками на окнах. Каверза эта произошла со мной в женский день 8 марта. Все случилось нелепо и преглупо. Денек был на редкость замечательный. Солнечный. Яркий. Все дышало весенней свежестью. В приподнятом настроении я бодро вышагивал по улице, играл на гитаре и пел. В честь праздника пел. Душевно. Воздавал хвалу Женщине. Среди возбужденной людской толчеи я не замечал и одного мрачного или недовольного лица. Виновницы празднества, завидев столь необычное уличное выступление, расплывались в одобрительных улыбках. Особенно вдохновляли девчонки, мои ровесницы. Принарядившиеся, радостные, гордые собой, очень красивые. Настоящие принцессы. Я жадно ловил восхищенные девичьи взгляды, с удвоенной силой бил по струнам и до хрипоты рвал глотку:
весна еще в начале, еще не загуляли,
а уж душа рвалася из груди.
как вдруг приходят двое
с конвоем, с конвоем.
оденься, говорят, – и выходи.
я крикнул им: ребята, ну и ну!
откройте мне хоть форточку в весну…
Кайфовая песня, пробирает…
Всю обедню испоганил один поддатый фраер в ярком, в широкую красно-синюю полоску, шелковом галстуке. Проходя мимо, этот плюгавый хмырь злобно швырнул в мою сторону несколько оскорбительных фраз. Сказанул, гаденыш, как в душу наплевал. Меня это дико задело. Я медленно положил гитару на землю и угрожающе поднял валявшийся на газоне деревянный кол. К таким жердям садовники обычно подвязывают молодые деревья. Вскинув первобытное орудие над головой, я с диким индейским воплем устремился на обидчика. Напыщенный, самонадеянный хлыст не ожидал от сопливого мальчишки столь бурной реакции и трусливо ретировался. В надежде избежать кровавой расправы, насмерть перепуганный мужичонка надумал скрыться в помещении магазина. Я с народной дубиной в руках рванул вслед за ним…
Дальнейшие события происходили как в кошмарном сне. Прикатили мусора. Нас обоих, не разбираясь, загрузили в черный «воронок». Ментовка. Обезьянник. Протокол. Обвиниловка в хулиганстве. КПЗ. Бессонная ночь в душном клоповнике. Наутро – выездное судилище. Чисто бабское. За столом, покрытым засаленной красной тряпкой, расположилась «тройка». Решения стряпают по сценарию. Как на коммунальной кухне. Одна дает штраф, вторая ‒ десять суток, третья – пятнадцать. В облике судей не было ничего от людей. Не человеческие лица – параграфы и номера уголовных статей. В этой сволочной лотерее моему обидчику повезло – фраерок попал к первой. Штрафанули придурка не за фиг. По глупой инерции. За «нахождение в общественном месте в пьяном виде». Меня же угораздило ко второй. Это была настоящая мегера с помятым, не выспавшимся лицом. Мастодонт в юбке. Ее закисшие рыбьи глаза не выражали ничего, кроме смертельной скуки. Человека она во мне не видела. Перед ней находился неодушевленный предмет. Манекен. Расходный материал судебной машины. Даже мой юный возраст не послужил смягчающим обстоятельством. Снисхождения я так и не дождался. Вердикт этой змеюги был суров по-взрослому: подвергнуть мелкого хулигана административному аресту на срок 10 (десять) суток. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Вот сука!
Днем подогнали хавку из соседней столовки. И то дело. Не подыхать же с голоду на нарах. После обеда осужденных «суточников» всем скопом погрузили в автозак и повезли в административный изолятор. Мрачное сталинское здание Большого дома на Литейном проспекте было хорошо известно горожанам. В изоляторе нас впихнули в отстойник – камеру, по площади равной комнатухе обычной хрущевки. В тусклом свете одинокой лампочки мы разглядели фигуры людей, сидевших на полу беспорядочными кучками. Из-за крайней стесненности многие расположились вдоль стен, прислонившись к ним спинами. Некоторые, скорчившись калачиком на бетонном полу, безмятежно дрыхли. Кто-то, кряхтя, вставал и потягивался, чтобы размять затекшие мышцы. В камере висел тяжелый спертый воздух, пропитанный человеческим потом, винным перегаром и зловонием параши. Распахнутое настежь крохотное зарешеченное оконце не спасало от духоперки. В небольшое помещение предвариловки было битком набито человек тридцать – как сельдей в бочке. Шагнуть некуда – непременно наступишь на собрата по несчастью. Все обитатели отстойника были еще свеженькие, вновь прибывшие. От скуки лениво перебрасывались словами, разговаривали, делились сокровенным. Бодрились. Как выяснилось, большинство из присутствующих оказалось здесь по вине собственных супружниц. Чтобы утихомирить подвыпившего мужика, разъяренные бабы по скудомыслию своему призывали на помощь не разум или добрых соседей, а милицию. Безмозглые дуры даже не представляли себе, насколько пагубными могут оказаться для семьи последствия непродуманного импульсивного шага. Менты, как и положено, оперативно реагировали на вызов. Наряд незамедлительно прибывал по указанному адресу и скручивал нарушителя семейного спокойствия. Бедолага муж, пройдя через все унизительные ментовские процедуры, в лучшем случае отделывался штрафом. В худшем – пополнял когорту «суточников». Один, еще не протрезвевший, арестант поведал нам о курьезном случае. История эта произошла с мужиком, которого сюда упрятала его благоверная. Разгневанный супруг решил ее проучить. Чтобы знала дура тупорылая почем фунт тюремного лиха. Вернувшись после «суток» домой, он переоборудовал ванную комнату, превратив ее в некое подобие тюремной камеры. Прорезал в двери «кормушку», прикрутил петли и повесил на дверь амбарный замок. Когда ничего не подозревающая женушка возвратилась с работы, он, как любящий муж, бережно обнял ее, затем силой втолкнул в ванную комнату и запер в этом узилище. Благоверная, как и любимый муженек, просидела под домашним арестом ровнехонько пятнадцать суток. После этого, говорят, стала как шелковая. Не знаю, насколько правдив был его рассказ, но позабавил он всех от души. Вот такие вот семейные «пироги». На вид румяные да вкусные, но несъедобные. Поздно вечером загрохотал засов, щелкнул ключ в дверном замке и, к всеобщему облегчению, нас вывели из этой адовой парилки. Измученные томительным ожиданием и духотой, мы кое-как выстроились в проходе для переклички. Затем медосмотр, стрижка «под «ноль» и выдача тощего персонального матраса и полотенца, больше похожего на застиранную до дыр серую портянку. После обязательных тюремных процедур за мной со скрежетом захлопнулась тяжелая дверь камеры.
Глаза постепенно привыкали к полумраку. Откуда-то снизу, из темноты, послышался голос:
– Скока впендюрили?
Я ответил. Тот же голос сокрушенно взвыл:
– У-у-у! И этот тоже раньше меня выйдет.
Голос матерно выругался.
Похожая на гроб камера была вытянутая, площадью около восьми квадратов. Вдоль стен стояли двухъярусные дощатые нары для четырех человек. У двери – параша. Одно верхнее место на нарах было свободно. Я закинул туда свои пожитки, расправил свалявшийся матрац и вскарабкался наверх. Вместо подушки в изголовье валялся замызганный, c затертыми до блеска пятнами, зековский ватник. Это был настоящий музейный экспонат, история которого уходила корнями в далекое прошлое. По одной из многочисленных версий образованных сидельцев этот предмет тюремного быта некогда принадлежал самому первому арестанту. Первопроходец после своего «звонка» оставил его здесь в назидание будущим поколениям, как вечный символ неотвратимости наказания за содеянное. Раритет был похож на грязную половую тряпку с отталкивающим тошнотворным запахом. Но, несмотря на явную антисанитарию, протухшую гнилую рвань всячески берегли и хранили как предмет материальной культуры. При шмоне цирики зажимали носы и старались не прикасаться к тюремному фетишу – брезговали вида и запаха экспоната. Но это отнюдь не умаляло его тюремно-исторической ценности. Тяжелый, въевшийся в стены, запах стоял в изоляторе повсюду. Сырая гниль пропитывала кислым ядом одежду, предметы, еду, проникала в легкие, в кровь. Подобно болезнетворному вирусу, ядовитая плесень просачивалась в каждую клетку тела. Где бы ты ни находился, тебя окутывало невидимое облако смрада. Это был Дух Тюрьмы. Зловонный. Мерзкий. Отвратный. У того, кому удосужилось хоть раз побывать за решеткой, специфический тюремный запах остается в памяти на всю жизнь. Перепутать его невозможно ни с чем. Так пахнут только страдания, боль и грязь. После освобождения тлетворный дух изолятора еще долго преследовал меня. Тюремные миазмы всегда вызывали тягостные ощущения и патологическое отвращение к всплывающим в памяти образам.
Сокамерники дрыхли. Отяжелевшая голова гудела как чугун. Мысли отсутствовали. Гуща последних событий измотала нервы и высосала из меня все жизненные соки. В этой давящей неподвижности хотелось стать невидимым, прозрачным, никаким. По потолку медленно полз таракан. Грязно-серого окраса. Под цвет стен камеры. Мерзкий, как мое настроение. Его длинные усы издевательски шевелились. Приподнявшись, со злостью запустил в наглую тварь реликтовый бушлат. Подлое насекомое мгновенно исчезло. Я вытянулся на шконке, закрыл глаза и провалился в тяжелую беспокойную дремоту.
Рано утром меня разбудил стук в дверь и громкий голос снаружи:
– Эй, братва, подъем! Принимай пАйки!
С шумом распахнулась «кормушка» – небольшое окошко в двери, через которое в камеру передавали пищу. Мои соседи соскочили с нар и выстроились перед дверью. Ежедневно ровно в 6-00 каждый арестант получал кружку крутого кипятка и дневную пайку хлеба – полбуханки черного. Я тоже спустился вниз и последовал примеру моих сокамерников. Алюминий обжигал руки. Хлеб был водянистый и безвкусный как резиновая губка. Через полчаса принесли «могилу» – завтрак. Волосатая татуированная рука просунула в кормушку миску пресной каши с воткнутой в нее ложкой. Должность баландера в тюрьме считается блатной. Поэтому шамовку по камерам разносят только избранные арестанты. Получив порцайку, каждый усаживался на свою шконку и молча принимался за еду. Хавка вносила оживление в дневной распорядок. В тюрьме еда была одной из радостей жизни. Поэтому ритуал приема пищи всегда проходил в полной тишине. После окончания трапезы пустые шленки и ложки по счету сдавались баландеру. Для безопасности. Чтобы какой-нибудь умелец не выточил из алюминиевых предметов заточку или нож. После завтрака контингент «суточников» распределяли по промышленным предприятиям города. Хулиганы и тунеядцы должны были честным трудом отрабатывать подмоченный народный хлеб. Меня направили на деревообрабатывающий комбинат. Там, в цехе сортировки пиломатериалов, работали одни женщины. Меня как несовершеннолетнего прикрепили к женской бригаде. Условия труда на производстве были каторжные. Тетки почтенного возраста стояли у конвейера восемь часов кряду и вручную тягали тяжеленные непросушенные доски. Бабы пахали как умалишенные. Я старался от них не отставать, что не всегда мне удавалось. У меня не было опыта физического труда. До этого случая тяжелее аккордеона, гитары и граненого стакана я ничего в руках не держал. Женщины по-матерински меня жалели и не ругали за нерасторопность. Узнав, что я угодил в кутузку в день всех мировых баб, прониклись глубоким сочувствием. Одна даже прослезилась от избытка чувств. По доброте душевной тетки стали меня подкармливать. Как бездомного котенка. Каждый день кто-нибудь из бригады притаскивал из дома что-нибудь вкусненькое. Женщины не могли открыто предлагать мне свои домашние заготовки. Это было категорически запрещено. Урезанный рацион осужденного, вероятно, тоже входил в пенитенциарную систему, как метод перевоспитания. К тому же конвойный периодически проверял наличие своих подопечных на рабочих местах. Из предосторожности сердобольные женщины прятали гостинец в условленном месте. Утром я без труда находил посылку в тайничке. Забирался под платформу конвейера и втихаря, чтобы не заметил вертухай, с ненасытной жадностью стремительно поедал ее содержимое. Скудное тюремное меню не отличалось разнообразием. Единственным натуральным блюдом в нашем рационе была селедка. Ее давали на обед по средам. По «рыбным» дням, как по календарю, можно было отсчитывать дни, оставшиеся до «звонка». Сельдь была с помойным душком и насквозь пропитана острым проперченным рассолом. Жрать эту протухшую гадость было невозможно – опасно для жизни. Мы обходились гарниром из картофельного пюре и куском хлеба. В тюрьме чувство недоедания преследует тебя постоянно. Голод ‒ один из главных врагов и мучителей узника. Так что дополнительный харч был для меня как нельзя кстати. Я безмерно благодарен этим простым женщинам за доброту и участие в судьбе маленького арестанта. Низкий им всем поклон за сохранение традиций исконного русского милосердия.
После ужина мы обычно валялись на шконках и по очереди травили анекдоты и байки из уличной жизни. Каждый из нас попал в блудняк по «молодецкой» статье. В основном «за бакланку»: дебош, драку, матерщину или вызывающий нетрезвый вид. В последнем случае можно было вполне обойтись штрафом или, в крайнем случае, вытрезвоном. Но «сверху» на погоны исполнителей спускали план поимки хулиганов и бандитов. Перевыполнишь – получишь премию. Вот менты и перегибали палку. Блатырей среди нас не было. Это была административная тюряга для всякой маловредной шелупони. Хотелось курить, но курение в камерах было запрещено. Иногда удавалось поддеть на фуфу шмонящих и пронести в камеру курево и несколько спичек. Тогда мы, затягиваясь по очереди, выкуривали одну сигу на всех. Чтобы скрыть следы нарушения режима, очередной курильщик вставал на табурет и после каждой затяжки выпускал табачный дым в узкое вытяжное отверстие под потолком. Однажды у одного из наших заболел зуб. Прихватило капитально – мочи нет терпеть. Достучались до вертухая. Тот сопроводил парня в медчасть. Тюремный врач дал таблетку «от зуба». Не помогло. Паренек промучился от боли всю ночь. Утром зуб пришлось удалить. Позже я узнал, что у этого лепилы была универсальная «таблетка» на все случаи жизни – просроченный аспирин. Это снадобье он прописывал всем, кто обращался к нему за помощью. Вот холера! Чтоб у него елда на пятке выросла: как на толчок – так разуваться…
Как-то вечером, самый старший из нас, 17-летний пацан, баламут и хохмач, открыл нам страшную тайну. Он якобы вычитал в одной очень умной книжке, что в этой тюрьме сидел сам В. И. Ленин. А на двери камеры знаменитого узника даже висит мемориальная доска. Старожилы тюрьмы утверждали, что в каждую годовщину октябрьской революции дух Владимира Ильича покидает свою келью и, тихонько мурлыкая «интернационал», невидимый бродит по тюрьме. Нас, хулиганистых сорванцов, мгновенно захлестнула дерзкая идея отыскать историческую камеру вождя мирового пролетариата. Стали думать, как осуществить этот безумный план на практике. И придумали. Тюряга была древняя. Механизмы дверных замков изношены. Никому и в голову не приходило, что толстенную железную дверь камеры можно открыть изнутри. Ночью мы опробовали новаторский метод. Чтобы не пораниться, я обернул кисть полотенцем и просунул руку в кормушку. Нащупал снаружи запорный рычаг замка и резко по нему ударил. Внутри замка что-то глухо щелкнуло, и… тяжелая дверь со скрипом приоткрылась. Получилось! Таким же способом замок был возвращен в первоначальное положение. И никаких тебе следов взлома. Операцию поиска исторического каземата мы решили провести в ночь с субботы на воскресенье. По выходным развод на работы не проводился. В воскресные смены свободные от повседневных обязанностей охранники изолятора обычно дрыхли без задних ног в своей дежурке. Ночью мы отперли дверь и босиком, чтобы скрыть шаги, пустились на поиски знаменитой кельи. Как разведчики в тылу врага, мы неслышно шерстили металлические галереи изолятора. Исследовали все, кроме самой последней, верхней. Вход в нее преграждала стена кирпичной кладки. За ней, наверное, и была сокрыта знаменитая ленинская камера с обитающим в ней вечным ленинским духом. Фиаско. Замуровали демоны призрак коммунизма. Не ломать же стену. Мы вернулись в камеру разочарованные поисками, но довольные приключением. Ради хохмы решили сделать подляну цирикам – оставили дверь незапертой. Пусть эти церберы получат свою порцию «дюлей» от начальства. Поделом всей этой надзирающей кодле.
Наутро в тюрьме поднялся невообразимый кипиш. Во время утреннего обхода выяснилось, что дверь в нашу камеру открыта. Это было ЧП вселенского масштаба. Тревожно завыла сирена. Ахтунг! Побег! Арестантов выстроили на галереях около своих камер. Проверили по списку – все на месте. Старший караульной смены, молоденький старлей, визжал как резаный на весь изолятор. Мы же захлебывались от злорадного хохота.
Эта легенда до сих пор живет в стенах тюрьмы. Дух Ленина живет и процветает. Там он и сейчас живее всех живых. Хорошо, что только в тюремных застенках. За толстыми решетками. На самом деле никакой ленинской камеры в этом каземате никогда не существовало. Забавная нелепица была лишь плодом фантазии нашего сокамерника. Эта выдумка хоть ненадолго, но смогла раскрасить мрачную палитру тягучих тюремных будней. Из пасынка судьбы мог бы получиться клевый юморист. Не судьба...
Срок заключения подошел к концу и я «вылупился». В день выхода на волю мне выдали личные вещи и оставшиеся деньги, какую-то мелочь. Жрать хотелось невыносимо. Голод не тетка. Первое, что я сделал на свободе – зашел в первую попавшуюся булочную и купил свежую, еще теплую, сдобу. Какой же у нее был одуряющий запах! Хлебопекарное благовоние. Бальзам на пустой желудок. Не удержавшись от соблазна, я прямо у прилавка с жадностью вонзил зубы в хрустящую подрумяненную горбушку. По пути к метро я отщипывал от булки мягкие теплые кусочки и с наслаждением смаковал это лакомство. Добравшись до станции, присел на лавочку и со звериным аппетитом умял ароматную сдобу до последней крошки. Пошарив в кармане брюк, нащупал копеечную монету. Опустил монетку в автомат и запил сказочный деликатес простой газированной водой без сиропа. Это был настоящий кулинарный кайф. Праздник живота. Истинное гастрономическое наслаждение. В своей жизни я еще никогда не пробовал ничего, вкуснее, слаще и аппетитнее этого куска простого белого хлеба.
Сердце переполняла радость. Это была Свобода. Я возвращался домой…
Дверь открыла мать. Я – сразу на кухню, за стол. Словно с голодного острова набросился на домашнюю еду. Мать сидела напротив меня и плакала. Неслышно. Без слез. Отец не проронил ни слова. Только без конца курил «беломор» – привычка с войны. В этот момент я ощутил пронзительное ощущение вины. Прилив безмерной жалости к родителям. И боль. Острую. Всепроникающую. Почувствовал, насколько они оба мне дороги.
Время открывает глаза. Очищает взгляд от пелены и обостряет чувственное зрение. Спустя много лет, когда родителей не стало, я с беспощадной ясностью осознал, что своими душевными качествами я обязан только им. Отец и мать любили меня. Каждый по-своему. Слепо. Безусловно. Порой чересчур. Они делали все возможное, чтобы вылепить из своего непутевого отпрыска достойного человека. Часто делали это с ошибками и отклонениями. Идеальных воспитателей не существует. Но даже скромное родительское участие в воспитании ребенка приносит намного больше пользы, чем вовсе безразличное отношение к судьбе маленького человека. Зерна доброты и порядочности, высеянные родителями в мою натуру, дали живые ростки и принесли здоровые плоды. Нравственные правила поведения, вложенные родителями в мое воспитание, никогда в жизни не позволяли мне пересечь ту роковую черту, из-за которой нет возврата. Запоздалое прозрение…
Отец, в прошлом военный юрист, подал жалобу на следователя, который, не разобравшись, подвел под монастырь неразумного мальчишку. В результате узколобый формалист был уволен из органов «по несоответствию». Для мента это была «черная метка». Пожизненная. Я встретил его случайно в пункте приема стеклотары, где опальный следак трудился приемщиком. Я узнал его сразу. Вид у него был непрезентабельный. Бывший гроза малолеток был пьян. От него воняло как от последнего бомжа. Полное ничтожество. Меня он не признал. Я был отмщен. Порок наказан. Справедливость трубила победу.
Вечером я вышел на улицу подышать свежим воздухом свободы и заодно навестить своих закадычных дружбанов. Думал, что после всех мытарств меня встретят как героя. Рукоплесканиями и объятиями. Черта с два! Я жестоко обманулся в своих ожиданиях. Всем было на меня плевать с высокой колокольни. Жизнь на воле, как и прежде, текла по своему руслу.
Свиделись. Обменялись слабыми рукопожатиями и скупыми междометиями: «ну чё? как ты? ништяк?» Нехотя вознамерились бухнуть – отметить мое освобождение. Это было все, что смогла предложить мне улица. Сермяжную правду прокуренных, заплеванных и обоссаных парадных. Затошнило… Я отказался… Ушел, не прощаясь…
Не спалось. Долго лежал ничком, уткнувшись лицом в подушку. На душе противно скребли кошки. Уличные, облезлые, неприкаянные. Серые и безликие, как мои приятели из подворотни. Тюрьма расставила всех и вся по своим местам. Решетка и нары обнулили незыблемые дворовые ценности. В одночасье круг моих друзей стал резко сужаться…

ПЕНА
Это был тусклый, малорадостный пласт моего бездарного существования. Житейская бессмыслица. Пустышка. Путь вверх по лестнице, ведущей вниз. Вместо того, чтобы с младых ногтей впитывать в себя доброе и хорошее, учиться и развиваться, я болтался по жизни, как кусок навоза в проруби. И среда обитания была соответствующая ‒ такие же моральные уродцы, как и я сам. Полулюди. Недоразвитые захребетники с изломанными судьбами. В результате естественного отбора общая масса ровесников стала расслаиваться. По мере взросления выстраивались приоритеты. Определялись ближние круги. Знакомились и сводили дружбу в зависимости от интересов, воспитания и культурного уровня. Временной фильтр отсеивал ненужное. Гопкомпания, влачащая жалкое и безрадостное существование стала невыносимо скучна. Признаться, я и сам был не подарок, но не настолько тупой, чтобы уверовать и безоговорочно проникнуться духом общепринятого в уголовной среде понятия «не верь, не бойся, не проси». Это правило маргинального существования не имело ничего общего с моей нравственной организацией. У нас изначально были разные духовные критерии. Обрыдли извечные «торчки» на грязных хатах с отвратительными жирными клопами, ползающими по ободранным стенам. Осточертело безудержное стремление обреченных наркотов к любому одуряющему кайфу. Замурзанные босявки от наркоты и пьянства полностью утрачивали женский облик и превращались в бесполые человекоподобные существа. Уничижительная и агрессивная манера общения, злобные интонации, сальные шутки, пошленькие куплеты – вся эта паршивая шелуха вызывала раздражение и антипатию. Первобытнообщинная тупость деградирующих на глазах еще совсем молодых людей, моих ровесников, убивала наповал. Кроме постылой тюремной псевдоромантики ни у кого из этих приматов не было настоящей мечты. Жадные короткие цели, которые эти чуханы перед собой ставили, заканчивались у винного отдела ближайшего лабаза. Моя натура категорически отказывалась принимать уродливую модель жизни этих инфузорий. Огляделся – ниже падать некуда. Когда токсичность отношений достигла предела и стала невыносимой, я решительно покончил с этим гнойником. Сполна нахлебавшись человеческих помоев, без колебаний поставил на блатной массовке жирный крест. Со временем эти подранки сбились в стаю и ушли в глухую тень. Каждому из них был уготован фатальный удел.
Значительную прослойку подросткового племени составляла плеяда «нормальных». Это были послушные марионетки, которых невидимый кукловод с раннего детства умело дергал за воспитательные ниточки. К этой группе относились человеческие экземпляры с благополучным настоящим и успешным будущим. Социальная программа, генетически встроенная в этих homo sapiens, была надежна как швейцарский хронометр. Ее механизм работал уверенно и четко в течение всего жизненного цикла. Почти без сбоев. Движение этих особей осуществлялось по заранее прочерченному маршруту. Без малейших отклонений от накатанного пути.
Наш сегмент молодого поколения был несколько иного сорта. Выходцев из среднестатистических советских семей было подавляющее большинство. Однотипные середнячки находились примерно на одном уровне ценностей. Нас объединяли сходные интересы и увлечения. Мы жили по неписаным правилам своего круга. Старшие по возрасту были в авторитете и всегда вступались за младших. Поэтому к мнению старших обычно прислушивались. Если девушка начинала курить или пить, она теряла уважение. Встречаться с падшей девушкой означало потерять лицо среди друзей. Если парень при всех безосновательно назвал девушку шлюхой, то за это сильно наказывали. Уважали накачанные мускулы и силу. Наркоманов никто не любил. Жадных презирали. Друзей не сдавали ни при каких условиях – это считалось западло. Несмотря на то, что внешне мы все были причесаны под одну гребенку, человеческая мозаика состояла из разных камешков. Люди встречались всякие. В основном честные и добропорядочные. Но, как говорится, в семье не без урода. Некоторые из одиозных персонажей, не встречая взаимопонимания, очень скоро выпадали из общей структуры. Но, если внимательно приглядеться, то эти живые человеческие карикатуры были весьма занятны. С ними то и дело происходили курьезные случаи. Это было прикольно. Ведь не мудаки, а чудаки украшают мир. Жить они нам не мешали. Просто находились рядом в течение некоторого периода времени. Затем в результате естественного отбора отмежевывались и растворялись в потоке собственного существования.
Один хитрожопый шкет из нашей ватаги плотно «подсел на стакан». Раскидистая черная курчавая шевелюра и горящие угольки хитрющих глаз явно свидетельствовали о том, что в жилах полукровки текла цыганская кровь. Был грешок. В ранней юности его бестолковая маманя сошлась с молодым цыганом, первым красавчиком табора. Удалью бесшабашной да песнями слезоточивыми охмурил невинную девицу сынок цыганского барона. Однажды ночкой темною, безлунною взял, да и умыкнул влюбчивую молодуху из городской каменной избы к себе в кочевье. Увел молодую кобылицу из родного стойла, как настоящий конокрад. Вихрь безумной страсти охватил любовников и продолжался нескончаемо три дня и три ночи. Время для них остановилось. Но однажды ранним утром табор снялся со стоянки и отправился в неизвестную даль, чтобы снова кочевать по пыльным дорогам в поисках лучшей доли и пресловутого цыганского щастья. Вместе со скрипучими и расшатанными кибитками навсегда испарился и любострастный мачо. На память о себе он оставил очередной возлюбленной зреющий зачаток будущего плода их краткосрочной любви. От этой случайной связи на свет и народился кареглазый пацаненок с характерной внешностью и повадками своего необузданного папаши. Свободные деньжата у подростка не водились, а «эх, загулять!» порой, ну очень хотелось. Тогда, чтобы кайфануть на халяву, ушлый цыганенок придумал ловкий трюк. Он варганил дома нехитрую закуску, доставал из буфета дрогой хрустальный фужер и направлялся с этим джентльменским набором прямиком в общественный туалет. Архитектурные дополнения санитарного назначения были органической частью каждого торгового здания советской постройки. А еще эти уборные местная алкашня частенько использовала в качестве распивочных. А что? Тепло, светло, дежурный стакашок на подоконнике и корочка хлеба на занюх. Менты и мухи не кусают. Правда, пованивает маленько. Лужицы на полу. Но это терпимо. Это не главное. Мелочи жизни.
Предприимчивый ловкач немедленно уничтожал все пустые конкурентные емкости и огрызки былого закуса. Зачистив поляну, паренек запирался в одной из туалетных кабинок. Там, оседлав унитаз, он, как заправский охотник на токовище, терпеливо выпасал подходящую клиентуру. Как только снаружи доносились характерные голоса пьяндыжек и специфический звук откупориваемой бутылки, шельмец вываливался из кабинки и, улыбаясь во весь цыганский рот, с пафосом произносил дежурную фразу:
– ЗдорОво, мужики. А у меня тут как раз и закусочка. И стаканчик имеется. Хрусталевый. Будьте любезны, все для вас.
С этими словами сын цыганского племени задорно откидывал назад густую шевелюру и заковыристо притоптывал ногами, словно собирался сплясать «цыганочку».
Добросердечные выпивохи, не желая обижать веселого человека и, как того требовало элементарное приличие, накатывали и кудрявому пацанчику порцию спиртного. Немного – «на два пальца». Типа в знак благодарности за доброе дело. К вечеру юный комбинатор достигал желаемой кондиции. Без напряга и особых затрат. Утренний опохмел следующего дня, постепенно переходящий в туалетное коктейль-пати, проходил по тривиальному сценарию. Вскоре наш чавела чем-то серьезно захворал и умер. Скоропостижно. Жаль мальчонку. Шалопай, но безобидный. Прирожденный артист. Ему бы в цирке выступать. С готовым номером цыганского гипноза в общественном туалете. Даже репетировать не надо – аншлаг обеспечен. Спился с пути, дуралей…
Еще у нас в друзьях числился продавец мебели Василий. В уличном просторечии – Васек. Отсутствие глубоких умственных способностей, тяги к обучению, а также леность характера заставили парня бросить школу после окончания восьмого класса. Васек долго не раздумывал и пошел в ПТУ учиться на продавца. Отсюда за ним прочно закрепилась безобидная кликуха – «продажник». На удивление всем путягу Василий окончил с красным дипломом. И это несмотря на то, что по всем учебным дисциплинам его школьные оценки никогда не поднимались выше «трояка». Исключением был единственный полюбившийся ему предмет – физкультура. Там Васек был круглым отличником. На занятиях по физре равных ему не было. От рождения Васек немного косил одним глазом, но это не мешало его увлечению спортом. Высокий рост и крепкое телосложение явно выделяли статного подростка среди однокашников. Школьный физрук не раз отмечал успехи способного мальчика, предрекая ему великое спортивное будущее. Настоящей страстью Васька был баскетбол. Все свободное время паренек проводил на баскетбольной площадке с мячом в руках. Стены его комнаты были сплошь увешаны вырезками из спортивных журналов с изображениями мировых баскетбольных кумиров. Васек не пропускал ни одной теле или радио трансляции с баскетбольных матчей. В эти, святые для него, дни спортивных передач он даже прогуливал уроки в школе. Это было нешуточное увлечение. Дело жизни. Но, как часто случается, в нужный момент рядом не оказалось мудрого советчика, способного поддержать и направить в нужное русло неординарные качества талантливого мальчишки. Возможно, мировое баскетбольное сообщество лишилось еще одной яркой звезды на спортивном небосклоне. Досадно…
Учебно-производственную практику Василий проходил в местном универмаге в отделе продажи мебели. Рядом с домом, удобно. Поскольку опыта мебельных продаж у молодого практиканта не было вообще, его определили на склад магазина. В качестве грузчика. По доброте душевной возражать и спорить с руководством отдела Васек не стал. В любом случае практику надо отрабатывать. Физические нагрузки не повредят. Дело привычное. Здоровее будешь. Небольшой коллектив склада встретил новенького своеобычно. В обеденный перерыв один из грузчиков сгонял в магазин за вином. В подсобке на упаковочные картонные коробки выложили принесенную из дома скромную закуску. Бригадир с торжественной иронией провозгласил тост: «за студента!» и накатил каждому по стакану бормотухи. Опрокинули. Закусили. Физически сильный, но добродушный и податливый Васек не смог отказаться от угощения. Пить он не хотел, но ситуация обязывала. Так, через граненый стакан и традиционный плавленый сырок, Василий влился в дружный, накрепко спитый коллектив единомышленников. После окончания училища сообразительного и покладистого паренька приняли в отдел мебели на должность младшего продавца. Задержался здесь молодой специалист надолго. Это сладкое слово – халява. Помимо основной зарплаты торговая деятельность приносила Василию дополнительные бонусы. Это радовало и вдохновляло. Старшие товарищи поделились опытом и научили парня, как использовать служебное положение в личных целях. Технология такого «зарабатывания» была проста как табуретка. Оплаченный товар хранился в магазине ограниченное время. Чтобы вывезти приобретенную мебель, покупатель должен было оформить доставку товара в специальном отделе. С этим делом постоянно возникали проблемы: то машина сломалась, то грузчики запили, то приемщик заболел, то еще очередь не подошла. Да и сама доставка обходилась клиенту отнюдь недешево. При расчете поездки и погрузо-разгрузочных работ учитывались все факторы: отдаленность района, возможность подъезда к парадной, этажность, ширина лестничных пролетов, размеры дверей, расположение жилых комнат, ну и все такое прочее. В результате набегала довольно приличная сумма. Возникшую проблему тут же, не отходя от кассы, невозмутимо решал продавец. Спаситель ситуации, входя в положение озадаченного покупателя, «по доброте душевной» предлагал ему альтернативный вариант доставки. Причем без всякой нервотрепки и долгих ожиданий. Так, мол, так и так: за скромное вознаграждение грузчики нашего магазина в этот же день доставят мебелишку прямо вам в квартиру. Им такое не в первой – ребята имеют подобный опыт. По желанию хозяина еще и расставят все предметы гарнитура по своим местам. За небольшую дополнительную плату, разумеется. На круг все обойдется значительно дешевле и получится намного быстрее, чем официальная тягомотина. Деньги вперед – и наша бригада к вашим услугам. Рекомендую. Почесав озабоченную репу, клиент соглашался на предложение молоденького торгаша. А что: дешево и сердито. И люди не посторонние – магазинщики. И продавец такой участливый, улыбчивый, молодой. Всем выгодно. Спасибо. Получив согласие клиента, грузчики немедленно принимались за работу. Дело было нехитрое, но довольно трудоемкое. Особенно тяжко приходилось, когда квартира находилась на верхних этажах дома. Но работа есть работа. Денег много не бывает. Справлялись. Если число клиентов превышало физические возможности бригады, то в качестве дополнительной рабочей силы привлекали уличных мебельных подносил, постоянно торчавших у магазина в ожидании мелкой копеечной клиентуры. С поденщиками расплачивались натурой, обычно водкой или бормотухой. После каждой доставки и в конце рабочего дня всегда накрывали поляну с неизменной бутылкой спиртного. Для Василия частые рабочие застолья стали нормой. Алкоголь последовательно и целенаправленно превращал молодого спортивного паренька в своего пленника. О былом увлечении Васька напоминал только пылившийся на шкафу спущенный баскетбольный мяч – печальная весточка из физкультурного прошлого. Мы частенько пользовались добродушием и щедростью нашего товарища. Когда хотелось бухнуть, а финансы пели романсы, мы всегда направляли стопы в универмаг к нашему продажнику. Васек с полувзгляда угадывал наши скрытые желания и раскошеливался. Наверное, добряк в глубине души понимал, что деньги эти почти дармовые, а бог велел делиться. Получив от Васька спонсорскую помощь, кто-нибудь из нас мухой летел в лабаз за бормотухой, которую мы распивали прямо на рабочем месте, в подсобке магазина. С ростом «левых» денег редкие производственные побухивания участились и незаметно перетекли в постоянное злоупотребление спиртным.
улыбчивый и кроткий, он столько брал «на чай»,
что приобщился к водке, и спился невзначай…
Васек забухал. На полном серьезе. По-взрослому. Пил он уже постоянно: и до, и после, и во время работы, и в выходные дни. Лошадиные дозы алкоголя усугубляли врожденное косоглазие. Нажравшись, Васек был не в состоянии сконцентрировать и удерживать перед собой взгляд. Черные гвоздики зрачков его помутневших глаз разбегались в разные стороны как у мультяшного монстра. Такая легкая уродливость вводила собеседников в замешательство. Возникали неловкость и недопонимание. После затяжного запоя каждая ночь была тревожной. Каждое пробуждение мучительным. По утрам к нему стали приходить маленькие зеленые существа. Гадкие, отвратительные, они тучей кружили около Васька и злобно хихикали. Несчастный выпивоха был не в состоянии начать день без обязательного опохмела. Стакан вина – это была минимальная терапевтическая доза целебного снадобья. Ежедневный прием жидкой таблетки постепенно приводил его в чувство. Вскоре и это испытанное средство перестало действовать. Васек допился до того, что в состоянии абстиненции не мог удержать граненый стакан в судорожно трясущихся руках. Чтобы избавиться от жуткого тремора, бедняга крепко обхватывал бутылку обеими руками и, содрогаясь всем телом, нацеживал бормотуху в лежащую на полу собачью миску, специально приобретенную для этих случаев. Значительная часть содержимого бутылки проливалась мимо, но кое-что попадало в цель. Васек, словно голодный пес, вставал на четвереньки и, громко чавкая, жадно лакал целительное пойло. Когда алкоголь попадал в кровь, тревожная дрожь отпускала, и хоровод зеленых существ постепенно исчезал из поля зрения.
В один из поздних осенних дней мы, как обычно, топтались около магазина. Было сыро. Промозгло. Безденежно и скучно. Не сговариваясь, направились к нашему безотказному продажнику. Бухнуть, разумеется. На работе его не оказалось – выходной. Решили навестить нашего другана дома. Знали, что у него в закромах всегда был запас спиртного. Васек встретил нас широкой гостеприимной улыбкой. Было видно, что он искренне обрадовался нашему приходу. Раздевшись в прихожей, я зашел в ванную комнату, чтобы сполоснуть руки. На стене крохотного помещения ванной на змеевике сушильного полотенца висело странное сооружение из толстой гнутой проволоки. Это было непонятное витиеватое переплетение узелков, крючков и зацепок. Мне стало любопытно. Поинтересовался у Васька, что за железная хренотень висит у него на сушилке в ванной. Тот, слегка сконфузившись, пояснил, что это вовсе не «хренотень», а система для опохмела и экономичного расходования активного продукта. К тому же это его личное изобретение. Поначалу я не въехал в тему: «система? для чего?!». Васек понял, что словами объяснять бесполезно – невежда не понимает самой идеи, лежащей в основе данной конструкции. Чтобы до меня дошло, он решил продемонстрировать принцип действия продукта инженерной мысли непосредственно на месте. Мы вошли в ванную комнату. Васек выудил из бельевой корзины непочатую бутылку портвейна, откупорил ее и вставил в нишу проволочной паутины, изогнутой по форме и по размеру винной бутылки. Потом, слегка присев под змеевиком, вывернул свое длинное тело в каком-то нечеловеческом изгибе. Молодой, тренированный, не утративший гибкости позвоночник извернулся перевернутым вопросительным знаком так, что широко раскрытый рот парня оказался снизу, в аккурат под бутылочным горлышком. Скрючившись как земляной червь, Васек вслепую нащупал только ему знакомый спусковой крючок и осторожно за него потянул. Скрежетнув проволочными сочленениями, сооружение пришло в действие. Бутылка с вином накренилась, и ее содержимое полилось в широко распахнутый васин рот. Система выдавала напиток дозированно, не проливая мимо утробы ни единой капельки ценной влаги. Умная технология. Различной степенью приложения усилия к спусковому механизму можно было в каждый сеанс опохмела регулировать количество целебного напитка. Экономика должна быть экономной. Не так как прежде – капля в рот, остальное псу под хвост – на кухонный пол. Сделав таким образом пару больших глотков, Васек оторвался от автопоилки и выключил механизм. Удовлетворенный наглядным объяснением и полученной дозой алкоголя, он подмигнул мне косым глазом: «ну теперь понятно? уяснил?». Я согласно кивнул – гениально. Сам Кулибин обзавидовался бы полету технической фантазии нашего другана.
В красноармейцы Василия не взяли из-за врожденного косоглазия. Перед тем, как наградить призывника «белым билетом» военные долго спорили: может, его в стройбат? с виду парень крепкий, лопату в руках удержит… а для рытья окопов достаточно и одного глаза… а если война? и автомат в руках? вдруг не в того прицелится кривым-то глазом? Посовещавшись, комиссия выдала заключение – «не годен». Однозначно. Даже к нестроевой. К тому же во время медосмотра у парня обнаружилась серьезная патология в печени. Допился баскетболист мебельный. Так что гуляй Вася, тебе повезло.
Отслужив положенный срок, все члены нашей уличной группировки без потерь вернулись домой. Свиделись, отметили встречу и по старой привычке – в магазин к Ваську за добавкой. Но там нашего доброго спонсора не оказалось. Продавец, хорошо знавший Василия, рассказал, что однажды его коллега перебрал лишнего и чуть не откинул ласты прямо на рабочем месте. Василия немедленно увезли в больницу, сразу в реанимацию. Еле откачали. После смертельной дозы спиртного он долго и тяжело лечился от алкогольной зависимости в специальной клинике. После выписки подшился. Добровольно. Вернулся на работу другим человеком. Окончательно протрезвел, посерьезнел и пошел на повышение. Говорят, дослужился до старшего продавца и трудится в каком-то крупном магазине. Где он сейчас? Кто его знает. Семья переехала в другой район.
Мы не стали напрягать словоохотливого паренька расспросами и, поблагодарив, навсегда покинули иссякший источник халявной выпивки.
Богата земля русская даровитыми людьми с редкими талантами. Счастлив тот, кто не угодил в ловушку Бахуса и не спился в нищете, позаброшенный и позабытый навсегда. Интересно, сохранилась ли еще та уникальная система опохмела, изобретенная умельцем в дни бесконечных запоев и тяжелых абстиненций? Скорее всего, новые жильцы просто выкинули ржавую проволоку на помойку за ненадобностью. А ведь ручная работа. Единственный авторский экземпляр. Его бы выставить в музее русской водки, как уникальный экспонат народного творчества и прославить имя изобретателя. Ибо пьянство временно, алкоголизм вечен. Ваше здоровье!
Эти недоросли прилепились друг к другу из-за своей порочной страсти. Один, с повадками страуса, был длинный как верста коломенская. Другой – на две головы ниже. Прозвища у них были соответствующие: Фитиль и Сморчок. У Сморчка было округлое кукольное лицо и женские повадки. Тело Фитиля с головы до ног было сплошь синее от многочисленных татуировок. В тюрьме он никогда не сидел, но татухи у расписного были, как у заправского урки со стажем. Его тело украшали разномастные кресты, купола церквей, перстни, тюремные цитаты, даже сюжетные картины. Непонятно, чем руководствовался чудила, когда набивал всю эту фигню. Ведь в уголовном мире каждая татуировка – это некий символ, определенный знак, который может многое поведать о человеке. Татуха может обозначить принадлежность к той или иной касте, количество лет, проведенных за решеткой, статус носителя тату, пристрастия, характер и многое другое, понятное только посвященным в тайную азбуку тюремных наколок. Неверная или ошибочная информация, заключенная в татуировках могла привести к весьма печальным последствиям. Присвоение несуществующих заслуг перед воровским сообществом или создание ложного авторитета жестоко каралось тюремным законом. Значительную часть свободного времени сладкая парочка проводила в поисках нетрадиционных эротических удовольствий. Они знали все ленинградские «бамоны» – определенные места обитания содомитов. Чаще всего голубки посещали «катькин сад» ‒ излюбленное традиционное место свиданок городских педрил. В ненастье юные педики перемещались в близлежащую «гостинку». В туалетах универмага в ожидании «свежатинки» периодически ошивались любители полакомиться молодой плотью. В универмаге курить разрешалось только в уборных. Среди нормальных курильщиков гомосеки сразу узнавали друг друга по острому, специфическому плотоядному взгляду. Интуитивно определив потенциального партнера, сластолюбцы кокетливо переглядывались и выходили из туалета. Частенько, в отсутствие посторонних, акт изврата происходил спонтанно, здесь же, прямо в туалетной кабинке. Парочка не стеснялась своих порочных склонностей. При встрече эти уродцы, перебивая друг друга от возбуждения, взахлеб рассусоливали перед нами о своих сексуальных похождениях. Эти слюнявые откровения открывали нам глаза на доселе неизвестную, извращенную сторону жизни культурной столицы. До этого мы, наивная пацанва, с головой погруженная в шестиструнный мир, и слыхом не слыхивали о развратных оргиях, каковые творились за плотно закрытыми дверями городских квартир. Даже не подозревали, что существует скрытая гомосексуальная проституция. Было трудно представить, что этой скверне подвержены приличные с виду люди. Даже отдельные комуняки, считавшиеся в социалистическом обществе эталонами нравственности, и те не чурались порочных связей. Вся эта несуразная мутотень была нам неинтересна. Совершенно. Это была чуждая нам сфера жизни. Скотская, паскудная и неприемлемая. Гнусное словечко «пидарас» дурно пахло, носило грязный оттенок и в нашей среде считалось серьезным оскорблением. За это били в морду. Сразу. Без предупреждения. Но пока мы еще не перешли тот возрастной рубеж, за которым непримиримо жестко разграничиваются морально-нравственные ориентиры. Парочка вывихнутых извращенцев была нам просто безразлична. Это был их личный выбор, а не наш. Со временем растущая неприязнь переросла в брезгливость и проложила между нами глубокую полосу отчуждения. Не испытывая к «додикам» никаких приятельских чувств, мы сначала отказались от рукопожатий, а затем вообще стали избегать встреч с ними. Со временем оба чумовых придурка отвалились сами, как засохшая грязь с лакированных штиблет.
Наш ровесник по прозвищу Утюг принадлежал к классу «нормальных» и к виду «одомашненных». Это мы четко уяснили, когда его интеллигентный папаша не терпящим возражения тоном предложил нам поискать товарищей в «своей» сфере. Но мы-то никого не выискивали. Это Утюг сам нас сам нашел. Он прибился к нашей компании после заселения нового дома. Хрущевские пятиэтажки тогда повсеместно вырастали как на дрожжах. В нашу фракцию мы принимали всех желающих, кроме высокомерных придурков и дрищей. Паренек он был покладистый, но мягкотелый и безвольный. Бесхребетное существо. Был у него один недостаток: Утюг жуть как любил прихвастнуть. Особыми талантами и редкими способностями Утюг не обладал и ничем от сверстников не отличался. Поэтому самозабвенное враньё служило ему единственной спасительной соломинкой для самоутверждения. Вероятно, дома его держали в ежовых рукавицах. Вырвавшись на свободу, взрослеющий парниша таким образом компенсировал давление родительского пресса.
В юности мы все максималисты и нетерпимы к любым проявлениям лжи. Даже если она во спасение. Однажды мы решили бухнуть. От скуки. Посчитали наши убогие гроши. На «бомбу» портвешка не хватало самой малости. Выручил Утюг, у которого деньги водились всегда. По обыкновению зашли в парадняк и пустили бутылку по кругу. Вылакали винище из горлА. Занюхали рукавом. Закусили сигаретой. Вышли на воздух продышаться. Утюг неожиданно захмелел. Быстрее остальных. Видимо, это был его дебютный поддавон за пределами домашних стен. К тому же прямо из горлышка. И без закуски. Вот его и сразу и шибануло кайфом. Опьянев, он стал нести всякую околесицу и бахвалиться. Поначалу нас забавлял его безобидный треп. Потом безудержное вранье стало раздражать. Мы решили проучить бахвала. Чтобы впредь неповадно было трендеть почем зря. В нетрезвой запальчивости Утюг однажды при всех брякнул что ему, мол, ничего не стоит осушить «полбанки» водки. Одному. Причем в один присест и без закуски. Это было уже чересчур. Мы начали над ним подтрунивать и провоцировать ответить за свои слова. Поддатый хвастунишка легко повелся на подначку. Покопошившись в потайном кармане брюк, он достал деньги и протянул нам. Мы удивленно переглянулись. Сгоняли за поллитрой. Пустой стакан, как водится, позаимствовали у автомата газированной воды. Для проведения назидательного эксперимента отыскали глухой двор. Расселись на лавочке. Я достал бутылку и сорвал металлическую бескозырку с горлышка. Потом перевернул пузырь вверх дном и до краев наполнил водкой граненый стакан. Осторожно, чтобы не расплескать, протянул стакан Утюгу. Этот лох только сейчас допер, что сморозил глупость и вляпался в скверную историю. Но выхода не было. Путь назад был заказан. Поздняк метаться. За базар надо отвечать. Иначе – всеобщее пацанское презрение и позор районного масштаба. С обреченностью висельника Утюг принял стакан из моих рук. Медленно поднес водяру ко рту и начал пить. Залпом, захлебываясь жгучей спиртовой горечью. Торопясь поскорее закончить пытку, бедняга судорожно, большими глотками проталкивал в себя ненавистное пойло. Сделав последний глоток, Утюг с облегчением выдохнул. Поставил пустой стакан на землю и отер покрасневшие распухшие губы рукавом куртки. Я вылил в стакан остаток водки и отбросил пустую бутылку в кусты. Все угрюмо молчали. Радости от злой шутки не было никакой. Окосевший от сверхдозы спиртного Утюг сидел с поникшей головой, тупо уставившись на стакан с водкой. Вдруг он зарыдал. Взахлеб. Заревел как ребенок, всхлипывая и вздрагивая всем телом. С таким безысходным отчаянием плачут малые дети от несправедливо нанесенной обиды. Алкоголь продолжал активно работать. Утюга развезло окончательно. Расплавился как зюзя. Весь в соплях и слезах он представлял собой жалкое зрелище. Прерывая икоту и всхлипы, он, как заезженная пластинка, жалобно лепетал заплетающимся языком:
– Ребят… ну ребят… ну я же… ну ребят... я ведь…
Утюга стало рвать. Неудержимо. Спазмы сотрясали все его туловище. Несчастный обморок переблевался весь, как последний алкаш. Девственный организм домашнего отрока не вынес даже стакана «московской» водки. Что уж тут говорить о целой бутылке? На слюнтяя было тошно смотреть. Слабость и малодушие вызывали отвращение. Я отвернулся и с ожесточением пнул стакан. Водка выплеснулась в траву. Пахнуло сивухой. На душе было пакостно…
Утюг отрубился. Амбец. Все наши попытки привести парня в чувство оказались безуспешны. В ответ он только икал и мычал что-то нечленораздельное. Отключка была полная. От него жутко воняло. Мы решили оставить безжизненное туловище Утюга на лавочке и разошлись по домам. Пусть очухивается. До утра времени много. Не пасти же его нам на самом-то деле! Сам виноват. Впредь будет следить за базаром.
Это был суровый урок. Поучительный. Для него и для нас.
Опасный возраст. Безрассудный и беспощадный. Жестокий. По отношению к другим и к себе…

Всякое человеческое сообщество, как правило, возглавляет официальный или харизматический лидер. По уличным понятиям это тот, кто «держит «мазы». Одно время в нашем микрорайоне «держал мазы» рослый толстомясый парень по кличке Сара. Так его прозвали из-за его необычных курчавых волос. Они у него были черные как смоль, блестящие и жесткие, как у собаки. Сара был старше нас года на два. На нарах он не парился, баланду не хлебал. Но, несмотря на плоский мозг, парень обладал поразительной способностью грамотно блатовать. Когда и где Сара этому наблатыкался, неизвестно. В разношерстной подростковой среде это свойство характера только повышало его авторитет. В запасе у Сары была дежурная фенька, которая во время разборок и споров безоговорочно ставила на место даже самых упертых оппонентов:
– Да я таких фуценов как ты,
через забор перекидывал
и подковки сплевывал…
Истинного значения этого выражения никто не знал, но после круто загнутой непонятки, произнесенной тихим загробным голосом, становилось как-то не по себе. За этот беспредельный наглицизм и блатату его уважали и даже немного побаивались. Но однажды непререкаемый авторитет Сары был подорван. Раз и навсегда.
В дело вмешался случай. Наша уличная банда обычно собиралась и торчала на открытой площадке, прилегающей к «стекляшке» – пивному бару, расположенному на втором этаже здания магазина. Злачное заведение называлось «Аквариум». Содержание общепитовской точки вполне соответствовало названию – интерьер новой пивнушки украшали два огромных аквариума. Расположены они были в непосредственной близости у входа в туалеты. Это было нестандартное решение. Концептуальное. Новое слово в оформительском искусстве. Но именно в этом и заключался основной смысл инсталляции – оба аквариума постоянно находились в поле зрения посетителей заведения. Водные арт объекты ни на йоту не выпадали из эстетического видения клиента. По глубокому философскому замыслу автора родственные водные среды двух крупных предметов с морской живностью и клозета духовно перекликались и органически дополняли друг друга. По задумке дизайнера в прозрачной воде среди вьющихся зеленых водорослей должны были весело играться декоративные рыбки и своим экзотическим окрасом радовать залитый глаз гостей бара. Композиция должна была привнести эстетику и природную красоту в народные массы. При созерцании пробуждать в мятущихся душах любителей пива чистые, светлые, а главное – трезвые чувства. Но на практике оригинальная художественная идея с треском провалилась. Творческое пространство так и не было оценено по достоинству. Нормальные эстеты и ценители искусства предпочитали обходить пивной гадюшник стороной. Правда, заскочил как-то сюда один доморощенный художничек. Местечковый пьяндыжка и по совместительству непризнанный гений живописи. В его внешности всегда сквозила какая-то неряшливость и неопрятность, зримо выделяющая нердинарную личность художественного склада в безликой массе обывателей. По собственному признанию, пребывал он в творческом загуле. Вечном. Жил, не задумываясь о хлебе насущном, в надежде на озарение свыше. Все ждал, пока боженька по лысине погладит и сподобит на создание мегашедеврального полотна. Да не простого холста, но такого, чтобы Рембрандт, Веласкес и иже с ними в гробах перевернулись от жгучей зависти. Вслед за этим – восторженные отзывы критиков. Экспозиции в популярных мировых галереях. Паломничество любителей и профессионалов. Вершина известности – персоналка в Лувре. Уважение и почет братьев по цеху. Аукционные дома «Sotheby’s» и «Christies» перегрызут друг другу глотки за право выставить на продажу бесценные работы гениального живописца. А это – деньжищи несметные и след неизгладимый в истории мировой культуры…
Ах, мечты, мечты, где ваша сладость? Мечтать не вредно, вредно не мечтать… особенно с похмелья. Мучимый непреходящим эстетическим голодом и страдающий частой похмельной жаждой, представитель богемы решил посетить новый пивняк. Отнюдь не по причине банального опохмеления организма, но из чисто художнического любопытства. Однажды после очередной творческой встречи с представителями маргинального сообщества района, сопровождавшейся неизменными обильными возлияниями в честь непризнанного гения, приспичило ему поглазеть на интерьерный модерн, созданный коллегами-авангардистами. А заодно с культурной программой и пару кружек пивка через себя пропустить – поправить отяжелевшую голову. Художник подошел к продукту творческой мысли и, скрестив на груди руки, застыл в статуазной позе чрезвычайно заинтересованного наблюдателя. Поглаживая седеющую богемную бородку, живописец острым, изучающим взглядом долго и пристально вглядывался в мутное аквариумное пространство. Как личность творческая, он пытался уловить некие скрытые смыслы представленной композиции. В кажущейся простоте инсталляции очень надеялся обнаружить сущностную изюминку того, что недоступно восприятию и осознанию неискушенного зрителя. Вдруг, словно оправившись после культурного бздыка, живописец несколько раз с отвращением плюнул в водную муть. После чего, матерясь как сапожник, выбежал из бара. Даже пива не попил. Видимо, эстет не того пошиба попался. Мазила. Бездарь. Туполом. Ничего не сечет в современном искусстве.
Спустя полгода после открытия заведения вода в обоих аквариумах приобрела насыщенный цвет и стойкий запах содержимого соседствующих с ними писсуаров. Вместо вуалехвостов, скаляр и меченосцев в протухшей мутной воде плавали окурки, горелые спички и пробки от бутылок. На дне одного из аквариумов вросла в песок пивная кружка с отколотой ручкой – подводный грот в стиле поп-арт. Рядом с ней покоился обглоданный скелет воблы – символический памятник жертвам кораблекрушений. Все золотые и серебряные рыбешки, разумеется, передохли от голода и удушья. Реальное же «золото» в виде купюр различного достоинства наполняло бездонные карманы работников пивного трактира. Разливное пиво бодяжили во всех торговых точках – от захудалого ларька на отшибе до крупного пивного бара в центре города. Стандартные наборы «к пиву» состояли из горстки окаменелых сушек с крупными кристаллами соли и нескольких палочек такой же дубовой соломки. В редкие дни в наборах подавали даже скумбрию холодного копчения. Разумеется, если продукт не был безнадежно подпорчен и не вонял тухлятиной. Через точки пивного общепита нечистые на руку торгаши реализовывали рыбные неликвиды с истекшим сроком годности. Такая схема успешно работала десятилетиями. У неприхотливой советской клиентуры соленая «рыбка к пиву» неизменно пользовалась большим спросом. Несмотря на издержки обслуживания, зал купчинского «Аквариума» был всегда заполнен клиентами. Не избалованный деликатесами советский народ привык к общепитовской шняге. Это было демократичное заведение. Недорогое и доступное всем слоям общества. Там встречались с друзьями, общались по душам за кружкой пива. Иногда, в разных пропорциях смешивая пиво с водкой, делали национальный коктейль «ёрш». Популярный напиток бил в голову не хуже «коктейля Молотова» по вражеским танкам. Когда водились деньги, мы частенько просиживали штаны за обшарпаными и липкими деревянными столами. Сосали бодяженое пойло, крошили зубы застарелым закусом, жевали просоленные высохшие рыбьи хвосты и были вполне довольны жизнью. Иногда, перебрав спиртного, ссорились и цапались. Тычились незлобно, по-приятельски, и сразу мирились. Серьезно задевали, как правило, чужаков. Не забуду одного лихого паренька, вступившему в схватку с тремя хулиганистыми жлобами. Незнакомый парень в черном кожаном пальто сразу обратил на себя внимание. Натуральная кожа – это считалось сверхмодно и богато. Немногие могли позволить себе такую роскошь. А тут – целый пальтуган, дорогой, явно импортный. Парень подошел к стойке, заказал две кружки пива и, отыскав взглядом свободное место, присел за ближайший стол. К несчастью, он выбрал не то место. И не то время. За этим столиком с самого открытия гулеванила разухабистая компашка местечковых завсегдатаев бара. От водки с пивом в жилах поддатых кабанов взыграла кровь. Захотелось выпустить пар и почесать кулаки – обычное дело для подобных заведений. В качестве жертвы они, не задумываясь, выбрали незнакомца. Назревал конфликт. Начались подколы. Подначки. Сначала робкие, потом язвительные и откровенно хамские. Поначалу парень не реагировал на провокационные выпады наглецов. Он молчал и невозмутимо продолжал пить свое пиво. Ситуация становилась взрывоопасной. Надо отдать должное выдержке и самообладанию мужика. Но когда на его голову посыпались непростительные грязные оскорбления и нешуточные угрозы, чаша терпения переполнилась. Дело приняло крутой оборот и, по обыкновению, все закончилось дракой. «Разбирались» конфликтующие стороны обычно на открытой площадке, изначально предназначенной для танцев во время предполагаемых, но ни разу не состоявшихся банкетов.
Гладиаторы вышли на манеж. Их, откормленных пьяных бугаев, – трое. Он, худощавый, жилистый – один. Явно беспроигрышный вариант с заранее известным исходом. Месиловка на потеху публике. Спартанская бойня в совдеповском варианте. Зрители в зале развернули кресла в сторону сценической площадки и с циничным интересом стали наблюдать за бесплатным зрелищем. Под пивко и соломку. Противники сошлись в рукопашной. Завязалась нешуточная махаловка. Реальный бой без правил. За плечами гопоты была практика уличных драк. В любой драке «третий уличный» всегда эффективней «первого спортивного». Но и парень в черной коже оказался далеко не промах. В неравной потасовке он грамотно уходил от ударов. Умело парировал атаки. Наносил обидчикам короткие точные удары. Атаковал недругов руками и ногами. Падая, мгновенно вскакивал и продолжал биться с прежней силой. Намахавшись до одышки, шаромыги врубились, что соперника не одолеть. Крепкий орешек, не раскололешь – пора прекращать бессмысленный махач. Пьяная усобица прекратилась столь же скоро, как и началась. Выплеснув хмельную агрессию, измотанная троица возвратились к недопитому пиву. Отдышавшись и откашлявшись, шантрапа вновь расселась по своим местам. Паренек последовал за ними и остановился рядом со столиком. Борзость парня всех шокировала. Удивила даже невозмутимого главнюка. Он собрал заплывшие шары в кучу и, презрительно скривив жабий рот, натужно прохрипел:
– Пацан, ну чё ты, в натуре? Все. Хватит, ну… Давай вали отсюда наhуй…
Тот в ответ коротко – как резанул:
– Попрощаться…
С этими словами паренек медленно поднял кружку с пивом и, допив остатки, нанес тяжелым днищем бокала несколько резких, хлестких и сильных ударов по ненавистным сальным рожам своих обидчиков. Пивная кружка из прочного закаленного стекла не выдержала напряжения и раскололась на куски. В крепко сжатой руке от нее осталась только стеклянная ручка с опасно торчащей колючими лепестками «розочкой». Все произошло настолько стремительно, что никто из сидящих за столом даже не успел отреагировать на эту внезапную атаку. Пьяная шушера просто ошалела от столь неожиданного кровожадного акта мести. Тогда, в довершение изуверской церемонии «прощания», незнакомец с хладнокровной яростью прошелся этим ужасным инструментом по наглым опухшим физиономиям своих оскорбителей… На залитый пивом стол закапала кровища из порезов, оставленных острыми сколами стекла… Жуткая картина. Последняя точка в схватке добра со злом была поставлена. Мужик сказал – мужик сделал.
зло добру – зло
добро злу – зло
добро добру – добро
зло злу – добро
Восток – дело тонкое. Жестоко, но справедливо. Хороший урок уважения к людям. Поделом отморозкам – меченые на всю оставшуюся…
Парень презрительно оглядел униженную троицу, бросил окровавленную розочку в бокал с пивом основного зачинщика ссоры и, небрежно накинув на плечи свой шикарный кожаный мантель, невозмутимо покинул заведение. Больше мы его никогда не видели…
Так мы проживали драгоценные дни молодости. Глупо и безалаберно. Тупо и бессмысленно. Как животные. Жили и пили. Ссорились и мирились. И снова пили. Пока в карманах звенели свободные монеты, золотой дождь из пива и воды проливался в наши ненасытные глотки нескончаемым потоком.
В тот роковой день из бара вывалился Сара. Авторитет мутным взглядом огляделся по сторонам и, пошатываясь, зашкондыбал к нам. Он был уже изрядно бухой. От жары и перепоя у него, видимо, просто отвалилась башка. Мозга зашла за мозгу. Решив перед нами выпендриться, пьяный козел стал ко всем пристебываться. Происходило это непотребство средь бела дня, прилюдно и в грубой форме. Прохожие, с опаской посматривая в нашу сторону, ускоряли шаг и торопливо проходили мимо – «как бы чего не вышло». Оскорбления и непристойности сыпались из пьяной пасти задиры как из помойного ведра. Чтобы выказать свое превосходство, он как репей назойливо цеплялся к каждому. Дошла очередь и до меня. Сара изрыгал угрозы и размахивал потным кулачищем прямо перед моим носом. Я поморщился от отвращения, но выходку стерпел. У меня за плечами была хорошая школа ненависти. Жестокий опыт, приобретенный в бытность моего тесного общения с блатоватыми сверстниками, сейчас нашел практическое применение. Продолжая кидать понты, Сара снова угрожающе поднес волосатый кулак к моему лицу. На этот раз я не сдержался. Дал выход скопившемуся гневу. Не раздумывая, изо всей силы вмазал по мерзкой, перекошенной от злобы, пьяной харе обнаглевшего засранца. От неожиданности и удивления его брови взмыли вверх. Мазодержец покачнулся, ойкнул, захлопал окосевшими глазами и неуклюже осел на асфальт. Как мешок с дерьмом. Все опешили. Уличный фюрер сдулся на глазах своих солдат. Понты улетучились. Лидер в одночасье утратил последние крохи былого авторитета. С этого момента для всех он остался только Сарой. Сарой понторезом.
Мы повырастали из коротких штанишек и вступили в возраст, когда особы противоположного пола начинают вызывать повышенный интерес.
есть у Маши настроение постигнуть
машиностроение,
а у Саши настроение –
постигнуть машино строение…
Байки веселого пубертата…
Все парни нашего района обзавелись подружками. Это были, главным образом, продавщицы нового, недавно открывшегося, универмага. Смазливые напомаженные куколки, стоящие за прилавком, были всегда на виду. Выглядели как живые манекены. Знакомились и кадрились моментально, не отходя от прилавка. Без цветочно-конфетных прелюдий. Девушки не капризничали и охотно шли на контакт. Налаживались связи. У каждого парня в каком-нибудь отделе работала приятельница, с которой он «ходил». В эпоху тотального дефицита это было еще и выгодно. Девушки часто снабжали своих знакомцев различными импортными вещицами. Дефицитные товары не поступали в открытую продажу, а мгновенно распространялись среди «своих». Когда в универмаг поступала новая партия заграничной обуви, все парни микрорайона поголовно щеголяли в одинаковых модных «корочках». Если это были рубашки или свитера, то в одежках одного фасона счастливые обладатели обновок внешне почти ничем не отличались друг друга. Выглядели как инкубаторские петушки в одинаково раскрашенной скорлупе. Несмотря на внешнюю однообразность, каждый модник был преисполнен горделивого сознания: в этом прикиде я не такой как все. Я особенный. Я индивидуальность. Я достоин большего, чем просто ваше «здрасьте».
Незыбываемый период жизни. Замечательный. Светлый. Со своими горестями и радостями. Мы встречались, общались, провожались, обнимались, целовались. Часто собирались компанией и вместе встречали праздники. Мы были живыми, смешными, нежными и беспричинно счастливыми. Безусловно любимыми, безоружными, чистыми. Это было славное времечко. Радостное прощание с детством. Взросление, утрата невинности и зарождение естественных чувств. Время надежд и радужных планов на будущее. Сладкая чаша молодости была неисчерпаема. Весь мир был для нас. И весь мир был в нас.
и мы до сих пор не забыли
хоть нам и дано забывать,
то время, когда мы любили,
когда мы умели летать…
Жизнь тогда казалась нам бесконечной…
Все это происходило так давно, что мне кажется, что этого никогда не было…
На неприметном фоне нашего подрастающего сообщества небольшим ярким пятном выделялась каста «центровых». В эту, стоявшую особняком, социальную группу входили отпрыски обеспеченных родителей – «мажоры». У этих особей был свой аршин понимания жизни. К пухлым кошелькам богатеньких парней постоянно липли всякого рода прихлебательницы. В основном разбитные и падкие на дармовщинку дешевки. Прилипалы в юбках у молодых спонсоров надолго не задерживались. Когда очередная шилохвостка надоедала, парень без сожаления ее бросал и переключался на другое «тело». С полным карманом «капусты» склеить телку вообще не составляло труда. Любую. Новенькая родительская «тачка», модный прикид, кабаки, незатейливые подарочки в виде импортной губной помады, пробника французских духов или пары гипюровых труселей словно магнитом притягивали наивных девчонок. Ради «красивой жизни» зеленые неопытные дурехи были готовы на все. Тусовалась золотая молодежь обычно на родительских дачах. Подальше о любопытных глаз и пересудов соседских бабушек. Вдали от городской суеты тусовщики наперебой хвастались друг перед другом импортными тряпками. Обсуждали последние зарубежные мультики – на более серьезные вещи гладкий мозг этих ребят не был настроен с детства. В процессе демонстрации обновок беззастенчиво опустошали родительский бар, полный марочного алкоголя и американских сигарет. С элитарной гордостью лакали импортное пойло и закусывали дефицитным сервелатом, экзотическими бананами и прочей валютной снедью. Набухавшись вискаря с баночным пивом, пьяная компашка до изнеможения дергалась под американский джаз. В плясках отрывались до упаду. Дико, одержимо, до боли в чреслах. Вечером топили баню – выпаривали хмель. С наступлением ночи парами разбредались по спальням и до позднего утра ненасытно любились со своими похотливыми подружками. Иногда, чтобы разнообразить эротическое меню, по настроению менялись партнершами. Утром, всласть нагулявшись, тусовка возвращась обратно в город. Утомленные, но довольные, все расходились по домам, чтобы отоспаться и придти в себя после разгульной вечеринки. В хорошую погоду всей командой выбирались в центр, чтобы прошвырнуться по «бродвею». На людей посмотреть и себя показать. Целый день они как тени бесцельно фланировали по Невскому проспекту. Взад и вперед. Туда и сюда. Утюжили асфальт специфической «косолапой» походкой, присущей только «центровым». От бедра. Лениво. Показушно. Разодетые по последней моде фланеры натягивали на лица тупые маски и с притворным интересом глазели по сторонам. Они делали свое шоу. Валяли дурака. На полном серьезе. Вроде как не местные мы, а интуристы. При этом эмоционально обменивались междометиями, делая вид, что общаются на иностранном языке. Этот маскарад назывался «косить под фирмУ». Очень уж хотелось хоть как-то походить на заграницу. Вечером, сунув швейцару, стоящему на входе в отель, небольшую мзду, заваливались в интуристовский валютный бар. Там, в мягком полумраке, сосали легкие коктейли и курили, продолжая играть заученные роли. Иногда случалось так, что плотью изрядно подвыпившего иноязычного папика овладевала неудержимая похоть. Положив глаз на объект вожделения, сластолюбец, как это принято в его родной стране, просто «покупал» понравившуюся ему девицу. Подобным домогательствам со стороны ни сама путана, ни ее приятели не противились. Напротив – добровольные сексуальные акции даже негласно поощрялись. За неформальное разрешение и допуск к телу молоденькой гурии озабоченный турист весь вечер щедро угощал всю честную компанию ее друзей. После чего уводил оплаченную коктейлями барышню в свой номер. На всю ночь. Брать валюту за сексуальные услуги было опасно. За это грозил реальный срок. Время тогда было суровое. В качестве благодарности за аренду юной плоти ночная фея получала от клиента подарки. В основном это были различные заграничные тряпки, нижнее белье, дешевая косметика. Юные мессалины были довольны и этой ничтожной малостью. К тому же возможность отдаться настоящему загранцу, джентльмену, хоть ненадолго почувствовать себя настоящей леди – предел мечтаний любой замарашки из семьи дворника и уборщицы. Семейки, возможно и благочестивой, но убогой в своем унизительном нищенствовании. Бедность не порок. Она скорее большое неудобство, привносящее в жизнь дискомфорт. Но нищета – это настоящая потрава. Эта ползучая, гадостно смердящая тварь пожирает все на своем пути. Мерзопакостная субстанция не останавливается ни перед чем. Для ядовитой грязи не существует ни красоты, ни благородства, ни чести, ни совести. Она как червь проникает в душу и оскотинивает человека. И что бы там не говорили о равноправии, нравственной сущности, христианском гуманизме и человеколюбии, нищета – это убожество. Днище глубже самого глубокого дна. Бледнее тени бледной на лице покойника. Самое отвратительное уродство в природе.
Шло время. Менялись нравы. Белое очернялось. Темные пятна жизни выползли на первый план уродливыми кляксами. Аморальное стало нормой поведения. Нравственность и душевная чистота перешли в разряд дремучих пережитков прошлого. Все, что десятилетиями находилось под строгим запретом, приобрело легальный статус. В обществе произошла девальвация ценностей. Тотальная монетизация общества коснулась и сферы интимных услуг. У подросших золушек кардинально изменились взгляды и отношение к жизни. Аппетиты росли. Количество случайных связей перешло в качество эротических трудов в ночные смены. Бывшие центровые телки, получившие в юности любительскую «обкатку» в гостиничных номерах, без особого труда освоили для себя новую профессию – «валютная проститутка». Из «плохих девочек» времен застоя юные дарования успешно переквалифицировались в «интердевочек». Повзрослевшие и возмужавшие мальчики-мажоры перевоплотились в сутенеров. Новое время – новые песни. Теперь было неважно, кто ты и откуда. Безразлично, белый, черный или желтый. Коммунист, демократ или фашист. Хоть сам черт с рогами из преисподней. Плевать. Деньги не пахнут. Условие для всех клиентов едино: заплати по счету конвертируемой валютой и получай удовольствие. Любое. Мы профессионалки. Благотворительностью не занимаемся. Нищебродам не подаем. А ну, пшол отсюдава, лох чилийский…
деньги, деньги, всюду деньги,
всюду деньги, господа…
а без денег жизнь плохая –
не годится никуда…

Эта сфера жизни не обошла и меня стороной. Некоторое время потусовался вместе с мажорами. Примкнул к этой компании из чистого любопытства. Как оказалось, ненадолго. Привлекла яркая и красочная внешняя обертка их жизни. Размалеванные фантики ослепили обманчивым блеском на общем сером фоне. Бесцветная изнанка этого царства воинствующей пошлости вскоре разочаровала. Захребетный мирок, в котором существовали эти никчемные человеческие пустышки, быстро наскучил. Никаких интересов, кроме вещизма и эгоистичного самолюбования. Бестолковое времяпрепровождение не вызывало никаких положительных эмоций. Душевный вакуум. Пена жизни. Полный отстой. Не мое пальто. Когда моральный антагонизм перешел допустимые границы, ржавый каркас наших пунктирных взаимоотношений рассыпался в прах. Adeiu, одноклеточные…
Петух был мелким фарцовщиком. Попрошайкой. Он вечно ошивался около интуристовских гостиниц и выклянчивал у иностранцев всякую мелочевку. Особой популярностью пользовалась жевательная резинка. «Жувать жувачку» – это было круто. И не просто жувать, а сопровождать этот физиологический процесс громким чавканьем и вдобавок демонстративно двигать челюстями. Ну, как это делает брутальный ковбой из американского боевика. Дешево и сердито. Мятный или фруктовый пластик зажевывался до такой степени, что ароматный резиновый комочек полностью терял первоначальный вкус. А если фартило, то Петуху удавалось заполучить и моднявую обноску с иноземного плеча. Задешево. На этом наш деловой товарищ даже немножко зарабатывал. К модерновым тряпкам он относился с довольно странной практичностью. В неудержимом стремлении выделиться в серой толпе, эпатажные модники всегда выставляли напоказ фирменную наклейку. Любую. Главное, чтобы была яркая и броская. И чтобы написано было обязательно не по-русски. Петух же, напротив, всегда отрывал от импортных тряпок все бирки. Утверждал, что хорошую вещь видно сразу. Петух был прижимист, но скупердяем не слыл. Когда у нас в карманах гулял ветер, а бухнуть хотелось, он не жидился и всегда проставлял бутылку-другую портвейна. Парень вроде бы ничем от нас не отличался, но его недолюбливали. Наверное, за откровенную меркантильность. И за фальшивую улыбку, натянутую на тщательно выбритое, лоснящееся от жирного крема лицо. В его облике было нечто двойственное. Неуловимо скользкое, отталкивающее, жабье. Но, несмотря на отдельные негативные стороны натуры, Петух принадлежал к нашему роду-племени. Однажды он даже угодил в тюрягу на 10 суток за то, что разбил камнем окно гражданина, осмелившегося сделать нам замечание. Это был Поступок. Импульсивный, хулиганский, но вполне отвечающий бесшабашному духу улицы. Все произошло случайно. Мы сидели себе спокойненько на лавочке у дома. Никого не трогали. Курили и травили анекдоты. Хохотали. На беду мимо проходил капризный старец с авоськой. Как и большинство людей преклонного возраста, все живое в этом мире его смертельно раздражало. Одной ногой он стоял уже за пределами человеческого бытия. Размышлял, наверное, о Вечном, а тут, понимаешь ли, какая-то развязная компашка. Фулюганы. Шибко веселые. Громко разговаривают. Мешают спасению души, богохульники. В ответ на его ворчливое недовольство мы беззлобно посмеялись и послали занудного дедулю на три веселых буквы. Вскоре разобиженный дед вернулся в сопровождении внука. Видимо, для восстановления социальной справедливости. Паренек был ненамного нас старше. Холеный весь. Зализанный. Эдакий рафинированный домашний типчик. Схлестнулись в словесной перепалке. На наши невинные головы, как помои из ушата, посыпались оскорбления и угрозы. Но с дворовой шпаной связываться было небезопасно. Этого фактора противник явно не учел. Дело закончилось тем, что оба родственничка позорно бежали с поля битвы не солоно хлебавши. Разгоряченные, мы преследовали их до самой квартиры. Дубасили в дверь ногами, сорвали звонок, выкинули на улицу половой коврик, разбили лампочку на лестничной площадке. В довершении всего Петух запустил увесистый булыжник в окно злополучной квартиры. Зазвенев, посыпались стекла…
Повязали нас всех скопом. Петух не стал оправдываться. Всю вину взял на себя и признался в содеянном. Результат – административный арест малолетнего хулигана на 10 (десять) суток. После этого случая он сразу вырос в наших глазах… герой месяца.
На дружеские тусовки, а тем более к праздничным застольям, Петуха никогда не приглашали. С ним было невыносимо скучно. Однажды он явился сам. Это был цирк! Как-то мы с закадычным приятелем пригласили на новый год двух наших подружек. Родители отправились в гости, и вся квартира была в нашем распоряжении. Зажгли гирлянду на елке. Врубили телек. Пока томились в ожидании, выпили по рюмашке. Новогодняя ночь обещала быть сказочной. К вечеру нарисовались наши куколки. Принарядившиеся, расфуфыренные, с пышными причесонами. Заглядение! О горячительных напитках мы с другом позаботились заблаговременно – заготовили целый чемодан спиртного. А вот о закусках как-то не подумали, недоумки. Ситуацию спасла сообразительность наших подруг. Узрев такое непотребство, они не обиделись, но решили исправить нашу оплошность. Девчонки быстренько оделись и разбежались по домам. Вскоре обе вернулись с кучей разнокалиберных кастрюлек, мисок, плошек с домашней снедью и праздничными вкусностями. Стали накрывать на стол. Вдруг выяснилось, что в меню отсутствует привычный элемент любого русского застолья – черный хлеб. Очевидно, забыли о нем в предпраздничной суете. Мы смогли бы вполне обойтись и булкой, но в хлебнице обнаружили только одну засохшую горбушку. Магазины были уже закрыты. Выручили соседи: любезно презентовали нам целую буханку ржаного. Теперь все было в полном порядке. Народ в сборе. Праздничная закусь, хлебушек – все на столе. Под новогодней ёлкой – чемодан со спиртным. Мы расселись парами и по традиции приступили к проводам уходящего года. Только мы подняли бокалы, как неожиданно раздался звонок в дверь. Затем еще несколько. Мы озадаченно переглянулись: кто бы это мог быть, такой настырный? Да еще в столь неподходящее время. Мы никого не ждали. Я отпер дверь. На лестничной площадке стоял Петух. Он был слегка навеселе. Я опешил от удивления – его же никто не приглашал. Прикид на нем был ультрамодный: нейлоновый батник в полоску, голубые джинсы и новенькие замшевые полуботинки «play boy». В одной руке он держал за горло бутылку шампанского, другая сжимала початую бутылку водки. Со своей праздничной «долей» Петух попытался нагло ввалиться в прихожую, но я преградил ему путь. В иной ситуации мы бы с радостью приняли его в свою компанию. Но сейчас «пятый» был абсолютно лишним. Сначала я вежливо попросил его уйти. Раздосадованный отказом, Петух начал артачиться и хамить. Тогда я позвал на подмогу своего другана, и мы силой выставили непрошеного гостя из квартиры. Только мы вернулись к столу, как в дверь позвонили снова. Кто-то настойчиво, не переставая, давил на кнопку звонка. Было нетрудно догадаться, чья это работа. Мы распахнули дверь и без лишних разговоров пару раз съездили наглецу по физиономии. После нравоучительных тумаков спустили Петуха с лестницы. Пинками, но по-дружески – праздник все-таки. Инцидент не помешал встрече Нового года. Праздничная атмосфера была восхитительная. Одним словом, Новый год – один раз в год. Пили шампанское, лакали портвейн, лопали вкуснейшие домашние заготовки. Зажигали бенгальские огни, рассыпали конфетти, разбрасывали серпантин. Танцевали, обнимались, целовались. Утомившись, усаживались за стол, снова пили, дурачились, болтали обо всем и ни о чем. Резвились от души, как умеет веселиться и безумствовать только беззаботная молодость. Шумное застолье неожиданно прервал длинный звонок в дверь. Разгоряченные, мы всей компанией вышли на лестничную площадку, чтобы перекурить и немного остыть от бурной гулянки. Там перед нами открылась презабавная мизансцена. Внизу, на переходной площадке около бака для пищевых отходов, широко расставив ноги, в позе гладиатора стоял Петух. Вместо стиляжного одеяния на нем был старый ношеный затрапез. Видимо, он основательно подготовился к акту возмездия. Петух был в умат пьян. Его бухая физиономия побагровела от ярости. Глаза сверкали гневом. Из перекошенного рта текли слюни. На этот раз в одной руке он сжимал столовый нож, в другой держал «щит» – цинковую крышку от помойного бачка. Голову защищал «шлем» – по уши натянутая облезлая кроличья шапка со спущенными ушами. Рыцарь без страха и упрека. Кино и немцы. Щит и меч. Видимо, разобиженный Петух позвонил в дверь и, чтобы сразу не нарваться на звездюли, тотчас же трусливо сбежал по ступенькам вниз. От этой картинки мы зашлись в приступе дикого хохота. Петух не предпринимал никаких агрессивных действий. Он лишь демонстративно помахивал «оружием» и нечленораздельно мычал угрозы. Я щелчком пульнул в него непотушенный хабарик. Петух прикрылся «щитом». Потом запустил туда же огрызок яблока. Петух парировал и эту атаку. Несуразная канитель стала надоедать. Нас ждал накрытый стол, недопитый чемодан и веселое продолжение новогоднего банкета. Мы с приятелем уже были готовы надавать придурку по сусалам и поставить на этом точку. Но как только мы приближались, мститель, оставаясь во всеоружии, немедленно отступал на несколько ступенек вниз по лестнице. Позорная ретирада продолжалась до самого выхода. Наконец, до пьяных мозгов Петуха дошло, что с нами действительно шутки плохи и расправа неминуема. Он трусливо отбросил рыцарские атрибуты, сдернул с головы драный кроличий шлем, швырнул его в нашу сторону и спешно выскочил из парадной. На улице изрядно подморозило. Благо, жил он по соседству, и долго коченеть ему не пришлось. Акт устрашения и мести за поруганную честь с треском провалился. И смех, и грех. Комическое шоу с реальными действующими лицами нас всех порядком позабавило. Будучи уже взрослыми, мы всегда с улыбкой и душевной теплотой вспоминали ту давнюю новогоднюю историю. Горстку драгоценных крупинок беспечной юности…
Встреча нового года затянулась почти до утра. Когда критическое количество портвейна ударило нам в головы и алкогольные пары возбудили и без того постоянно бурлящее либидо, наши куколки интуитивно почувствовали неладное. Неожиданно вспыхнувший дикий животный блеск в глазах двух молодых здоровых самцов без труда выдавал скрытые намерения мужского естества. Разумные девочки решили обезопасить себя от похотливой агрессии своих добрых приятелей. Мы с другом вышли на лестницу, чтобы перекурить и обсудить наши дальнейшие действия в отношении объектов вожделения. Улучив момент, хитрюжки спрятались от нас в ванной комнате. При этом они предусмотрительно захватили туда же и свои теплые шубейки. Девки заперлись капитально: заклинили входную дверь шваброй и плотно привязали дверную ручку к змеевику отопления. Мы подергали дверь – безрезультатно. На наши просьбы – гордое молчание. Обиделись, что ли? Смешно! Так, в ванной, сладкая парочка и провела остаток новогодней ночи. Одна, подстелив шубку, улеглась в ванной. Ее подружка свернулась калачиком на полу. В тесноте, да не в обиде. Вот дурочки!
Мы были чистыми в помыслах и почти непорочными в делах. Знали, что от «этого» случаются дети. Мы сами недавно вылупились из детской скорлупы. Наши души еще не успели обрасти бесстыдством и пропитаться цинизмом взрослости. Наверное, поэтому мы не стали рьяно покушаться на невинность наших подруг. И даже особо не расстроились. В знак протеста уселись за стол и допили оставшееся вино. Бухали «до подушки», и под усыпляющее урчание телевизора, завалились спать.
Продрыхли до полудня. Нехотя поднялись. Каждый со своего спального места – оттуда, куда свалился вчера вдребезги пьяный. С трудом продрали опухшие глаза. Огляделись сквозь мутную пелену. Грязная посуда была убрана. Стол был застелен свежей скатертью и накрыт остатками былого празднества. Девчонки были уже на ногах и суетились на кухне...
Жизнь продолжалась. Освежив опухшие физиономии холодной водой и разгладив черные мешки под глазами, мы привели себя в относительный порядок. Потом снова все вместе расселись за столом. Беззлобно посмеиваясь над вчерашним инцидентом, поправили «сухарем» больные головы. Мир снова обрел краски. Девочки общались непринужденно. Без тени обидок на вчерашнее... Что ни говори, а умницы все-таки. Таких мало...
Юность... Святая пора... Всепрощение грехов... Забвение всего дурного... Сладостное заблуждение целомудренной души... Безмятежность и уверенность в завтрашнем дне...

Об этом, давно мною позабытом, эпизоде из ранней юности мне напомнила одна из тех самых подружек спустя ровно полвека с того самого дня...
Меня охватило двоякое чувство: сдержанная, умиротворенная радость от воспоминаний о прошлом... и неизбывная печаль острого осознания скоротечности и бренности жизни...

вернуть бы хоть на миг все то, что пережил когда-то...
хоть на секунду – лишь увидеть лица…
и посмотреть в давно забытые глаза...

Несмотря на житейские извивы, падения и взлеты все парни из нашей компании благополучно добрались до призывного возраста. На наши бедовые головы, как снег на голову, посыпались повестки из военкомата. Красная Армия подвела черту под нашей безалаберной жизнью. Нивелировала всех годных к воинской службе. Священная обязанность на два года выдернула нас из привычной жизни. Беспрекословно и по-военному жестко разделила жизнь на «до» и «после».
Проводы «на войну» были недолгими. Стакан бургонского местного розлива, гитарный звон. Последние объятия, прощальный поцелуй. Скупая, выжатая из девичьих глаз, слеза и несбыточное обещание подружек ждать. Сержант с индифферентной рожей, стриженые головы призывников и воинский эшелон. В вагоне перезнакомились. Пили оставшееся вино и горланили песни. Бодрились. Доживали в эйфории остатки гражданской жизни. До присяги было позволено все. Даже свалить домой. Правда, потом все-равно изловят и силой заставят отдавать должок родине-маме. В райвоенкомате мне напророчили службу в Ленинградском военном округе. Поначалу я обрадовался – буду служить рядом с домом. Промахнулся. Ввело в заблуждение слово «ленинградский». Свой ошибочный просчет я окончательно осознал, когда протрезвел от бурных проводов. Словно убаюкивая, мерно перестукивались колеса поезда. Я дремал на жесткой полке плацкартного вагона, а за пыльным окном простирался бескрайний зимний пейзаж. За горизонтом виднелись уходящие вдаль заснеженные сопки с голубеющими вершинами. Вся растительность приобрела карликовый вид. И никого в этой заснеженной пустыне… Ни единой живой души… Дикий край… Как там, в песне одной, поется:
пятьсот километров тайга,
где нет ни жилья, ни селений.
машины не ходят туда –
бредут, спотыкаясь, олени…
Как-то так… совсем невесело…
Поезд шел явно не в Сочи. Короче, я попал… как цент в кучу долларов. Где же ты, моя California?
Нашу команду призывников высадили на глухом полустанке. В чистом поле. Стоял жуткий мороз. А мы все были одеты по-осеннему. В демисезонных куртежках, легкой обувке, тонких кепочках на стриженых головах, без перчаток – продрогли насквозь как цуцики. Никто из меднолобых работников военкомата не удосужился предупредить, что нас из мягкой питерской осени забросят в студеное заполярье. Яркое северное солнце колючими лучами слепило глаза. Ждали транспорт из части. Чтобы хоть как-то согреться, возились, толкались, размахивали руками, притоптывали на искрящемся снегу. Настроение было препаршивое. Вот и начались пресловутые «тяготы и лишения». И никакого тебе патриотического подъема. Как говорится, женщиной становятся в постели, а мужчиной в армии. Так что, смирись, пацан, и мужай. Послужи верой и правдой генсеку-батюшке и отечеству. Наконец, подъехали два армейских «урала» с кунгами. Окоченевшая команда призывников спешно загрузилась в машины. Внутри было жарко. Даже душно. Дежурный солдатик не пожалел дровишек, и натопил буржуйку докрасна. Отогрелись. Но кайфа от долгожданного тепла не ощущалось. Вообще. Душу грызло тупое ощущение безысходности. В этот момент я ощутил себя крошечным винтиком в сложнейшем механизме гигантской машины под названием Армия. Красная. Советская. Пиzдец, короче… Прощай, свобода… на два года…

КАЗАРМА
В армейской среде авторитет и уважение можно было завоевать двумя основными способами: физической силой или интеллектом. С этими качествами у меня было неважнецки. Устрашающим атлетическим телосложением римского гладиатора я не обладал. Не отличался и выдающимися интеллектуальными способностями древнегреческого мыслителя. В моем арсенале имелся иной вариант самоутверждения в коллективе – гитара и песни. Этот нехитрый наборчик я с успехом применял для общения, посему как музыкант в любых обстоятельствах всегда «в законе». Гнета дедовщины я не испытывал вовсе. В первый месяц службы, находясь в «карантине», заметил только несколько озлобленных лиц с презрительными взглядами. И то случайно. Это были дембеля, которые, уныло шатаясь без дела по территории части, домучивали деньки своего последнего, третьего, года службы. Мы были первым армейским призывом, который по новому указу минобороны должен был перейти на двухгодичный срок. Очевидно, именно этот несправедливый факт лежал в истоках скрытой враждебности переслуживших лишний год «стариков» к молодым салагам. Наш призыв полностью состоял из ленинградцев. В казарме нас, земляков, было больше по составу. Количественный перевес сил был решающим аргументом в любом споре или конфликте. Но иногда старики все же пытались демонстрировать свое превосходство. Но выказывалось это глупое верховенство беззлобно и шутливо, не втаптывая в грязь человеческое достоинство. Спустя пару часов после отбоя, звучала команда «салаги, подъем!». Молодежь вскакивала с коек и в кальсонах выстраивалась в казарме. После чего дежурный по роте, сержант из «молодых», с веником в руке вскарабкивался на тумбочку дневального и по команде «смирно» вытягивался во фрунт. С этой трибуны младший командир громогласно объявлял, сколько дней осталось служить старикам до дембеля. Ошибка в подсчете наказывалась ударами веника по заднице оратора. Количество наставительных шлепков в точности соответствовало остатку священных дней дембельского календаря. После этой душеполезной тирады самые слабосильные из молодого пополнения должны были столько же раз подтянуться на перекладине. Каждое подтягивание сопровождалось хоровой речевкой молодых: дембель неизбежен!». Я обеспечивал музыкальное сопровождение этого шоу. Обычно исполнял на гитаре «марш славянки» или, как его еще называли, «дембельский марш». Неизвестным стихоплетом из военного оркестра музыкальное вступление этой пьесы было даже переложено на ритмический словесный рисунок: «клюнул-в-жопу-жареный-петух». И далее по нотам. Эдакий военно-музыкальный юморок. Для тех, кто понимает. Когда солдатик, стоявший на посту у входа в казарму, предупреждал, что «ахтунг! идет дежурный по части!», сержантик спрыгивал с тумбочки, а все участники действа, как по тревоге, мгновенно рассредоточивались по койкам. И в ночной тишине заполярья раздавался только мирный храп советских воинов.
Солдатская столовая. У окна раздачи пищи беседуют двое: солдат и повар. Оба старослужащие.
Солдат повару: hуйня?
Повар солдату: hуйня.
Солдат: hуйни hуйни.
Повар: hуйня hуйну.
Солдат: ниhуя hуйнул!
Повар: hуйня, hуйнешь…
Диалог подслушан в период прохождения курса молодого бойца.
Богатый русский язык. Яркая иллюстрация многозначности народного слова. Классики отдыхают…
В каждом роде войск издревле существует своя традиция «посвящения». К примеру, на флоте при пересечении экватора владыка морей Нептун символически «посвящает» салагу в моряки. В артиллерии после первого выстрела новобранцу дают «понюхать пороха». Это забавные и вполне безобидные шутки. Исторически сложившиеся воинские обряды. Я тоже прошел через такой ритуал. Первый пушечный выстрел запомнился на всю жизнь. Наше подразделение выехало в поле на учебные стрельбы. Это были мои первые учения с реальной стрельбой по мишеням. Развернули и закрепили орудие. Наводчик установил координаты стрельбы. Заряжающий номер расчета дослал в казенник снаряд. Приготовились. Раздалась команда: «выстрел!». Я резко дернул шнур затвора. Бабахнуло. Оглушительно. С непривычки заложило уши – забыл раскрыть рот в момент выстрела, лопух. После того как из казенника вылетела горячая дымящая гильза, командир расчета подхватил ее и поднес к моему лицу. Совсем близко. Пороховой дым ударил в нос. Выбил слезы из глаз. Вдохнул. Выдохнув удушливые газы, зашелся в безудержном кашле. Да… это тебе не план подкуривать. Порох – дело серьезное. Командир улыбнулся и одобрительно похлопал меня по плечу:
– Все нормально, боец. Теперь ты настоящий бог войны.
Крещение состоялось. Отстрелялся. Гильзы сдал.
После прохождения курса молодого бойца мне волей случая посчастливилось заполучить теплое местечко в оркестре нашей части. Один из музыкантов коллектива доигрывал срок службы и через месяц уходил на дембель. Аккомпанементы к ночным забавам старослужащих сыграли положительную роль в моей служебной карьере. Хорошо зная мои исполнительские способности, этот чувак отрекомендовал меня «моцу» (так на армейском слэнге мы прозывали нашего дирижера) с наилучшей стороны. Замолвил словечко по-братски. Без оглядки на служилый статус. Уважительно к профессии, как лабух лабуха. После проверки теоретических знаний, чувства ритма и умения владеть инструментом, я был зачислен в штат военного оркестра на должность музыканта. Радости моей шинельной не было предела. Военные музыканты, пожалуй, единственная армейская категория людей, не утративших в уставных тисках ироническое отношение к жизни и сохранивших в себе здоровое чувство юмора. Аранжировка отношений в новом коллективе прошла без проблем. Среди оркестрантов, костяк которых составляли сверхсрочники, я чувствовал себя вполне комфортно. Мы все разнились по возрасту, но были равными по духу. Это было важнее лычек на погонах. Звания и должности не имели особого значения. Критериями уважения здесь были исполнительское мастерство и человеческие качества. Поначалу меня очень забавлял профессиональный лексикон моих сослуживцев. В музыкальной среде слова «чувак» или «чувая» были общепринятой нормой обращения к любому мужчине или женщине. В оркестре переслуживал положенный срок один сверхсрочник-альтист. Жил он вместе с женой по соседству с воинской частью с незапамятных времен. Потомства за долгие годы совместной жизни супруги не нажили. Родственников у них не было. Армия, военный оркестр и родная дудка – в этом триединстве заключался весь смысл существования старого лабуха. Здоровье дудеть позволяло, и ветерану разрешили еще немного послужить родине. Даже деду, как все его называли, не были чужды музыкантские жаргонизмы. Свой рабочий инструмент – трубу он уважительно обзывал неблагозвучным «поганка». Вместо «моя жена» всегда употреблял странноватое, но прикольное «моя чувая». Такое обращение к женщине, жене, поначалу коробило слух. Особенно, когда подобная нелепица вылетала из уст пожилого человека. Со временем я привык к такому виду общения. Чтобы понимать людей, надо говорить с ними на одном языке. Я научился. Преимущество музыкантской службы заключалось еще и в том, что оркестровая студия располагалась за пределами части. Это была территория свободы. Островок независимости. Место кочума, отдохновения души. Я под любым, порой надуманным, предлогом старался умотать из унылой опостылевшей казармы в родную среду. Этот период армейской службы запечатлелся в памяти сильнее всего. Музыкальное служение родине было наполнено приколами и казусами. Было, о чем вспомнить на гражданке.
Зимой оркестрантам выдавали питьевой спирт для протирки духовых инструментов. Ну, чтобы клавиши и кнопки не промерзали во время игры на улице. Морозы в заполярье бывали свирепые. Грех было столь ценный продукт использовать на низменные цели. Поэтому спирт мы «для сугреву» употребляли внутрь, а для протирки всей нашей мандулы использовали дешевенький тройной одеколон. И когда оркестр, исполняя бравурные марши, топтал валенками плац, по всей территории части растекалось густое парфюмерное амбре.
Проходя торжественным маршем мимо трибуны с командованием части, каждое подразделение должно было исполнить свою отличительную строевую песню. Мы выбрали лермонтовское «Бородино». А что? Пафосно. И героика прошлого присутствует. Пели мы слаженно. Полифонически. Красиво. Все же музыканты, а не сапоги пехотные. Но была в нашей строевой песне одна скрытая фишка. Когда мы подходили непосредственно к трибуне, с которой нам отдавали честь отцы-командиры, моц раскатисто командовал:
– Ор-р-ркестр-р-р! Р-р-равнение на-а-апр-р-раво!»
По его команде мы, все как один, вскидывали головы и, выворачивая «н-а-апр-р-раво» тощие мальчишеские шеи, с гусарской лихостью распевали нашу строевую
да, были люди в наше время,
не то, что нынешнее племя:
богатыри – НЕ ВЫ!
Наше исполнение было настолько профессиональным, что никому и в голову не приходило, что в последней строфе куплета сокрыта шутливая ирония, нацеленная в сторону трибуны. Моц, наверное, догадывался об этом незлобивом приколе. Но из чувства солидарности с братьями по скрипичному ключу не показывал виду, что знает о вокальной шутке своих подчиненных.
Иногда оркестр приглашали поиграть на похоронах. На жаргоне это называлось «тянуть жмура». Процедура эта была не очень веселой. Все же человек скончался, а не пес бездомный сдох. Сначала мы, жмуроносы, тащились в похоронной процессии за гробом покойного. Исполняли классические похоронные марши. Тягучие и тоскливые. Чтобы разбавить скорбную атмосферу, мы с приятелем-баритонистом прикалывались и вставляли в трагическую тему похоронного марша отдельные элементы рока и буги-вуги. Бодрые мотивчики врывались веселым диссонансом в печальное настроение заунывных композиций. Профессиональное ухо дирижера, шествующего во главе оркестра, мгновенно улавливало беспардонную лажу. Моц недоуменно оглядывался – и мы тут же прекращали шутку и возвращались к исполнению своих партий. Наши музыкальные шалости продолжались до тех пор, пока разгневанный начальник не грозил нам сжатым за спиной кулаком. После похорон, по обычаю, шли поминки. Музыкантов за общий стол не приглашали – не полагается. Служба. Да и неудобно как-то – жмурик тот нам не друг и не родственник. Но по установившейся традиции оркестрантам всегда подносили кир: пару бутылок спирта и нехитрую закусь. На помин души усопшего. И на том спасибо. Земля пухом покойничку. Аминь
В музвзводе нас, солдат срочной службы, было пятеро. Как и полагалось по штату, в подразделении присутствовал и непосредственный командир – ефрейтор по фамилии Трач, отслуживший половину срока – «фазан». Это был плотно сбитый хохол с несменяемым выражением хитрой тупости на лице. Для представителей украинской диаспоры армейская карьера была органически присущей чертой национального характера. Должностной рост – основной целью службы и жизненно важной необходимостью. Удивительно то, что командир музыкантского взвода отличался абсолютным деревянным слухом. В его дуболомной натуре не было даже намека на способности к музыке. Чтобы занять в армии низшую командирскую должностишку, Трач был вынужден осваивать единственный доступный ему инструмент – большой барабан. Днями и ночами упертый ефрейтор изучал и зазубривал непонятные закорючки и знаки нотной грамоты. Все свободное время проводил в студии. Стучал колотушкой по свиной коже барабана как умалишенный. И достучался. Отжал свое. Не умением, но задницей высидел результат. Хоть и барабанил невпопад, но вожделенную лычку ефрейтора все же получил. Но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Трач тупо облажался. Сподличал. В дружном коллективе стали происходить странные вещи. Наши личные вещи хранились не в общей казарменной каптёрке, а в студийной кладовой. Это был нехитрый солдатский скарб: теплые вещи, гостинцы, присланные из дома, письма, фотографии, книги и наши скромные гонорары. Однажды я обнаружил, что из моего чемодана исчезли новые шерстяные носки, недавно присланные родителями. Потом заметил нехватку денег в кошельке. Сумма была ничтожна. Но было тягостно и противно осознавать, что среди нас завелась крыса. Своими догадками поделился с близким другом. Проверив свой вещмешок, он тоже обнаружил отсутствие некоторых предметов. Чтобы не спугнуть воришку, мы решили никому об этом не рассказывать. Стали незаметно следить за своими сослуживцами. Это было низко. Противно. Гадко. Но того требовало расследование. Чтобы снять подозрение со своих товарищей, надо было непременно вывести гниду на чистую воду. Невзирая на моральные издержки. Началась охота на крысу.
По утрам дежурный обычно растапливал в студии печи. Чтобы к приходу оркестрантов остывшее за ночь помещение нормально прогрелось. В тот, роковой для вора, день дежурным истопником был я. Растопив печурки, я собирался выйти во двор, чтобы набрать дров, как в студию вошел Трач. Я удивился: что привело его сюда в такую рань? Что ему нужно в сыром непротопленном помещении? На мой вопрос взводный что-то невразумительно пробурчал. Трач вообще был скрытен и неразговорчив. Молчун по жизни. Поэтому его невнятные междометия меня ничуть не удивили. Он поставил перед собой пюпитр, Взгромоздил на плечо свой барабанище и, состроив умную физиономию, начал сосредоточенно изучать ноты. Взглянув краем глаза в нотный стан, я заметил, что это партитура для флейты, а вовсе не для ударных. Меня насторожило такое несоответствие. В мозг закралась неприятная мыслишка. Заподозрив неладное, я решил убедиться в правоте невольно возникших домыслов. Сделав вид, что ухожу, нарочито громко хлопнул входной дверью. Сам же юркнул в темный чулан под чердачной лестницей. Присел на корточки и затаился. Выждав, я вылез из своего убежища, и крадучись, на цыпочках, направился в сторону кладовки. Подойдя ближе, сквозь щель приоткрытой в каптерку двери я увидел копошащегося у стеллажей взводного. Ушлый воришка беззастенчиво и нагло рылся в чужих вещах. Побросав приглянувшуюся добычу в свой дембельский чемодан, он с лихорадочной поспешностью привел беспорядочно разбросанное барахло в первоначальный вид. Стараясь ничем не выдать своего присутствия, я неслышными шажками протопал к выходу. Тихонько вышел во двор, подхватил несколько поленьев дров и вернулся в студию. Трач, как ни в чем не бывало, восседал на табурете со своим барабаном. Невидящим взглядом он с притворным вниманием вглядывался в чужую партитуру, делая вид, что изучает свою нотную партию. Я и виду не подал, что мне стали известны все детали его крысятничества. Как ни в чем не бывало, подбросил в печки дров и вернулся в казарму. Дело было ясное. Домашний вор обнаружился сам. Обо всем увиденном я рассказал своим. Вечером все музыканты срочной службы собрались в студии. И Трач тоже. Заставили его открыть свой чемодан. Там и обнаружились вещи и предметы, подло сшакаленные у своих товарищей.
Нечистого на руку ефрейтора били только старослужащие. Наши и другие казарменные. Молодежь к нравоучительному лупцеванию не допустили. Виновнику проступка избежать неминуемой расправы было невозможно. «Старики» плотно обступили вора, чтобы тот не смог вырваться из этого круга ада. Затем нещадно мордовали и пинали эту гниду. Избивали долго. Жестоко. Исступленно. В кровь. На следующий день шокирующая новость облетела всю воинскую часть. Среди солдат и офицеров пошли толки и пересуды. Проученный мужским сообществом бывший взводный молча собрал вещи. После этого позорного случая мы его больше никогда не видели. Чтобы избежать антагонизма, вороватый ефрейтор был разжалован в рядовые и переведен в другую часть. Еще дальше в тундру. Мерзкий типчик…
Персонажи в армейской среде встречались разные. Иногда забавные, порой одиозные, чаще – однообразно пресные. Широка страна моя родная, посему в казенных воинских рядах всякой твари по паре. Служил в нашем подразделении один весьма странный тип. Звали его Иван. Ваня. Ванька. В армию его загребли из какой-то деревеньки, затерявшейся в уральской глуши. Странность это парня залючалась в том, что он в равной степени обладал мужскими и женскими внешними признаками. Посмотришь на него, – вроде мужик как мужик, такой же как и все – солдатик в форме. Советский воин. Боец. Защитник родины. Но если приглядеться, то в его облике можно было заметить явные проявления феминистических черт, а именно: движения, повадки, мимика – всё как у простой деревенской молодухи. Непонятно было, то ли Ваня по природе своей неопознанный андрогин, то ли латентный педрила. Трудно определить принадлежность малопонятного, отличающегося от общей массы, человека к той или иной девиантной группе. Метаморфозы половой трансформации и причины трансгендерных изменений в организме человека до конца не исследованы. Присущность к женскому началу выдавал и специфический тембр его голоса. Ваня обладал чистым, по-женски высоким, звонким фальцетом. Эта особенность голосовых связок сделала его неизменным запевалой строевых песен. В казарменном коллективе, где за тобой постоянно наблюдают десятки пар глаз, невозможно скрыть свои тайные пристрастия. Разгадав замаскированную склонность новобранца к сексуальной девиации, хорошо понимая скрытые особенности ваниной натуры, старослужащие над ним частенько потешались. Не по злобе или неприязни, но от постылой казарменной скуки. А еще от садистического желания покуражиться над безответным пидорком – негласным изгоем общества. По дивизиону даже ходил курьезный анекдот об одном из нашумевших ваниных «любовных» приключений. Дело было так. Однажды в начале ваниной службы один из «стариков» ради хохмы уболтал Ивана на грех, чтобы тот согласился пошалить вдвоем. Ну, позабавиться, поиграться как мальчик с девочкой. Сначала хитрован раздразнил Ваню вымышленными эротическими историями, в которых он якобы участвовал лично, а затем откровенно пригласил его на романтическое свидание в казарменный подвал. В сослуживце Ваня сразу же интуитивно учуял родственную душу. Поверил масляным словесам брата по оружию и согласился без колебаний. В любовном тандеме Ване отводилась роль «девочки», что вполне его устраивало. Не заподозрив в словах товарища скрытого подвоха, доверчивый любострастник клюнул на столь соблазнительное предложение. После трех месяцев вынужденного казарменного воздержания простодушный деревенский пентюх сладострастно заскулил и похотливо сглотнул слюну. «Пошалить» – это звучало крайне привлекательно и необычайно взволновало женскую часть ваниного существа. Воспаленное вображение рисовало соблазнительные эмоциональные картинки подвального соития. Ваниной радости были полные галифе.
После отбоя участники предстоящего насладительного действа спустились в подвал и прикрыли за собой дверь. Неплотно так прикрыли. В глубине подвала, освещенного тусклым светом одинокой лампочки, «девочка Ваня», как и положено в таких случаях, спустил галифе и кальсоны до щиколоток, оголил свой тощий зад и принял традиционную «позу прачки». Так он стоял несколько минут, нервически подрагивая бедрами, в предвкушении сладостных ощущений. Но его «сексуальный партнер» вовсе не торопился приступать к активным действиям. Вместо того, чтобы с любовью и нежностью внедриться в анус товарища, он вытащил из темного угла заранее припрятанную совковую лопату и с размаху что есть силы саданул плашмя железным полотном по откляченной ваниной жопе. Затем ничтоже сумняшеся безжалостно влепил еще несколько ударов по ваниному гузну. Задница мгновенно побагровела от ударов. Экзекуция грешника сопровождалась потоком казарменных ругательств и целенаправленных выпадов: «Ах ты сука! Ах ты пидар! Пидарюга! Пидармот!». По мнению инквизитора сочетание физического и вербального факторов должно было оказывать максимальный эффект воздействия на заблудшую овцу.
Реакция Ивана была молниеносной. Это было нечто невообразимое! Ошалевший от неожиданной резкой боли в заднице, на ходу натягивая портки, путаясь в завязках кальсон, униженный греховодник пулей вылетел из подвала. У выхода за распахнутой дверью его уже с нетерпением ожидала гогочущая шобла зрителей...
Оборжалась вся казарма. Уписались от смеха до коликов в животе. Надо же! Лопатой по голой жопе! Обосраться и не жить...
Униженный, оскорбленный, прилюдно опозоренный Иван рухнул на койку, уткнулся лицом в подушку и натянул одеяло на голову. Чтобы никого не видеть и не слышать. От жгучего стыда и обиды хотелось провалиться сквозь землю. Из-под одеяла еще долго доносились сдерживаемые рыдания и жалобные женские всхлипы. К утру подушка вся промокла от слез...
Обесчещенный, душевно и телесно травмированный, весь из себя исстрадавшийся Иванушка за все время службы на срамные провокации больше не поддавался. Никому и никогда...
Горький опыт – тоже в научение.
Так, в отдельной воинской части с помощью примитивного копательного инструмента был наказан Вселенский Смертный грех – пагубный Содомский Порок. Посему – аминь, и танки наши быстры!

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
Суровый армейский устав не задавил во мне увлеченность рок музыкой. Негаснущая страсть подвигла меня на создание небольшого ансамбля. Получив согласие моца, я собрал коллектив единомышленников. Мы начали энергично и много репетировать. Репертуар группы подбирали по принципу «рок-музыку – в массы». Cыгрались легко и быстро. Сначала решили представиться моцу с популярной песенкой:
не плачь, девчонка, пройдут дожди,
солдат вернется, ты только жди.
Дирижеру понравилось. Наш команданте все же был музыкантом, носителем духа, а не тупым носителем портупеи. Неплохой знаток гармонии и теории музыки, он сделал профессиональные замечания и внес необходимые поправки в нашу самодеятельную партитуру. Поддержка отца-командира, опытного коллеги, радовала и вдохновляла. Времени для репетиций у нас было предостаточно. Никто не ограничивал наши музыкальные возможности. В творческой среде старание и штудия всемерно поощрялись. Повышалось мастерство. Оттачивалась сыгранность. Ширился репертуар. Инструменты были нашим личным оружием. Это был наш воинский долг перед родиной-мамой. Начались выступления перед личным составом, выезды в другие воинские части. Мы стали давать концерты в школах, сельских клубах, местечковых домах культуры. Слух о неизвестной группе из Ленинграда распространялся со скоростью пули. В глухом заполярном крае мы стремительно обрели фантастическую популярность среди молодой провинциальной аудитории. О нас ходили легенды. Местечковые ансамбли не выдерживали с нами конкуренции. Дошло до того, что выступление самого популярного местного оркестрика, до нашего появления собиравшего толпы почитателей, посетили всего… три человека. Близкие друзья, наверное, или родственники. Все поклонники этой умирающей группы сбежали к нам. Это был успех. Массовый. Головокружительный. Чтобы не смущать аудиторию бесцветным и непривлекательным армейским облачением, нам, в порядке исключения, было разрешено выступать в гражданской одежде. Форма для выступлений была одобрена политотделом и утверждена командованием части. Сценический костюм был лаконичен по стилю и по военному строг: черный низ, голубой верх. Ни больше, ни меньше. В приказном порядке – ни убавить, ни прибавить. Мы придумали группе название: «поющие сфинксы». Для солидности. И в память о родном городе. По моей просьбе казарменный умелец изготовил для нас специальные значки округлой формы с изображением темно-синей буквы S на белом фоне. Эти кругляшки мы всегда прикалывали к рубашкам во время выступлений. Для людей несведущих англоязычный символ на эмблемках означал лишь первую букву названия группы. Для нас, посвященных, это был сакральный знак причастности к мировому сообществу рокеров. Лично для меня – постоянное присутствие и неслышный голос моего затаившегося идефикса.
Наш группешник был нарасхват. Администрация Дворца культуры богом забытого северного городка Кандалакши предложила нам поработать на молодежных танцевальных вечерах. Разумеется, за башли. Центральный городской Дом Культуры был откровенно партийной организацией. Как и все идеологические структуры, он являлся проводником идей партии в массы и контролировал всю культурную жизнь заполярья. Мелким ведомственным культурным площадкам конкурировать с монополистом было невозможно. Все выступления местечковых и приглашенных артистов проходили на сцене этого непоколебимого монстра. Командование части пошло навстречу и дало «добро» на еженедельные воскресные выступления. Чёс был выгоден всем его участникам. Основную часть оплаты за мероприятия загребала военная часть. Но и нам перепадали приличные кусочки от этого сладкого пирога. Каждый концертант ежемесячно получал максимально допустимую законом для «срочников» сумму денежного довольствия – 21 рубль. По сравнению с жалкими 3 рублями 80 копейками рядового солдатика, наш гешефт был настоящим армейским богачеством. Помимо заслуженного материального поощрения мы получали от концертной деятельности еще и дополнительную выгоду. В нашем подневольном статусе эти невещественные бонусы были не менее значимы, чем финансовая сторона. Танцевальные вечера обычно заканчивались за полночь. Иногда, по настоятельным просьбам публики мы задерживались и дольше. Причем, с большим удовольствием. В столь позднее время командиров над нами не было. Никто не приказывал и не навязывал свою волю. В эти короткие часы мы были полностью предоставлены самим себе. Сверхсрочник-саксофонист не в счет – он был одним из нас. Вскоре, как это и положено у настоящих, уважающих себя, звездунов, у нас появились преданные фанатки. Поклонницы ансамбля не пропускали ни одного нашего выступления. Для них это был своеобразный ритуал, нечто сродни религиозному. Принаряженные барышни занимали кресла перед сценой задолго до начала вечера и не покидали своего наблюдательного пункта вплоть до его окончания. Изредка, чтобы привлечь наше внимание и возбудить интерес к своим персонам, ленивые курочки все же нехотя поднимались с насиженных мест. Не отходя от сцены, они делали несколько соблазнительных движений, весьма далеких от настоящего танца, но явно демонстрирующих девичьи прелести. После непродолжительного дефиле наши модели снова усаживались на свои насесты и с восторженным обожанием взирали на нас как на небожителей. Заполярные провинциалки делали все, чтобы завоевать наше расположение. В наивных девичьих глазах без труда угадывалась готовность полностью отдаться во власть обуревающих душу страстей. Сумасшедшие взгляды кричали о неукротимом желании раствориться в своих кумирах. Покорно следовать за ними хоть край света. Даже на северный полюс. В общем, куда господин, туда и фаворитки. Куда микадо, туда и гейши. Ближайший «край света» находился совсем недалеко. В каких-то пяти верстах от города. Бесплатный мини отель располагался в нашей оркестровой студии. После завершения вечера мы с нашими преданными и самоотверженными почитательницами залезали в кузов ожидавшего нас армейского грузовичка и отправлялись в студийные апартаменты. Там спонтанно делились на пары и разбредались по «номерам». Вместо пуховых перин раскидывали на полу солдатские матрацы и, укрываясь шинелями, до утра кувыркались с нашими пассиями.
А за окном стояла непроницаемо черная полярная ночь… Завывал ледяной ветер… И только высоко в небе холодные отблески северного сияния светили нам до рассвета… Вот такая, блин, романтика воинской службы… Сказочная…
Это был наш главный приз. Награда за труды. Неуставная компенсация тягот и лишений армейской службы. Маленькие подарки судьбы…
Слава о нашем ансамбле прогремела на весь военный округ. Слухи дошли и до ушей высшего командования. Однажды начальник политотдела части вызвал к себе нашего дирижера и объявил ему, что сам командующий собирается в нашу часть с полуофициальным визитом. Приезд начальства предполагалось приурочить к тожественному мероприятию, посвященному дню рождения красной армии. Чтобы порадовать глаз и ублажить ухо высокорангового гостя, моцу было строжайше приказано подготовить к приезду большой шишки специальную концертную программу. И непременно с нашим участием – таково было соизволение Главного. А еще это был каприз обожаемых генералом дочерей-близняшек и настоятельная просьба его дражайшей супруги. В армии желание высокопоставленного начальника с большими звездами на погонах было равносильно боевому приказу. Беспрекословному и не обсуждаемому. За неисполнение оного нерадивый подчиненный рисковал попасть в немилость Большого босса и отлучение от генеральской свиты. Последствия халатности могли быть катастрофическими – служебная погибель и перевод из штабного комфорта в строевую часть. А там – окопная грязь и никакой перспективы карьерного роста. Только служба по уставу – завоюешь честь и славу. Чтобы не упасть лицом в грязь перед столь важными армейскими фигурами, участники группы были освобождены от всех нарядов и обязанностей. Мы только и делали, что репетировали по 25 часов в сутки. Eight days a week. Дневали и ночевали в студии. Готовились к концерту, как невеста на выданье…
Актовый зал в клубе части был заполнен до отказа. Опоздавшие к началу концерта кое-как примостились на ступеньках лестницы. Весь первый ряд отдали почетным гостям во главе с генералом. Рядом с папашей расположилось все его семейство. Крупногабаритной матроне очень большими усилиями удалось втиснуть свои необъятные, выпирающие во все стороны, жиры в узкое кресло. От тесноты и неудобства генеральша потела и непрерывно обмахивалась газетой «На страже родины», сложенной наподобие веера. По обе стороны от нее гордо восседали любимые дочурки. Девицы были круглолицые, краснощекие и прыщавые. Молодые фефелы ничем не уступали в комплекции своей расплывшейся в кресле маман. Ничего не поделаешь – наследственность. Оставшиеся свободные места первого ряда иерархически поделила между собой многочисленная свита Главного. Наше командование скромно притулилось с краю. Мы в полной боевой готовности стояли на сцене с настроенными инструментами в руках. Ждали, пока по команде политрука поднимут занавес. На сей раз о гражданской униформе «черный низ, голубой верх» пришлось забыть. Ансамблисты были облачены в уставную парадную форму. Наконец, политрук дал отмашку и занавес взмыл вверх. Утонув в апплодисментах, зал грянул дружное «ура». Главный звездоносец осклабился и недовольно оглянулся на восторженных солдатиков. Не понравилось. В качестве разогрева мы заиграли «марш славянки». Бодренько так. Не рок-н-рольно. Главный заулыбался – понравилось. Музыкальную заставку сменила обязательная, заигранная до дыр, патриотика. Чтобы не скатиться в запетую идеологическую пошлятину, мы разбавили репертуар известными шлягерами. А когда со сцены проникновенно зазвучало лирическое «когда поют солдаты, спокойно дети спят», почтенный старец даже уронил на генеральский мундир скупую мужскую слезу. Когда песня закончилась, растроганный военачальник приподнялся с кресла и восторженно захлопал в ладоши. Свита мгновенно отреагировала на действия своего командира. Сопровождающие как по команде повскакивали со своих мест и, стараясь попасть в такт генеральским хлопкам, тоже стали аплодировать. Не то, чтобы им тоже понравилось наше исполнение, но чтобы очередной прогиб холопов был засчитан барином.
Казус случился сразу после антракта. Как только подняли занавес, мы решили всех удивить и, усилив звук аппаратуры, грянули Yellow River британской группы Christi. Это была незатейливая песенка о неизвестной желтой речке. Ничего аполитичного в ней вовсе и не было. Музыкальный набросок. Этюд. Зрители, в том числе и обе генеральские хрюши, дружно повставали со своих мест и начали пританцовывать в проходах. Но вместо восторга и одобрения по неизвестной причине бодрая и вполне невинная музыкальная композиция вызвала у начальства шок. А неуставное поведение личного состава еще и административное раздражение главной персоны. Генерал был в ярости. На его грубом, словно высеченном из гранита, лице не отразилось никаких эмоций. Только посиневшие губы презрительно сжались в тонкую змеиную полоску. В атмосфере зала запахло порохом. Главный раздраженно повертел головой и, сверкнув лысиной, выпустил трассирующую очередь гневных взглядов в сторону командира части. Тот поймал негласный приказ высшего начальника и молниеносно перенаправил его на своего заместителя по политработе. Комиссар вскочил как ужаленный и мухой взлетел на сцену, чтобы прекратить непотребное действо. Майор нервно дергал веревки занавеса, но тяжелое полотнище застряло на полдороге. Видимо, где-то заело подъемный механизм гардины. На меня вдруг напала смешинка. Дикая, неудержимая. Как когда-то на школьном вечере, во мне проснулся бунтарский дух. Он стал моим командиром и руководил моими поступками. Безотчетно повинуясь неизвестной силе, я подошел к аппаратуре и врубил децибелы на максимум. Затем бросил отрешенный взгляд на почетных гостей. Лиц я не разглядел. Только звезды на погонах. Большие и маленькие. Колючие. Все они злорадно блестели. Я призвал свой мятежный дух к оружию, ударил по струнам и оглушительно заорал в микрофон «Rock Around The Clock» незабвенного Bill Haley. Назло всем золотопогонникам с кокардой во лбу. Зал вскочил и заулюлюкал от восторга. Обе генеральские дочки дружно трясли своими жирными окорочками и визжали в поросячьем в экстазе. Политрук безуспешно пытался справиться с непослушной кулисой. Полинялый малиновый бархат упрямился и не желал поддаваться политической воле советского офицера. Я стоял, как несокрушимое изваяние победы на сцене армейского клуба, и крепко сжимал в руках мое единственное оружие – шестиструнную гитару. В эти мгновения все мое существо было полностью охвачено чувством праведной ярости. Забыв обо всем на свете, не в силах сдерживать нервический смех, я с одержимостью бесноватого продолжал выплескивать из себя в микрофон англоязычные фразы, слова, звуки. Безудержная стихия ритма овладела моим существом. Это была спонтанная душевная атака. Звуковое нашествие на враждебный мир. Мое личное ПРОТИВ.
Наконец, кто-то из офицерья напрягся и включил мозги. Догадливый вояка, как горный козел, вскочил на сцену и выдернул из электрической розетки кабель радиоаппаратуры. На зал мгновенно обрушилась тишина. Мертвящая…
Мой неблагозвучный антиуставной проступок произвел в головах командующего и его окружения взрывной эффект. Сродни ядерной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Командир части поимел бледный вид. От расстройства полковник лакал валокордин и закусывал валидолом. Замполит схлопотал взыскание. Строгач без занесения. За слабую воспитательную работу с личным составом. Моцу было поставлено на вид. Вертикально. За недостойное поведение подчиненных. За провинность нашу рок-банду отлучили от репетиций. Вместо творческого процесса смутьяны целый месяц сгребали снег и убирали сугробы на территории воинской части. Натирая кровавые мозоли, скоблили плац. До асфальта. Короче, искупали вину перед родиной-мамой с лопатами и метлами в руках. А потом вкорячили наряды – через день на ремень. Как у всех. Чтобы служба медом не казалась. В общем, терпи, казачок, береги шашку, бурку и папаху. Пригодятся. В жизни всегда есть место какому-нибудь маленькому подвигу.
После злосчастного мероприятия закончились и наши гражданские выступления. Накрылись медным тазом и наши гонорары. Популярность угасла. Слава ушла. Вместе с ней испарились и наши верные поклонницы. Растаяли как весенний снег. Переметнулись к конкурентам верзохи заполярные. Оскорбленный в своих лучших военно-патриотических чувствованиях, командующий состряпал секретный приказ, который запрещал участникам нашего ансамбля покидать воинскую часть. Категорически. Под страхом гауптвахты. А тем более нести в здоровые воинские массы глупые непатриотичные песенки, насквозь пропитанные зловредным вражьим духом. Не помогло даже заступничество администрации дома культуры…
Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Или на гитаре. Доигрался хрен на скрипке. Для тех, кто в теме – полный «си-бемоль»… Ну что за жизнь? Тоска… Скорее бы в Калифорнию, что ли… эххх…
Служба родине шла своим чередом. Каждый новый день был похож на предыдущий. Обнюхавшись в армейском пространстве и ближе узнав своих братьев по оружию, представители армейской полуинтеллигенции выделились в отдельную группу. Так у нас сложилась неплохая компашка близких по духу людей: музыкант, художник, санинструктор и штабной писарь. Даже замполит входил в наш тесный круг. Иногда. Положение и должность обязывали соблюдать дистанцию. Мужик он был правильный. Все видел и понимал. Просто у него жизнь сложилась такая, армейская. Личное время мы обычно проводили в клубе, в мастерской у художника. Тусовались среди кистей, красок, плакатов и незаконченных портретов отличников боевой и политической подготовки. Общались, вспоминали гражданку, мечтали о дембеле, строили планы на будущее. Иногда кутили. Бухали. Такое случалось в дни выдачи солдатского довольствия или когда кто-нибудь получал из дома денежный перевод. Пили в основном спиртягу. Нас устраивала дешевизна и привлекала ударная сила этого напитка. А еще экономия: чистый спирт всегда можно было разбавить в нужной пропорции. На северах питьевой спирт в поллитровых бутылках можно было свободно купить в любой продуктовой лавке. Дверь в нашу кают-компанию мы открывали только по условному стуку. Когда нас навещал замполит, мы тотчас вставали и дружно вытягивались по стойке «смирно». Он шутливо натягивал на лицо нарочито грозную маску и вскидывал руку в нацистском приветствии:
– Heil! Как служба, православные?
Мы хором парировали в том же духе:
– Sieg Heil! Аlles gute, господин штурмбаннфюрер.
Мы его уважали. Не сапог. Не портупея. Наш человек.
Как-то знакомый писарчук познакомил меня со своим товарищем по штабной службе – сержантом Вовчиком. Это был щуплый, небольшого роста меланхоличный паренек. Внешне он походил на церковного послушника или семинариста. Во время разговора сержант медленно хлопал темными густыми ресницами, которые на долю секунды почти полностью закрывали его жеребячьи глаза. Еще у него была странная привычка курить исключительно папиросы «беломорканал». Другие марки табачных изделий он не признавал вовсе. Вовчик служил срочную при штабе и занимал должность секретчика. Точнее, был заместителем начальника. Это был особый отдел. Глаза и уши воинской части. Тотальная прослушка всех и вся. Земляки и ровесники, мы быстро нашли общий язык. Вспомнили доармейские тусовки. Скорешились на почве рок-музыки. Однажды новый приятель пригласил меня к себе в кабинет, чтобы вместе послушать последние магнитофонные записи. Друзья позаботились о бедном сержанте и отправили ему музыкальную посылочку с «сюрпризом». Вход в секретную часть располагался за металлической звуконепроницаемой дверью в непосредственной близости от поста «номер один» – у знамени части. Никто, кроме майора-особиста и его заместителя не имел права доступа в святая святых политической контрразведки. Даже командир части, полковник, и тот должен был получить на это специальное разрешение от низшего по званию майора. Привычно кивнув постовому, Вовчик открыл массивную железную дверь, запертую на два внутренних замка. Мы вошли внутрь. Секретка представляла собой небольшую комнатушку, до потолка напичканную разнообразной аппаратурой. По всей видимости, шпионской. Обстановка была более, чем скромная: небольшой письменный стол и пара табуреток. Не густо. На столе неслышно работал портативный магнитофон фирмы Grundig. Сверхнадежный аппарат 24 часа в сутки записывал все, о чем говорили офицеры и сверхсрочники. Все служебные и жилые помещения военного городка были буквально нашпигованы скрытыми чувствительными микрофонами – «клопами». Прослушка личного состава велась непрерывно с целью выявления политически неблагонадежных товарищей. Тщательный психологический анализ разговоров позволял обнаружить даже потенциальных предателей. Это на случай «если завтра война, если завтра в поход». Ничего не поделаешь, безопасность – щит родины. Вовчик беззастенчиво остановил секретную запись и вытащил катушку с антишпионской пленкой. Потом залез под стол и, чем-то там пошебуршав, вытащил на свет две небольшие магнитофонные бобины. Поставил одну из них на магнитофон. Нажал «пуск». Из динамиков тихо полилась музыка. Неизвестная. Мягкая. Обволакивающая. Незнакомые голоса грели душу. В голове роились ностальгические мысли. Захотелось на гражданку. Домой. Невыносимо. Но дембель еще не вышел из-за сопок. Впереди маячили 365 беспросветных полярных дней несвободы. Тягостные мысли не покидали. Накатила тоска. Щемящая. Неизбывная. Настроение упало. Мир помрачнел. За все время пребывания в ограниченном казарменном пространстве ничто не обогатило мой душевный мир. Разве что краткий промельк эфемерной радости от бряцания на пошлых танцульках. Ерунда все это. Пустая забава. Никчемность. Иллюзия. Пришло и ушло. Вовчик взглянул на мое понурое лицо и все понял. Настоящий друг. Глубоко вздохнув, он достал из кармана гимнастерки небольшой пакетик из плотной фольги. Развернул. Пахнуло знакомым духом анаши. Тут я догадался, какой душевный подогрев был заныкан в посылке с магнитофонными пленками и почему Вовчик отдавал предпочтение именно «беломору». У плановых эта марка папирос была очень популярна. Выгодно по цене и оптимально по размеру гильзы. Как раз то, что нужно для одной забивки. Методично, со знанием дела, Вовчик забил косяк. Умело так забил. Чувствовалась «школа».
Итак, мы с друганом кайфовали в самом сердце отдельного ракетного дивизиона оперативно-тактического назначения. Прямо в кабинете – страшно подумать! – особого отдела военного округа. Снаружи вход в шпионское святилище охранял бдительный часовой с автоматом на плече. Внутри расслаблялась парочка неунывающих питерских раздолбаев. Кому рассказать – не поверят! Во время войны нас обоих отдали бы под трибунал. Сейчас, когда над головой сияло мирное небо, мы торчали под запрещенный музон и, по очереди затягиваясь горячим дымком, подкуривали кашкарский план. Ударный коктейль из рок ЭНД ролла и чудодейственной дурман-травы возымел действие. Сногсшибательное. Извилины выпрямились. Рассеялись дурные мысли. С ними улетучились и мучительные вопросы. Все проблемы развеялись как дым. Голова стала пустой как барабан. На умиротворенных лицах сияли улыбки. Почти как у леонардовской Джоконды. Жизнь наполнилась высоким кайфическим смыслом.

МЕТАМОРФОЗЫ
После скандальной лабанины в клубе мне, как зачинщику музыкального безобразия, пришлось уйти из оркестра. Все сослуживцы были на моей стороне. Всячески старались поддержать и ободрить. Тщетно. На моца тупо надавили «сверху» и он был вынужден подчиниться. Ничего не попишешь – военный. Присягал на верность. Приказ командира – закон для подчиненного. Я все понимал, но все равно было обидно. По-человечески. Кочумай, чувак, жизнь на этом не заканчивается. В ней для тебя всегда найдется зона личного комфорта. Да пошли они все… по азимуту…
Судьба снова подкинула мне шанс. Из штаба дивизиона дембельнулся писарь строевой части и сейчас его место пустовало. Это был шанс. Вовчик по-дружески замолвил за меня словечко своему непосредственному начальнику. Тот на просьбу своего зама отреагировал положительно. Я еще не успел прийти в себя после несправедливого изгнания из музыкального сообщества, как был зачислен на должность писаря строевого отдела. Мой перевод был произведен по-военному оперативно. Я никак не ожидал от начальства такой прыти. Но Вовчик пояснил, что мнения и рекомендации особого отдела вообще не подвергаются сомнению и не обсуждаются. Теперь наши кабинеты находились рядом. Это радовало. Появилась удобная возможность чаще проводить время вместе. Моя новая служба была не бей лежачего. Вместо нотных альбомов и партитур в моем ведении находились личные дела, карточки учета, продовольственные аттестаты, командировочные предписания и прочая бумажная канитель. На смену творческому процессу пришла бюрократическая рутина.Репетиции заменило делопроизводство. Жизнь мотивировала на приспособление к чужеродной среде. Заставила принять иные условия существования. Тщательно вникнув в суть новой деятельности, я уже через месяц досконально освоил весь примитивный документооборот строевого отдела. Обрабатывал деловую писанину со скорострельностью автомата Калашникова. Щелкал бумажную канцелярию, как белка орешки – только скорлупки разлетались. Шеф отдела был доволен моей исполнительностью. Доверял любую работу, даже оформление финансовых документов. Позже выяснилось, что местечко это было доходное. На эту крамольную мысль меня натолкнул начпрод части, толстобрюхий старшина с багровым жуликоватым лицом. Кладовщик собирался в очередной отпуск. В мои обязанности входило оформление соответствующих документов. Я начал привычно заполнять бланки. Старшина огляделся. Убедившись, что в кабинете кроме нас никого нет, выложил предо мной две пачки болгарских сигарет и банку сгущенки. По солдатским меркам это был настоящий деликатес. Лукаво подмигнув, прохиндей попросил добавить к отпуску еще парочку дней. Произнес он это вкрадчивым голосом, даже подобострастно. Я сконфузился и покраснел. Странно все это. Неловко как-то. Бросил взгляд на стол. Подношение никуда не исчезло. Соблазнительно, черт побери, но стремно. На мгновение засомневался… Короче, купился раб божий. Согрешил. Продал душу Мамоне. И поддавшись искушению, порочная рука писарчука сама нарисовала в отпускном предписании еще два лишних дня. Ладно, успокаивал меня внутренний голос – не взятка же… так… мелочь… все-равно об этом никто не узнает. Начало штабной коррупции было положено. Гешефт получил продолжение. Теперь выгодным просителям я не отказывал. Без зазрения совести приписывал лишние дни к отпускам и командировкам. На всякий горючий случай придумал оправдательную легенду: зуб болел, всю ночь мучился, не выспался, с устатку ошибся, напутал, виноват, исправлюсь, больше не повторится. Повинную голову и меч не сечет. Помилосердствуй, вашбродь, не вели казнить, вели миловать.
Деньги за свои корыстные «любезности» я не брал. За это светила статья, штрафбат или еще хуже – тюряга. Получал мзду «борзыми щенками». Даже преуспел на этом поприще. Солдатику хватало за глаза. Тумбочку моего служебного стола переполняли щедрые подношения «клиентов». Тушенка, сигареты, чай, сахар, сгущенка, печенье, конфеты не переводились. Стопкой лежали новые байковые портянки. Три пары меховых рукавиц. Новенькая, ни разу не одеванная, дембельская «жучка» – шапка-ушанка северного образца. Интендант посулил новые сапоги. Офицерские. Не служба – малина. Впору подавать рапорт на сверхсрочную. А что, вот возьму, да и дослужусь до полноценного советского «куска». Нашью широкую лычку на погоны. Золотую. Прикид офицерский. Фуражка с «дубами». Почетно. Респект и уважуха.
Шутка, конечно. Ишь, чего удумал! В хомуты? Да ни за што!
в красной армии штыки, чай, найдутся,
без меня большевики обойдутся!
Армия разбросала нашу тесную гопкомпанию по всей стране. Но мы не потеряли связь и частенько посылали друг другу весточки с мест службы. Письма от родственников или друзей были словно бальзам на солдатскую душу. Петуха отправили служить в отдаленную часть, расположенную где-то на границе с Китаем. В одном из писем он поведал, что у них в погранзоне поля просто усыпаны зарослями конопли. Настоящая нирвана. Сокрушался, что спиртное в этой глухомани было недоступно. Не стройбат – застава. Бдеть надо в оба глаза, а не бухать. Узкоглазых нарушителей ловить. Одним словом – западня тоски тягучей. Чтобы развеять скукоту, солдатики нередко балуются дикорастущей травкой. Вскоре от него пришло очередное послание. На ощупь конверт показался мне более плотным, чем предыдущие. Когда я его вскрыл, то вместо обычного письма обнаружил тетрадный лист, в который был вложен сплюснутый прямоугольничек из тонкой фольги. Осторожно развернул серебристую обертку – щепотка светло зеленого порошка приятно защекотала нос специфическим запашком. План! Вот это письмецо, так письмецо! Ну, Петух, ну, молоток! Оригинальным дальневосточным сюрпризом я, конечно же, поделился с Вовчиком. Заторчали мы, как обычно, у него в секретке. Под любимый рок ЭНД ролл. Через некоторое время и Вовчик получил от друзей порцию «приправы». Траву они предусмотрительно запаковали в скорлупу одного из грецких орехов. Герметично проклеили швы. Хитро придумали. Увертливо. Никакая собака не унюхает. И снова – легкий кайфец в нашей секретной опиекурильне. Как говорится, солдат спит – служба идет. А когда солдат тащится, служба летит пулей. Трассирующей. По прямой траектории к неизбежному дембелю.

КАЙФОЛОМКА
Служба при штабе нас с Вовчиком устраивала. Более чем. Халява. В глубине души мы оба надеялись прослужить здесь до увольнения в запас. Но «мечты, мечты, где ваша сладость»? Мы служили, не тужили, пока злодейка судьба не повернулась к нам выхлопной трубой. Все хорошее когда-нибудь да заканчивается. И беда не заставила себя ждать. Весь кайф нам обломал чересчур бдительный часовой, впервые заступивший на ответственный пост. Он унюхал просочившийся из секретки странный душок. Пацан был из новобранцев, сырой. Вдобавок ко всему еще и бздиловатый. Смертельно перепугавшись, салаженок тут же наложил в голифе. Пентюх решил, что в кабинете начался пожар, и поднял тревогу. И не придерешься – подложил нам свинью согласно уставу караульной службы. Перебдел служака хренов. Весь взмыленный, примчался дежурный по части, толстый очкарик, и бодрствующая караульная смена. Запертую дверь взламывать не стали. Все-таки особый отдел, а не каптерка. Внутри, наверное, секреты важные, а не портянки застиранные. Как бы чего не вышло. Несдобровать будет за превышение. Звезды могут рассыпаться на погонах. К гадалке не ходи. Тут, брат, дело серьезное, государственное. Политикой пахнет. Поразмыслив, начальник решил ответственность на себя не брать и действовать строго по уставу. Ну, чтобы не переусердствовать со служебным рвением. Приказал караульным немедленно вызвать хозяина кабинета. Посыльных как ветром сдуло – приказ. Майора среди ночи подняли с постели. В штабе начальник отпер замок и распахнул дверь в кабинет… А там… Короче говоря, картина маслом…
В тесной комнатушке было не продохнуть от густого удушливого дыма анаши. Особист и начкар вошли внутрь и зашлись в приступе аллергического кашля. Настоящая газовая атака! Впору натягивать противогазы. Доносчик, опустив АКМ на пол, стоял за спинами солдат и с пугливым любопытством подглядывал за происходящим через открытую дверь. Не солдат, а цыпленок общипанный. В кабинете два обдолбанных гаврика, закинув ноги на стол, покачивались на расшатанных табуретах в такт звучащей музыке. Глаза у обоих были полузакрыты. На умиротворенных лицах сияло одинаковое выражение ангельской любви ко всему человечеству. При виде переконфуженных до глупости физиономий вошедших офицеров, обоих пацифистов охватил истеричный наркотический хохот. Дикий, неудержимый. До коликов в животе. Трава была что надо. Качественная. Не подвела Кашкара. Восток без дурмана, как скупой без кармана. Аллах акбар!
У начкара от увиденного глаза полезли на лоб. Очки свалились с переносицы и упали на пол. Одно стекло треснуло и выпало из оправы. У особиста отвисла челюсть – ну и дела…
Опытный контрразведчик моментально сориентировался в ситуации. Майор понял, что инцидент не должен выйти за пределы штаба. Никоим образом. Иначе всем надают по шапкам и фуражкам. А ему, начальнику особого отдела, достанется в первую очередь. За то, что не досмотрел. Не уследил. Не предотвратил. Присутствующим было приказано держать язык за зубами. Строжайше. А лучше вообще забыть о случившемся. Нарушителей дисциплины наказали по всей строгости. Сняли обоих с должностей и отправили на «губу». Рассадили нас по одиночным камерам. Как подельников в гражданской тюряге.
Судьба Вовчика вскорости решилась. Разумеется, в его пользу. На следующий же день арестованный сержант был освобожден из-под стражи. Шеф отмазал. Прикрыл разом обе задницы: свою и подчиненного. На допросе мой слабохарактерный друган свалил всю вину на меня. По наущению начальника. Ушлый контрик сочинил легенду и навязал командованию свою версию произошедшего. В его басне я оказался главным злодеем, а Вовчик – невинной жертвой. Святым агнцем. Это и понятно: контрразведка «своих» не сдает. Сержант Вовчик слишком много знал. Секретчик все-таки, не кирза пехотная. Владеет закрытой информацией. Кадры решают все. Каждая, специально обученная, человеческая единица в Конторе на вес золота. После строгого внушения и морального подзатыльника провинившегося сержанта особого отдела перевели на вещевой склад. Под крыло зам. по тылу. В этом теплом обозе он и дослуживал оставшиеся до дембеля четыре месяца. Везунчик, сука. У меня, рядового бойца, влиятельных покровителей и заступников не было. Моему солдафону-начальнику было совершенно безразлично, кто будет заполнять продовольственные аттестаты. Свято место пусто не бывает. И моя судьба сложилась куда менее благополучно, нежели у моего ушлого другана. Злой рок – это вам не рок ЭНД ролл…
В промозглой одиночке дивизионной «губы» было жутко холодно. Каменная сырость пронизывала до костей. Шинель, единственную универсальную солдатскую «грелку», днем отбирали. «Вертолет» – сколоченные из досок нары – утром поднимали и пристегивали к стене. Чтобы хоть немного согреться, губарю приходилось вставать на табурет и прижиматься всем телом к трубе отопления. Она едва грела, но это был единственный источник тепла в камере. Так, в обнимку с крашеным в зеленый цвет железом, я и стоял целый день напролет. Теплые объятия прерывались только во время обеда и ужина. Губа губой, а обед по расписанию. Не война. Когда становилось совсем невмоготу, я начинал петь. Это отвлекало от тягучих мыслей о злой доле каторжанина. Вспоминал прошлое и горлопанил все, что только приходило в голову. Выводил слезоточивые рулады на всю гауптвахту что есть мочи. Мои жалостливые песнопения звучали как псалмы царя Давида. Молитвенно, как gospel рабов на плантациях. Это придавало силы и гасило чувство отчаяния. Караульные солдатики моим одухотворенным вокализам не препятствовали. Слушали, хорошо понимая, что любой из них может оказаться на моем месте. Запросто. Одному из караульных, вислоухому деревенскому бугаю по кличке «кувалда», очень нравилась одна старинная блатная композиция в моем исполнении. До призыва в армию этот увалень успел побывать в местах не столь отдаленных. Там и проникся духом тюремного творчества. С тех пор блатняк служил ему специфическим допингом для поднятия боевого духа. Когда Кувалда заступал в караул, то обязательно просил спеть его любимую «душевнiй пісня». Надо отдать ему должное – тюремный страж всегда подбрасывал мне в камеру несколько сигарет. В качестве гонорара, наверное. Или просто в знак благодарности за пение. И я мрачным заунывным голосом затягивал острожную песнь из репертуара каторжан времен царя Гороха:
солнце всхо-хо-ходит и захо-хо-ходит,
а в тюрьме-ме-ме моей темно-но-но.
часовы-вы-вые днем и но-но-ночью
стерегут-гут-гут мое окно-но-но.
После этой фразы резко менялся темп с andante на allegro
стерегите, как хотите, все-равно я убегу.
часового я зарежу, а начальника УБЬЮ!
На последнем слове «убью» я всегда делал сильный акцент и обязательно fortissimo. Специально для заказчика. При этом дебиловатый охранник повизгивал от щенячьего восторга. Когда бугай слушал эту мрачную песню, его угрюмая физиономия озарялась добродушной деревенской улыбкой. Видимо, могучая сила искусства цепляла крестьянина за душу. Ну, попал парень по молодости в нехороший переплет. Споткнулся. Ошибся. Ничего, армия исправит. Губари из соседних казематов хорошо знали меня по выступлениям на сцене. Уважали. Парни тоже внимали моему сольному творчеству. Аплодировали. Даже вызывали на бис. Все как у людей. Как говорится, на бесптичье и жопа соловей.
Не помню, сколько дней и ночей я провел в заточении. Одурел от безысходности. Потерял счет времени. Когда отчаяние достигло предела, пришло освобождение. Конвойный, как особо опасного преступника, под дулом автомата сопроводил меня в штаб. Мы были с ним одного призыва. Парень смущенно потупился – извини, брат. Я махнул рукой – ерунда, забей. Не детсад, армия. Ему приказали – он выполнял. В штаб меня не допустили. Пришлось ждать своей участи на крыльце. Из штаба вышел незнакомый «хомут» – старшина не из нашей части. В руках у него были мои документы. Сбоку, на брюхе, висела кобура. Я понял, «кусок» – сопровождающий. Зачем? Он подошел и, ничего не объяснив, буркнул в приказном тоне, чтобы я залезал в кузов стоящего поодаль армейского грузовичка. Машина была изрядно потрепанная. По виду – еще довоенная. Даже свежая краска не могла крыть следы крайней изношенности допотопного шарабана. В спешке я даже не успел забрать свои личные вещи. Не разрешили крысы штабные. Видимо, хунта очень старалась поскорее избавиться от нежелательного элемента. Все мое неправедно нажитое солдатское богачество так и осталось лежать в тумбочке. Жаль. После голодного пайка гауптвахты конфеты, печенье и пачка хороших сигарет пришлись бы как раз кстати. Следом за мной в кузов тяжело вскарабкался старшина. Хмурый, опухший, с багровой рожей. Явно с бодуна. От него на версту разило перегарищем и чесноком. Хомут настороженно взглянул на меня: «Наркоман. Надо же, живой, настоящий. Впервые вижу. Опасный, наверное, заразный гад». Из предосторожности он отодвинулся от меня на противоположный край кузовного сиденья. Как от прокаженного. Мне же было решительно плевать на то, что там думает обо мне какой-то вонючий хомут. Я кайфовал от свободы. После мрака, невыносимой духоты и всепроникающего холода бетонной клетки я впервые за долгое время дышал полной грудью. Пьянел от каждого глотка свежего утреннего воздуха. После всех передряг ни ни о чем думалось. Утомленный мозг свербила единственная мысль – спать. Я опустился на брезент, бесформенной кучей сваленный в кузове. По-солдатски норовисто укутался куцей шинелкой и задремал. Капитально. Даже не почувствовал, как тронулась машина. Поехали. В никуда. Тряслись часа четыре по разбитой грунтовке. Неожиданно на лесной дороге машина остановилась. Перегрелся двигатель. Водитель, квашеный сивый бульбаш, доложил, что движок древний, неоднократно перебранный. Надо бы подождать, пока остынет. Ежели стуканет, то нам кранты – придется верст десять топать пешедралом. Я вылез из кузова. Размял затекшие ноги. Поежился – зябко. Шерстяной свитер, связанный матерью, остался в штабе. Поднял воротник шинели. Огляделся. Осень стояла на редкость теплая. Многоцветная, яркая, сочная. Север – буйство контрастов. Красотень живописуемая. Радует глаз. Хоть с этим повезло. Долго бродил по тайге. Дышал природой. Собирал витамины. Чернику, голубицу, бруснику, морошку. В непуганом краю этого добра произрастало немеряно. Благодать. Кусок встревожено окликнул – возвратил к действительности. Пришлось вернуться к машине. Заурчал по-стариковски двигатель…
солдаты, в путь, путь, путь…
а для тебя, родная, есть почта полевая.
прощай, труба зовет...
Эх, California, опять меня увозят от тебя… Хорошо бы еще знать, куда? Куда ведет меня мой жалкий армейский жребий?

ССЫЛКА
Злополучный жребий завел меня в отдаленное подразделение, расположенное неподалеку от границы с Норвегией. К северу от военной части простиралась бескрайняя снежная пустыня – погранзона. За ней лежала Арктика. Ближайший населенный пункт, железнодорожная станция, находился в трех километрах. Всего-то. Полчаса ходу. Но «просто так» прогуляться до нее было невозможно. Для этого нужен был специальный пропуск. Железнодорожный узел числился важным стратегическим объектом. Его даже на карте не обозначили – секретно. Из всех благ цивилизации в крохотном помещении вокзала располагалась только небольшая продовольственная лавка и междугородний телефон. Поодаль были беспорядочно разбросаны рубленые избы. Черные. Некрашеные. Облезлые. Северные ветры, жгучие морозы и метели отшелушивали от деревянной поверхности самую стойкую краску. В этих, оголенных непогодой, избушках проживали гражданские – вольнонаемная обслуга «железки». Растительность и огороды отсутствовали из-за вечной мерзлоты. Домашний скот и птица в суровом заполярном краю не приживались. Попытки завести полезную животину были, но всякий раз она дохла от стужи и скудной кормежки. С южной стороны, глубоко в сопках, стоял вертолетный полк. Военный городок для семей военнослужащих был отстроен недавно. В нем было все для нормальной жизни: детский сад, школа дневная и заочная, клуб с кинозалом, магазин, чайная. В этой зоне пограничный режим не действовал. Впоследствии это обстоятельство сыграло для меня положительную роль.
Здесь, в далеком северном краю, где долгий зимний день, мне и предстояло дослуживать одиннадцать месяцев и двадцать три дня, оставшиеся до Приказа.
Грузовичок натужно фыркнул и, скрипнув тормозами, остановился около длинного одноэтажного барака. Это была казарма. Мое будущее местожительство. Новое место службы располагалось в поселке Луостари – последнем опорном рубеже фашистов. Военный городок был выстроен немцами в чистом поле. Все строения были сработаны на совесть. Капитально. С истинно немецкой аккуратностью и большим запасом прочности. С прицелом на длительное использование. Не вышло. Арктический блицкриг не состоялся. Наступление наших войск было настолько стремительным, что немцы были вынуждены бросить все и драпать со всех ног. Отступление было трагичным. Жутким. В заснеженной пустоши дорог не было. Только оленьи тропы. Пешие егерские батальоны угодили в ледяную ловушку. Попали в смертельный капкан. Ветераны вермахта, чудом выжившие в этом аду, окрестили проклятое место «долиной смерти». Сейчас этот русско-немецкий могильник носит название «долина славы». В тот роковой год суровые морозы неожиданно сменила резкая оттепель. Несколько дней с неба, не переставая, лилось, как из ведра. Вслед за проливными дождями вновь ударили морозы. Трескучие. Обжигающие. Снежная пустыня превратилась в ледяной каток. Насквозь промокшие немецкие солдаты скользили коваными сапогами по льду и, не удерживая равновесия, падали как подкошенные. Бешеные порывы ветра пронизывали до костей. Белая колючая крошка вонзалась в неприкрытые части лиц острыми иглами. Лютый холод клещами схватывал сырую амуницию. Упавший, вконец обессиленный, человек мгновенно примерзал к обледенелой земле. Прилипал намертво, не в состоянии даже оторвать от корки льда примерзшее к ней тело. Провиант заканчивался. Егеря были истощены и обескровлены. Cакральное «got mit uns» не работало. Очевидно, прегрешения нацистов были слишком велики, чтобы ждать помощи от бога. Эти нелюди принесли в этот мир слишком много зла и ненависти. Когда переохлаждение организма достигало критического уровня, любая чувствительность исчезала, и человек просто засыпал. Навеки. Многие замерзали прямо на ходу. Солдат шел, останавливался и застывал в той позе, в какой его настигла смерть. Живые люди превращались в замороженные статуи. Весь дьявольский путь отступления был усеян ледяными истуканами. Естественными изваяниями гробниц. Жуткая инфернальная галерея простиралась по ледяному пространству на десятки километров. Это было застывшее воплощение адовых мук на грешной земле. Памятники ужасам войны. Вечные и жестокие.
Голодное северное зверье, издалека почуяв добычу, стаями устремилось к невиданному в тундре изобилию пищи. Отощавшие твари сопровождали колонну на всем пути отступления. В густой темноте полярной ночи на контрастно белом снегу едва ли можно было едва разглядеть даже силуэты четвероногих альбиносов. Их явное присутствие выдавали только острые янтарные капли зловеще сверкающих пар внимательных глаз. Кровожадное сучье племя, оскаливая слюнявые пасти и тяжело дыша, опасливо следовало поодаль. Звери ждали, пока кто-нибудь из людей, испустив последний вздох, не свалится в снег. Как только человек падал замертво, вся стая, зловеще рыча, с остервенением набрасывалась на теплый труп. Окровавленные клыки кромсали покойника вдоль и поперек. Острые зубы с бешенством рвали на куски бездыханное тело, еще недавно принадлежащее живому существу. Вцепившись зубами в шмат человечины, зверюга оттаскивал его в сторону и с первобытным животным наслаждением жадно пожирал. Во время кровавой трапезы поганец не подпускал к себе даже своих соплеменников – оскаливался и злобно рычал. Солдаты, те, у кого еще оставались силы держать в руках оружие, расстреливали кровожадных людоедов из автоматов и винтовок. Кто-то бросал в скопище каннибалов сохранившиеся в арсенале гранаты. Отпугнутое зверье разбегалось по тундре. Подранки, инстинктивно пытаясь спасти свою шкуру, ползли за соплеменниками, оставляя на снегу кровавые следы. Всюду раздавался жалобный скулеж и предсмертный вой подыхающего зверья. Но чувство голода было сильнее страха смерти. Спустя некоторое время, изголодавшиеся канальи вновь сбивались в стаю и возвращались к привычной кормушке. Не обнаружив свежатины, стервятники начинали терзать оледеневшие трупы. Кроша зубы о ледяную корку, ненасытные твари выгрызали из окоченевших тел промерзшие куски и с утробным рычанием алчно пожирали добычу. После каждого нашествия хищников повсюду были разбросаны следы кровавого пиршества: обглоданные человеческие кости и ошметья плоти. И кровь. Человеческая. Везде была кровь. Багровые пятна на белом снегу. Жуткие контрасты. Цвета смерти и разрушения. Чудовищный пейзаж. Сам я не был свидетелем этого кошмара. Меня тогда вообще на свете не существовало. Эту ужасающую картину я представлял себе только умозрительно. Апокалипсис. Мрак. Преисподняя. Зрелище не для слабонервных.
Природные катаклизмы безжалостно выкосили значительную часть личного состава северной группировки немцев. Суровый климат оказался хорошим союзником красной армии. По легенде, из тысяч погибших в заполярье немецких солдат, в живых осталась только одна рота. Попавшие в ледяной плен солдаты остались живы благодаря находчивости своего командира. Унтер-офицер приказал подчиненным каждый час бегать по кругу. Интенсивно. Каждый божий час. Заставил под дулом автомата. Врожденная немецкая исполнительность и вороненый ствол «шмайссера» не позволили воспрепятствовать приказу. Солдаты безропотно подчинились воле своего командира. Энергичные движения согревали замерзающие тела. Естественным теплом высушивалась и намокшая одежда. Жесткий дисциплинарный прием помог этим людям выжить в экстремальных условиях и спасти свои жизни. Умный унтер. Хоть и фашист, но уважаю. Железный крест ему на жопу.
Шла война. Кровопролитная. Все эти Гансы, Фрицы, Хельмуты были нашими заклятыми врагами. Немчура поганая. Неписаные законы войны (если таковые законы вообще существуют) гласят: хороший враг – мертвый враг. Правильно. Все сходится. Но с общечеловеческой точки зрения эти люди совершили подвиг. Преклоняюсь перед их мужеством. Снимаю фуражку. На эту проклятую бойню их загнали силой. Как стадо овец. Заупрямишься – концлагерь. Непокорных немцев, бродяг, коммунистов и евреев – к стенке. Такое это было время. Ужасное. Мерзкое. Гнусное. Власть высокомерного ничтожества. Политика подонков.
Доподлинно неизвестно, насколько эта легенда соответствует исторической правде. Существуют лишь редкие свидетельства потомков да обрывки угасающих воспоминаний стариков. Непосредственные участники тех событий навсегда погребены в вечной мерзлоте. Останки недоступны. Свидетелей нет. Общую могилу за десятилетия накрыло белым саваном. Пушистым, глубоким. Ни проехать, ни пройти. Долина смерти стала последним пристанищем для десятков тысяч солдат. Наших и немецких. В живых осталась только память. Трагические отзвуки прошлого. Спустя десятилетия и ее покроет толстый слой житейской пыли. Как когда-то снежное покрывало погибших. Не растерять бы хоть эти памятные крохи в суматохе дней. Чтобы такое не повторилось. Никогда…

НОВАЯ ПЕСНЯ
Инфраструктура оставленного немцами военного городка была вполне пригодна для жизни. Для защиты северных границ командование решило разместить на этом месте отдельный артиллерийский дивизион. Я вылез из кузова и вслед за старшиной проследовал в казарму. Хомут вернул мне военный билет и приказал дневальному показать мне расположение и персональную койку. Мне вдруг приспичило. Неудержимо. Компот из лесных ягод, наверное, внутри забродил. Осведомился у дневального насчет уборной. В ответ тот махнул рукой в сторону улицы. Я выбежал наружу и огляделся. В сотне метров от казармы возвышалось потемневшее о времени бревенчатое строение, похожее на деревенский амбар. Это и был туалет, сохранивший свое былое предназначение и после войны. Выстроен он был прочно, с присущей немцам аккуратностью. Индивидуальные толчки имели идеальную окружность и были педантично выровнены по одной линии. Ничего себе «удобства», подумал я. А как же зимой? В лютый мороз? Когда плевок замерзает на лету? Тоска-а…
В казарме меня ждал все тот же старшина. У него была необычная и несколько странная фамилия – Жопов. Теперь мне стали понятны родовые корни этого человека. Ему было приказано доставить меня к командиру дивизиона. Для «знакомства». Я постучался в дверь кабинета и спросил разрешения войти. Получив утвердительный ответ, вошел внутрь. Козырнув, встал по стойке «смирно» и, как положено по форме, доложил, кто я и откуда прибыл. За столом, скрестив на груди руки, сидел интеллигентного вида мужчина – типичный сын Сиона. В его темных глазах пряталась извечная тоска всего еврейского народа. На плечах золотились подполковничьи погоны. На боевого командира он не походил вовсе. Взгляд у командира был незлобивый. Простой. Гражданский. Подполковник вежливо предложил мне присесть. Участливо поинтересовался самочувствием. А то как же – самого настоящего наркомана к нему в часть прислали! Болезного всего, убогого, немощь ходячую. На кой хрен, спрашивается? Он все расспрашивал, что да как, да почему. Ненавязчиво так. Мягко. Доверительно. Без тени презрения. По-человечески. Я, разумеется, всей правды ему не раскрыл. Зачем себя парафинить? Не дурак – за год службы кое-чему научился. Набил шишек. Наплел ему с три короба. Мол, неправда все это, наветы недругов. Письмо получил из дома. Девушка бросила. Не дождалась. Замуж вышла за другого. А наркоту, гадость эту, я только попробовал. С расстройства. По глупости. Было всего-то один раз. Дурачество. И вон что из этого вышло. Оболгали плохие люди. Облили грязью. Подставили. Сослали. Рассказал ему о нашем ансамбле. Оказалось, слухи о наших концертах добрались и до этого захолустья. Командир, не перебивая, внимательно выслушал всю красноречивую лапшу, которую я навесил ему на уши. Поверил в мои нелепые россказни. Легенда сработала. Его настороженный взгляд успокоился и потеплел. Сейчас я видел перед собой не боевого командира артиллерийского дивизиона, а добросердечного еврейского ребе. Только вместо традиционной кипы на седеющей голове у него была надета фуражка с черным околышем. А перед ним сидел не злостный нарушитель устава, а жертва обстоятельств и злых языков. И вовсе не придурок, как его обрисовали невежды, а нормальный человек без патологий и отклонений. Грамотный и разумный советский солдат. Я закончил свою исповедь на оптимистичной ноте. Взаимопонимание было достигнуто. Диалог состоялся. На прощание командир совсем дружелюбно пожал мне руку и, улыбнувшись, пожелал успеха в службе на новом месте. Нормальный мужик. Мудрый. Ему предлагали поступать в академию – отказался, невыгодно. Тут тебе и северная надбавка к зарплате. И льготы разные. Пенсия приличная. Здесь ты – царь, там – холоп. Все идет как надо. К чему ломать устоявшийся образ жизни? Журавлик в руке – он как-то надежней…
Умеют жить советские евреи. Даже в красной армии. И за полярным кругом в условиях вечной мерзлоты. Снимаю шляпу…
После знакомства с командованием я возвратился в казарму. Там уже вовсю толпился народ. Ждали построения на обед. В отсутствии командиров солдатня, по обыкновению, валялась на койках. Отдыхали. Кто-то дремал. Кто-то лениво и неумело тренькал на гитаре. Один, здоровый кабан, развалясь на койке, курил и стряхивал пепел прямо на пол. Дембель, наверное. Ему положено. Я почувствовал на себе пристальные изучающие взгляды. Понятное дело – новенький. Интересно, кто этот пацан? Молодой? Фазан? Старик? Не обращая внимания на критическое любопытство казарменной братии, я под прицелом множества испытующих глаз с безразличным видом прошагал мимо. Подошел к своей идеально заправленной койке и, не снимая сапог, завалился на одеяло. Демонстративно. Наплевательски. Мой новый сосед оторвал голову от подушки и удивленно выпучил глаза. Вечером познакомился с новыми сослуживцами. К моей радости, нашлись и земляки. Поведал ребятам о себе. Рассказал свою легенду. Оказывается, этот медвежий угол был негласным местом ссылки для проштрафившихся военнослужащих. Вроде меня. По слухам из штаба, сюда должен был прибыть здоровенный таджик. Наркоман со стажем. С пудовыми кулачищами. Свирепый и злой. Одним словом басмач. Но вместо тупого азиатского верзилы приехал нормальный парень. Мы быстро нашли общий язык. В довершение знакомства я взял в руки гитару и спел пару песен. Это окончательно расположило ко мне ребят. Начало добрых отношений было положено.
Помимо нарушителей устава, в эту часть для прохождения срочной службы в качестве младших офицеров направляли и выпускников дневных отделений ВУЗов. Наверное, из вредности. Чтобы служба медом не казалась. Это были классные ребята. Веселые. Жизнерадостные. Юморные. На большие праздники молодые лейтенанты всегда приглашали в гости командира части. Подполковник не отказывался. Общение с подчиненными вне службы было демократично. А прикол был в том, что усаживали дорогого гостя на почетное место в центре стола под шестиконечной звездой, висящей на стене. Иудейский символ из подручного материала изготовил местный умелец. Хохмачи.
И началась моя служба. Неподдельная. С тяготами и лишениями, которые согласно торжественно данной присяге я обязан был стойко переносить. Тревоги. Учения. Стрельбы. Собачий холод. Бескрайнее снежное поле. Белая пустыня. Неживая. Стылая. Колючий, насквозь пронизывающий ветер. Рытье окопов в снегу двухметровой толщины. Легко! Я даже научился спать в снежной берлоге. Как мишка на севере. Непроницаемо черная ночь. На небе – северное сияние. Переливчатое, яркое, восхитительное. Но светит, зараза, только для себя. «Романтика», bля… заполярная… Век бы ее не знать!
Вспомнилась лихая присказка старшего брата одного из моих однокашников. Парень отбарабанил положенные четыре года на северном флоте. Мы, как и все мальчишки в детстве, взахлеб мечтали о море, кораблях, путешествиях, дальних странах. Для нас, желторотых птенцов, этот человек в полосатой тельняшке был одним из героев любимых зачитанных книжек. Просоленным морским волком. Отважным флибустьером. Покорителем стихий. Случалось, что авторитетный мореман бывал изрядно выпимши. И тогда него развязывался язык. В эти счастливые моменты мы упрашивали его рассказать о службе, о бурях и штормах, о диких землях, неизведанных островах. Что-нибудь «эдакое» про морскую романтику. Настоящую, неподдельную. Красивую. Про то, как он плавал по морям и океанам. В ответ матрос всегда сначала матерился. Причем, не обычным сухопутным языком, а исключительно по-флотски. При этом, раздраженно мусоля папироску, каждый раз повторял одну и ту же фразу:
– Сколько вам, крысята сухопутные, можно вдалбливать: по морю не плавают, а ходют! Плавает только гавно.
После эмоциональной матерщины пьяная акула все же снисходила до ничтожных аквариумных мальков и начинала пересказывать одну и ту же историю из своего военно-морского жития. Причем, звучал очередной приключенческий рассказец каждый раз по-новому. Он вводил в повествование вымышленных действующих лиц. На ходу придумывал ситуации. Помещал своих героев в невероятные обстоятельства. Рассыпал по тексту пригоршни сиюминутных вымыслов и фантазий. Врал он самозабвенно и настолько артистично, что ни у кого из нас не возникало и тени сомнений в правдоподобности его увлекательных россказней. Мы сидели подле него на лавочке с раскрытыми ртами и завороженно внимали каждому слову. Но когда у морского волка не было настроения, он картинно зевал, лениво растягивал на груди тельник и назидательно возглашал дежурную отповедь:
– Кто видел море наяву, не на конфетных фантиках,
кого еbут, как нас еbли, тому не до романтики. Усекли, салаги?
Карамба, н-н-на!
С этими словами учитель жизни сквозь дыру в зубах сплевывал в сторону метра, эдак, на четыре. После дидактического внушения неспешно удалялся, картинно покачивая бедрами в черных матросских клешах. Вышагивал он по асфальту характерной морской походочкой. Как по палубе корабля во время качки. Настоящий пират. Сопливые школяры, мы не совсем улавливали крытое значение его моряцкой тирады. Понимание смысла пришло много позже.
Морской волчара так и не вписался в сухопутную жизнь. Бывалый мореход спился с курса, опустил паруса и залег в алкогольный дрейф. Эх, братва, тельняшку пропьем, но флот не опозорим! А закон моря суров – к доске и за борт. За борт жизни. Вот тебе и матрос. С разбитого корыта. Утоп в стакане, как та неразумная лягуха в крынке с молоком. Амба…
Тяжесть хмурых солдатских будней выматывала, прессовала, душила. Но вместе с тем придавала силы. Преодоление трудностей закаляло характер. Волчонок матерел. Мальчик становился мужчиной. Я стал замечать за собой необычные вещи, о которых ранее даже не догадывался. В каптерке старшины обнаружил старый, но еще вполне пригодный к употреблению, армейский барабан. Даже кленовые палочки уцелели. Обтер с инструмента пыль, подтянул кожу на ободе, до блеска начистил латунные детали. Постучал – звучит, родной! Теперь по моей инициативе после утреннего развода солдаты маршировали на ежедневные работы под мою барабанную дробь. Строем. В ногу. Плечом к плечу. Ать-два, сено-солома! Бодрее! Запевай!
антеляристы двинулись в пахед
и разграмили вражеский бляндаж,
эх, солдатушки, бравы ребятушки,
хде же ваши дефки, сладки поbлядушки…
ать-два, горе не беда – эх, bля,
канареечка жалобно поет…
Слова народные... древнерусский солдатский фольклор…
В армии у меня неожиданно проявились писательские способности. Это и неудивительно. В детстве я проглотил уйму книг. Читал даже ночью, под одеялом, при свете тусклого фонарика. Но до настоящего момента полученные из книжек знания не были достойно востребованы. Мое доармейское окружение как-то не располагало к интеллектуальному времяпрепровождению. Только здесь, в ограниченной казарменной среде, возникла эта беспричинная и необъяснимая потребность в графомании. Захотелось посочинять. Не дежурные письма домой, но что-нибудь эдакое. Реально жизненное. Когда желание окончательно вызрело, я накрапал заметку. Целый опус. Над текстом трудился долго и кропотливо. Тщательно продумывал сюжетные ходы. Плутал в нагромождении образов, отбирая наиболее подходящие. Придирчиво перепроверял каждое слово, фразу, оборот. Спотыкался о запятые, ставил точки, менял дефисы на тире. Испытывал настоящие муки творчества. В пространной статейке я подробно описал армейские будни и щедро разбавил сухую фактологию красочными эпитетами, наполненные личным эмоциональным отношением. Получилось нечто в духе военной хроники с лирическим уклоном. Вымучив первый в своей жизни литературный труд, отослал рукопись в одну крупную армейскую газету. Послал на удачу – вдруг напечатают? Через месяц почтальон доставил в часть газету с моей публикацией. Первое, что я увидел, развернув газетные листы, – это было название моего сочинения. Под ним стояли звание, фамилия и инициалы автора статьи. Это были Моя фамилия и Мои инициалы. С волнением стал читать знакомые строки. Первоначальный вариант текста был отредактирован и сокращен наполовину. Развернутый сюжет урезан строго и беспощадно. Абзацы, в которых преобладали восторженные эмоции автора, были полностью удалены цензорами. Вместо них в статью были вставлены наиболее употребительные журналистские шаблоны военной тематики. Но, несмотря на жесткость редактуры, я был несказанно рад тому, что меня вообще напечатали в прессе. В казарме газету зачитали до дыр. С этого момента я стал местной знаменитостью. Меня зауважали даже офицеры. Через некоторое время на мое имя поступил денежный перевод. Это был гонорар за опубликованную корреспонденцию. Сумма вознаграждения была невелика, но я был весьма и очень доволен – все-таки первый гонорар. Заслуженный. Мой неуклюжий писательский дебют оценили по достоинству. Переполняла гордость за оказанное внимание. Самооценка подскочила до небес. Теперь я – журналист. Армейский репортер. Настоящий, как в кино про войну. Окрыленный успехом, я заточил перо и начал без устали строчить обо всем подряд. Как сын степей киргиз: что вижу, о том и пою. Я не выискивал сложных сюжетов. Описывал простым языком армейские будни, интересные события, своих товарищей, красоты северной природы. Сочинительство увлекало, затягивало, приносило удовлетворение. Смена занятий на некоторое время вытягивала меня из казарменного болота. Творческая игра отвлекала от тусклой и однообразной армейской будничности. Завершив работу над очередной заметкой или статьей, я рассылал готовый материал одновременно в несколько военных издательств. Некоторые из них печатали мою писанину и выплачивали вознаграждения. Гонорары были карликовые – я же был всего лишь новобранцем в многочисленной армии пишущей братии. Необстреляным добровольцем. Внештатником. На этот мизер особо не разгуляешься. Зато денежка поступала регулярно. Как говорится, курочка по зернышку клюет и всегда сыта бывает. Так и я, петух бойцовый, выдергивал из пестрого хвоста очередное перо, пописывал понемногу свои побасенки и поклевывал свои честно заработанные крохи…
Через некоторое время моя писательская активность и музыкальные способности перечеркнули и затушевали прошлые огрехи. Никто и не вспоминал причину моей ссылки. А после того, как я в одно лицо художественно оформил ленинскую комнату родного подразделения, был целиком и полностью реабилитирован в глазах политотдела и командования части. В моей политической грамотности и моральной устойчивости теперь никто не сомневался. Я органически вжился в новый армейский коллектив. Вскоре о моей «барабанной» инициативе прознали в соседнем полку. Летунам идея понравилось. Каптерщики отрыли на складах части несколько старых, давно забытых, армейских барабанов. Меня, как единственного на всю округу профессионала, пригласили провести экспертизу на предмет их использования. Инструменты находились в ужасающем состоянии. Кожа рваная, обода погнуты, резьба регулировочных винтов сорвана, все железо изъедено ржавчиной. Своими силами починить весь этот хлам было нереально. Требовалось вмешательство специалистов. Единственная на весь военный округ мастерская по ремонту музыкальных инструментов находилась в Ленинграде. Но авиаторам загорелось. Пожелали быть не хуже артиллеристов. Не пристало стае небесных ангелов уступать земным богам войны. И случилось то, о чем я не мог даже и помечтать: отцы-командиры обеих частей посовещались и решили отправить меня в командировку. Как знатока музыки и коренного жителя города-героя. Вместе с дырявыми барабанами, разумеется, и сопровождающим впридачу. Главным нашей спец команды был назначен уже знакомый мне хомут. Но теперь по отношению ко мне товарищ старшина Жопов был совсем другим. Не тупорылым «куском» сверхсрочной службы, но человеком. Доброжелательным, общительным, вежливым. Старшой был чисто выбритый и, по обыкновению, слегка поддатый. От него за версту разило одеколоном «шипр» и перегаром. Хомут – он и в Африке хомут. Не говоря уже о заполярье. Ладно. Хрен-то с ним. Пусть себе бухает, портупея безмозглая...
Командировка прошла замечательно. Дома показал родным вырезки из газет с моими заметками. Похвастался достижениями. Родители не могли на меня нарадоваться. Сын изменился. Повзрослел. Стал человеком. Потом были друзья. Девушки. Мать тогда работала в ресторане и накрыла для нас праздничный стол. Что может быть лучше для солдата на побывке? Оторвался на славу. Возвратился в часть посвежевший, обновленный, полный сил и энергии. Родители на радостях подарили мне переносной радиоприемник. Теперь я без помех мог слушать рок программы, транслируемые из соседней Норвегии. Радио включал предельно громко. Чтобы музон раскатывался на всю казарму. Пусть серая масса приобщается к западной культуре. Пушечное воинство не возмущалось. Солдатикам пришлись по душе бодрящие ритмы рока. До этого мы с одним ушлым сапером, таким же, как и я, чокнутым меломаном, ловили радиостанции норгов при помощи обычного миноискателя. Летом в ясную погоду сапер доставал из сейфа оружейной комнаты свой прибор. Якобы для проверки работоспособности устройства. И мы уходили в сопки. Чтобы поймать норвежскую волну, надо было взобраться на вершину холма и поднять «приемник» высоко над головой. Если эфир не засоряли сильные помехи, то через наушники можно было ясно услышать норвежскую речь и музыку. Пока один из нас кайфовал от вражьего музона, его товарищ лакомился дарами родной природы. В теплое время года сопки были сплошь усыпаны разноцветным ягодным ковром. Потом роли менялись. Вроде, пустячок, а приятно. Почти California. Только в тундре...
Параллельно с увлечением графоманией возникла тяга к знаниям. Неуемная. Я записался в библиотеку. Стал читать. Запоем. Все подряд. Умные книжки не воспринимались – не хватало интеллекта. Чтение вскрыло умственные язвы недоучки. Пришло осознание своей вопиющей необразованности. Стыдное и болезненное. Чтобы наверстать упущенное и залатать прорехи в образовании, я решил записаться в заочную школу соседней части. Наш командир, благосклонно ко мне расположенный, пошел навстречу неучу. При этом с мудрой еврейской иронией заметил, что учение – свет, а неученых – тьма. При этом напутствии еще и хитро подмигнул. Получив высочайшее «добро», я дважды в неделю топтал сопки с тетрадками и книжками в солдатском сидоре. Туда и обратно. В любую погоду. В школу. За парту. К знаниям. К свету. К моей далекой солнечной мечте. Учеба шла «на ура». Школьные предметы давались мне легко. Особенно химия. У химички была умопомрачительная фигура. Как гитара. И грудь четвертого размера. И ярко накрашенные алые губы. Ее женственность подчеркивало облегающее платье, пошитое из темно-красного шелка. Элегантное, изящное, с вызывающе глубоким декольте. Магнитное поле женского очарования действовало на химию моего тела как катализатор. На уроках я жадно пожирал глазами объект вожделения. Раскалялся докрасна и потел от возбуждения. В голове роились невероятные чувственные химические формулы. Томные взгляды ее влажных египетских глаз сводили с ума. Скрыть от зрелой женщины спонтанные выплески бушующих гормонов было невозможно. Женская интуиция безошибочно улавливала все эмоциональные реакции очарованного ученика. Моя тайная пассия все тонко подмечала и… понимала. По-видимому, ей и самой нравилась эта причудливая платоническая игра. Химия сразу стала моим любимым предметом. В журнале успеваемости напротив моей фамилии ее тонкие изящные пальцы филигранным почерком выводили одни «пятерки». Алые. Витиеватые. Фигуристые. Эротичные, как моя любимая учительница.
Благодаря титаническим усилиям и железному упорству я достиг поставленной цели. Всего за один, последний, оставшийся до демобилизации год, я освоил и сдал экстерном школьную программу старших классов и получил заветный аттестат о среднем образовании. Знание – сила. Дорога «в люди» была открыта.
Моему земеле и доброму товарищу младшему сержанту Женьке, повесили на погоны очередную «соплю». Лычка полагалась ему по должности. Замкомвзвода решил отметить повышение. Со спиртным в тех забытых всеми торговыми богами краях было тяжко. А простава друзьям – дело святое. Пораскинув мозгами, Женька все же нашел выход из щекотливой ситуации. Недаром за его плечами были целых два курса торгового института. Находчивый сержант проявил солдатскую смекалку и сгонял за горючим в соседний полк. Там, в солдатской лавке, он приобрел целую упаковку «тройного» одеколона. Удивленной продавщице доходчиво объяснил, что это закупка для целого взвода. Так сказать командирская забота о подчиненных. В солдатской чайной затарился продуктами. Накупил целую гору разнообразных вкусностей на закус. Заглянул даже в промтоварный отдел и прикупил три стеклянные рюмки – эстет хренов. Чтобы все было как у людей. Нас, близких друзей и земляков-ленинградцев, было трое. Отмечать знаменательное событие решили в ленинской комнате. Для конспирации. Как Ленин в шалаше. После отбоя мы расселись за последним столом под портретами членов политбюро. Выставили на стол лимонад, открыли кильку в томате, банку тушенки, выложили пирожки, пряники, конфеты, печенье, фрукты. Женька притащил главное угощение – фурики с «тройным». Целую обойму. Вскрыл упаковку. Потряхивая два флакона одновременно, набулькал в рюмахи зеленоватую жидкость. В нос ударил резкий спиртовый запах дешевого одеколона. Ленинскую комнату заполнил тяжелый парфюмерный дух. Грубый, как в затрапезной солдатской цирюльне. Чтобы не травмировать обоняние, мы разбавили одеколон водой. Получился мутный коктейль зеленовато-молочного цвета. Ладно, сойдет для сельской местности. Не гурманы. Благородный коньяк будем пить на гражданке. Подняли бокалы «со значением» и поздравили виновника торжества «с повышением». Чокнулись. Не знаю, как я умудрился влить в себя это токсичное пойло. Губы, язык, нёбо, щеки – весь рот мгновенно обожгло. От едкого металлического вкуса запершило в горле. Угощение встало колом – ни туда, ни сюда. Не вздохнуть, ни выдохнуть. Схватил со стола бутылку лимонада и присосался к горлышку. С трудом, но пробило. Застрявший в горле комок камнем провалился в желудок. Зажевал пахучую отраву рыбными консервами. Почувствовал, что внутри рассосалось. Выдохнул. Эффект от ядовитого зелья проявился минут через десять. Кайф от парфюма был необычный. Шизоидный, тормозной. Состояние было ненормальное, дефективное. Как у шизика в дурке. Все стало пофигу. Между первой и второй перерывчик небольшой, и Женька вновь накатил всем душистого пойла. Вторая рюмка прошла уже как обычная спиртяга. Только вонючая. За ней последовала еще одна. Под конец мы вылакали все содержимое фунфыриков. До последней капли. На этом наш банкет не закончился. Спьяну захотелось распахнуть душу – стали горланить песни. Одурело. Хором. На три голоса. Гулеванили мы до полной отлючки…
Финал празднества был удручающим. В казарму с обходом неожиданно нагрянул дежурный по части. В эту ночь начкаром был молодой летёха, совсем недавно окончивший военное училище. Это был низкорослый рахитичный человечек. Почти цирковой карлик, ковёрный. И прозвище ему дали соответствующее – Хабарик. С раннего детства физическая ущербность мальчика вызывала издевательства и постоянные насмешки сверстников. Это болезненно ранило самолюбие. Обида клокотала и требовала выхода. Психические травмы подросток решил компенсировать поступлением в военное училище. Бессознательно. Хотелось проявить силу и доказать обидчикам свою значимость. Как и все низкорослые люди, он страдал ярко выраженным комплексом неполноценности. Ненавидел всех, кто был выше ростом. Скрытая агрессивность воздействовала на характер крайне разрушительно. Породила эгоизм и беспочвенное, до предела раздутое, самомнение. Как говорится, «остерегайтесь людей маленького роста – у них говно в опасной близости к мозгу». Новоиспеченного офицера невзлюбили сразу, как только тот прибыл в часть. За короткое время он ухитрился проявить все негативные черты своего откровенно холуйского характера. Во всей своей подлой красе. Даже коллеги-офицеры относились к Хабарику с нескрываемым презрением. Вознамерились было устроить ему «темную», но передумали. Не захотели марать руки об это дерьмецо. Бегло осмотрев казарму, Хабарик сунул нос и в ленинскую комнату. Отрыл дверь и, поморщившись от едкого запаха, сразу отпрянул. Святилище идеологического воспитания было сплошь окутано невидимым парфюмерным облаком. Рядом с иконостасом с горделивыми ликами политических идолов, уронив на стол усталые головы, мирно покоилась троица расхристанных артиллеристов. Опустошенные фунфырики из-под одеколона были разбросаны по полу. На столе валялись засохшие объедки былого застолья. Хабарика всего аж перекосило. Недолго думая, разгневанный служака вызвал подкрепление. Прибывшие караульные всеми силами пытались добудиться спящих товарищей. Безуспешно. Могила. Караульщики замешкались. Что делать ночью с тремя мертвецки пьяными бойцами никто не знал. Не выносить же на улицу бездыханные тела своих братьев по оружию. Замерзнут ведь насмерть. Решено было оставить нарушителей до утра в казарме. Протрезвеют – разберемся. Накажем, так сказать, по всей уставной строгости.
Я проснулся среди ночи от нестерпимых позывов тошноты. Резко потянуло на блёв. Зажав рот ладонью, вскочил с кровати и бросился в умывальную комнату. Там, склонившись над раковиной, долго, тяжело и неудержимо блевал. Перетравленный организм всеми силами мучительно выдавливал из желудка остатки ядовитого зелья. Послевкусие, оставленное тройным одеколоном, провоцировало все новые, нескончаемые приступы рвоты. Я вздрагивал от натуги с каждым выплеском желчной горечи. С ног до головы обливался холодным потом. Задыхался. Рычал как дикий зверь, натужно извергая из нутра вонючую зеленоватую пену. Утробно. Ожесточенно. Эта невыносимая пытка продолжалась до самого подъема, пока вся казарма не приступила к утреннему туалету. Пошатываясь от слабости и головокружения, я кое-как добрался до спасительной койки. С головой забрался под одеяло. Чтобы никого не видеть и не слышать. Мне повезло. К счастью, это был выходной день. Всю ночь я медленно умирал…
Утром в казарму прибыло возмездие в образе командира нашего подразделения – капитана по кличке Шкелет. Комбат был дерганым костлявым человечком. Когда нервничал, всегда заикался. По натуре трус и перестраховщик, капитан жил и служил по правилу «как бы чего не вышло». Хабарик сдержал свое подлое обещание. Как и положено, он доложил о происшествии нашему непосредственному командиру. Расписал событие во всей красе. Помимо всего прочего эта сволочь настучала на нас и командиру части. Последнее обстоятельство не оставило Шкелету выбора. Теперь, по долгу службы, отец-командир был обязан отреагировать на случившееся. Своей властью Шкелет назначил нам по трое суток ареста каждому. В качестве воспитательной меры. После обеда наша бравая троица под формальным командованием виновника торжества, полноценного сержанта Женьки, отправилась отбывать наказание в местный острог. На эшафот шагали строем, в ногу. Шествовали с гордо поднятыми головами, окутанные благородным выхлопом отечественной парфюмерии.
Гауптвахта была выстроена еще немцами. Основательно. Долговечно. Мощный бетонный блокгауз, казалось, составлял единое сооружение с землей. За десятилетия каменный фундамент навсегда врос в вечную мерзлоту. Капитальные стены даже не покосились от времени и не потрескались от лютого холода. Спецы строили, толковая немчура. Внутри каменный мешок был образцом древнего германского зодчества. Низкие сводчатые потолки, притолоки, узкие переходы вызывали жуткое ощущение. Отовсюду сквозило мрачным средневековьем. Судя по интерьеру, здесь располагался явно не офицерский клуб. Скорее политическая инквизиция. Гестапо. Каменная дыра, в которую нас загнали, напоминала средневековую пытошную. Для полноты картинки в интерьере не хватало только дыбы, ржавых цепей и крючьев на потолке. Задрав босые ноги на бревно, закрепленное около стены, четыре незнакомых губаря валялись прямо на полу. На эту, отполированную временем, бревенчатую опору опускались нары. Только на ночь. С утра так называемые «самолеты» снова пристегивались к бетонной стене. Келья была тесновата, но зато очень теплая. Это было счастье. Экономные рациональные немцы предусмотрительно расположили постройку рядом с кочегаркой. Оригинальное инженерное решение – камера пыток с обогревом. Старая дверь со скрипом захлопнулась. Ладно, где наша не пропадала. Не впервой на нарах париться. Раньше сядешь – раньше выйдешь.
В последнюю ночь нашего ареста внезапно разыгралась пурга. Злющая. Неостановимая. Закрутило, завертело снежной бурей по всему заполярному краю. Снега намело – немеряно. Повсюду возвышались белые холмы сугробов высотой в человеческий рост. Утром на дежурство заступил лейтенант Хабарик. По его приказу весь караул вооружился лопатами и принялся за очистку территории гауптвахты. Чтобы ускорить снегоуборочный процесс, этот клоун решил привлечь к работе и нас, губарей. Это было явным нарушением устава и роковой ошибкой с его стороны. Правила запрещали привлекать арестованных к хозяйственным работам. Сам факт заключения под стражу уже являлся достаточным наказанием. Помещение на гауптвахту не предусматривало применение дополнительных мер трудотерапии. Хабарик вошел в камеру и не терпящим возражения тоном приказал нам одеться, получить шанцевый инструмент и приступить к выполнению поставленной боевой задачи. Немедленно. Мы удивленно переглянулись – какой борзый, однако. Свои права мы знали. В камере валялись разные уставные книжицы – воинские евангелия для непросвещенных. Можно было с пользой для себя даже полистать эти дурацкие брошюрки. Иногда. От безделья. Никто из нас даже ухом не повел на приказание этого солобона. Не салажата уже – «деды». Дембель прёт, спасу нет. Почти гражданские люди. Я поднял с пола и раскрыл затертый воинский устав. Быстро пролистав страницы, нашел главу, в которой были прописаны права и обязанности временно арестованных военнослужащих. Черным по белому. По-русски. Ткнул пальцем в нужные строки и протянул брошюру Хабарику. Тот нервически задрожал и побагровел от столь неслыханной дерзости. Не читая, он выхватил брошюру из моих рук и остервенело начал рвать ее на куски. Вслед за истерическим припадком последовало то, что навсегда перечеркнуло военную карьеру молодого офицера. Злобный карлик завизжал, как обворованная рыночная торговка, и выхватил из кобуры табельный пистолет. Раздался выстрел. В замкнутом пространстве – оглушительный. Заложило уши. Я инстинктивно вжал голову в плечи. Парни присели от неожиданности. Пронзительно взвизгнув, просвистела пуля. Отрекошетив от бетонного потолка, она с омерзительным писком сделала несколько опасных траекторий по стенам камеры. Наконец, потеряв начальную энергию, смертоносный кусочек металла с глухим стуком воткнулся в деревянный брус. Каким-то чудом никого не задело. Видимо, в военном училище на занятиях по баллистике малохольному курсанту не объяснили, что пуля в ограниченном пространстве делает более двадцати разнонаправленных траекторий. Сжав кулаки, мы медленно окружили уродца. Ведь эта сволочь могла запросто лишить кого-нибудь из нас жизни. Хабарик, как нашкодивший мальчишка, испуганно взглянул в наши озлобленные лица. Задницей почуяв неладное, он пулей вылетел из каземата. Через несколько минут этот говнюк вернулся в сопровождении караульного. Только для того, чтобы подобрать улику – стреляную гильзу. Видимо, для отмазки. Приссал щенок. Гильза валялась на полу, а вот пулю в полумраке камеры отыскать им так и не удалось. Нашли ее мы. Извлекли из бревна и надежно припрятали. Вставили пулю изнутри в каблук моего сапога и прикрыли стелькой. Впоследствии сплюснутый кусочек свинца послужил вещдоком для доказательства вины лейтенанта. Отвечать ему пришлось по всей строгости. После освобождения я накатал «телегу» в окружную военную прокуратуру. В жалобе подробно описал все, что произошло в камере. Привел факты, упомянул наличие пули, выпущенной из табельного ствола. Для пущей убедительности добавил в текст черной эмоциональной краски. Собрал подписи свидетелей. Воздержавшихся не оказалось – свои автографы под заявой оставили все, даже караульный. И с нескрываемым удовольствием. Поделом суке кургузой…
Через пару недель по моему письму в часть пожаловала прокурорская проверка. Лысый следователь был опытный. Дотошный. Вызывал на допрос каждого из участников происшествия. Пытал индивидуально. Пытаясь вникнуть в суть дела, допрашивал основательно, подробно, не упуская деталей. Заполнив кучу протоколов, следак сложил бумаги в потертый кожаный портфель и уехал обратно в округ, чтобы в своем кабинете проанализировать собранный материал и вынести законное решение. Так положено.
Дело стрелявшего лейтенанта закончилось плачевно. По «уголовке» возбуждаться не стали – не было достаточных оснований. Вот если бы труп… а лучше два – вот тогда раскрутили бы офицера-убийцу на полную катушку. Тогда и повышение в должности. Можно было бы и новые дырочки на прокурорских погонах прокалывать. Для очередных звездочек. Чем большее крупных звезд, тем ближе к столичным кормушкам. Чем ниже гнется позвоночник, тем выше и успешнее карьера. А тут обычное расследование. Рутина. Бесперспективность. Но, несмотря на тривиальность, «дело полярного стрелка» все же получило огласку. Для «галочки» в отчете о проделанной работе прокуратура была обязана вынести решение. Приговор не был суровым. Из погон опального лейтенанта выдернули звездочку и перевели из почетной артиллерии во внутренние войска. Направили охранять лагеря заключенных на Колыме. Для него этот край земли оказался последним местом службы.
лежал впереди Магадан,
столица Колымского края…
Для молодого офицера, еще не нюхавшего пороха, неприятный инцидент должен был послужить хорошим уроком на будущее. Любой конфликт это – это возможность поразмышлять о жизни и найти правильные ответы и решения. Перековаться нравственно. Изменить отношение к людям. Но упрямый баран так ничего и не вынес из случившегося. Только еще сильнее озлился на весь мир. В новой среде обитания это было небезопасно. Зеки – народ суровый, злопамятный, мстительный. Обидок не прощают. При случае непременно отомстят обидчику. Безжалостно и жестоко. Тут наглостью и приказами не возьмешь. К этому контингенту подход надобен особый. С этой публикой надо всегда держать ухо востро. Днем и ночью. Самонадеянный Хабарик не оценил ситуацию и жестоко за это поплатился. За месяц службы на новом месте младший лейтенант своим выпендрежем достал всех: и зеков и охрану. Даже сам «хозяин» лагеря был недоволен выкрутасами нового служаки. И однажды случилось то, что и должно было случиться. Подстава не заставила себя долго ждать. Однажды на лесоповале толстая свежеспиленная сосна, падая, накрыла собой начальника охранения. Младший лейтенант в это время хворост для костра собирал. Вековое дерево свалилось на него, разумеется, «случайно». Все меры безопасности в этом случае были соблюдены. Этот факт при расследовании подтвердили многочисленные свидетели. Сам виноват вертухай. Лоханулся с устатку. Зыркать надобно вокруг и слухать, когда лес валют, а не у костра жопой греться. Тута вам не кофий с баранками распивать. Здеся вам не медом намазано. Тута закон – тайга дремучая, а прокурор – ведмедь косолапый.
Весь переломанный, перекалеченный Хабарик больше года мыкался по госпиталям. Благодаря усилиям и профессионализму хирургов кости туловища удалось кое-как выправить, приладить и скрепить между собой специальной хирургической лигатурой. Повезло ему – выжил. Как говорится, были бы кости целы, а мясо нарастет. Но вот голову вылечить не получилось. На черепушку пришелся самый сильный удар тяжелого ствола упавшей сосны. Теперь увечный Хабарик мог передвигаться только в инвалидной коляске. Вдобавок ко всем бедам серьезная травма головы затронула и повредила речевые центры мозга. Способность говорить была полностью утрачена. Сейчас он мог издавать лишь нечленораздельные гортанные звуки. Чтобы привлечь к себе внимание персонала, он только призывно мычал, как недоеная корова в стойле. В минуты крайнего отчаяния, Хабарик утыкался лицом в подушку и начинал выть. Несчастный скулил, как одичавший бездомный пес. Утробно, тоскливо, обреченно. На весь госпиталь. Но даже для извлечения этих звуков от него требовались неимоверные усилия. Да уж… попал, горемыка. И врагу такого не пожелаешь.
После выписки забирать калеку из госпиталя приехали мать и сестра. На прощание начмед толкнул перед родственниками традиционную речугу. Пафосную и слезоточивую. Доктор был большой мастак на публичные выступления. Особенно после принятой внутрь мензуры чистой медицинской спиртяги. Как и полагалось на войне, военврач скрыл от них горькую правду. На фронте бывало так: выполз солдатик их окопа по нужде, успел только снять штаны и тут же получил пулю от немецкого снайпера. Родственникам же отписывали, что боец геройски погиб в боях за родину. Вот и сейчас бывший фронтовик доложил по всей форме, что младший лейтенант получил тяжелое ранение во время выполнения опасного боевого задания. В общем, спасибо вам, мамаша, за то, что воспитали хорошего сына. Храброго солдата. Настоящего патриота. Родина не забудет своего героя. Обе родственницы расчувствовались, прослезились. Хабарик сопел в две дырки и жалобно поскуливал, уткнувшись носом в воротник шинели. Нелепая, искалеченная судьба. А мог бы жить и жить как все, придурь колымская…
будь проклята ты, Колыма,
что названа Черной Планетой.
сойдешь поневоле с ума –
оттуда возврата уж нету…

ДЕМБЕЛЬ
Неумолимо приближался дембель. Дембелек. Дембелище. Любое общение старослужащих всегда заканчивалось единственной фразой: «дембель прёт, спасу нет». Святые слова. Молитвенные. В этот период других мыслей в дембеленосных солдатских мозгах не существовало. В ожидании Приказа дни тянулись, как в известной солдатской присказке:
муха села на пенёк,
вот прошёл ещё денёк.
чик-чирик, пиzдык, куку,
скоро дембель старику.
Все свободное время старослужащие посвящали приготовлениям к этому, священному для каждого солдата, событию. Строго по фигуре подгоняли парадку и обшивали золотым кантом погоны. Наращивали каблуки сапог, чтобы было как у королевских мушкетеров. До ослепительного блеска полировали зубным порошком латунные бляхи солдатских ремней. Навешивали на мундир все существующие знаки воинского отличия. Это был настоящий иконостас из медалек и значков. Самодеятельные художнички оформляли хронику солдатской жизни в дембельские альбомы – памятные свидетельства примитивного казарменного творчества. Специально для этой знаменательной даты «деды» приобретали в местной лавчонке традиционные «дембельские чемоданы». Неотъемлемый атрибут и символ перехода к гражданской жизни хранился в каптерке под неусыпным оком старшины до последнего дня службы. Лично мне было совершенно наплевать на всю эту подготовительную канитель. Для увольнения в запас меня вполне устраивала новенькая полевая форма и значок «гвардия» на груди. Англо-русский фразеологический словарь, который я нагло стырил в библиотеке части, был, пожалуй, единственной материальной ценностью в моем дембельском багаже. Кража книги не считается преступлением, и я не чувствовал угрызений совести от своего мелкого проступка. Как сюда попал этот специфический словарь, неизвестно. В этот академический справочник никто никогда не заглядывал. Страницы были свежие, нетронутые, словно только что с печатного станка. В этом волчьем краю лингвисты отроду не водились. Замороченные умностями книжки здесь никому были не нужны. А меня, в отличие от сослуживцев, впереди еще ждала Калифорния.
Настал долгожданный день ДМБ. Сакральная дата. Повсюду стоял пьянящий запах дембеля. Даже древний германский толчок источал непривычные обонянию ароматы – дембельские. Ожидающий нас грузовичок тихо урчал стареньким мотором. Приятно так пофыркивал, по-дембельски. Мы построились. В последний раз. Перед отправкой всегда проверяли скарб увольняемых в запас. В чемодане одного страстного рыболова обнаружили толовую шашку. Стащил, дурачина, чтобы глушить на гражданке рыбу. У другого нашли старый штык-нож от «калаша». Взял на память. Найденное изъяли. Парням повезло: проверяли свои – и старшина, и сержанты – все срочники. Такие же, как и мы, будущие дембеля. Из чувства солидарности никому об этом докладывать не стали. Отпустили своих братьев по оружию с миром на все четыре стороны. Старенький фургон весело домчал нашу команду до железнодорожной станции. Местный паровозик уже стоял под парами. Перебрасываясь шутками, загрузились в вагон. Паровичок свистнул, запыхтел, вздрогнул. Поехали. Когда узкоколейный состав из пяти довоенных пассажирских вагонов прибыл на узловую станцию, наши дембельские дороги разошлись. Мой путь лежал в Ленинград, к родному дому. С радости зашел в вагон-ресторан и заказал стакан дешевого винишка. Потом еще один. Деньги у меня были. Честные. Писательские. Слегка опьянев от вина и нахлынувшей эйфории свободы, забрался на верхнюю полку положенной мне по штату плацкарты и заснул. Спокойно. Умиротворенно. Не как военный, но уже как гражданский человек.
ГРАЖДАНКА
После службы в армии друзья-однополчане не растеряли устоявшихся связей. Армейское братство спаяло наши судьбы. После демобилизации мы встречались, тесно общались, бухали, развлекались. Выпускали пар, накопившийся за два года службы. Наслаждались неуставной жизнью. Музыканты создали группу. Самодеятельную. Средненькую. Играли на свадьбах, школьных выпускных вечерах, юбилейных торжествах. Лабали всякую всячину. Музыку для лохов. Но тогда это было модно – пригласить настоящий ансамбль на мероприятие. Живая музыка была в цене. Мы даже и копеечку-другую сшибали нашими выступлениями. Ну и неизменный халявный стол впридачу. По молодости это было интересно. Жили весело и беззаботно. Неразрешимых проблем не существовало. Угнетало единственное – нехватка денег. Хроническая. Бедность нагоняла тоску. Тягучую. Липкую. Мерзкую. Бытовщина подавляла творческие порывы. Безжалостно. Чудесного пришествия доброго и богатого дядюшки не ожидалось. Ни в настоящем, ни в будущем. Чтобы нормально существовать, надо было нормально зарабатывать. Время шло и позже нас всех развеяло по жизни. Разнесло в разные стороны, как вялые обсевки в чистом поле. Кто-то в погоне за табашем ушел в таксомотор крутить баранку. Иной соблазнился легким заработком и ринулся в торговлю жульничать. Третий нанялся в халдеи дурить пьяных клиентов. Иные, не мудрствуя лукаво, присоединились к трудящемуся гегемону. Не по зову души – жизнь заставила поменять музыкальные инструменты на слесарные. Новообращенным пролетариям пришлось осваивать премудрости игры на верстаке или токарном станке и погружаться в монотонное звучание фабрично-заводских сфер. От безысходности некоторые авантюряги завербовались в геологические экспедиции, отправились на стройки народного хозяйства или умчались за длинным рублем на северные окраины страны. Каждый избрал свою жизненную колею. Определил свою долю. Это нормально. Люди разные, судьбы разные. Но, невзирая на сложившиеся жизненные обстоятельства, никто из нашей когорты не порвал в своей душе серебряные струны. Не отрекся, не предал святое.

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Дальнейшие страницы моей взрослой жизни – краткая автобиография обычного советского человека. Сухая житейская фактология, изредка перемежаемая всплесками эмоциональных событий.
Институт. Гуманитарный. Студенческие годы. Незабываемое время. Будущее – иллюзия в розовом цвете. Вечеринки. Встречи. Общение. Литература. Поэзия серебряного века. Стихи о Прекрасной Даме. Романтическое увлечение. Безотчетный порыв юности, перешедший в чувство влюбленности. Магнетизм чувственности. Торжество гормонов. Мощное, неудержимое. Неуемная жажда страсти. Cтуденческое общежитие – святое обиталище моей пассии. Редкие встречи. Строгая вахтерша на боевом посту – не обойти, не объехать, не уболтать – старое поколение, идейное до маразма. Но молодость не знает преград. На долгожданное свидание я каждый раз карабкался по водосточной трубе на третий этаж, к распахнутому настежь окну женского туалета. Причем умудрялся исполнять этот номер, как настоящий цирковой акробат. А там, предусмотрительно погасив свет, затаившись, возлюбленная Джульетта ждала своего пылающего страстью студента Ромео. Это «окно счастья» было единственным доступным отверстием в здании, через которое я мог относительно безопасно проникнуть в общагу без риска сорваться вниз и переломать кости об асфальт.
И снова любоффь... Дар небес… Эксклюзив… Сорадость бытия… Всеохватное счастье... Не каждому дано испытать это сладостное безумие… Это только для избранных… Нельзя любить притворившись, можно лишь притвориться, что любишь… Мы не играли, не лгали… Мы были искренни в проявлениях чувств…
не властны мы в самих себе,
и в молодые наши леты
даем поспешные обеты,
смешные, может быть, всевидящей судьбе…

Юность – сон. Любовь – сновидение. Любовь приходит из ниоткуда и уходит в никуда. Страсть ослепляет. Когда либидо бушует, разум молчит. Сердце не умеет строить планы. Мы были пропитаны взаимными иллюзиями. Два наивных существа, далекие от реалий взрослой жизни, решили найти убежище в душах и связать свои судьбы в одну. Это был непродуманный шаг. Безрассудочный по отношению к самим себе. Безответственный по отношению к потомству. Фридрих Ницше мудро подметил: разгадка женщины – беременность. И неотвратимое произошло. Ницшеанская «разгадка» ударила, как обухом по голове. Наступило пробуждение от идеалистических чувственных грез. Пришло осознание реальности. Разум возобладал над чувствами. Это было началом конца. Завершился романтический период наших отношений. Резко. Болезненно. Бесповоротно.
Женитьба. Скороспелая и бестолковая. Брак «по-залету». Типа «как порядочный человек, я обязан на тебе жениться». Скоропалительное решение связать себя узами Гименея было опрометчивым. Авантюрным. Выбор был сделан на пике чувственности. Тупо. Стереотипно. Серьезный шаг в жизни был основан только на влюбленности, так и не переросшей в глубокое и сильное чувство. Этой малости для полноценной жизни было явно недостаточно. Эмоциональная глупость и незрелость ума породили массу трудноразрешимых проблем. Рождение незапланированного первенца только усугубило житейские трудности. После родов любимая девушка необратимо обабилась. Прекрасная принцесса превратилась в жабу из известной сказки. Любоффь таяла как дым. Испарялась на глазах. Притупились чувства. Угасала страсть. Все чистое и светлое бесследно растворялось в унылой бытовщине. Вслед за рождением ребенка в жизнь незваной гостьей вошла нужда. Пустующий холодильник – подарок родителей, был символом тогдашней убогой жизни. Скудные приработки погоды не делали. Жалкие, христарадные, гроши не спасали. Образовались долги. Мелкие, но препротивные. Висели как дамоклов меч над головой. Чтобы свести концы с концами, вкалывал дворником. Зимой по утрам с ужасом выглядывал в окно: не намело ли снега выше головы. После уборки вверенного участка, изрядно намахавшись дворницким инструментом, сразу отправлялся на учебу. На лекциях, конспектируя материал, невольно засыпал. От усталости глаза закрывались сами. Безрадостное утомительное существование. Жизнь за плинтусом. В летние каникулы надыбал доходное место – устроился торговать мороженым. Точку мне дали «проходную» – на Невском проспекте около Гостиного Двора. Место – супер, нескончаемый поток людей. Моя новая коллега, профессиональная мороженщица, по доброте душевной присоветовала бедному студенту, как правильно наторговывать лишнюю копеечку «сверху». Помимо официального заработка, для себя. На ее торгашеском жаргоне это называлось «делать честные деньги». Секрет извлечения «честных денег» был чрезвычайно прост: на прилавке тележки с мороженым, рядом с тарелкой для мелочи, раскладывались небольшие стопочки, составленные только из гривенников. Каждая из них была равна одному рублю. Внешне это выглядело одним из способов облегчения расчетов с покупателем. Ну, чтобы каждый раз подолгу не ковыряться в куче мелких монет, выискивая нужную. Фишка была в том, что в некоторых рублевых наборчиках недоставало одной десятикопеечной монетки. Советские люди были доверчивы. Сдачу обычно никто не пересчитывал – мелочевка. Чтобы уловка сработала, в кульминационный момент исполнения номера надо было одновременно протянуть клиенту и мороженое, и «заряженную» сдачу. Замешкавшись, покупатель уступал место следующему в очереди и спешно отходил от тележки. Дело было сделано. В стороне от места непосредственного расчета незыблемое правило покупателя «проверяйте сдачу, не отходя от кассы» уже не работало. Я быстро наловчился облапошивать клиентуру и работал как заправский иллюзионист. Ловкость рук и никакого мошенничества. Не придерешься. Благодаря нехитрой манипуляции, деньжат теперь хватало не только на прожитье, но и на душевный допинг – неизменный пузырь «сухаря». Чтобы не скучать на работе, мы с моей товаркой частенько баловались легким винцом. Для тонуса. Учись, студент... Жизнь – лучший учебник…
Пруха закончилась неожиданно. Можно сказать, мелодраматически. Однажды меня, активно продающего народу замороженные лакомства, случайно узрела секретарь комсомольской организации факультета по кличке «глиста». Это была тощая, плоскогрудая особа с жидкими сивыми волосами на маленькой голове. Синий чулок. Привлекательная, как противозачаточное средство. Несмотря на телесную скудость, внутренне Глиста была насквозь идейной и убежденной большевичкой. Это семейное качество перешло к ней по наследству. Через крестьянскую и пролетарскую кровь близких и дальних родственников. Политически окрашенная генетика повлияла на веру, идеологию и убеждения Глисты – она стала верной дочерью коммунистической партии и правительства. Это значило, что персональное светлое будущее ей было предопределено уже в настоящей жизни.

ЛИРИЧЕСКИЙ ОТСТУП
Достигнув половой, а главное, политической зрелости, барышни подобного типа пополняли многочисленные ряды кабинетных шлюх чиновничьего аппарата. Соглашались они на этот шаг охотно, без принуждения. Тайный отбор претенденток на роль партийной гетеры был жесткий. Конкурсанток придирчиво оценивали по многим параметрам. Судили строго и беспристрастно. Предпочтение отдавалось фигуристым, идейно благонадежным и политически грамотным девицам. Трудоустраивали избранниц политбомонда, как правило, в государственных и партийных ведомствах. Как когда-то в средневековой Италии особо отличившихся в любовных баталиях куртизанок причисляли к рангу государственных служащих. Официально современные гейши числились секретутками или референтками местечковых партагеноссе. Но в легальной деятельности этих особ существовала и оборотная сторона медали. За дополнительную премию к своей казенной зарплате личные ассистентки были обязаны удовлетворять естественные потребности своего шефа. По первому зову мужской плоти немедля и без капризов потворствовать всем прихотям вожделеющего начальника. Это условие было прописано между строк и являлось одним из главных пунктов соглашения между работником и работодателем. Следует заметить, что со стороны ангажируемых соискательниц отказов и претензий, как правило, не наблюдалось. И дряхлеющие партийные бонзы напропалую пользовали своих наложниц, даже не выходя из кабинета. Любились одномоментно, как старые похотливые кролики. Без многословных прелюдий и нежных уговоров. Как Наполеон, – не снимая шпаги. На большее у одноразовых шприцов не было ни времени, ни сил. Партийные дела требовали полной отдачи жизненной энергии
сначала, товарищи, самолеты…
ну а девушки? а девушки – потом…
Старые дряхлеющие бабуины постоянно таскали своих молоденьких куртизанок по служебным командировкам и партийным шабашам. Не из досужего интереса, но в качестве необходимого приложения для выполнения партийного долга. Если хозяину вдруг приспичит остудить кипящие мозги после острого диспута или расслабить утомленную плоть после напряженного симпозиума, то агент в юбке всегда должен находиться рядом в любое время дня и ночи.
партия сказала: «надо!».
комсомол ответил: «есть»!
Самые стойкие, идейно подкованные, от ушей до пяток неоднократно проверенные органами профессионалки удостаивались чести сопровождать своего высокопоставленного папика даже в зарубежных вояжах. К тому же сексуальная одаренность ставила этих барышень вне всякой конкуренции. Заграншлюхи являли собой элиту кабинетных потаскух. Это был высший пилотаж официозного разврата. Вершилось это негласное партийное блядство повсеместно по всей Руси великой. Греху прелюбодеяния предавались все чинуши без стеснения и опаски быть разоблаченными и осужденными. В правящем клане действовал непререкаемый закон омерты. Партийные гниды были связаны одной цепью. Впаяны в единую паутину намертво. Все члены этого паразитирующего сообщества желали вкусно жрать, сладко спать и гадить исключительно в импортный унитаз. В этом прайде отступников и предателей не существовало. Наивные правдоискатели, случайно всплывающие из этого болота, были не в счет. Стоило только выполоскать такого идеалиста в пене тщеславия, как недавний обличитель пороков обретал ореол болезненного величия и превосходства. Под мощным воздействием убаюкивающей совесть мантры «халява-халява» очень скоро поборник высшей справедливости обращался в страстного алилуйщика господствующей веры.
В награду за преданность труженицы невидимого эротического фронта получали от партийных шишкарей все доступные жизненные блага. Диапазон и мера благодарностей за плотские утехи напрямую зависел от ранга и занимаемой должности благодетеля. Вариации благодеяний и наград разнились между собой, включая целый ряд материальных поощрений и мелких должностишек в партийной иерархии. С течением времени под действием естественного отбора контингент шлюх обновлялся. Стареющих и безнадежно увядающих мочалок, вышедших в тираж по возрасту, на их почетном посту сменяло свежее комсомольское блядво. Но высокие покровители не забывали о своих подержанных, всецело преданных общему делу, шлюшистых ветераншах. По завершении честно отработанного срока каждой чиновничьей подстилке неизменно предоставлялось теплое местечко с приличным окладом в какой-нибудь затрапезной бюрократической госструктуре. С пожизненной гарантией «неувольнения» с занимаемой должности. За заслуги, так сказать, перед «отечеством»…
Вот так и кочевали избранные представительницы этого разнузданного стада блудливых овец из кабинета в кабинет. Как ненасытные блохи прыгали от одного чинуши к другому. От плешины к лысине. От оплывшего жиром брюхана до худосочного задохлика. От одного смрада к другому зловонию. Деньги не пахнут, даже если их вытащить из кучи дерьма. Ну а sexxx , как и колхоз, дело добровольное…
поскольку мир – сплошной бардак
в нем бабы ценятся везде.
искусство бабы – это КАК,
а ум – кому, когда и где…
Такова она, проститучья жизнь. Тяжкий крест. Моральный загон. Но кто комсомольским огнем не горит, тот не живет, а небо коптит. Есть железное слово НАДО. Пример беззаветной преданности высокой идее – одна беспородная бабенка, широко известная в народе под кличкой «стакан». Соответствующие прозвищу ассоциации напрашиваются сами собой. Эта прагматичная и беспринципная особа исхитрилась сделать головокружительную карьеру. И не простую, а государственную. Дорогой читатель, предлагаю тебе самому разобраться в житейских хитросплетениях этой проныры. А также сделать определенные выводы и вывести мораль из этой притчи. Занимательную историю жизни одной из политических крыс поведал мне в баре за кружкой пива один малознакомый собутыльник. Спившийся чиновник партийного аппарата из бывших комуняк. Поначалу я засомневался в правдивости его нетрезвого повествования. Но какой смысл был незнакомцу лгать? Это было шапочное знакомство. Ни к чему не обязывающая застольная беседа. Не более того. Встретились, разошлись, забыли. Предлагаю вашему вниманию необычный рассказец моего случайного приятеля. Почти без купюр.

ЖИЗНЬ СТАКАНА
Эта непоседливая девочка была неказиста собой, но как большинство дурнушек, башковита и сметлива. Крючкообразный нос, торчащий хищным клювом из детского личика, делал ее похожим на злобного вороненка. Вдобавок к отталкивающей птичьей внешности девочка страдала врожденным дефектом носоглотки. Природа наградила ее мощным, громоподобным голосом, более похожим на вороний грай, чем на человеческую речь. Сверстники так и прозвали ее – клуша-каркуша. Еще в начальной школе прилежная ученица воспылала идейным огнем. Страстно. Неукротимо. Для юного создания не было ничего ближе и никого роднее коммунистической партии. Когда в дни политических праздников девочка читала стихи со школьной сцены, от ее резкого стенобитного голосища в окнах дрожали стекла. Зрители, сидящие в первых рядах, прикрывали уши ладонями. Нормальному человеку переносить раздражающие вибрации многократно усиленного природой карканья было невыносимо. Скрипучие звуки резали слух. Иголками впивались в мозг. Необычного ребенка заметили. На этот аудио феномен обратили внимание комсомольские, а затем и партийные деятели. Понаехали разные специалисты. Из Москвы прибыла целая комиссия во главе с каким-то важным секретарем ЦК. Прислушались внимательнее, вгляделись пристальнее. Всесторонне изучили объект исследования. После экспертизы пришли к выводу, что это не патология, но редкое природное явление. Посовещались и решили использовать молодое дарование с пользой для партии. Внутри этого малолетнего существа жил прирожденный народный трибун. Одержимый, восторженный, непоколебимый. Одаренную девочку стали приглашать на все пионерские и комсомольские мероприятия. С этого момента карьера горластой школярки пошла в гору семимильными шагами. Пламенный оратор, убежденная патриотка, она быстро достигла известности и стала витийствовать на всех партийных сборищах. Девочка вошла в возраст.Заматерела. Чтобы в душе призывно зазвучал интернационал, перед каждым выступлением докладчица неизменно принимала на грудь стакашок вина. В качестве ритуального допинга. Остаканивалась она вовсе не для кайфа, но исключительно для усиления эмоционального воздействия на толпу. Учитывая особенность молодой риторши, организаторы политпросвета всегда держали в запасе бутылку, а то и две портвейна. Непременно красного, в цвет святой пролетарской крови, пролитой на баррикадах. С тех пор к ней и прилепилась кличка – «стакан». Пожизненная. Почетная. Не какая-нибудь там буржуазная рюмочка или империалистический фужерчик, и именно СТАКАН. Настоящий рабоче-крестьянский граненый стаканюга.
Свою настольную книгу «кодекс молодого строителя коммунизма» продвинутая пионерка зачитала до дыр. Другой литературы она не признавала вовсе. Фантастическое содержание коммунистической библии проникло в чистое сердце, захватило все фибры непорочной души, всецело заполнило ум невинного существа. Она себе даже татуху сакральную набила ниже пояса: «слава КПСС». Чтобы помнить о святом деле даже в туалете. И трусы носила исключительно пунцовые. В знак солидарности с коминтерном. За это старшие товарищи, имевшие эксклюзивный доступ к созревшему телу девушки, единодушно прозвали ее «красные трусы». Это была ее тайная партийная кличка. Интимная. Только для избранных членов ВЛКСМ, а позже и для товарищей из КПСС. Отныне все девичьи мечты и чаяния лежали исключительно в «светлом будущем». Но вера без дел мертва. Чтобы приблизить озаряющий разум свет, возжелала юная пионерка «задрав штаны, бежать за комсомолом». Неудержимо. До боли в чреслах. До поноса. Долго ждала юная казачка своего часа. Страдала, мучилась, терзалась. Истово молилась на светлые образы членов политбюро. Пришло время, и созревшая девица нацепила на свою монументальную грудь вожделенный комсомольский значок. Обнюхавшись в жизненном и политическом пространстве, новообращенная активистка определилась с приоритетами и избрала прямой путь к заветной цели. Задумала самостоятельно ковать личное и политическое счастье. «Бежать» упертая девица решила однозначно и твердо. Но не за комсомолом, а сразу за компартией. Чтобы не распыляться по мелочам. Не тратить драгоценное время на всякую краснопузую шелупонь и пустопорожнее мелкотравчатое чмо. Чтобы в один присест заглотить все и сразу. И не подавиться. Но, к ее глубокому разочарованию, просто «задрать штаны» не получилось. Не носили тогда девицы таких порток, чтобы их можно было, как описано у классика, «задрать». Тогда, отбросив сомнения и всякую стыдливость, дерзкая отроковица бесстыдно задрала юбчонку и, мелькнув кумачом идейных труселей, припустила с этим высоко поднятым знаменем вскачь по партийным кабинетам. Где галопом. Где рысью. Где иноходью. Где гарцевала, как дрессированная цирковая лошадка. Где, тупо как воронежский битюг, упиралась лбом в письменный стол и заученными движениями лениво подергивала чреслами. Где трусила, суча копытцами на каблучках по дубовому паркету самых высоких кабинетов. Скакала шустрая каурка, как необъезженный мустанг. Летела, не зная удержу. Мчалась как ветер, неслась как ураган. Только искры сыпались из-под копыт. Трудилась неустанно на зависть своим ленивым незадачливым товаркам из партийного борделя. Долго и упорно рыскала шустрая кобылица по иерархическим этажам. Подобно норовистой драгунской кобыле брала все барьеры и преодолевала препоны. Сбивала подковы, крошила копыта, спотыкалась, падала, поднималась, зализывала раны и снова –
вечный бой! покой ей только снится
сквозь кровь и пыль...
летит, летит степная кобылица
и мнет ковыль…
Престарелые мерины борозды не портили. Глубоко не пахали. Но всегда щедро одаривали и вкусно кормили свою безотказную савраску. Один преподнесет упряжь золотую. Другой заселит в шикарную конюшню в самом центре городка. Третий пришлет изысканный фураж из лучших парижских закромов. Оседлав одного скакуна, она безжалостно погоняла его, пока тот не падал от изнеможения. После чего, не снимая сбруи, немедленно пересаживалась на другого и, закусив удила, пришпоривала очередного кормильца. Что было сил, она устремлялась вперед, к непокоренным вершинам. К сказочным валютным рекам и рублевым берегам. Этот бешеный, выматывающий и, казалось, нескончаемый марафон привел-таки упертую скакунью к вожделенной цели. Допрыгалась сивка-бурка аж до самой верхотуры – элитных конюшен государевых. Там-то и заприметил утомленную кобылицу один высокопоставленный членоносец. По важности – главный придворный шут. По должности – политический буффон. Накормил, напоил, обогрел и приютил утомленную бедняжку в своем шикарном раззолоченном стойле. Не то, чтобы для скачек да забав молодецких – не те уж годочки у престарелого вольтижёра. А так, для куража да престижу. Для авторитету. Будет чем перед соратниками выпендриться. Обзавидуются. Пущай поживет телочка. Все не одному век коротать. Добрый партийный самаритянин был уже безнадежно стар. Песком осыпался. Хватило бы детскому саду на песочницу, чтобы куличики лепить. Вставные челюсти в стакане. Плешь да три седые волосины на испещренном старческими пятнами черепе. Дежурный спецнабор таблеток на прикроватной тумбочке. Из спецбольницы. Для спецконтингента. Не человек – загнивающий памятник Великой октябрьской социалистической революции. Доживает анахорет свой век в бывших боярских хоромах на полном гособеспечении. Неторопливо и размеренно тянет лямку жизненного остатка. Все по режиму. И, казалось, ничего более не взволнует старую амебу. Но как узрел выпирающее спелыми дынями вымя да необъятный лошадиный круп ядреной молодухи, так сразу и пробило дряхлую плоть старого мерина жеребячьим духом. Прожгло насквозь всего, с плешины до пяток. Боевой мухомор не познал ни одной женщины со дня взятия рейхстага. Все недосуг было – война, разруха, целина, будни великих строек. А тут, на излете безрадостного существования, взял, да втрескался в сдобную фефелу пень замшелый. Втюрился по самое «некуда», стрелка которого в его мужском компасе давно поникла и прочно застыла на отметке «север». И вдруг ожил и пламенно застучал остывший мотор за впалой старческой грудиной. Всколыхнулось молодецкое прошлое. Вспыхнуло революционерское. Разом нахлынули воспоминания. Как живые перед близорукими глазами – конь вороной да клинок стальной. Ведь из батраков происходил старый партиец, из крестьян. Не барчук какой, не супостат – землепашец, лапотник. Представитель трудового народа. Красный комиссар. Защитник угнетенных и обездоленных.
Глядел он на свою пухлую зазнобу, любовался, и вспомнилась ему деревенька родная. Околица дальняя да своя хата с краю. Сеновал ночной да толстомясая доярка Фроська, пованивающая ядреным крестьянским потом и коровьим навозом. Соловей курский да петухи рассветные. Самогон забористый да перегар сивушный. Студеная водица родниковая да крынка парного молока с похмелья. Бывало, выйдешь по зорьке утренней в рожь колосистую, посмотришь направо, а там – ёпт тваюмать! Посмотришь налево – мать тваю ёпт! А из бескрайних далей родной земли неслышным эхом вторит едва угадываемое, неуловимое: «мать… мать… мать… ёпт…ёпт…ёпт… Лепота ёптыть… Окинешь хозяйским взглядом ширь бескрайнюю и дыхалку перехватывает: все вокруг колхозное, все вокруг мое… Эх, годы молодые, забубенные… Житуха ёпт…
И забурлила в жилах кровь коня ветхозаветного. Словно с привязи сорвался, жеребец облезлый. Наглотался старый перечник спецтаблеток возбудительных, напялил на тощий зад парадное галифе с красными лампасами и ринулся в атаку на этот аппетитный набор мясистых округлостей. Наступал старый солдат решительно, как когда-то Зимний штурмовал. Прагматичная вертихвостка особо-то и не сопротивлялась. Так, покобенилась для фасону. Выпятила наружу внушительные налитые дойки. Пошевелила туды-сюды сдобными булками в пунцовых кружевных оборках. Деловито так. Умеючи. Гривуазно. Баба ведь, надо. Поднаторела за долгие годы сучьей практики. Насобачилась пиявка высасывать старперовские мозги. И усмирила-таки наездница дряхлеющего буцефала. После недолгой осады победила койка. Теперь бабье дело нехитрое: распластай телеса на пуховых перинах да в носу ковыряйся. Дыши ровно под чужим туловом и ни о чем не думай. Прилипла расчетливая сучка к титулованному кобелю, как банный лист к распаренной заднице. Прицепилась к выгодному шансу, как репей к собачьему хвосту. И по протекции заслуженного скомороха из спонсорской спальни переместилась на высокую ступень карьерной лестницы. К тому времени шальная активистка изрядно набрала вес. И не только физический, но и политический. Из наивной идеалистки перевоплотилась в ярую политиканшу. Хитрую, прагматичную и беспринципную. Из плотно сбитой барышни превратилась в бесформенную стареющую клячу. Соратники порадели живой легенде и, потеснив конкурентов, втиснули расплывшуюся задницу содержанки придворного буффона в комфортное кресло городского головы одного известного губернского центра. Это был затяжной прыжок. От пионерской зорьки в крупную политику. Иной добропорядочной женщине, будь она хоть семи пядей во лбу, не выпадет в жизни такой козырный шанс. А тут какая-то профурсетка в одночасье стала почтенной гранд дамой.
Больная насмешка подвыпившего бога над тварной жизнью. Поистине, чудны делишки твои хмельные, господи. Иногда и амброзию закусывать надо, всемогущий ты наш. Да и пути свои выбирать менее неисповедимые. Аминь!
Руководила новая градоначальница – только рукой водила. Царственно. Властно. Горделиво. Чтобы заслужить доверие народонаселения, пиарилась, как голливудская кинозвезда. Из кожи вон лезла ради любви народной. По всем дворовым помойкам то и дело шастала со своей свитой. Гаишники перекрывали все пути-дороги, и кортеж из представительских лимузинов подкатывал прямо к мусорным бачкам. Ближе к людям, ближе к жизни. Благочестивая была дама. В церквях молилась, свечки дорогие ставила. Кресты да иконы лобызала. Только непонятно, каким богам поклоны била – неизвестных идолов вовсе не смущал ее партийный стаж. А еще в науках продвинутая была, мозговитая: сосули двухметровые с крыш домов вознамерилась лазером отстреливать. Пушкой специальной. Креативненько так. За шестизначные откаты в личную кубышку. Но, несмотря на все потуги новоиспеченного мэра, безнадзорный городок потонул в грязноте. Куда ни глянь – везде бардак и срач. Не проехать, не пройти. Сугробы намело аж до третьего этажа Главного Музея. Сосули те, как и прежде, самостийно от крыш отрываются и законопослушных граждан калечат. Болезненно и совсем некреативно. Лепнина древняя с фасадов исторических зданий сыпится на головы прохожим средь бела дня. Необъятные горы мусора, отходов и нечистот растут и громоздятся не по дням, а по часам. Все это протухшее месиво гниет и разлагается на вирусы – вонища на километры. А городским чинушам все до фени. Свое дерьмо не пахнет. Принюхались к родному запашку. Воровать это не мешает. Каждый вяжет свою пряжу. Когда стало ясно, что авгиевы конюшни никто чистить не собирается, горожане возмущенно зароптали. Доколе?! Вместо обещанного процветания – урбанистический коллапс. Активисты и оппозиционеры вышли на улицы с революционным призывом: долой дармоедку! Задергалась тогда городничая, засуетилась. Задрожала жирами вся от головы до пят. Пошатнулось уютное кресло под властным тохосом. Немедленно всю банду верноподданных на сходку созвала. Мнения дельного испросить. Яйцеголовые советники заладили в один голос, что сей городище, уважаемая госпожа градоправительница, есть хозяйственный субъект, а не домашняя кухня. А в любом хозяйстве надобно не только опухшей рожей с плакатов торговать и речевки призывные на митингах толкать, но и дело делать. Иначе – хана. Заклюют депутаты востроклювые. Расплющат в желтой прессе журналюги вездесущие. Раздраконят так, что потом и косточки не соберешь. Не пожалеют изверги. Ославят на весь мир. И политические подтяжки не помогут. Выслушала градоначальница пренеприятные речи советчиков и пригорюнилась. Разобиделась телесами и душой. Какие же все они вредные, тупоголовые! Вместо помощи – сплошное критиканство. Вместо поддержки – горькие пилюли. Неблагодарное стадо! Выходит, все время, пока властвовала, напрасно кормила и поила этот ленивый скот. Отвернулись, подонки. Надо же – не отходя от стойла, предали свою кормилицу, свиньи. Прямо у кормушки облили грязью, сволочи. Выпачкали, измазали, испоганили репутацию честнейшей деятельницы всех времен и народов. Какое низкое коварство! Как говорится, сродно людям упавшего еще ногой попрать! И пьяная горючая слеза проглоченной обиды скатилась по морщинистой губернаторской щеке…
Обрыдла ей тогда вся эта канитель. Накомандовалась до тошноты. Ну, не прёт руководительство. Куда легче было со вздернутой юбкой по кабинетам валандаться да щедрые подношения в безразмерный лифчик складывать. Но возврата к прежнему ремеслу нет. Этап пройденный. Время ушло. Склонилась бывшая комсомолка от средних лет к пожилой поре. Кожа дряблая. Целлюлиты да морщины по всем телесам. Жиры выпирают изо всех складок. Брюхо висит как бурдюк. Порадели бабьей плоти благодетели за долгие-то годы. Раскормили, как телку на убой. Махнула она тогда стакан экспортной «столичной», всплакнула в одиночестве по-бабьи да призадумалась. Пора сваливать, пока не выперли с позором. Не просто, а пинком под зад. И, до хруста сжав вставные челюсти, скрепя сердце, порешила губерша оставить разбитое корыто вверенного поселения. Пока властвовала, насосалась пиявка банкирских, купеческих да бандитских подношений по самые гланды. Добра наковыряла немеряно – на десяток будущих поколений хватит. А обглоданные огрызки запущенного городского хозяйства отдала на откуп своим бывшим благодетелям. В благодарность за прошлые щедроты. Не забыла барыня и усердных лизоблюдов из новоиспеченной дворни – каждому досталось по личным заслугам. В прямой зависимости от степени вылизывания объедков. Остатки сладки. Пущай и соратники отщиплют от общего пирога свой лакомый кусочек – на скромное шале в Швейцарских Альпах и этих доходов каждому хватит с лихвой. Поистине, барское великодушие… за чужой счет. А народу – золотые горизонты: того, что вам наобещали, у вас никто не отберет. People все схавает… не подавится…
После вынужденной отставки побитая волчица еще долго не могла угомониться. Падение с высоты всегда болезненно. Чем выше вскарабкаешься, тем больнее падать. Тем больше синяков да шишек физических и душевных. Расстроилась вся. Занеможила. Покрывалась холодным и горячим потом с головы до пят. Чтобы перевести дух и поправить пошатнувшееся здоровье, отправились они с любезником на далекие тропические острова. Поваляться под пальмами. Помлеть на горячем пляжу. У самого синего моря. Расслабиться, забыться и напитаться свежими силами для новых деяний и великих свершений…
Возвратившись из странствий в первопрестольную, опальная руководительница подолгу, неотрывно вглядывалась в палаты царские. Все думу думала. Ее большие жеребячьи глаза наполнялись горючими слезами, а сердце великой печалью. И возжелала упертая старуха, почти как в известной сказке, стать полновластной владычицей людскою. И чтобы вся кремлевская челядь была у нее на посылках. И той же ночкой темною поведала дружку милому о своих волшебных грезах. Стала его упрашивать, умолять. Ах, с каким рвением ушлая чертовка ублажала благородного мужа своего! Убеждала стоя, сидя, лежа и коленопреклоненно. С безмерной нежностью и страстью. Расстаралась вся, не скупясь на упоительные ласки да услады несравненные. И настояла на своем ночная фея. Вымучила желаемое. Добилась своего. Задавила старого хрена бабским авторитетом и зафеячила телесами необъятными. Распалила дружка своего любезного до белого каления. Вкусил сверхпочтенный старец от греха земного и закипел. Расплавился, потек мозгами и вновь угодил в хитро расставленные сети. И опять вспомнилась ему година лихая. Вихри яростных атак. Конь боевой да шашка вострая. Воспрял тогда бойцовским духом старый кавалерист и кряхтя, вскарабкался на свою безразмерную зазнобу. Оседлал кобылку сердешную, и по-молодецки загремел костями на ее неохватных выпуклостях и впуклостях. Подрыгивал своим костлявым седалищем на бабьих мягкостях и причитал во весь охрипший голос:
мы – красные кавалеристы, и про нас
былинники речистые ведут рассказ.
о том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные
мы гордо, мы смело в бой идем!
ура! ура! ура!
Поутру раззудил скрипучее артрозное плечо старый буденовец, рубанул воображаемого врага воображаемой шашкой и принялся воевать за благое дело. Связался с кем надо, поговорил, попросил, подключил, лизнул, прогнулся, дал на лапу. После столь мощной артподготовки неуемная авантюристка совершила невероятный пируэт на правительственную сцену. Это был квантовый скачок. С ночного горшка прямиком в открытый космос.
Но при вступлении в должность возникли непредвиденные сложности. По странной прихоти природы-мамы мыслительный аппарат новоиспеченной чиновницы располагался не в голове, как у всех нормальных людей, а между ног пониже пупка. Почесав потные затылки, высокомудрые слуги народа тайно съехались на сходняк в Куршавель. Место вдали от родины было выбрано не случайно, а исключительно с целью обеспечения безопасности. Чтобы интриганы и враги не пронюхали, о чем идет базар, и не заподозрили заговор. Прозаседали неделю. В результате напряженной работы было принято судьбоносное решение. Учитывая специфику мышления нового члена фракции, а также, принимая во внимание исключительные особенности ее голосовых связок, постановили создать для функционерши отдельную должность. Долго думали, как обозвать новое кресло. Опять принялись заседать мужи государственные. Чтобы запутать вездесущих папарацци и замести следы, группа тайно переместилась на Канарские острова. С утречка парламентарии собрались на очередное заседание. Чтобы замаскировать тайное собрание под обычный банкет, был арендован ресторан, расположенный на океанском берегу. Сноровистые халдеи накрыли столы для опохмела после вчерашнего совещательного бодуна. Депутаты расселись по местам и приготовились работать. Сиплый, явно не опохмеленный, голос робко пропищал:
– Можно назвать репродуктором новой эпохи. Как вам такое, господа?
Голос громко икнул. Сначала несколько раз. Потом зашелся в приступе икоты.
На него недовольно зашикали, мол, куда торопишься, коллега. Обожди, дай сначала головы опухшие поправить. И проикайся, господин хороший, а после вякай на здоровье. И твое название вообще не катит. Несолидно. Сухо и технологично. Да ну тебя, лучше наливай.
Один из комуняк с партийной кличкой «зюга», еще в гостиничном номере умудрившийся влить в себя стакан вискаря, бодро воскликнул:
– Товарищи, а если пафосно – рупор партии? С гордостью за отчизну? И воздев залитые моргала, поднял указательным палец:
– Видите ли, товарищи, есть мнение. Там. И ткнул пальцем в небо. Но традиционное партийное заклинание не сработало. Уже достаточно опохмеленные, а посему активные, оппоненты приялись с горячностью возражать:
– Ну, это не по чину. Не пройдет и в первом чтении. И к вашему сведению, коллега, ничье мнение нас не колышет – не на партийном съезде. У нас, господин коммунист, теперича дерьмократия рулит, а не какие-то там ваши социализьмы протухшие.
Представитель рабочего класса, горлопанистый рутинер по кличке «шандыба» предложил общенародное: краснобай, пустомеля или баламут. Просто как рашпиль. Думать не надо, да и к рабоче-крестьянскому электорату ближе. Нет, отказать пролетарию – топорно и вульгарно. Как серп и молот. Никакого изящества. Страна входит в рынок. Мировое капиталистическое сообщество не поймет.
Бывший вор-рецидивист, а ныне авторитетный депутат, перед тем как «речь держать», махнул залпом стакан водяры. Смачно отрыгнув, поднял грузное туловище из-за стола, набычился и оглядел присутствующих. Исподлобья, как пахан на шестерок. Для пущей убедительности авторитет состроил татуированными пальцами «козу» сразу на обеих руках и процедил сквозь золотые фиксы:
– Слышь, фраера, окрестить должностишку надобно по-нашенски, по понятиям. Чистаканкретна – pizдобол. Ништяк погоняло? А?
Анархисты возмущенно зашикали. Фу, фу, фу, как это пошло! Непрезентабельно! Неэстетично! Никакого полета фантазии. Какая-то блатовщина тюремная. Беспредел нам тут не нужен. Анархия – мать порядка. Категорическое – нет, нет, нет!
Самый наглый и хитрозачатый член группировки по кличке «ржавый ухват», кандидат в масоны и по совместительству тайный смотрящий от ЦРУ, попытался протащить свое, заморское – speaker. В переводе на разговорный русский – громкоговоритель или живой матюгальник. Возмущенные коллеги с большим сомнением отнеслись к странному прозвищу на непонятном языке. Подозрительно. И звучит как-то по-вражески. Как в кино про буржуев. Непатриотично. Идеологически вредно.
Охранник политбомонда, он же тайный референт из органов, жестко присек попытку очернить родную речь. Заслуженный нквд-эшник возмущенно закипел пузырями и, как в былые времена на допросах врагов народа, безапелляционно рубанул:
– Слушай сюда, нар-р-род! Вр-р-раг не дремлет! Забыли?! А тут, панимаишь, скрытой диверсией попахивает. Этой, ну как ее, лингавистеческой. Предательством, товарищи, нашей родной речи. Разобщением единства нации. Так недалеко и до бунта народного. Бессмысленного и беспощадного, так сказать.
И в заключение грозной тирады – тресь кулачищем по столу: отвергнуть! Из широко распахнутых глаз патриота словно молнией сверкнуло: за родину! за Сталина! за святое дело!
Прибило всех. Как молотом к наковальне. Резануло как серпом по яйцам. В грозовых речах бывшего члена «тройки» слышалась скрытая угроза. Реальная. Поэтому оспаривать категоричное заявление агента могущественной спецслужбы никто даже и не пытался. Связываться с Конторой было небезопасно во все времена. Даже при капитализьме.
Почетные столпы общества пили, жрали, потели, кипели мозгами, фыркали, сморкались, снова пили, но ни до чего конкретного так и не добазарились. Заработались. Переутомились. Устали ломать головы над всякой плюралистической чепухой и решили оставить все как есть. Ведь ее дело нехитрое – повторяй то, что тебе скажут. Попугайничай. Разводи рацею никак не обозванная. Должностишка-то фиктивная. Пустошная. Никому нет дела до твоей казенной кликухи. Только горлань погромчее, чтобы слуги народа не заснули от скуки в зале заседаний. На том и порешили. Проголосовали почти единогласно. Против был только один – ржавый ухват, тварь засланная. На этом симпозиум закончился. Потрудились на благо страны родной, пора и отдохнуть от забот праведных. Заслужили. Солнце тропическое плешины и лысины напекло. Перегрелись. Перекупались. Обожрались до тошноты. От марочного коньяка изжога. От французского шампанского пердеж неудержимый. Устрицы эти заморские в брюхе хором пищат. Спать мешают. Не иначе происки америкосов. Сплошные провокации. Шлюхи местечковые вконец оборзели. Все валютные запасы высосали, мулатки толстогубые. Все заначки выскребли, сучки долговязые, до последнего цента. На золотой карте денег осталось только на метро. Как теперь до Рублевки добраться? Без персонального «бентли»? Пешим, что ли топать? Ну, что за жизнь? Тяжело жить от получки до получки. А от взятки до взятки еще тяжелей. Одна вредность для здоровья люду государственному…
Тем временем на Красной площади продолжалось событие… знаковое… государственное…
И зашлась в диком безудержном ржании обрадованная кобылица. Вздыбилась, как конь необъезженный от удара плети. Зафырчала хищными ноздрями, загоготала, заголосила, завопила на всю Старую площадь. От ее громоподобного ржанья пошатнулась звезда на Спасской Башне. Вздрогнули на постаменте Минин и Пожарский. Мумия отца мировой революции чуть не перевернулась в мавзолее. Счастливая, довольная, затрусила, зацокала она копытцами по брусчатке и, оставляя за собой кучи свежего навоза, рванула во весь опор к долгожданному финишу. Но вход в святилище власти был заперт. Накрепко. Дозорный якут, в прошлом охотник и оленевод, проснулся от шума и угрожающе поднял ружье. В лунном свете блеснуло острие штыка. Тогда, собрав последние силы, старая кляча выстрелила мощной ракетной струей газа из анального сопла, да и сиганула прямиком через высокую кирпичную стену. В рекордном прыжке перенесла свой тучный курдюк за кованые ворота древнего кремля. Ошарашенный постовой успел заметить лишь мелькнувший на мгновение злобный оскал, бледно-желтые гнилушки зубов и слоноподобное гузно неизвестного животного. Выпущенные газы оказались настолько удушливыми, что постовой потерял сознание. А когда очнулся, из памяти стерлось все произошедшее с ним меньше получаса назад. Мистика!
Утром о ночном происшествии в самом сердце столицы напоминали лишь выдранные из конского хвоста клочки седых волос, оставленные бешеной кобылой на древних зубцах великой российской стены.
Впоследствии по рекомендации благодарной нарушительницы отважного оленевода сделали депутатом дурдумы от заброшенного, никому не известного, Ямало-Ненецкого поселения, насчитывающего девять человек взрослого населения. Выборы узкоглазого депутата прошли со 100% явкой пьяных избирателей – образчик тундровой дерьмократии. В качестве материального поощрения новоиспеченного слугу народа наградили двухэтажным бревенчатым чумом и роскошной шубой из шкуры краснокнижного северного оленя.
Похотливого благодетеля от переизбытка амурных шалостей вскоре хватил удар. Окочурился бедолага прямо на измятых простынях. Сыграл в ящик, даже ойкнуть не успел. В спецбольнице кремлевские медики созвали консилиум. Препарировали труп. Исследовали. В заключении указали, что внезапная смерть наступила во время соития от апоплексического удара. Причиной смертельного стресса послужил обычный оргазм. У старика он был первым после взятия рейхстага и, к несчастью, последним в жизни. Утонул любезник в похоти, как муха в густом сиропе. Достойная смерть. Не от поноса или золотухи, а на поле любовных баталий. Обнажите плешины и лысины! Наш старинный боевой товарищ погиб как герой, не засранцем – мужчиной. Ушел к праотцам как викинг – с обнаженным клинком в руке и жаждой вечной жизни в чреслах. Да будет мать сыра-земля бархатным красным знаменем старому большевику. И да сияет ему вечный свет звезд кремлевских. Соратники захоронили пролетарские мощи на спецкладбише. Закопали гроб на отдельном участке для шутов гороховых. На могилу возложили погребальный венок с траурной лентой «от братьев по оружию», а в свежую землю воткнули фанерку с пятиконечной красной звездой. И все. Отстрелялся, красный комиссар. Отпрыгался проклятьем заклейменный…
Как говорится в народе, умер Аким и hуй-то с ним. Покойничек благополучно отправился к праотцам, а его двужильная вдовушка, как и прежде, продолжает велеречиво каркать с высокой трибуны. Накатит в кулуарах стакашок, как в былые времена, – и к микрофону. Потрясывает этот бесполый нетопырь в президиуме закованными в корсет жирами, клюет воздух крючковатым носом и вещает всякую хрень. Не свою – чужую. Свой «рабочий инструмент» у каракатицы давно мхом порос. Пора уже о душе подумать, а она все туда же, bлядь старая…
Закончив говорить, мой визави ностальгически всхлипнул и смахнул набежавшую слезу. Горестно вздохнув, он с нескрываемой печалью взглянул на стоящую перед ним опустевшую кружку. Я услышал немую просьбу пьянчужки и пододвинул к нему свою, полную. Он с жадностью вылакал половину и смачно отрыгнул. Ладно, пусть пьет, не жалко. Мужик-то вроде неплохой, хоть и алкаш. Позабавил словцом. Кручинится горемыка. Не вышла карьерная линия. Вот и заливает винищем скорби мирские.
Жалкий тип. Раб невежества и обмана. Типичный люмпен. Что ж, каждому лузеру – своя луза. Карл Маркс ему судья…
Я уже забыл об этой встрече в пивняке. Но однажды, включив телек, воочию убедился в правдивости эмоциональных россказней опального комуняки. Транслировали какое-то заседание правительства. Скучное, протухшее. Хотел уже вырубить ящик, но вдруг на трибуне среди яйцеголовых мудрил мелькнула полузнакомая бабья физиономия – единственная в мужском ряду. И в памяти всплыл образ, искусно описанный пивным рассказчиком. Реальная картинка из телевизора полностью соответствовала словесному портрету. И острый крюк шнобеля, и безобразно выпирающее сало, и скрипучий, каркающий тембр голоса. Настоящая жаба в аквариуме. Оказывается, вовсе не лапшу навесил мне на уши запьянцовский чинуша. Мужик, не таясь, раскрыл голимую правду жизни. Приоткрыл двери дворцовых тайн. Выплеснул эмоции откровенно, как на исповеди. Видимо, накипело. С его бы сочинительскими способностями да книжки писать, а он в чинуши подался. Лукавый раб и ленивый. Закопал свой талант, утопил в стакане…
Ну и дела! Болотная жаба сидит в управителях страны. Какое же тогда должно быть государство, находящееся под властью гардеробной моли, кровососущих насекомых и рептилий? Помойка? Параша? Болото? Трясина? Лужа? Сточная канава? Можно ли вообще назвать этот алчный, зажравшийся бестиарий государством? Решайте сами…
Но вернемся на Невский проспект к тележке мороженщика. От удивления у комсомольской активистки глаза округлились и полезли на прыщавый лоб. Даже покоцаный комсомольский значок зарделся румянцем на ее впалых грудях. От стыда, наверное. Это же надо: студент советского педагогического института продает народу буржуазное эскимо! На виду у всех. На главной улице города-героя. Ах, он еще и пьяненький к тому же! Как не стыдно! А ведь будущий учитель. Проводник идей партии в массы. Хороший пример подрастающему поколению! А еще комсомолец. Армию отслужил. Как вообще такое безобразие возможно? Какой кошмар! Оскорбленная до самого днища своей высокоидейной души, девица впала в ступор. Слов не было, она только нервически подергивалась и то и дело заикалась от возмущения. На следующий день об аморальном поступке незадачливого студента знал уже весь институт. В бабском коллективе слухи распространились со скоростью звука. Сплетня, как снежный ком, обросла небылицами и нелепыми выдумками. Как водится, на меня сразу же навесили ярлык изменщика и начали гнобить. Сначала негласно: косые взгляды, мерзкое хихиканье, недовольное фырканье, язвительные реплики за спиной. Не удовлетворившись закулисным давлением, эта свора идейных обезьян решила воздействовать открыто – на комсомольском бюро факультета. Захотели прочистить мозги, вразумить, приструнить. Желторотые промокашки, только что вылупившееся из школьного гнезда, вообразили себя вершительницами судеб. По детской наивности решили пригвоздить меня, тертого мужика, к позорному столбу. Больные люди! Явно ушибленные в детстве дедушкой Лениным. Я не мог допустить, чтобы какие-то посикухи, которые слаще морковки еще ничего не пробовали, учили меня жизни. Вот придурочные! Это был удар по уязвленному самолюбию моего внутреннего хулигана. Пойти на поводу у кучки ободранных куриц – это было ниже моего достоинства. Во мне проснулся озлобленный уличный щенок. Восстал уличный бунтарь. В ответ на требование незамедлительно явиться на заседание комсомольской ячейки, я, не сдерживаясь в выражениях, отправил зазнавшихся соплюх в трехбуквенное эротическое турне. Послал очень далеко и надолго, всем скопом во главе с комсомольской атаманшей. Эту анорексичную пуританку я покрыл семиэтажным матом еще и персонально. Выругивал изощренно и безжалостно, наполняя каждое слово ядом ненависти ко всему ленинскому комсомолу. Обрушил на ее скудоумную голову весь словарный запас грязной уличной брани, употребив самые хлесткие нецензурные выражения. Глиста была ошеломлена и шокирована грозовыми, незнакомыми, а потому очень страшными для нее, пугающими словесами. Ее вводили в трепет жуткие непонятные выражения, зловеще выплеснутые мной в ее адрес. Так угрожающе витиевато еще никто к ней не обращался. Такой подлости от богатого русского языка она никак не ожидала. Неслыханная дерзость! Безобразие! Форменное хулиганство! Охваченная необъяснимым страхом Глиста инстинктивно закрыла глаза, и, задрожав всем телом, внезапно… обмочилась… Около ее ног по полу медленно растекалось мокрое пятно. Какой пассаж… Срамота… Тут Глиста разрыдалась. Слезы ручьем закапали из обиженных глаз, падая в образовавшуюся у ее ног лужу. Сквозь частые всхлипы из ее уст слышалось только анафемское горестное стенание: «изувер, фашист, изверг». Раздираемый гневными эмоциями, я зашелся в приступе жесточайшего неостановимого хохота. Активистка вспыхнула и запунцовела, сгорая от жгучего невыносимого стыда. Не в силах вынести унижение, она спрятала в ладонях покрывшееся малиновыми пятнами лицо и, рыдая, умчалась прочь. В луже мочи на паркетном полу сиротливо поблескивал красным лаком оброненный ею комсомольский значок. Меня чуть не стошнило. Вот дура! Надо же так подмочить репутацию. Теперь обтекай, чувырла идейная. Всем расскажу. Не отмоешься от позора. В общем, роздал всем сестрам по серьгам. Заслужили. Век бы вас не видеть, мокрицы вонючие…
После моего нашумевшего демарша состоялся весьма нелицеприятный разговор в деканате. Стуканули все-таки промокашки. Не забыли гневную хулиганскую отповедь. Раскудахтались клуши на весь институт. Видимо, крепко их зацепило за тощие цыплячьи задницы. Деканша, суровая мужеподобная бабища с непомерно длинным носом, отчитала меня металлическим голосом. Слова осуждения она произносила как запрограммированный автомат. На одном дыхании. Сухо, без эмоций. Как железом по стеклу. Это было внушение с грозным административным предупреждением. Дело запахло керосином. Ситуация складывалась явно не в мою пользу. В памяти всплыла давняя школьная разборка по поводу запрещенного танца. Словно наяву перед глазами возникли перекошенные лица, бронзовая башка на столе, измятый пионерский галстук. И… ободряюще подмигнувший мне солнечный лучик, весело пробившийся через пыльное окно. Возникло жгучее ощущение несправедливости. Никому из сокурсников и руководителей факультета не было никакого дела до моих житейских проблем. Всем было решительно плевать на меня и на мою голодающую семью. Сдохни – даже не перекрестятся, твари. Эгоцентрики вонючие. Спирохеты бледные. В этом насквозь идейном заведении все было пропитано коммунистическим ядом. Все опутано сетью лжи. Затхлый дух не выветрился из древних стен со времен октябрьского переворота. Омерзительно. От скверных мыслей к горлу подкатила тошнота. Выйдя из деканата, с отвращением сплюнул на паркет…
Серпентарий, а не институт. Не люди, а инвалиды моральные… Да пошли они все… Ненавижу …
После конфликта я быстро овладел собой – сказалась армейская закалка. После этого случая окончательно вызрело долго вынашиваемое намерение бросить институт. Уходил с легкой грустью в душе, но без паники и особых сожалений. Поступил я сюда по инерции. Сразу после демобилизации. При выборе учебного заведения особо не задумывался. Искал то, что соответствовало моему убогому образовательному уровню и скудному интеллектуальному багажу. Для меня главным было – это продолжить обучение и напитать недоразвитые мозги знаниями. Неважно чему учиться, неважно где – лишь бы в высшей школе. Это было престижно. А если выбор учебного заведения был сделан правильно, то и перспективно. Как говорится, нет дороги – иди в педагоги. Пути нет – иди в мед. Льготы демобилизованным военнослужащим при зачислении и гуманитарные предметы на вступительных экзаменах сыграли решающую роль в моем выборе. Я подал документы в педвуз и без усилий поступил на дефектологический факультет – там платили повышенную стипендию. Учиться было легко, интересно, но абсолютно бесперспективно. Позже осознал, что мой выбор был ошибочен. Профессия воспитателя безнадежно больных дегенератов не мотивировала на студенческие подвиги во имя науки. Последней, убийственной, каплей в процессе моего ученичества стало практическое занятие по невропатологии в психиатрической клинике, расположенной на улице Лебедева. Преподаватель невропатологии, умница и большой оригинал, решил продемонстрировать студентам работу мозга умственного отсталого имбецила в момент так называемой «сшибки нервных процессов». Группа расселась в ожидании. Два дюжих санитара ввели в демонстрационный зал гигантского гидроцефала и усадили его на стул. Подальше от аудитории. Это странное существо, более схожее с неандертальцем, нежели с homo sapiens, не могло спокойно усидеть на месте. Санитарам приходилось постоянно сдерживать попытки дауна вставать и двигаться. Это было отвратительное зрелище. Выпученные глаза уродца смотрели в разные стороны. Из перекошенного судоргой жабьего рта текли слюни. Мимические мышцы лица импульсивно дергались. Кисти рук мелко подрагивали. Профессор спокойно подошел к испытуемому и вежливо спросил:
– Здравствуй, мальчик. Скажи, как тебя зовут?
В ответ тот, спотыкаясь на каждом звуке, глухо, через нос, промычал:
– Ге-е-е-ена.
Преподаватель обратился к нам:
– А сейчас, друзья, вы увидите яркую иллюстрацию моей предыдущей лекции.
С этими словами он подошел к больному и задал провокационный вопрос:
– А скажи-ка нам, любезный Гена, как называется самая главная улица в городе?
Озадаченный, Гена долго медлил с ответом. Морщил лоб. Сдвигал к переносице брови. Шевелил губами, что-то шептал, бормотал. В его дефектных куриных мозгах происходили поистине вулканические мыслительные процессы. Наконец, озабоченное лицо подопытного озарила характерная гримаса классического идиота и он выпалил:
– Эта… ну… эта… ну… как ее… улица Лебедева.
Профессор продолжил диалог:
– Гена, твой ответ неверен. Разве ты не знаешь, что главная улица города – Невский проспект?
После этих слов глаза олигофрена налились кровью, губы задрожали, изо рта запузырилась пена. Гена взревел как дикий зверь, вскочил с опрокинувшегося стула и, сжав громадные кулачищи, бросился на профессора. Опытные санитары, предвидя и такой исход тоже, мгновенно скрутили взбесившегося пациента. С трудом повалив его на пол, перевернули туловище лицом вниз. Один из санитаров, усевшись на психа верхом, всеми силами пытался сдерживать его настойчивые попытки освободиться. Осатаневший Гена истошно орал, визжал, скулил, выл как раненый зверь, угодивший в охотничий капкан. Второй санитар спешно достал из халата заранее заготовленный шприц и вколол в задницу дефективного специальное противоприпадочное лекарство. Воткнул толстую иглу прямо через портки. Радикальное успокоительное средство обычно применялось к неуравновешенным, склонным к взрывным реакциям психотикам. Укол был болезненный. После него любое движение вызывало нестерпимую боль во всем теле. Страшное дело. После инъекции грузное туловище монстра несколько раз судорожно вздрогнуло и обмякло. Как труп. Двуногое существо под названием Гена недвижно распласталось на полу. Совсем как размороженная мясная туша, ожидающая разделки. Тело несчастного, а может быть, по-своему счастливого, идиотика еще долго валялось на паркете. От него вдруг завоняло. Дурно, как от старой свиньи. Вскоре ленивые санитары из отделения для буйных приволокли больничную каталку. Деловито погрузили на нее парализованного уколом борова и покатили его в родную палату.
Промокашки-первокурсницы, вчерашние школьницы, сиротливо сбились в кучку и от страха забились в дальний угол зала. Испуганно распахнув свои, еще не повзрослевшие, глазенки, они с дрожью взирали на происходящее. Один лишь профессор сохранял олимпийское спокойствие. Не обращая внимания на помехи, преподаватель невозмутимо продолжал объяснять аудитории суть нервных процессов, происходящих в головном мозге больного. Ученый, фанат науки и знаток своего дела – за долгие годы он привык к подобным проявлениям неадекватных реакций отбракованного природой человеческого материала. Но сейчас никто из студентов не слушал пространные комментарии преподавателя. Все были в шоке от столь одиозного практического занятия. Это был мой последний урок в институтских стенах. Он положил конец моим сомнениям. В общем, finita la comedia, господа. Кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Дичь. Пора сваливать из этой богадельни, пока сам не шизанулся…

ЯЩИК ПАНДОРЫ
Злокозненная судьба опять играла со мной краплеными картами. У многоопытной изворотливой плутовки они все были козырными. А у меня на руках была единственная достойная масть – джокер, моя нереализованная мечта. При раздаче колоды жуликоватый шулер мне просто не вмастил. Эту драгоценную карту я берег для последнего, судьбинного, хода. Ведь на кону стояла моя жизнь. Разыгрывалось мое будущее. Я непременно должен был взять эту рискованную партию. Даже с паршивыми картами на руках. Стопудово победить, чтобы жить дальше.
Я снова оказался на обочине жизни. Но уже по собственной воле. А все потому, что прогибаться перед вонючками не умел и не хотел. Мышечный, энергичный молодой человек в расцвете сил. Без определенных занятий. Без средств к существованию. Без перспектив. Без специальности. Разве что жалкий торговец мороженым. Или дворник. Курам на смех! Еще и с двойным прицепом: жена и ребенок. Я перестал улыбаться. Из жизнерадостного, общительного, компанейского человека превратился в издерганное желчное существо. Стал циничным и озлобленным. Забросил даже музыку. Утратил жизненные ориентиры. Потерялся. Раздражало все. Даже близкие. Семейная кабала угнетала, давила, тяготила. Несвобода сковывала по рукам и ногам. Хотелось забыться, оторваться от раздражающей неустроенности. Чтобы отвлечься от тягучих мыслей, часто уходил из дома. Пропадал на несколько дней. Встречался с приятелями. Якшался с разными непонятными людьми. Пил и развлекался в сомнительных компаниях. Слепо распылял жизнь в Никуда. Безрассудно превращал себя в Ничто. Иногда легчало. Но ненадолго. До отвращения нашлявшись по чужим углам, возвращался домой. Истаскавшийся. Злой. Понурый и жалкий как побитый пес. Жена встречала со скрытой укоризной во взгляде. Молчала. Не возмущалась. Терпела. Сносила все мои выверты. Готовила еду. Кормила. И только детеныш, малое невинное существо, всегда искренне радовался моему приходу. Увидев меня, кроха тотчас начинала прыгать в детской кроватке от радости и, улыбаясь, протягивала ручонки к своему незадачливому папаше. От этой картинки щемило сердце. Становилось тошно. Родственная зависимость не отпускала. Терзала душу.
Родители все видели, сочувствовали, переживали. Особенно за малышку. Они очень любили внучку. А дедушка – тот просто обожал свою маленькую «ласточку». Сами они жили не богато, но помогали, чем могли. Однажды безмерно любящий своего сына отец взглянул мне в глаза и тихо, в сердцах, обронил:
– Ты плохой отец.
Эта фраза, а по сути, скрытое обвинение, была произнесена им почти неслышно. Вымученно. Отчасти стыдливо. Но я уловил в неожиданно откровенных словах отца глубокую душевную боль, сердечный укор и безмерную обиду на своего единственного сына. Бездельника и лоботряса, не способного даже прокормить семью. За плечами этого человека, боевого офицера, была война, тяжелое ранение, осколок снаряда в голове, контузия. Воинские награды. Ордена и медали. Нет, не таким он чаял видеть продолжателя рода…
Меня словно током ударило. Резануло по сердцу. Пронзило. Обожгло…Отец… В моей жизни он был, пожалуй, единственным человеком, который любил меня по-настоящему. Искренне. Всем сердцем. Безусловно. Невзирая на изъяны характера и поведения. Его слова меня не ранили, нет. На правду не обижаются. Но неясная подсознательная боль от сказанного изменила мою нравственную оптику. Заставила рассмотреть себя отстраненно. Оценить честно и беспристрастно. Мыслеобразный автопортрет получился крайне нелицеприятным. Удручающим. Гнетущим. Передо мной во всей красе нарисовался «я есмь» собственной персоной. Скудоумный и ленивый уродец. Самонадеянное убожество с раздутым самомнением. Прореха на человечестве. Лишняя хромосома в клетке. Ничтожество. Подобно мазохисту, я с каким-то безжалостным наслаждением хлестал себя отрицательными эпитетами. Беспощадно смешивал с грязью свое возмущенное эго. С жестокостью садиста втаптывал в пыль самолюбие и гордыню. Осознание собственной неприкаянности многократно усугубляло весь этот негатив. Безудержное самооплевывание и безжалостное самобичевание опустило самооценку ниже плинтуса. Переносить адскую, мучительную душевную чистку было очень тяжело, но этот катарсис положил начало коренным изменениям в сознании. Чтобы не свихнуться, надо было что-то делать. Изменять ситуацию. Или менять свое отношение к ней. Жизнь настоятельно требовала перемен. Безотлагательно…
Когда человек попадает в жизненный капкан, то он зачастую остаются один на один со своей бедой. Безразлично сочувствующих твоему горю – тьма, а на деле реально помочь некому. Взял я тогда пузырь водки и на досуге заглянул на огонек к одному старому другану. Зашел не просить помощи, не за тем, чтобы поплакаться в жилетку, а просто так, чтобы забыться. Парень этот вкалывал грузчиком в лесном порту и был примитивен как сливной бачок. В жизни было у него три главные мечты. Первая: два кресла и журнальный столик. Вторая: кабаки. Третья: бабы… и много. Триада путеводных звезд вела молодого пролетария через всю жизнь. Ради этих основополагающих целей он и пахал как раб на галерах. Бухнули. Оказалось маловато – докер пил как конь на водопое. Сгоняли в магазин за добавкой. Чтобы лишний раз не бегать, взяли сразу поллитру и «маленькую» впривесок. Водочку вдогонку недурно полирнули «жигулевским». Разговор сразу принял душевный оборот. Водка с пивом расслабила члены и развязала язык. Поделился своими печальными раздумьями. Выслушав мою исповедь, брателло по дружбе сосватал меня на работу. В порт. В свою бригаду. Совет молодого пролетария был прост так грабли: бери больше, кидай дальше и 250 целковых в месяц – твои. Потом «гуляй, Вася, ешь опилки, ты работник лесопилки». Оригинальная метафора. Сразу и не врубишься в глубину народной мысли. Вполне мудро для человека с семилеткой и путягой за плечами. Настроение у меня было препаршивое. Голова отказывалась нормально работать, и я согласился с его предложением. Машинально. В иной ситуации, в уравновешенном состоянии духа я вряд ли решился бы на подобную авантюру. Но в тот момент других соображений в расплавленных водочными парами мозгах не возникало вовсе. Да и выбор был невелик – родное семейство требовало от меня поступка не мальчика, но мужа. И я пошел на это каторжное дело. Решительно. Как спаситель на голгофу. Безысходность отступала. Мрак понемногу рассеивался.

РЖАВЧИНА
Так я ушел «от Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать» и стал докером лесного торгового порта. Если точнее, то не докером, а портовым грузчиком. Настоящие докеры в стивидорских бригадах грузят пароходы, а я обрабатывал обычные железнодорожные вагоны – пульманы, груженные балансом. От сознания, что неясная ситуация наконец-то разрешилась, наступило облегчение. Поначалу было даже весело. На новом месте я считал себя временщиком. Работа для меня была очередной жизненной игрой, навязанной сложившимися обстоятельствами. Несмотря на глубинное внутреннее отторжение, я был вынужден соблюдать правила, установленные неизвестным автором этой игры. Чтобы не погрязнуть в рутине изматывающего монотонного физического труда , я представлял себе весь этот напряженный процесс в виде активной спортивной тренировки на свежем воздухе:
если руки сильные и большая грудь
не будь ты академиком, грузчиком ты будь...
Поначалу воображение помогало. Бодрило. Придавало силы. Но через пару месяцев выматывающего «тренинга» наступило горькое разочарование как в честном труде на благо родины, так и во всем мировом пролетариате. Видимо, перетренировался телом и мозгами. Не стану подробно описывать жизненные перипетии этого довольно мрачного периода. Неинтересно. Черно-белая реальность, умноженная на скуку. Кроме негативных эмоций всполохи полузабытых реминисценций и слабые отголоски прошлого ничего не вызывают. Этот сумрачный, глухой, невразумительный период моей жизни можно характеризовать одним словом – оплачиваемая каторга. Добровольная зона. Остановлюсь лишь на эпизодах, заслуживающих внимания, и характерных портретах работных людей, с которыми мне довелось вместе вспахивать трудовую ниву.
Понедельник. День тяжелый. Начало рабочей недели. Героический рабочий класс заступает на трудовую вахту. Подъем в пять утра. Авоська. В ней бутерброды, заботливо приготовленные женой с вечера. Сорок пять минут стоячей тряски в скрипучем, переполненном людьми трамвае. Сонные лица. Теснота. Запахи. Перегар. От конечной остановки – полчаса быстрым шагом до проходной. Дорога проходит вдоль высокой кирпичной стены клеевого завода, выстроенного еще пленными немцами. От производственного сырья, гниющих костей забитых животных, на всю округу распространяется омерзительная вонь. Невыносимая. С похмелья – просто тошнотвор, как от химической атаки. Тут же, на крохотном пятачке земли, обосновался пивной ларек. Встал прочно. На века. Точка открывается только после окончания рабочей смены. Однажды, в женский день восьмого марта, пивница так лихо «наотмечалась» бабского праздника, что вырубилась прямо на рабочем месте. Источник янтарного напитка остался без пригляда. Каждый желающий утолить жажду мог открыть краник и нацедить себе кружку, а то и две халявного пивка. В свинячьем восторге гегемон лакал бесплатное пойло и язвительно посмеивался над объявлением: «граждане, требуйте долива пива!». Все для людей, все для народа. Все по справедливости: каждому по потребностям, от каждого по труду. Торговка – она не обеднеет. Наворует еще. Так на территории единственного в стране пивного ларя проявлялось классовое самосознание рабочего класса. Зачатки грядущей дерьмократии.
Бытовка. Персональный шкафчик. Переоблачение в работягу. Спецовка. Зимой – телогрейка, ватные штаны, валенки и шапка-ушанка. Обязательная пластиковая каска – защита от выскользнувших из стянутого толстой проволокой пучка деревянных балансин. Но главная техника безопасности – смотри в оба! Если стяжка порвется, то полторы тонны сырых метровых бревен с верхотуры портального крана посыпятся на бедовую голову. И ты на всю жизнь калека. Никакая каска не спасет. Летом – грубая немнущаяся брезентуха, такие же негнущиеся портки и специальные башмаки с металлическими подносками. Мозолистая рука каждого крепко сжимает рабочий инструмент настоящего лесопортового докера – металлический крюк, насаженный на деревянное топорище. Грозное оружие пролетариата. Как булыжник из мостовой.
Пахота до обеда. Безостановочно. До благородного трудового пота. Вместе мы – сила. Короткий перекур и снова за дело. Вперед к победе коммунизма. Каждое выгруженное бревно – удар по мировому империализму. Эту воодушевляющую фразу очень любил повторять мастер нашего участка. Фамилия его была Рабинович. Имя и отчество Иван Иванович. Забавное несоответствие имен собственных. Народ только посмеивался. Иваныча уважали за юмор. А еще за человечность. Рабинович, в отличие от своих коллег, никогда никого не штрафовал за нарушения трудовой дисциплины. У него был свой метод дрессировки рабочего класса. Наказание прогульщиков и пьяндыжек ограничивалось воспитательной беседой и мягким отеческим внушением. Умный и хитрый, он хорошо изучил психологию этих людей. Сегодня я – тебе, завтра ты – мне. Это правило человеческих взаимоотношений работало безукоризненно. Себя, махрового либерала, он тоже не забывал. Прохиндей страдал сильной близорукостью и носил роговые очки с толстыми линзами. Но, несмотря на подслеповатость, отчетливо замечал, где, как, что плохо или хорошо лежит. Он частенько выписывал для личных нужд отходы списанных пиломатериалов. Вполне официально. Но фактически вывозил с территории порта первоклассный экспортный лес, для маскировки присыпанный древесными отходами и мусором. К личным погрузо-разгрузочным работам он привлекал работяг, нарушивших трудовую дисциплину, но великодушно прощенных за прошлые огрехи. Рука руку моет. Благодарные «должники» платили благодетелю той же монетой – гробовым молчанием: ничего не вижу, ничего не знаю, ничего никому не скажу. Остальная масса все видела, обо всем догадывалась. Слабо прикрытое воровство совершалось средь бела дня, на глазах у множества людей. Но, несмотря на очевидность, никто не осмеливался раскрыть рот – себе дороже. На Руси забитое и бесправное человеческое стадо из покон веков страшилось начальников любого ранга. В результате подобных махинаций портовый комбинатор выстроил в пригороде две приличные дачки из качественного дерева. Ничего не скажешь, настоящий мастер своего «дела».
Вороватому начальничку не уступал в предприимчивости один ловкий стивидор, руководивший погрузкой леса на иностранные сухогрузы. После окончания лесотехнической академии молодого специалиста распределили на работу в лесной порт. Выпускник оказался на редкость смекалистым. Обнюхавшись в необъятном портовом пространстве, он просек, что в мутной воде вопиющей бесхозяйственности можно и нужно ловить жирную рыбу. Находчивый спец по лесной промышленности пораскинул образованными мозгами и заключил, что от государства не убудет, если он толканет «налево» парочку пакетов экспортных пиломатериалов. При гигантских товарных оборотах порта никто бы даже не заметил отсутствие столь незначительной мелочи. Капитаны зарубежных судов охотно шли на сделку. Ведь капиталист во всем видит свою выгоду. За древесный «левак» иностранные купцы платили валютой. Одна такая сделка приносила хитровану доход, равный его годовой зарплате. Было, за что рисковать и бороться. Прохиндей особо не наглел, действовал осмотрительно. Довольствовался той малостью, что имеет. Машина, дача, квартира – стандартный набор успешного советского человека. Молоток. Разумный подход к делу. Поэтому жадность фраера не сгубила. Поэтому и жил он в достатке, долго и счастливо.
Не только начальство, но и портовая братва не лаптем щи хлебала. В одной из стивидорских бригад работал молодой докер, который специализировался на порнографии. В советское время это было довольно рискованное предприятие. Любая порнографическая продукция находилась под строгим запретом. Смотри, сколько хочешь, любуйся на интимы, но если застукали на продаже – статья УК «за распространение». Аморалка. Антисоветчина. Тюряга. Но охота пуще неволи. Да и запретный плод всегда сладок. Подавленная сексуальная природа лишь усиливает неудовлетворенные инстинкты. Изголодавшийся народ был падок на откровенные зрелища. Специфическая направленность этого бизнеса приносила неплохие барыши. Когда бригада докеров поднималась на борт иностранного сухогруза, этот деятель, не теряя времени даром, принимался за дело. Проныра шастал по каютам парохода и за гроши скупал у морячков порнографические журналы. Иллюстрированные сборники подобного рода валялись в каждой каюте иностранного судна. При помощи этого примитивного визуального снадобья члены экипажа обычно сбрасывали напряжение, накопившееся за долгие месяцы плавания. За бугром такая макулатура стоила сущие копейки. И моряки с удовольствием продавали русскому барыге эти пикантные «веселые картинки». Бригада благосклонно относилась к незаконному увлечению своего молодого товарища. Работяги не возмущались и держали язык за зубами. После каждого удачного приобретения барышник проставлял мужикам литруху водки. Обязательную. В отмазку за то, что те его «обрабатывали», пока он шустрил по кораблю. Всех устраивала такая норма компенсации за молчание. И волки сыты, и овцы целы. И глаз залит, и бабки на кармане.
Забавный случай произошел с одним из смекалистых докеров при разгрузке небольшого иностранного сухогруза. Дело было осенью, после длинных праздников. У всех работяг после затяжной пьянки трещали и раскалывались головы. Хмурые мужики еле шевелились в холодном чреве судна. Как сонные мухи зимой. Без опохмела никакая работа не ладилась. После праздников, как правило, все магазины были выходные. Да и занять не у кого. До получки было еще далеко. А поправить здоровье было ой как нужно. Больная голова не являлась уважительной причиной для непроизводительного труда. Да и сам капитан «иностранца» не был заинтересован в простое. Лишнее время пребывания судна в порту оплачивалось из собственного кармана. Голь на выдумки хитра и сообразительный мужичок придумал оригинальный ход для опохмела. Он отошел к борту судна якобы по нужде и в характерной позе встал на самом краю переброшенного на пристань трапа. Когда в зоне его видимости появился член судовой команды, мужик картинно взмахнул руками и сиганул вниз, в холодную воду. Издали театрализованное действо выглядело вполне натуралистично. Шельмец специально нырнул в неглубокое и безопасное место. Между бортом судна и причалом. Вся бригада, разумеется, была в курсе его задумки. Массовка, увидев барахтающегося в ледяной воде товарища, тут же кинула ему сразу несколько спасательных кругов. На всякий пожарный, чтобы мужик, не дай бог, случайно не утоп. Потом все как один дико заорали на весь пароход:
– Эй, вы там, фирмачи сраные! Человек за бортом! На помощь!
Дальше – многоточие… Нецензурное, но весьма и очень выразительное. Услышав истошные крики грузчиков, щедро разбавленные специфической портовой матерщиной, вся команда во главе с капитаном высыпала на палубу. Дюжие матросы мгновенно спустили трап и вытащили бедолагу из воды. Одежда на нем промокла до нитки. Губы посинели от холода, а сам он дрожал как осиновый лист. Это вам не май месяц. Все-таки ноябрь на дворе. В каюте капитана с пострадавшего сняли всю мокрую одежду и отнесли ее в сушилку. Взамен выдали пострадавшему новенький комплект шерстяного белья и уложили в койку. Для профилактики простуды налили мужику полстакана виски и укрыли пуховым одеялом. Пока матросы отсутствовали, виновник торжества вылакал остатки вискаря и заснул невинным младенческим сном. Чтобы о случившемся не узнали портовые власти, капитан сухогруза предусмотрительно всучил каждому докеру по бутылке виски и по блоку сигарет «мальборо». А бугру, как главному начальнику, преподнес персональную взятку – дорогущий французский коньяк в красивой витиеватой бутыли. Все остались довольны подарками. Коньяк тут же, в трюме, хмельные страдальцы, пустив бутылку по кругу, моментально вылакали из горла. Пустую тару бугор забрал себе. Чтобы похвастаться перед домашними и поставить эту неописуемую красоту на комод рядом с мраморными слониками.
Затрапезная рабочая столовка. У входа, на лестничной площадке, свалены в общую кучу грязные ватники и каски. Крючки брали с собой. Берегли. Инструмент индивидуальный, подогнан точно «по руке». В нос ударяет специфический запах дешевого общепита и человеческого пота. Эмалированная раковина. Заскорузлая, облезлая, с пятнами ржавчины и сколами. Рядом с ней на вбитом в стену гвозде висит свалявшееся от грязи рваное вафельное полотенце. Общественное, многоразовое. На измятый влажный поднос в беспорядке насыпана гора алюминиевых приборов. Торчат во все стороны. Все погнутые, засаленные, мокрые. Противно даже прикасаться. Повсюду – кухонный чад. Скудное меню из трех блюд. От первого блюда, «щей из свежей капусты», по сути выварки из мясных костей (возможно из близлежащего клеевого завода), отказался сразу. Не суп, а жидкие помои с лохмотьями капустных листьев. Чтобы не рисковать желудком, выбрал натуральное блюдо – «тушеное мясо с гарниром». Поваренок небрежно кинул в мокрую тарелку какой-то кусок, внешне похожий на мясо, шлепнул рядом кучу жидкого пюре и густо полил все это месиво красновато-коричневым соусом. Пахнуло тухлятиной. За столом выяснилось, что «мясо» – это вовсе не мясо, а кусок вываренного хряща с желтоватыми охвостьями жира. Обилие темного соуса в блюде скрывало кулинарную фальсификацию. Жрать эту гадость не стали бы даже уличные собаки в голодный год. От вопиющей наглости кухонных аферистов вскипел мой разум возмущенный, и я устроил грандиозный скандал. Местечковую революцию. Это было мое личное пролетарское ПРОТИВ обнаглевшего совдеповского общепита. Подцепив вилкой несъедобный оковалок, я высоко поднял его над головой. Так, чтобы все видели, чем вороватые жулики кормят героический рабочий класс. Размахивая как знаменем этим куском жирного дерьма, бросал обвинения в лицо всем причастным к мерзкому проступку. Нарушители технологии приготовления пищи во главе с шеф-поваром выскочили в зал и с удивлением, а больше с опаской, выслушивали мою пламенную речь. Для них публичное выражение недовольства было чревато неприятными последствиями. В те времена стукачи «барабанили» вовсю и ОБХСС не дремал. Народ одобрительно зароптал. Работяги принялись лихорадочно ковыряться в содержимом своих тарелок, выискивая несъедобный компромат. Послышались робкие голоса поддержки. Это вначале. Потом раздались более смелые возгласы типа: сучье племя! к ответу ворье! сами жрите эти помои! долой рвачей! попили нашей кровушки! Отпиzдить этих гадов! Дальше – круче и нецензурнее. Все по-взрослому… Многоточие… Молчу… Подобных выступлений здесь еще не видывали и не слыхивали. Десятилетиями безликая толпа покорно сносила обманы, пересортицы, недовесы. Люди отдавали свои кровные, трудовые копейки. Но вместо нормальной еды получали пищевой суррогат. И никто не возмущался. Забитые ватники безропотно пережевывали эту свинячью бурду. Плевались, давились, но проглатывали. Молча… закрыв хлебало. Терпилоиды… Дикари…
Кухня хорошо усвоила преподанный урок. С этого дня поваренок на раздаче встречал меня глупой улыбкой до ушей. Тупее этой расплывшейся, жирной, лопоухой физиономии я не видел в жизни. Зато в моей персональной тарелке всегда лежала двойная порция говяжьей вырезки или огромный сочный бифштекс. Каждое заказанное мной блюдо было красиво приправлено гарниром из жареного картофеля и свежих овощей. Так-то вот! Уважай, буржуй, рабочий класс.
Отовсюду, куда не обратится слух, в порту слышится глухое, нескончаемое «тюк, тюк, тюк, тюк, тюк». Это славные советские докеры долбят упрямые бревна своими острыми крюками. Это зов души, бессловесный гимн труду и зарплате. Зарплата – всегда праздник. Сродни церковному. Даже для нарушителей, лишенных премии за прогул или пьянку, это всегда сабантуй.
Получка. Какое сладкое слово! Душевное. Согревающее. Многообещающее. В этот знаменательный день бригада засылала в магазин гонца за горючим. Кого-нибудь из молодых и шустрых. Скидывались поровну и, как правило, отряжали за бухлом моего лепшего другана. Тайными тропами, сквозь дыры в заборе засланный гонец доставлял на закрытую территорию порта несколько бутылок бормотухи. Для душевной радости товарищей. Ценный груз тут же прятали в сугроб. Засовывали глубоко, чтобы не украли. Спустя некоторое время, работа приостанавливалась, и бугор торжественно объявлял перекур. Опытный бригадный черпала извлекал из снега охлажденные спиртоносные «бомбы», срывал зубами пластмассовые пробки с горлышек и накатывал каждому участнику действа по стакану винища. Наливал щедро, «с горкой». Граненая емкость была одна на всех, поэтому глотали ледяное пойло в спешке, давясь и захлебываясь обжигающей горло влажной стужей. Процесс возлияния происходил настолько стремительно, что мы не успевали даже выкурить на закуску по сигарете и позволить напитку как следует прижиться в организме. Наскоро сделав по паре глубоких затяжек, бригада выползала из укрытия и с удвоенной энергией снова бросалась «под танки». Только крючки мелькали да щепки летели во все стороны. Через час-полтора этот убогий ритуал исполнялся по избитому сценарию. С таким, поистине звероподобным рвением, к труду я еще не встречался. Я никак не мог уяснить простой вещи: зачем тогда вообще пить, если весь кайф полностью улетучивается через полчаса напряженной пахоты? На мой взгляд, любой нормальный выпивон прежде всего предполагает приятную расслабуху, отдохновение от забот и, конечно же, традиционное «а поговорить?». Но в среде запуганных мастодонтов даже банальная рабочая пьянка принимала извращенную, клиническую форму. Единственное, что я мог противопоставить нравственным ценностям забитых, искалеченных жизнью уродцев – это относиться к этой житейской данности с должным юмором. Воспринимать настоящую действительность, как явление временное, преходящее. Мое нынешнее человеческое окружение не внушало уважения и не порождало сочувствия. Тупорылые человекоподобные существа с одной извилиной в мозгу вызывали только презрительную жалость. Это была некая бессознательная душевная реакция на внешние раздражители, ежедневно мелькавшие перед глазами. Нечто сродни естественному состраданию диким животным, жизнь которых ограничивалась клеткой зоопарка. Еще были приколы. Мои смешные придумки. Это немного разбавляло отупляющую однообразность рабочей тягомотины. Теплый туалет в конторе нашего грузового района находился далеко от места разгрузки вагонов. Работяги справляли нужду в проходах между гигантскими штабелями пакетированных досок, подготовленных к погрузке на суда. Процесс освобождения организма от избытков жидкости был коллективный. При социализме рабочее время предназначено для выполнения хозяйственного плана. Чтобы портовая техника не простаивала зря, естественное физиологическое действо осуществлялось во время перекуров. В эти краткие моменты передыха я своей струей вырисовывал на снегу силуэт скрипичного ключа. Этому забавному художеству я научился еще во время службы в оркестре. Неотесанные мужланы даже не знали, как называется и что означает этот символ. Но, несмотря на ограниченность пролетарского ума, моя шутка всегда вызывала на грубых лицах добрую улыбку. Да и откуда эти «бурлаки на Волге» могли почерпнуть знания? Основную массу портовых работяг составляли бывшие малограмотные крестьяне, понаехавшие на заработки из обнищавших после войны сел и деревень. Завербованные, они по спецнабору толпами прибывали в город, чтобы в едином порыве поднимать страну из разрухи.
Рабочая общага для иногородних и лимитчиков была оборудована общедоступными благами цивилизации: раздельными уборными, общими душевыми комнатами и коллективными кухнями. Демократические удобства располагались на каждом этаже здания общежития. Для того, чтобы смыть недельную пролетарскую грязь, немытым обитателям жилых ячеек приходилось занимать очередь в душ загодя. Чтобы избежать неизбежных склок и упорядочить стихийные помывки, комендант общежития устанавливал для жильцов строгое расписание посещений душевой: по чётным дням – мужские, по нечётным – женские помывочные дни. Для ежедневного туалета народ пользовался обычными раковинами в уборных. В стесненных обстоятельствах обобществленной социалистической собственности у бывшего крестьянина с врожденной хозяйской закваской, обостренно проявлялись мелкособственнические инстинкты. Мучительно грела душу и тягостно давила на извилину сокровенная мечта о своей, отдельной, жилплощади. Болезненно саднило душу воспоминание о родной избе, отдельно от всех стоящей на околице далекой, навсегда покинутой, сибирской деревеньки. Тревожили и волновали мозг навязчивые мысли о своем собственном городском гнёздышке. Грезилось и мечталось о том, что когда-нибудь можно будет свободно, без оглядки на недовольные, осуждающие взгляды соседей по общаге, с гордым видом выйти на крохотную, но собственную, кухоньку, напялив на себя старую заношенную майку, или даже полуголым – только в кальсонах или выцветших от времени «семейных» труселях. Можно уютно засесть в собственнои сральнике с папироской «беломор» и газетой «правда», которую после прочтения можно использовать в качестве туалетной бумаги. И никто тебе слова дурного не скажет, никто не упрекнёт, типа: «ты там уснул что ли? выходь оттудава, мы тоже срать хочим».
Чаяния о сказочных прелестях отдельного жилища мотивировали работный люд на трудовые подвиги «во имя» чивой-то важного и вдохновляли на борьбу «за» чтой-то не совсем понятное. Непреходящая дума о своих, кровных квадратных метрах побуждала трудящуюся лимиту пахать с утроенным тщанием, не жалея здоровья и сил.
Будем биться, колотиться! За жилплощадь, за кухню, за сортир, за трусы, bля! Расступись, народ, идёт рабочий класс! Пролетарий – это вам не хер собачий! Трудовые будни – праздники для нас! Мы – сила! Ура,таварисчи!
За три десятка лет переселенцы благополучно ассимилировались в городской среде, обзавелись семьями, получили жилье. Из приобретенных в цивилизованном обществе ценных привычек в этих людях прочно закрепились только две: подневольный рабский труд и рюмка. Как ее ласково обзывал один сердобольный работяжка – «рюмочка». Ритуал пития соблюдался неукоснительно. Родился ребенок – рюмочка за появление на свет. Подросло дитя для коллектива – рюмочка за детсад. Пошел детеныш в первый класс – рюмочка за школу. Приняли в пионеры – рюмочка за пионерию. Вступил в комсомол – рюмочка за комсомол. В красные дни календаря – рюмочка за государство, рюмочка за партию и рюмочка за правительство. Политика – дело святое. Ну и далее по списку: различные праздники, даже религиозные, дни рождения, похороны, поминки – во всех случаях неизменно присутствовала традиционная «рюмочка». Застольное возлияние в кругу семьи пьянкой не считалось. Это был некий духовный обряд сродни шаманскому камланью. А по сути – обычный бытовой алкоголизм. В отличие от непритязательной семейной рюмочки популярный в народе граненый стакан был символом всего рабочего класса. Воплощением сплоченности и коллективизма. Духовной скрепой народа. Критерием уважения к человеку служила степень устойчивости организма к спиртному. Чем больше человек «тянул», не теряя способности передвигаться самостоятельно, тем выше был уровень почитания этой выдающейся личности. Лидеры возносились на негласный пьедестал. Слабосильные подвергались всеобщему осмеянию. Загадочная русская душа. Непонятная русская бестолочь. Чтобы не впасть в азиатчину и не превратиться в одномерного дуболома, я записался на курсы английского. Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек. Занятия увлекали. Язык будущего приближал мою далекую мечту. Процесс познания был свежей струей в мутном потоке моей нынешней жизни. Работа ума разбавляла чужеродную среду и защищала от пагубного воздействия окружающего меня кретинизма.
В семье появились деньги. Жизнь понемногу стала налаживаться. Но тут на мою голову неожиданно свалился очередной «подарочек» от судьбы. В будничной суете как-то незаметно и естественно народился еще один детеныш – пацан. Жена слишком поздно поставила меня перед фактом беременности. Для простой девочки, выросшей без отца в многодетной семье, такая бесхитростная модель совместной жизни была единственно приемлемой нормой поведения. Личная жизнь девушки, воспитанной в традициях совдеповского домостроя, должна соответствовать общепринятому стандарту: обязательное замужество, нерушимый союз двух сердец и цветы жизни – дети. Желательно двое, мальчик и девочка. И чтобы все было «не хуже», чем у других. Это и есть идеальная картинка семьи. В этом и заключено женское «щастье». Иных вариантов сосуществования с любимым человеком она себе не представляла вовсе. И не знала – некому было научить. В этом не было ее вины. Это была ее беда. Подобное мировоззрение было присуще большинству социальных самок, живущих по укоренившимся правилам. Я же, замороченный идиотической пахотой, не замечал в супруге явных физических изменений. После первых родов дражайшая половина раздалась в формах, округлилась, и ее увеличившийся животик не бросался, как прежде, в глаза. Это был удар в спину. Исподтишка. Было уже поздно что-либо предпринимать. Время было упущено. Казалось, счастливому папаше надо бы радоваться появлению на свет нового члена семьи. Родился новый человек. Сын. Наследник. Продолжатель рода. Твое воплощенное будущее. Я, ты, он, она – вместе дружная семья. Но вместо родительского восторга это событие вызвало у меня крайне негативную реакцию. Внутри меня что-то надломилось. Опустились руки. Пропало всякое желание батрачить до седьмого пота на опостылевшей работе. Расхотелось вить из себя веревки. Рождение второго малыша изменило идеалистическое представление о семейной жизни. Я окончательно лишился иллюзий и утратил веру в идеальную семью. Незапланированные плоды любви вторглись в нашу жизнь и нарушили хрупкое чувственное равновесие. Эти два неразумных существа требовали к себе неослабного внимания и постоянной заботы. Теперь они определяли мысли и действия каждого родителя. В корне поменялся образ жизни. Наши супружеские отношения приняли почти формальный характер. Семейная жизнь приобрела примитивные фабульные очертания. Эта некогда бурная, переполненная чувствованиями, река не остановилась. Она не высохла, нет – она лишь приостановила стремительный бег и теперь продолжала свое неторопливое течение только по инерции. Как сказал один стихоплет, «любовная лодка разбилась о быт». Банальная история. Синдром прекрасного равнодушия: терпеть до конца жизни одиночество вдвоем.
На этом развороте жизни все мои амбициозные планы были безжалостно перечеркнуты. Наивные мечтания превратились в химеру. Нетронутым оставалось только сокровенное, затаившееся в тайных глубинах сознания. В трудные моменты только это чувство согревало душу, придавало силы и вселяло надежду на будущее.
А пока… да зарасти оно все... Жизнь на этом не заканчивается…
Полгода я, как проклятый, крутил шарманку работы. Изматывающая монотонность и рутина опаскудели до тошноты. Опротивело тупо горбатиться даже за деньги. Достала ежедневная клоунада с переодеваниями в грязный, до последней нитки пропахший трудовым потом, рабочий затрапез. Уродливые фигуры в затасканных ватниках, касках, с ужасными крючьями в руках вызывали неприязнь. Это были настоящие питекантропы с непропорционально длинными, вытянутыми до колен, руками. Картинка точь-в-точь из школьного учебника по зоологии, глава – «происхождение видов». Эти существа с чайной ложкой мозга породили во мне одновременно и сочувствие, и отвращение. Невыносимо раздражали слух примитивные лубочные шуточки-прибауточки и тупые крестьянские подковырки. Бесконечные откровения типа «кто, с кем и сколько выпил и как нажрался в выходные» вызывали чувство гадливости. В общем, дебилизм полнейший. Филиал клиники Лебедева. Можно смело ставить диагноз: хроническая дегенерация. Тупиковая ветвь эволюции. Короче, обрыдло мне все это сообщество неандертальцев. Окружающее жлобство достигло предела, и я решил покончить с этим грязным делом. Но резко увольняться не стал – за спиной была семья. Огляделся и, пораскинув мозгами, перешел в охрану порта.
Теперь я стрелок ВОХР. Маленький, но сам себе начальничек. На новом месте платили маловато, но и сама работа не утомляла. Вохры дежурили посменно, сутки через трое. Свободного времени было море. На посту можно было спокойно заниматься английским, читать книги или просто дремать. Меня такое дуракавалянье вполне устраивало. А когда выпадала смена моего дежурства на центральной проходной, то порой и копеечка перепадала. По давней морской традиции, сошедший на берег экипаж загранзаплыва после каждого рейса уходил в беспробудный загул. Обычно мореманы гулеванили в ресторане с характерным названием «бригантина». Всем известное питейное заведение располагалось недалеко от порта. В родном кабаке морские волки отрывались по полной программе. Хрусты всех стран мира летели как бумага. Водка и вино текли рекой. Столы ломились от закусок. Оркестр играл только для покорителей морских просторов. Ближе к ночи загулявшие матросики снимали дежурных кабацких шлюх и притаскивали их к себе на судно. Я был молод, понимал этих ребят. Входил в их положение и пропускал веселую компанию через проходную. За рискованную любезность мне и полагалась небольшая мзда. Было одно условие: я предупреждал морячков, что ровно в 6-00 заканчивается моя смена и до этого времени весь блядский курятник должен покинуть территорию порта. Опоздают – их проблемы. Пусть тогда мочалки выпутываются сами. В этом случае я умываю руки: никого не видел, ничего не знаю. Понимая, что лафа может закончиться, морячки меня не подставляли. От души накувыркавшись в каютах родной «коробки», обязательные мужики с утра пораньше выпроваживали своих разовых подружек. Около шести часов утра через вертушку проходной мимо меня торопливо проскальзывала череда изрядно помятых ночных бабочек. Все они были изрядно потрепанные, но довольные. Путаны шли гуськом, в полном молчании, не поднимая глаз. Все было понятно и без слов. Язык случайных встреч безмолвен. Такая у них работа – ближнему подмахнуть. Можно и дальнему – это без разницы. Любой каприз за ваши деньги. Каждая цыпочка крепко сжимала в руках яркий пакет с иностранным логотипом. Это были подарки недавних любезников – своеобычная плата за оказанные услуги. Все по чесноку. Без обмана. Моряк ребенка не обидит. Шлюху – тем более. Тетя каждая важна, тетя каждая нужна. От каждой по способностям. Каждой по труду.
В охране у меня был постоянный сменщик – средних лет бухарик с глазами испуганного кролика. Зенки у выпивохы всегда были закисшие и красные. Мужичок в прошлом трудился докером, но спился и, не желая покидать родную портовую обитель, перевелся в охрану. В знак беззаветной преданности морскому духу он всегда носил фуражку с «крабом». Надевал он ее исключительно для фасону. А еще, чтобы прикрыть головным убором плешь на седеющей голове. К бутылке мой коллега прикладывался постоянно. Истинный алкаш, он употреблял спиртное гомеопатическими дозами, и потому никогда не напивался вдрызг. Настоящий алкогольный гурман. Еще он обладал поразительной способностью убалтывать незнакомых людей «сообразить» на двоих или на троих. Поддаваясь его вкрадчивым уговорам, я нередко разделял с ним компанию и мы прямо на работе раскатывали бутылочку «бургонского» местного розлива.
Умер Брежнев. Об этой трагической новости через портовые громкоговорители нам возвестило радио: «после долгой и продолжительной»… скончался наш дорогой Леонид Ильич». Далее диктор загробным голосом зачитывал бесконечный поминальный текст с подробным перечислением всех заслуг, регалий и наград покойного. Почил в бозе бессменный генсек. Смерть великого бровеносца ознаменовала собой закат целой эпохи. Закончился и ушел в небытие исторический период развитого социализма. Социальный эксперимент над людьми завершился. Это стало началом больших перемен. Корабль страны резко изменил курс и на всех парах устремился к свободному рынку. Разрешено все, что не запрещено. Воруй – не хочу! Все вокруг народное, все вокруг мое.
на работе ты хозяин, а не гость,
тащи, товарищ, с работы каждый гвоздь!
Спустя десятилетие доморощенные идеологи от дерьмократии цинично обзовут эти времена «эпохой застоя». Великое государство, обладающее экономической мощью и грандиозным потенциалом, в одночасье исчезло с карты мира сильных стран.
В день похорон, в назначенный час, завыли, загудели все стоящие в порту суда. Заревели, заухали разом на все лады. Отчаянно. Скорбно. Печально. Это была своеобразная «минута молчания». Соборное поминовение. Дань уважения почившему руководителю страны. Крики пароходных сирен пронизывали насквозь, вызывали в душе необъяснимую щемящую тоску. Мой сменщик вышел из караулки и, выпучив покрасневшие глаза, угрюмо проронил:
– Я… эта… уже помянул. Иди, там тебе оставлено.
Вот ведь хронь портовая! Даже в день всеобщего траура он остался верен незыблемому правилу: «рюмочка за усопшего». Больной человек. Его спасение в принудительном лечении.
Моя смена закончилась, но после скорбной дозы захотелось принять на грудь пару бодрящих капель. Настроение было унылое. Похоронное. Душа требовала утешения. Домой я не торопился и сгонял еще за одним пузырем. Помянули. Помолчали. Накатили. Отлегло. Поминки по вождю незаметно перетекли в банальную пьянку с обильным продолжением. С трудом преодолевая силу всемирного тяготения, кое-как добрался до дома. Шатаясь из стороны в сторону, ввалился в комнату и, как подкошенный, рухнул на тахту. Весь следующий день я медленно умирал. Распадался на химические элементы. Ну, какого, спрашивается, хрена, надо было так нажираться? Как говорится, умер Аким и hуй-то с ним. Тебе от этого ни жарко, ни холодно. Ты как был портовой вохрой, так вохрушником и остался. Ну, пригубил бы ради приличия 50 граммов – и домой. Провел бы выходные с семьей. Детей в зоопарк сводил или в киношку. Сам виноват, теперь расплачивайся за обильные поминки. Краем глаза следил за похоронами в телевизоре. Надо же, чуть гроб не уронили, придурки! Меня чуть не вырвало от этой картинки. С головой закутался в одеяло: как же мне хреново! Уж лучше бы ты, bля, жил… начальник лагеря…социалистического… Да пошло оно все…
От одной только мысли о предстоящей работе к горлу предательски подкатывала тошнота. На всякий случай под кроватью стоял тазик для похмельных извержений. Состояние было скверное. Препоганое. Гадостное. Кровь набатом стучала в виски. Меня вдруг осенило: это были путеводные знаки. Веяния судьбы. Призывы к действию. Внутренний голос настоятельно требовал, что пора валить с дебильного корабля современности. Я безропотно внял призыву совести и на следующий день подал заявление об уходе. Жестокий эксперимент над собственной личностью завершился. С рабоче-крестьянской действительностью было покончено раз и навсегда. Дышать сразу стало легче. Несмотря на органическое отторжение узаконенного рабского труда, пребывание в этой среде обогатило меня колоссальным негативным опытом. Я все прожевал, проглотил, переварил и выплюнул. Природа вылепила меня из другого материала. Для иных целей. Я не был наделен пролетарским талантом. Не был подвержен чувству коллективизма. В моем скелете напрочь отсутствовала рабочая косточка. «Пролетарии всех стран…» – это был не мой лозунг. «Все дороги ведут к коммунизму» – не мой путь. «Строительство светлого будущего – не мое призвание. «Миру мир» – не моя цель. Место, в котором я обитал, – не мой остров беззаботного кочума.

МЫТАРСТВА
Вместо подарков жизнь постоянно награждала меня звонкими оплеухами. Я в очередной раз вынужденно пребывал в свободном полете. Автоматически влился в серую безликую когорту искателей лучшей доли. За семью особо не переживал. Ради блага детей жена устроилась работать в детский санаторий. И теперь оба спиногрыза круглосуточно находились под материнским приглядом. Так поступали многие мамочки. Иначе очередь в детские учреждения могла растянуться на годы. Если не навсегда.
Каждому советскому ребенку с малолетства внушали идеологическую установку: любой, уважающий себя гражданин, должен стать «человеком». Народ свято верил в эту нелепицу и всеми правдами, а чаще неправдами, пытался социально очеловечиться. В застойные времена бытовала поговорка: «для того, чтобы стать «человеком», надо пять лет быть говном». Это значило: изворачиваться, лгать, хитрить, подличать предавать. Для достижения гуманной цели все мерзкие приемы были хороши. Для законченных подонков было нормой нагло расталкивать всех локтями и ходить по головам. Прогибаться, льстить и угождать – это был не мой стиль. Не тот замес характера. Семена упрямства и бунтарской противоречивости, посеянные в юности, упали на благодатную почву и дали слабые ростки. Спустя годы, подпорченный эгоизмом чертополох буйно разросся в моем характере и принес свои плоды. Гниловатые. Никчемные. Малополезные для нормального существования в обществе единых стандартов и уравниловки. Эти негоразды осложняли мою жизнь. Не желая смирить гордыню, я всегда надеялся только на себя. Не просил помощи ни у бога, ни у черта, ни у человека. Не ждал манны небесной. Бродил на ощупь. Вслепую. Ошибался. Спотыкался. Падал. Набивал шишки. Получал синяки. Зализывал раны, поднимался и снова шел вперед по ухабистой извилистой житейской дороге…
Чем я только не занимался в застойные годы. Некоторое время работал продавцом спорттоваров в Гостином дворе. По неведению думал, что работа в крупном универмаге города – это престиж и клондайк. Практика показала, что я в корне заблуждался. Это адский труд. Целый день на ногах, ни присесть, ни отойти. Хочешь, не хочешь, а надо обслуживать покупателей. Во времена тотального дефицита универмаг с открытия и до конца работын аводняли нескончаемые потоки людей. Разношерстная толпа аборигенов и туристов заполняла все свободное пространство. Не протолкнуться. Мой напарник Мишка, прохиндей редкостный, трудился в отделе уже давно и знал все торгашеские хитросплетения. Он быстро ввел новичка в курс дела: как и на чем можно здесь делать табаш. Одним из распространенных способов извлечения дохода было создание искусственного дефицита. Этот популярный и простой метод входил в арсенал всех торгашей страны. Мы припрятывали пользующийся спросом товар в кладовой и за небольшую сумму «сверху» продавали его нужным клиентам. Иногда сердобольные покупатели благодарили нас денежкой за хорошее обслуживание. Просто так, по доброте душевной. Или от всплеска поросячьей радости, вызванной приобретением новой вещицы. Когда рядом не было начальства и шпионов из персонала, то мы продавали товар за наличку. В обход кассы. Но такое случалось крайне редко. Это были единичные случаи. Прямое воровство было чревато. По большому счету наши «левые» доходы – это были не «деньги», а так… мелочь… но приятная. Хватало на хороший обед и на пузырь бормотухи, который мы с Мишкой для тонуса нередко раскатывали на работе. В универмаге все было пропитано духом дефицита. На галерее второго этажа задолго до открытия выстраивались километровые очереди. Никто из очередников не знал, что «выбросят» на прилавки в очередной раз. Это было и неважно. Измученный дефицитом народ с одержимостью африканского дикаря хватал все, что предлагала советская торговля. Все работники универмага носили на груди фирменные значки с буквами ГД. Значки отличались по цвету в зависимости от занимаемой должности. Это был опознавательный знак принадлежности к Системе. Своеобразный пароль допуска к дефициту других отделов. Деньжат было, конечно, маловато. Это как всегда. Но и жизнь тогда была недорогая. На прожитье хватало. Я и семья жили как бы по отдельности и в то же время вместе. Я не был готов к серьезной и полноценной семейной жизни. Не чувствовал себя семейным человеком. Во мне бурлила молодая кровь, а вокруг было столько размалеванных симпатичных барышень всех возрастов, фактур и расцветок. Глаза разбегались от изобилия женских прелестей. Продавщицы, кассирши – все как подбор: ухоженные, привлекательные, сексапильные. Настоящий сад наслаждений. Эдем. Благоухающая всеми ароматами поляна диких роз на любой взыскательный вкус: и свободные, и замужние, и разведенки. Бери – не хочу! Можно не миндальничать. Все просто – только не ленись. Молодость – универсальный пропуск в любой цветник. Не торговый центр, а райские кущи.
Грех было не воспользоваться чудесной возможностью, которой щедро одаривает нас только энергия молодости. Жизнь коротка, и ее надо осыпать розами, пока они не завяли…
Однажды после очередного стакана Мишке вдруг приспичило излить душу. Спьяну захотелось посплетничать. Такой вот кайф ударил ему в голову – поделиться тайной. Покупателей в это время было мало. И он по секрету поведал мне трагическую историю, произошедшую в нашем отделе. Беда эта приключилась с одним продавцом, работавшим здесь незадолго до моего прихода. По жизни у этого парня все было в шоколаде: жена, ребенок, дом – полная чаша. Счастливая семья. Живи и радуйся. Перспективный – учился на последнем курсе торгового института. Непьющий – прочили на должность завотделом. Успешная карьера в сфере торговли была обеспечена. Но однажды произошло непоправимое.
Как-то в отдел заскочили две шустрые малолетки, на вид не старше 16 лет. Озорные, хорошенькие. Зашли без определенной цели. Так, подурачиться, почесать языком, посмеяться. Разговорились. Прикалывались, хохмили. Паренек, сладострастно ощупывая масляным взглядом соблазнительные девичьи формы, незаметно перевел разговор в интимную сферу. После чего в шутку, без всякой задней мысли, предложил малышкам пошалить. Втроем. Прямо сейчас. Неожиданно развеселившиеся пацанки приняли его слова всерьез и, плотоядно переглянувшись, одновременно кивнули невинными кудряшками в знак согласия. Парень просто обалдел от свалившегося на него «щастья». Редкостное везение – даже уговаривать не надо. Чтобы не терять времени, он попросил Мишку ненадолго присмотреть за отделом. Сам же, испытывая неудержимое возбуждение, обнял малявок и увел обеих в кладовку. Через час довольная троица вернулась в зал. Пяток минут еще постояли, перебрасываясь пустыми, ничего не значащими, словами. Говорить было уже не о чем. Дело сделано, каждый получил, что хотел. Пора и честь знать. Хохотушки, лукаво улыбаясь, одновременно чмокнули своего случайного любезника в обе щеки и, кокетливо помахав на прощание ручками, затерялись в людской толчее. Растворились навсегда, не оставив ни своих имен, ни координат.
Через некоторое время у любострастного продавца обнаружился коварный «подарочек» от богини любви – сифилис. Заболевание тяжелое и трудноизлечимое. Неприятная отметина после приятной встречи с малолетними сучками. Расплата за блуд. Вселенский позор. Великая стыдоба перед женой, друзьями, коллегами. И никого рядом, чтобы подставить человеку плечо в критический момент. Никакого сочувствия и моральной поддержки. Мужик впал в глубокую депрессию. Вместо лечения запил. Круто. Алкоголь не помог, но только усугубил гнетущее состояние. Навязчивые черные мысли о том, что жизнь закончилась, вплотную приблизили парня к роковой черте. И неотвратимое произошло. Однажды рано утром уборщица обнаружила в кладовой мертвое тело с затянутой на шее петлей из брючного ремня. Несчастный сифилитик не смог вынести тяжести душевных страданий и от безутешного горя взял, да и повесился на батарее отопления. На том самом греховном месте. Печальная история. Нравоучительная.
Через год я свалил из универмага. Устал от суетности. Осточертело целый день быть привязанным к прилавку. Заколебался тупо «торговать рожей» и ждать от лохов унизительных «благодарностей». К чертям собачьим такую работу. Жизнь требовала от меня большего, чем щипать ничтожные копейки.
Следующим моим шагом в познании житейских реалий было намерение примерить на себя роль фарцовщика. Мне нравились энергичные, деловые, модно одетые ребята, которые частенько тусовались на площадке около здания Думы. У них всегда водились деньги. Я тоже так хотел. Несмотря на приобретенный в торговле опыт, попытка стать оборотистым дельцом закончилась полным провалом. Это была нелепая затея. Условия процветания в этом нелегальном бизнесе были крайне далеки от правил официальной торговли. Деловая атмосфера этой среды в корне отличались от нормальных человеческих взаимоотношений. Нормой являлось абсолютно все, что приносило прибыля. Обмануть, «кинуть» клиента и даже своего собрата было в порядке вещей. Излишняя доверчивость и элементарная порядочность всегда оборачивались против меня. Даже на минимальные масштабы теневого бизнеса у меня явно не хватало ни спекулянтской наглости, ни предприимчивой изворотливости. Как показала незадачливая практика, я был способен только задорого купить и задешево продать. Да и случайно вырученные деньги у меня никогда надолго не задерживались. Один знакомый фарц любил повторять:
– Чувак, ты запомни одну простую вещь: если хочешь быть богатым, надо быть бережливым. Потом бережливым к сбереженному. И наконец, бережливым к бережливо сбереженному. Этому, чувачок, надо учиться с детства.
Вот как, оказывается. А я в детстве только книжки читал. Хорошие. И вовсе не горел желанием переучиваться заново. Циничные методы такого преуспеяния расходились с моими устоявшимися нравственными принципами. Да и сберегать мне было нечего. Дырявый карман всегда был пуст. К тому же серьезная фарцовка была еще и опасна: рисковые ребята постоянно ходили «под статьей». Это была реальная угроза. Нешуточная. За приставание к иностранцам и спекуляцию некоторые их моих новых знакомцев уже побывали в местах не столь отдаленных. Мне совсем не желалось париться на нарах из-за пары драных джинсов или блока импортных сигарет. А за валюту вообще могли упечь далеко и надолго. Рыть себе яму собственными руками? Нафиг надо! Да пошли они…
А жизнь, тем временем, шла своим чередом. Мой личный мир не очень-то заботился о своем хозяине. Видимо, достал я его своими неоформленными притязаниями. Однажды взял, да и отпустил меня на свободу: дерзай, парень, ты сам этого хотел. Весла в твоих руках, греби, куда хочешь. Мир безбрежный, ищи в нем свою гавань. Придумай свою композицию и спой свою собственную песню. И понесло меня по жизни, как иерихонскую розу. Беспорядочно швыряло из стороны в сторону безвольным перекати-полем. Проживал дни как сорняк. Метался, как придорожный мусор на обочине жизни. Бессмысленно. Тупо. Бездумно. НИКАК…
Фрагменты прошлого не исчезают бесследно. Они лишь замирают во времени, прячутся за неактуальностью. Но при благоприятных условиях в определенный момент вспыхивают и распускаются цветами добра или зла. Настоящее резонировало с прошлым и жестоко мстило мне за былые огрехи. Или это прошлое не хотело отпускать своего должника? Не знаю. Пережитое неумолимо встраивалось в сегодня. Одна реальность накладывалась на другую. Симбиоз времен незримо влиял на мысли, слова, поступки. Каждая, вольная или невольная, ошибка выставляла мне свой персональный счет. Каждый неправедный поступок требовал очищения и возврата неоплаченного нравственного долга. Несбывшиеся надежды настаивали на выполнении данных обещаний. Каждое необдуманное, впопыхах оброненное слово напоминало о себе острой занозой в душе. Память цепко держала в руках мою прошлую жизнь. В сознании неожиданно всплывало то, что казалось давно и навсегда забытым. Хорошее и плохое. Светлое и темное. Перед глазами возникали незримые образы людей. Близких и чужих. Друзей и врагов. Мое прошлое – это и был я сам. И сколько не выламывайся, как не надрывайся, а от самого себя не убежишь. Бесполезно соревноваться с собственной жизнью. Она может только дать фору, но потом догонит и воздаст по заслугам. От прошлого не скрыться ни в настоящем, ни в будущем. Это звенья одной цепи. Даже в сырой могиле лежать будешь именно ты, а не сосед дядя Петя Иванов. Никуда от этого не денешься.
как в прошедшем грядущее зреет,
так в грядущем прошедшее тлеет…
Такова c’est la vie…
Не помню, как долго я мыкался по жизни в подвешенном состоянии. Неопределенность угнетала. Дни, недели, месяцы сливались в одну сплошную безвременную полосу. В моей жизни снова заработал закон «зебры». В поисках хлеба насущного я, как слепой котенок, тыкался носом во все дыры. Где-то находил, что искал. А где-то обжигался. Успокаивал себя мыслью: все это временно. Все проходит и это тоже пройдет. Будет и на моей улице праздник. Но когда? Эй, вы, там, на небесах, отзовитесь! Тщета… Ни ответа, ни привета. Горнее хранило молчание...
Ушли из жизни отец и мать. Пока живы родители, человек чувствует незримую защиту. Ощущает над собой таинственный омофор, с рождения ограждающий от невзгод. Смерть самых близких людей отобрала у меня душевные костыли. Сдернула духовное покрывало. Оборвалась связующая с детством пуповина. Пошатнулся родовой фундамент. Осиротело сердце. Исчезла живая часть моего организма. Ушла в прошлое первооснова жизни. Навсегда. Островок оторвался от материка. Или это материк ушел под воду, оставив на плаву крохотный кусочек себя во имя продолжения жизни? Осталась только память. Добрая и вечная…
Семья. Основа. Источник сил. Стимул жизни. Живой укор моей несостоятельности.
Детки. В невинных и чистых глазах моих детей всегда читалась вера в умного, сильного, доброго отца. Это придавало силы. Было ради кого жить.
Жена. Понимала. Терпела. Стойко переносила неустроенность. В невзгодах проявилась истинная душевная чуткость и ценность этой женщины. Не в свое время родилась, декабристка.
Очередная веха моей трудовой биографии – интурист. Полугодовые курсы – и я дипломированный халдей четвертого, «бешеного», разряда в ресторане интуристовской гостиницы. Перешагнув порог этого заведения, сразу попадаешь в роскошный капиталистический мирок. Блеск хрустальных люстр, белоснежные скатерти, безупречная сервировка, сверкающие блики на отполированных стеклянных фужерах, вышколенные официанты, ненавязчивый, вкрадчивый, ресторанный свинг, соблазнительный кордебалет – все это завораживает и пьянит. Погружаясь в изысканную атмосферу этого гламура, невольно ощущаешь себя одним из органических элементов пресловутой «красивой жизни». Это, признаться, весьма приятные иллюзии, которые с течением времени бесследно растворяются в суровой кабацкой реальности. Только окунувшись с головой во внутреннюю кухню того или иного заведения, с разочарованием осознаешь, что за глупой роскошью и бутафорским блеском скрывается примитивная сущность обычного совдеповского общепита. Внимательно присмотревшись, понимаешь, что эта монументальная едальня – лишь жалкая пародия на истинное буржуазное великолепие. Все современные мега рестораны при крупных гостиницах были похожи на безвкусно декорированные общественные столовые. Новомодные интерьеры представляли собой бледные копии безнадежно устаревших художественных решений, опубликованных в импортных журналах по архитектуре. Эти ценные пособия были отрыты проектировщиками в различных библиотеках и пыльных архивах. Иллюстрации из найденных манускриптов и послужили образцами для оформления внутреннего убранства дворцов советского пищеблока. Воплощение в жизнь творческих задумок получилось масштабным, но грубым и топорным. Это было не главное. Страна вышагивала вперед семимильными шагами. Единым маршем. Пятилетку – за три года. Догоним и перегоним Америку.
Мне не хотелось ее ни догонять, ни перегонять. Мне просто хотелось там быть.
Для меня это было поистине золотое времечко. Сытное. Сладкое. Пьяное. Вот только продлилось оно недолго, к сожалению. Все хорошо началось, но скверно закончилось. Этот далеко небезынтересный ломтик моей жизни требует отдельного освещения. Атмосфера закрытой от посторонних глаз корпорации была насыщена тайнами, интригами, любопытными фактами, забавными случаями, пикантными моментами и даже драматическими событиями. А люди! Какие это были люди! Энергичные. Предприимчивые. Отважные. Латентные коммерсанты, брокеры, трейдеры. Прирожденные финансовые воротилы, акулы бизнеса. С такими выдающимися личностями мы бы за месяц поставили на уши всю страну и построили капиталистический коммунизм. И нашу Аляску возвернули бы взад, точно…
гвозди бы делать из этих людей.
крепче б не было в мире гвоздей…
В нескольких словах всего не опишешь. Это ария из другой оперы. Иная линия повествования. Здесь же буду краток и остановлюсь лишь на ключевых моментах этого периода моей жизни.
Злая воля наконец-то ослабила хватку. Жизнь сделала выдох. Судьба вытащила меня из грязи в князи. Я оседлал коня удачи. На новом месте бабки всех стран мира посыпались в мою опустевшую кубышку, как из рога изобилия. Я процветал. Денег было, как у дурака махорки. Копейки не считал. Сдачу мелочью не брал. Жратва – только с барского стола. Самая вкусная. Тряпки – только фирменные. Самые моднявые. Аппаратура японская. Суперская. Самая дефицитная. Жена довольна. Дети улыбаются. Счастливое семейство. Не жизнь – песня. Ода к радости. Казалось, dolce vita будет продолжаться вечно. Но по закону дзен все сущее, достигая предела, переходит в свою противоположность. Сладость беззаботной жизни плавно перетекла в обволакивающую приторность, а затем приобрела вкус полынной горечи. Сгубила фраера не жадность, а излишняя самонадеянность и злокачественная опухоль наивности. Под монастырь меня подвел бывший сокурсник, почти друган. В жизни наши пути разошлись: я ушел в торговлю, он подался в менты. Это были разнополярные территории. Недружественные. Можно сказать вражеские. По иронии судьбы служил мой бывший приятель в «спецуре», окопавшейся в нашей гостинице. А потом случилось так, что я – «из князей в грязи», а он – «из друзей в мрази». Такие вот делишки…
Я крутился и вертелся как белка в колесе. Обеспечивал достойную жизнь. Рубил капусту как умалишенный. Вкалывал как герой соцтруда. Пахал как галерный раб. Неутомимо. Безостановочно. Неистово. В этой неукротимой свистопляске утратил бдительность и тупо проморгал угрозу. Лоханулся как дырявый валенок. В битве за денежные знаки пропустил опасный удар и круто залетел. Залет был серьезный. Валютный. Цена преступления – 80 баксов. Охренеть, какой ущерб государству рабочих и крестьян. Но даже этой ничтожной суммы было достаточно, чтобы испоганить мне жизнь. И надолго. Личное дело в ментовском архиве перечеркнуто красной полосой – «государственное преступление». Несмываемое клеймо на биографии. До самой смерти. Настроение было хуже некуда. Отчаяние. Подавленность. Полная безнадега. В голове туман. Я впал ментальный паралич. От безысходности обратился за помощью к своему институтскому товарищу. Это решение было моей роковой ошибкой. Глупостью несусветной. Запамятовал пацанскую мудрость «не верь, не бойся, не проси». Сейчас это жесткое правило жизни было бы как раз кстати. Слепо доверившись «профессиональному» совету бывшего сокурсника, доверчивый идиот во всем признался следаку. Зря понадеялся. Подставил, сучара ментовская. Запудрил, сволочь, воспаленные мозги. Предал, гнида, все святое ради звездочки на погонах. Это был урок на всю оставшуюся. На смену наивной доверчивости пришло четкое осозние истины: порядочных ментов не было, нет, и не будет никогда. Подобный вид фауны вообще не существует в природе. Человеческая порядочность и продажная полицейская натура – вещи несовместимые. К сожалению, слишком поздно до меня это дошло. Весы правосудия покачнулись не в мою сторону. В результате – позорное судилище и приговор: «исправительные работы по месту работы осужденного с вычетом части заработка». Наказанный таким образом, я в течение года был принужден таскать ящики, волохать мешки, грузить и выгружать всякую хренотень на складе ресторана. За ничтожные гроши и тарелку похлебки с барского стола. Но в моем аховом положении это был не самый худший вариант. Слава богу, обошлось без тюремной решетки.
Жизнь дала трещину. Глубокую. Душила бессильная злоба. Вспышки слепой ярости не давали покоя. Я люто возненавидел это уродливое государство, царящие в нем средневековые законы и насквозь прогнившую систему кривосудия. Но, несмотря на превратности судьбы, надо было выбираться из этого пролома. Выстоять и пережить этот мерзопакостный житейский токсикоз…
Спустя некоторое время эмоциональная буря постепенно начала стихать. Я стал понемногу приходить в нормальное состояние. Неожиданно для себя заметил, что этот одиозный случай на многое раскрыл мне глаза. Жизнь человека полна парадоксами. Это может показаться странным, но злосчастное событие обогатило мой жизненный опыт и положительными моментами. Видимо, именно сейчас мне был необходим хороший пинок от судьбы, чтобы придать беспорядочным метаниям правильное направление. Нужен был отрезвляющий удар по темени, чтобы включились ленивые, высыхающие от бездеятельности мозги. Чтобы чувственная встряска заставила оглядеться вокруг и, осознать, наконец, свое отношение к окружающему миру. Да и вообще следовало всерьез задуматься над своей, единственной, жизнью. В короткий срок я во всей отвратительной наготе познал многообразие людских ничтожеств: низость, безразличие, предательство, малодушие, коварство, подлость, трусость. Оценил преданность моей дражайшей половины. Не умозрительно, по достоинству. Беда сплотила нас как никогда. Жена была единственным близким человеком, который в этот трудный час находился рядом со мной. Неотлучно. Я заливал горе алкоголем. Ей было тяжелей переживать катастрофу. Мою боль она складывала в своем сердце. Делила страдания поровну. Не было ни осуждений, ни упреков. Только молчаливое сочувствие. Настоящая боль – в слезах, которые никто не видит. Но еще больнее, когда плакать уже не можешь, потому что слезы поселяются глубоко в сердце. Там их уже невозможно утереть. Ее внутренний надрыв я ощущал каждой фиброй своей души. Жена… Надежный и прочный тыл в моей нелегкой жизни.
Это был сложный период. Полный хаоса и стрессов. Переосмысление действительности. Переоценка ценностей прошлого. Разрушение иллюзий. Поиск ответов на болезненные вопросы. Финал идеалистических предубеждений и старт в новую, грубую реальность. Вокруг меня образовался вакуум. Отвернулись все. Не нашлось даже ритуальных утешителей. Никто из моих близких и дальних родственников не пошевелил и мизинцем, чтобы в трудный час хоть чем-то помочь или хотя бы морально поддержать. Многие из моих закадычных друзей-приятелей также «в беде не познались». Прознав о моем злоключении, все скрытые дристуны тут же поспешили исчезнуть из моего жизненного поля. Эти человеческие закорючки на поверку оказалась только черновичками. А я думал, что пишу набело каждого. Ошибся в оценках. Прошерстив память, я вычеркнул предателей и отщепенцев из списка своих друзей. Сделал это безжалостно, невзирая на былые заслуги. А чтобы паче чаяния не возникло малодушного желания возвратить всех пустышек обратно, удалил из записной книжки странички с номерами более ненадобных телефонов. Выдранные листки порвал на мелкие кусочки, скомкал и выкинул обрывки в мусорку. Очистил память от шелухи. Решительно и бесповоротно. Без сожаления. Навсегда.
был юн и глуп.
искал я сложность
моих знакомых и подруг.
а после стал искать надежность.
и резко сузился мой круг…

ВИРАЖИ
Силы, выстраивающие нашу судьбу, невероятно сложны. Порой злодейка преподносит человеку странные сюрпризы. Испытывает дух на прочность. Независимо от нашего желания, окрашивает события в различные цвета радуги. Это феноменальное явление ярче и сильнее всего проявляется в кризисных ситуациях. Протекает этот процесс каждый раз своеобразно. Вот и сейчас погас свет и все краски померкли. Накала не было. Напряжение упало в «ноль». Я напоминал путника, нечаянно заблудившегося в безжизненной пустыне. Скитальца, с упрямством обреченного бредущего в этом звенящем безмолвии. Шел в неизвестность, питая слабую надежду на исход из этой окаменелой бесконечности. Тусклая бесцветная жизнь вяло скользила по синусоиде с едва уловимыми отклонениями. В этом затухающем движении не возникало никаких положительных вибраций. Время тянулось глухое. Инертное. Вязкое. Часы и минуты словно омертвели. Как у жмурика в морге. Хмарь и смурь возобладали над всеми другими настроениями. Я долго барахтался в этом мутном житейском потоке. Боролся с подводными течениями и водоворотами. Пытался выплыть, ощутить под ногами твердь. Помощи ждать было неоткуда и не от кого. Моральный компас размагнитился и отказывался правильно работать. Я снова остался один. Снова ПРОТИВ. Только непонятно было – «против» кого? Спасение утопающего дело самого тонущего. Отчаяние придавало силы. Злость мотивировала на действия. Организм оказался на редкость жизнестойким. Пройдя через множество кругов житейского ада, я вкусил горечь правды от реальности обыденного существования. Пришло болезненное осознание простой истины: в жизни репетиций не бывает. Это произведение играется «с листа» в одном коротком акте. Мы сами есть наше главное произведение, и при всяком получаемом опыте жизни первую роль играет не то, каков этот опыт, какова его фабула, а кто его переживает. Сознание индивида или проливает свет на окружающий мир, или погружает его во мрак; или сплющивает и обедняет своей неуклюжестью, или же обогащает и раскрывает проницательной осведомлённостью. И неизвестно, что ожидает этот трагикомический фарс в финале: ошеломительный успех или оглушительный провал. Все зависит лишь от таланта и мастерства исполнителя главной и единственной роли. В этой антрепризе ты – сценарист, режиссер и лицедей в одном амплуа. Если в заключительной сцене вдруг обнаружится, что режиссура никудышная, артист бесталанный, ноты фальшивые и висящее на стене ружье, вопреки закону жанра, так и не выстрелило, то можно считать, что премьера твоей первой и последней пьесы с амбициозным названием «это вся моя жизнь» с треском провалилась. Неутешительная каденция. Печальный аккорд. А времени на смену репертуара уже нет. Повтора не будет. Занавес опущен навсегда. Тогда не сдирай привычной личины, с которой ты сросся настолько, что сценическая маска стала твоей сущностью. Доживай свой век в наработанном годами образе с ценностями, что остались от прошлого. Кочумай под сопровождение известного марша великого композитора Фредерика Шопена. Другого не дано. В жизненном банке существует баланс: сколько накопил на своем счету, ровно столько и снимешь. Ни цента больше. Кредит благодати на комфортную загробную жизнь выдаются только после смерти. И то при наличии положительной кредитной истории. На какое количество благостыней намолил – столько и получишь. Ни больше, ни меньше. Так что молись сын мой, до конца дней своих. Твори молитву с тщанием, коленопреклоненно, истово, с кровавыми слезами. Одобрит Всемогущий Банкир твои молитвенные прошения – получишь индульгенцию на том свете. Не выгорит: жариться тебе вечно на адовой сковородке в компании грешников. А пока молись и жертвуй. Жертвуй и молись. Аминь!
А лучше, пока жив, заботься о теле. Человеческая плоть привередлива и нуждается в постоянном уходе. Душе – достаточно слова, и она все-равно бессмертна.
Банальные истины набили оскомину. В умных книжках «про жизнь» все было предельно ясно и понятно. На поверку все кажущееся простым оказалось чертовски сложным. Нелепо запутанным и нередко токсичным. Ответы на возникающие вопросы и готовые житейские рецепты вроде бы и лежали на поверхности. Все доступно, cash & carry. Но все предлагаемое пользователю мудрых фолиантов было скручено в мертвые узлы и беспорядочно переплетено между собой. Распутывать клубки житейских проблем, разгадывать моральные головоломки и ребусы не было ни желания, ни возможности. Чтобы докопаться до сути вещей требовались недюжинные силы и масса свободного времени. На поиски эфемерной истины можно было угробить всю жизнь, но так и не достигнуть желаемой цели. В это душевное безумие обычно впадают отпетые религиозники. Или фанатики утопических идеологий. Или конченые маразматики. А мне хотелось просто жить. Не задумываясь и не терзаясь муками совести. Ницше сказал: «человек вынесет любое КАК, если будет знать, ЗАЧЕМ»… Я – знал.
ВЗЛЕТНАЯ ПОЛОСА
После затянувшегося периода испытаний судьба, наконец, смилостивилась к своему подопечному. Покровитель нетленной души осознал свою оплошность и, в знак примирения, решил выровнять кривую моего существования в этом мире. Полоса мракобесия закончилась. Вспыхнул свет. Окружающий мир приобрел яркие оттенки. Небо снова стало голубым, а трава зеленой. В душе снова заиграла музыка. Пробудилась от спячки и моя давняя мечта. Видимо, настал ее час. К тому времени я занимал должность маленького босса в системе общепита. Местечко было доходное. Если включать мозги, разумеется. На сытную жизнь хватало. С избытком. В те сложные переходные времена, когда у большинства народонаселения не было ничего, у меня было все. Ну, или почти все. Счастлив тот, кто выбирает то, что имеет и ему нравится его выбор. Я был по-своему счастлив. Но не настолько, чтобы успокоиться и тянуть лямку пресловутого житейского «щастья» до пенсии. Человеку дюжинному всегда мало. Такова натура homo sapiens. Мне, в отличии от всех, было чересчур много этого «мало». Я упрямо желал большего, масштабного. Доходная работа щедро кормила и поила, одевала, обувала. Житейские мелочи отошли на задний план. Освободившись от гнета бытовых проблем, я начал изыскивать возможности осуществить некогда задуманное. Не умозрительно, реально. Для воплощения в жизнь давней мечты в моем арсенале имелось два необходимых инструмента: свободное время и свободные деньги. Артподготовка перед главным наступлением на капитализм шла полным ходом. Стратегическая цель требовала решения бесконечного ряда подзадач. И я, как одержимый принялся за их выполнение. В поисках нужной информации сканировал пространство по всем параметрам. Как губка впитывал все, что было связано с выездом за рубеж. Теперь в фокусе моего внимания оказались словари, разговорники, справочники, карты, аудиозаписи. С настойчивым интересом кладоискателя я выискивал людей, у которых родственники, друзья и знакомые эмигрировали в США. Сначала, «не зная броду», я пытался самостоятельно продраться сквозь бюрократические колючки ОВИРа – первого значительного препона всех выезжающих за рубеж. Каждый день я вставал затемно, чтобы, в надежде попасть на прием к инспектору, успеть записать свою фамилию в нескончаемый список очередников. Чтобы не запутаться в порядковых номерах, списочный состав очереди проверяли каждые два часа с помощью обычной переклички. В ожидании приема часами подпирал облезлые стены и парился в душных коридорах паспортной конторы. В удушливой и нервозной атмосфере пожилым людям иногда становилось плохо с сердцем. Сердобольные граждане вызывали «скорую». Вместо кабинета инспектора человек попадал в реанимацию. Вместо загранпаспорта получал капельницу с нитроглицерином. Это было форменное издевательство над людьми. Патологическая чиновничья зависть к чужой радости. Чеховский «административный восторг», пропитавший всю бюрократическую систему страны. Царство тьмы – и никакого просвета. Казалось, египетская пытка не закончится никогда. Но мир оказался не без добрых людей. Я бросил камень своего желания в житейские воды и стал терпеливо ждать ответа. На каком из расходящихся кругов полезных знакомств сработала нужная мне связь, неизвестно. В итоге с помощью добросердечных знакомцев я, наконец, вымучил главный выездной документ – загранпаспорт. Заполучил я его, разумеется, за приличную взятку. Но последнее было неважно, главное – результат. У меня в руках был Паспорт. Паспортина. Паспортище. Это был настоящий картонный красавец, приятно пахнущий свежей типографской краской. Шедевр бюрократического творчества. Образчик соцреализма. Хоть в рамку вставляй и вешай в красный угол. Мне повезло и на этот раз. Безденежный и не имеющий нужных связей народ мог томиться в ожидании вожделенного документа если не годами, то месяцами – точно.
Джон, чем это здесь так воняет?
Дерьмом, сэр…
Что это за место, Джон?
Совдепия, сэр.
Подслушано в зале ожидания международного аэропорта Пулково…
Приятель одного моего товарища через своих знакомых (а те, в свою очередь, через их знакомых) достал авиабилет на рейс Ленинград – Нью-Йорк. Тогда это казалось чудом. На всякий непредвиденный случай билет был оформлен туда и обратно с открытой датой возвращения. Летел в неизвестность. Первый раз. Мало ли что могло случиться со мной за океаном – не ближний свет. За этот труднодоступный дефицит я выложил сумму, равную доброй дюжине зарплат советского инженера. И не жалко. Ведь впереди меня ждала моя богатенькая, горячо любимая miss America и золотоносные россыпи солнечной Калифорнии. Путь к американской мечте был не прост. Тернистая дорога в буржуазный рай была сплошь усеяна шипами. Бюрократические ловушки подстерегали на каждом шагу. Повсюду были расставлены идеологические капканы. Но благая цель оправдывала средства. Я был твердо убежден в том, что мое истинное предназначение лежит в этой сказочной стране сплошных миллионеров. Искренне верил, что мои жертвы не напрасны. Надеялся, что там все мои затраты окупятся с лихвой.
Однажды в Ленинград прилетели гости из Калифорнии. Целое семейство. Американские друзья мужа одной моей сослуживицы. Этому парню повезло. Пару лет назад ему посчастливилось выиграть в американской лотерее «green card». Счастливчик воспользовался предоставленной возможностью и вместе с женой свалил в Штаты. Но в новой среде обитания совместная жизнь молодых супругов не сложилась. Авантюрный характер мужа никоим образом не соответствовал бабским чаяниям о семейной жизни в богатой стране. Вскоре начались скандалы. Ссоры вспыхивали на пустом месте. Распри возникали даже из-за ничтожных мелочей. Жизнь превратилась в постоянную изматывающую нервотрепку. Главной причиной разногласий было хроническое безденежье. Финансовая пропасть самая глубокая – в нее можно падать всю жизнь. Трудности адаптации к чужеродному обществу только обострили противоречия в семье. Это привело к разрыву отношений. Жизненные дороги супругов разошлись. Парень остался в Штатах ждать легального статуса, а она, насквозь разочарованная, вернулась в Союз. Я не мог упустить столь полезное знакомство – это был шанс. Пригласил всю иностранную команду к себе домой. Жена накрыла праздничный стол. Изучение английского языка не прошло для меня даром. Мы тепло общались, хорошо понимая друг друга. Задружились. В те застойные времена я трудился в вагоне-ресторане поезда, курсирующего на прибалтийском направлении. Чтобы упрочить наши отношения, я надумал показать гостям приморский городок Таллин. Это было довольно рискованное предприятие с моей стороны. Иностранным туристам категорически запрещалось передвижение по стране без специального на то разрешения специальных органов. По инструкции зарубежный путешественник был обязан неотлучно пребывать по месту регистрации и следовать только по определенному туристическому маршруту. В каждом иностранце, особенно из капстран, КГБ подозревало шпиона или диверсанта. Время было такое – кругом враги. К счастью, никто из спецуры не узнал о нашей нелегальной поездке. О безопасности и конфиденциальности путешествия я позаботился заранее. Бригадиру поезда проставил литр хорошей водки. За молчание. Завистливому, жадному и чрезмерно болтливому проводнику вагона заткнул рот червонцами, щедро заплатив за проезд американских «зайцев» туда и обратно. Мои калифорнийские гости остались довольны этим маленьким путешествием. Для пятилетней внучки Луиса (так звали главу семьи), эта поездка была настоящим приключением. Дети везде одинаковы. Эти маленькие человечки открыты миру и еще не утратили способности удивляться и радоваться жизни. Чтобы девчушке не было скучно, я разрешил ей поиграть в бармена. Малышка охотно встала за барную стойку и ее лицо сразу сделалось серьезным. Выдвинув ящик для денег, она стала разбирать небрежно засунутые туда денежные знаки разного достоинства. Меня поразило то, с какой патологической аккуратностью и благоговением девочка стала разглаживать маленькими детскими пальчиками измятые купюры и складывать их обратно, сортируя бумажки по размеру. Все по-взрослому. Для нее это была не игра – реальная жизнь. Видимо, для американских детей доллары с младенчества являлись самой любимой игрушкой и лучшим подарком на Рождество. Для американцев деньги – это не только финансовый инструмент, но и доминирующая часть мышления. Таковы особенности менталитета этой нации. По пути поведал Луису о своем давнем и горячем стремлении посетить Америку. Мое душевное гостеприимство и неподдельное добродушие вызвало ответную реакцию – меня пригласили в гости. И не куда-нибудь на Аляску или в Техас, а прямо в Калифорнию. В город ангелов. В самое сердце моих грез. Я был счастлив. Безмерно. Все складывалось именно так, как я и хотел. Черная полоса жизни оказалась взлетной. Мечты советского идиота начали сбываться.
Для получения въездной визы в США мне был необходим вызов от гражданина этой страны. Луис обещал посодействовать. Слово свое он сдержал. Через некоторое время позвонил и сказал, что официальная процедура оформления частного приглашения далеко не дешевая. Чтобы я все понял правильно, он доходчиво объяснил, что помимо обязательных бюрократических процедур необходимо приобрести для меня личную медицинскую страховку на все время пребывания в стране. Сказал, что вся медицина в США платная и страховой полис – удовольствие отнюдь не дешевое даже для американцев. Луис откровенно признался, что это ему не по карману и просил не обижаться. Я его услышал. Какие обидки? На друзей не обижаются. Он, как законопослушный гражданин, сделал все, что было в его силах. И на том спасибо. Другой бы просто выкинул меня из памяти. В конце разговора Луис доброжелательно заверил меня в том, что двери его дома для меня всегда открыты. Это обнадеживало. Настоящий друг, хоть и буржуин. На первое время крыша над головой в чудесном местечке Хермоза Бич, протянувшемся вдоль океанского побережья Калифорнии мне была обеспечена. Теперь все зависело только от меня. Осталось сделать заключительный, решающий шаг – выбраться из совдепии. Последний шаг – он трудный самый. Мой бережно хранимый джокер дождался своего хода и вступил в игру...
Я настроился на нужную волну и начал напряженно вылавливать в окружающем пространстве варианты выезда за рубеж. Легальные и нелегальные. Заполнял различные платные анкеты, рассылаемые несуществующими фирмами. Письма эти были грамотно и весьма убедительно составлены. К тому же красочный конверт с логотипом американского флага и сам документ обладали превосходным качеством печати. Фирменные бланки с оттисками англоязычных штампов на золотых звездах и располагающей подписью «sincerely your, vice president…» внушали глубокое уважение к подписанту и анонимному автору послания. Солидность оформления вызывала у клиента безграничное доверие к содержанию текста. На самом деле вся эта расписная макулатура была хитросплетенной туфтой. Лохотроном. Приманкой для простодушных болванов, у которых жгучее желание поскорее свалить из Союза перехлестывало пределы здравого смысла. Почтовые аферисты активно предлагали, но результата не гарантировали. В этом был заключен смысл коммерческой рассылки. Лох не мамонт, лох не вымрет. На этот извечный демографический факт и рассчитывали предприимчивые дельцы. В незначительных, бытовых ситуациях эти действия называется мошенничеством. Нечто подобное, но в масштабах страны – государственной программой либерализации. Доказать факт правонарушения было чрезвычайно сложно. Поймать анонимного жулика за руку еще никому не удавалось. Чтобы избежать ответственности, юридические тонкости в письмах были соблюдены досконально. Не придерешься, Америка – страна тотального юридизма. Куда ни плюнь – обязательно попадешь в лысину законника. Поэтому плеваться в общественных местах там запрещено. У них с этим строго. Нарушил – повестка в суд и крупный штраф за нарушение общественного порядка. К тому же оплеванный гражданин может через суд истребовать компенсацию за нанесение физического ущерба своей лысине. Вдруг от твоего ядовитого плевка волосы на голове вообще перестанут расти? Эксперты это подтвердят. Заковыристые юристы докажут. Тогда плати за лечение, за каждый упавший волосок. Пожизненно. Потом доказывай, что ты не верблюд. В этой стране Закон работает исправно.
Но, бытует мнение, что иногда проще добить случайную жертву, чем угодить в тиски закона и до конца дней пахать на калеку, припеваючи живущего за твой счет.
Американская автошкола. Тестовый вопрос для получения driver license:
– Ваши действия в случае наезда на пешехода?
– Переехать пострадавшего еще раз, выйти из машины и убедиться, что он действительно мертв.
Черный американский юмор…
Череда везений не прекращалась. Вернулся из Америки приятель. Советский гастарбайтер. Один из множества нелегалов. Мужик привез оттуда стандартные бланки приглашений. Чистые листы – только заполняй нужные графы и смело дуй в консульство на интервью. Все бумажки предприимчивый мигрант успешно втюхивал своим друзьям и знакомым. Клиентами были только те, кто давно жаждал свалить на запад за лучшей долей. В отсутствие конкурентов он быстро распродал все бланки по 1000 рублей за штуку. По тогдашнему валютному курсу это составляло сотню американских долларов. В Нью-Йорке копия одного листа вызова обошлась ему всего в два доллара. Хороший гешефт. Прибыль, как в наркоторговле. Позже, будучи в Америке, я и сам прикупил с десяток таких же ксерокопированных листов. Для перепродажи в Союзе тем, кто намеревался эмигрировать. Как говорят на Брайтоне, «ничего личного, только бизнес».
Это был шанс. Упустить из рук птицу удачи было по меньшей мере глупо. В моем случае – преступно. Неизвестно еще, сколько времени и денег ушло бы на поиск подходящего варианта. Я одним из первых, не торгуясь, прикупил драгоценный экземпляр фиктивного пропуска в новую жизнь. За время ученичества на языковых курсах я достаточно поднаторел в английском и без ошибок заполнил все графы анкеты от имени приглашающей стороны. Вот тут мне и пригодился опыт армейской графомании. Насочинял там кучу необходимой завиральной галиматьи. Это была форменная байда. Приглашали меня якобы из Калифорнии. И вызывал меня не какой-нибудь ковбой Джонни или фермер Билли, а «главный продюсер» киностудии знаменитого Голливуда. Проверить анкетную информацию было невозможно. Достоверность моих заявлений никого не интересовала. Для консульских работников копание в чужой фактологии – пустая трата времени и сил. В этой стране времени отдается приоритет. Время драгоценно. Время – деньги. А деньги – это ВСЕ. В Америке принято верить на слово. Лгать просто невыгодно. Человек, уличенный во лжи, навсегда теряет деловую репутацию. В стране сплошных бизнесов это смерти подобно. Если же в результате предоставленных ложных данных случится нечто, из ряда вон выходящее, то пеняй на себя. За обман государства отвечать придется по всей строгости. Закон есть закон. Суров, но справедлив. Карающий меч закона не избирает повинные головы – он исполнитель, наемник Справедливости. Плаха – его рабочее место. Если понадобится, то и президента страны закуют в наручники. Лжец всегда вызывает подозрение. Ушлые прокуроры могут запросто докопаться до сути, а беспристрастные судьи пришить к делу сразу несколько статей. Тогда неизбежно – засада и нары. А тюрьма – она и в Америке не санаторий.
In God We Trust, ladies and gentlemen…
В довесок к выгодно проданной анкете тот же приятель по доброте душевной или от офигительного табаша, сделанного на пустых бумагах, свел меня со своими старыми друзьями, ныне живущими Нью-Йорке. Эта еврейская пара бывших работников советской торговли всего пару лет назад эмигрировала в США. При необходимости я мог ненадолго остановиться у них.
Полоса удач удлинялась и ширилась. Еще с одной русскоязычной парой меня познакомил коллега по работе. Аркадий и Светлана эмигрировали из Союза еще в составе «первой волны» и с тех пор безвыездно проживали в Нью-Йорке. Это были простые и добродушные ребята одного со мной возраста и одинаковых взглядов. Созвонились. На другом конце провода трубку взял Аркадий. Долго и тепло общались. Нашли общий язык и сразу подружились. Пока заочно. Договорились, что перед отлетом в Лос-Анжелес я остановлюсь у них, в Нью-Йорке. Погощу несколько дней, пока Луис не вышлет мне авиабилет. Светлана пообещала показать мне их знаменитое Большое Яблоко. Класс! Все складывалось суперски.
В этот славный период я впервые был в ладу со временем и с самим собой. Мой путь в американскую мечту обретал реальные очертания. Это было восхитительное время. Я чувствовал себя победителем жизни. Пребывал на пике счастья. Купался в ласковых волнах удачи. Чувство восторга наполняло энергией каждую клетку тела. Хотелось петь, кричать, делиться радостью с окружающим миром. Запертая в мечту дверь вдруг распахнулась настежь. Внутренний голос требовал: не жди, иди вперед и ничего не бойся. Хочешь иметь то, чего никогда не имел, начни делать то, чего никогда не делал. Или хотя бы пытайся делать. Тот, кто даже не пытается, уже проиграл. Возможно все. На невозможное просто требуется больше времени. Твои возможности ограничены только твоим желанием. Мое желание было безгранично…
Подарки. В гости с пустыми руками ходить не принято. Тем более лететь на аэроплане в такую даль. Стали ломать голову над неожиданно возникшей проблемой – подарками для моих американских друзей. С нашими людьми все просто: поставил бутылку коньяка и водки – и все дела. Еще и распили вместе. А тут другие правила. Иные национальные традиции. Чтобы не опростоволоситься перед чужими людьми, следовало отыскать нечто универсальное. Эстетически привлекательное и не дорогостоящее. С выбором презентов мне помогла жена. Для Луиса мы отыскали дорогую (по советским меркам), изящную, золотого цвета оправу для очков. Его взрослым дочерям купили по нитке оригинальных янтарных бус, составленных из балтийских камешков разнообразных оттенков. Маленькой внучке – огромную, разрумяненную, раскрашенную сочными цветами русскую матрешку. Для Светланы – флакончик французских духов. Настоящих. Неподдельных. В знак благодарности за приют.
Оригинальная французская парфюмерия продавалась в специализированном магазине, единственном на весь многомиллионный город. Свободно, без очередей купить заграничные товары было невозможно. Во времена тотального дефицита это было настоящее мучение. Пытка искушением. Чтобы приобрести импортный дефицит по доступной цене, моя бедная супруга каждый раз выстаивала изнурительную многочасовую очередь. Ежедневная норма продажи была строго лимитирована и товара на всех желающих не хватало. Бедняжке приходилось ежедневно с утра пораньше подниматься с постели и, наскоро собравшись, толкаться в переполненном едущими на работу людьми общественном транспорте. Изрядно помятая, но не сломленная, она добиралась до вожделенного магазина и занимала место в нескончаемой людской очереди. Стояла и гадала: хватит или не хватит товара на этот раз. Успею или не успею купить. Повезет или опять возвращаться домой не солоно хлебавши. Как только распахивались двери магазина, толпа с одержимостью безумцев бросалась на штурм касс и прилавков. Унизительную битву за обычную туалетную воду всегда сопровождали ругань, оскорбления, толкотня. Иногда страсти накалялись настолько, что дело доходило до мордобития. Схватку за пахучий элемент красивой жизни выигрывали самые стойкие. На войне как на войне: побеждает сильнейший. Или подлейший. Или хитрейший. Или умеющий ждать. Отдаю должное настойчивости и терпению моей благоверной. С характером женщина. Героиня повседневности. Мужество и стоицизм часто проявляется не только на поле брани, но и в обыденной жизни. Упорство обнаруживается в простых, незаметных вещах. В результате ее мученических стараний мы стали счастливыми обладателями четырех флакончиков вожделенных духов из столицы Франции. Для случайных встреч с незнакомыми людьми мы понакупили целую кучу разнообразных национальных сувениров: октябрятские и пионерские значки, деревянные пишущие ручки, аляповато раскрашенные «под гжель», открытки с видами города и прочую мелкую рыночную дребедень. Специально для Луиса я захватил даже эпохальное сочинение Брежнева «Малая земля» на английском языке. Глянцевый томик карманного формата я прикупил по случаю, когда учился на языковых курсах. Чтобы использовать адаптированный текст в качестве пособия по внеклассному чтению. Американец усмехнулся и даже не раскрыл книжицу. Взглянув на обложку, с которой из-под нафабренных бровей пристально взирал генсек с наградным иконостасом на богатырской груди, заявил, что книжка – бред идиота. Произнес он это незлобиво и деликатно. Вероятно, чтобы не обидеть дарящего. Меня, латентного антипатриота, вовсе не расстроила негативная оценка брежневского «бестселлера». Это была действительно хрень. Полная. Примитивное, приукрашенное героическими небылицами и вымыслами изложение биографических фактов из жизни Брежнева. Героический опус был написан по заказу кем-то из кремлевских окололитературных «рабов», как своеобразный реверанс подданных в сторону верховной власти. Книжка была переведена на многие, даже на некоторые африканские, языки и широко растиражирована. Явно для увековечения в мировой истории крупной политической фигуры. Я пытался прочесть текст до конца. Не ради любопытства или интереса, но с практической целью изучения литературного английского. Безуспешно. Из-за хромающей стилистики и малограмотного перевода бездарная писанина с первых строк вызывала отторжение даже на чужеродном языке. Одним словом, макулатура…
Деньги. На жизнь в Америке мне, разумеется, нужны были деньги. На первое время, пока не определюсь окончательно на новом месте. За время работы на железной дороге мне удалось подкопить немного валюты. Источники валютных поступлений были различны. Если у иностранных туристов не было советских рублей, то за обслуживание я получал с них валютой. Исключительно конвертируемой. Иногда тупо скупал у зарубежных клиентов доллары, немецкие марки или франки, предлагая более выгодный, чем в госбанке, обменный курс. Мои частные валютные операции и сделки совершались тайно. С оглядкой. Полученный в интуристе печальный опыт на всю жизнь остался занозой в душе. С годами подспудный страх переродился в звериную осторожность. Осмотрительность преобразовалась в наглый и циничный кураж. Теперь меня голыми руками и ложным ментовским дружелюбием не возьмешь. Теперь у меня нюх на мусоров. Как у натасканной ищейки. От милицейских погон воняет на версту. Хрен вам в обе руки, а не доверие. Да пошли вы все…волки позорные…
В одну из поездок в ресторан зашли трое молодых американцев. Два парня и девушка. Я почему-то сразу определил, что они из США. Характерная внешность, типичные для американцев «голливудские» улыбки и свободные, раскованные манеры поведения – все красноречиво свидетельствовало о том, что эти люди «оттуда», а не уроженцы какого-нибудь там… парижопска. В ответ на дружелюбие гостей я тоже широко улыбнулся и поздоровался. Затем бросил парочку расхожих фраз на английском. Бегло так проговорил, небрежно. Американцы очень удивились моему perfect English. Последним замечанием, признаться, я был весьма и очень польщен. Я угостил их кофе. Как хозяин заведения. Разговорились. Все трое оказались студентами университета. Поделился с ними сокровенными, но пока туманными, планами на Америку. Ребята внимательно слушали и, видимо, решили оказать мне поддержку в благом начинании. Переглянувшись, они перекинулись между собой короткими, непонятными мне, фразами. Вероятно, на молодежном слэнге – такое арго на курсах нам не преподавали. Покопавшись в сумочке, девушка достала оттуда зеленую бумажку достоинством в 20 баксов и отдала деньги своему приятелю. Парень с улыбкой протянул мне купюру, как он выразился, «it's for you, guy… for America». Чисто американский вариант гуманитарной помощи. Но по-русски душевненько. Тронуло. Чтобы не оставаться в долгу перед хорошими людьми, я презентовал им три почти антикварных металлических подстаканника с отчеканенным изображением кремля и взлетающей к звездам ракеты. На память. Добрую. Это было мое очередное реальное знакомство с живыми представителями империи мирового зла.
За все время работы мне удалось наколядовать в общей сложности примерно 250 долларов США. По американским меркам это были не очень большие деньги. Но для смутного времени, в которое начала неуклонно валиться страна советов, это была весьма значительная сумма. Забегая вперед, скажу, что перед отлетом в Штаты я оставил семье 150 долларов на прожитье. Этих денег им хватило, чтобы относительно безбедно прожить три месяца до моего возвращения. Даже еще немного осталось. Вот так хорошо плохо мы тогда жили. Правда, тратить деньги было не на что. Ураган перестройки обрушил державные основы и разорвал идейные скрепы. Процветающую страну охватил хаос. Предприятия и заводы встали. Полки магазинов опустели. Люди не жили, а выживали, кто как мог. Как в блокаду. Мерзкое время. Утрата иллюзий. Потеря надежд. Начало конца империи. Перевернутый мир. Но это уже совсем другая история. Здесь не об этом.
С моими валютными накоплениями возникла проблема. В то время частным лицам официально разрешалось вывозить за рубеж только $50 – жалкие крохи. Издевательство над личностью. Унижение человеческого достоинства было свойственно тогдашнему полицейскому государству. Зависть умеряет свое бешенство, только вдоволь насладившись своей низостью. Вот и наслаждалась моя родная страна своей мерзостью, пока однажды не огрела ее по закостенелым иссохшим мозгам увесистая перестроечная дубина. На главных пограничных воротах страны висел огромный замок. На страже родины стоял человек в армейской форме и с ружьем наперевес. Товарищ с очень серьезной физиономией. Отличник боевой и политической подготовки. Будь готофф – всегда готофф! Стой! Стрелять буду! Как надпись на колючей проволоке под током высокого напряжения – «не подходи! убьет!». Грозное предупреждение врагам внешним и внутренним. Но в тщательно охраняемом полотне границы зияли многочисленные рваные дыры. Несмотря на драконовские меры, ушлый выездной народец отыскивал обходные пути и нередко вступал в сговор с покладистыми таможенниками. В результате мздоимец получал индивидуальную «пошлину» и выезжающий контрабандист без проблем проходил таможенный досмотр. Как дипломат по «зеленому коридору». Все правильно, все хотят кушать. И чинуши. И государственные шлюхи. И менты. И таможня тоже. Даже последний бомж – и тот выискивает в куче помойных отбросов лакомые куски. Все люди, все человеки. Знакомого стража границы у меня не было. Подобного рода людей в моих друзьях и товарищах не водилось. Да и объем моей «контрабанды» вряд ли мог быть кому-либо интересен. Никто из таможенных инспекторов не стал бы рисковать теплым насиженным местом из-за столь ничтожной мелочи. Тогда мы с женой стали думать, как бы понадежней припрятать валютные ресурсы. Выход из положения подсказала женская хитрость. Благоверной пришла в голову оригинальная идея – спрятать деньги в твердых воротниках нейлоновых рубашек. Рубахи должны быть обязательно темного цвета – чтобы американская «зелень» не просвечивала сквозь ткань. Для этого надо было осторожно распороть швы и вложить в воротничковое пространство разглаженные купюры. Затем деликатно, как на фабрике, зашить все обратно. Так и сделали. Жена постаралась. Заряженным валютой рубашкам было необходимо придать товарный вид. Аккуратно, «как в магазине», мы сложили и упаковали каждую в прозрачный полиэтиленовый пакет. Чтобы выглядели как новенькие. Ни разу не одёванные – и муха не сидела. Специально для путешествия друзья из парусной мастерской городского яхт-клуба сшили мне огромный брезентовый баул. Необъятный и прочный как чехол армейской палатки. Но даже в его безразмерное пространство мы с трудом упаковали все самое необходимое. Втиснули туда даже набор алюминиевой посуды: армейскую кружку и столовую ложку. Все, как у заправского туриста. Документы и ценные вещи, в том числе и две нейлоновые рубахи с «секретом», сложили в обычную спортивную сумку. Опасный груз поместили на самое дно и прижали брежневской «малой землей» и другими книжками русской классики. Поверх отвлекающей внимание литературы открыто, с нарочитой небрежностью, положили круглую буханку ржаного хлеба и поллитровую бутылку «столичной» водки в экспортной упаковке. Эти два национальных продукта, я приготовил Аркадию и Свете в качестве ностальгического напоминания о земле предков. Чтобы не вызвать у таможни лишних подозрений и дурацкого желания покопаться в моей ручной клади, сверху в художественном беспорядке накидали несколько пачек дешевых сигарет (сам я не курил) и сувенирные спичечные коробки. В оставшиеся свободные места рассовали пакетики с чаем, сахаром, печеньем. В завершении шпионской процедуры рассыпали поверх всего кучу карамелек и леденцов. В общем, замаскировались конкретно. В любой разведке нам цены бы не было. А тут какая-то вонючая таможня. Ленивая и продажная. Да пошли они все…
Все было готово к прыжку в неизведанное. К глубинному погружению в инобытие. Мечта всей моей жизни приобретала ощутимо реальные черты. Несмотря на авантюрный характер, меня порой охватывало необъяснимое чувство беспокойства. Легкий мандраж. Вероятно, это была естественная реакция психики на необычайно эмоциональные события последнего времени. Мне и верилось, и не верилось, что все это происходит со мной в реальности. Скептики предупреждают: мечтай осторожно, мечты иногда сбываются. Я слишком долго вынашивал плоды юношеских грез. Все сознательные годы мучительно ожидал момента, пока это «иногда» вызреет окончательно. И вот, наконец, настал МОЙ час. Домечтался. Самореализовались пророчества моего бессознательного. Долгожданное чудо явило себя миру: среди миллионов жаждущих и страждущих я оказался счастливым избранником горних сфер. Баловнем судьбы. Постоянно возникающее естественное волнение быстро сменялось радостью и восторгом от осуществления несбыточного. Глубоко в подсознании зародилась дерзкая идея: а не остаться ли мне в Америке навсегда? Послать к чертям собачьим серую аномальную планету под названием «совдепия» и начать жить свободно. По-человечески. Но сейчас, в самый напряженный, финальный период подготовки к дальней дороге, аморфная идея радикальной перекройки жизни не оформилась в четкую осознанную форму. Подспудно возникающие мысли и наитивные желания еще не переросли в полноценное намерение совершить это решительное действо. На случай, если умное бессознательное вдруг подвигнет послушный разум на конкретные шаги, я перевел на английский язык и официально заверил все семейные документы. Чем черт не шутит, когда бог спит? В стране равных возможностей возможно все. Вне всяких сомнений. На этой оптимистической ноте и прозвучал заключительный аккорд прелюдии к главной теме моей жизненной композиции. Торжественно и радостно, как гимн моему персональному светлому будущему.

ФОРСАЖ
До отлета оставались считанные дни. На дворе забрезжила перестройка с перестрелками. Отчаянная страна уже начинала терзать свою юродивую утробу, а мне на грядущий армагеддец было решительно плевать. Неверный сын отечества устремлялся в новую жизнь. Родина не там, где тебе угораздило родиться и где тебя смешивают с дерьмом. Настоящая родина там, где тебе хорошо живется, где тебя считают Человеком. Такова моя жизненная позиция. Впрочем, как и у всех здравомыслящих людей, мозги которых не забиты разного рода «-измами» и не затуманены пустопорожними религиозными догматами.
Чтобы убедиться, не забыл ли я чего в дальнюю дорогу, мы еще раз тщательно перепроверили вещи и документы. После семейной ревизии мой багаж был упакован окончательно и готов к путешествию.
Наконец, настал день, обозначивший нулевую отметку, с которой начался отсчет новейшего летоисчисления моей жизни. День моего второго рождения. Это была не просто календарная дата, но начало интереснейшего периода, пребывание в котором радикально изменило мое сознание и отношение к бытию.
В день вылета меня никто не провожал. Этого я не захотел сам. К чему лишние слезы и расстройства? Внешне все происходило совсем не празднично. Обыденно, как будто я отправлялся в очередную рабочую поездку на своем «паровозе». Не выказывая волнения, я бодро попрощался с близкими, вызвал такси и отправился в аэропорт. Но, несмотря на кажущееся внешнее спокойствие, я был весь переполнен радостно бурлящим волнением. На новом витке бытия я снова оказался один на один с жизнью. Но теперь мы были попутчиками. Перед нами стояла общая цель и лежала одна, ведущая к этой цели, дорога. В решающие моменты я всегда действовал в одиночку. Жизнь приучила полагаться только на самого себя. В критических ситуациях опасно надеяться на помощь своих друзей-товарищей. Какими бы сверхнадежными они не казались. Жизнь меняет людей. Порой кардинально. Сегодня – друг, завтра – враг, послезавтра – никто. Жизненный опыт научил подвергать все сомнению. Нет друзей, нет врагов – есть учителя. Самый надежный партнер в любых делах – это ты сам. Мудрый советчик – твой мозг. Уверенные помощники и опора – твои телесные инструменты. Все случившиеся со мной беды и неприятности оставили после себя глубокие шрамы. Болезненно пережитые и перемолотые временем негативные моменты жизни выработали в моем характере стойкое неприятие всякого стороннего давления. Как только я оказывался в критической жизненной ситуации, внутри моего существа активизировалась некая программа противодействия диктату окружающего мира. Когда по воле жизненных обстоятельств передо мной вставал сложный выбор, то сначала включалось мое бунтарское ПРОТИВ. Только после этой защитной реакции принималось нужное решение. Причем, этот укоренившийся процесс происходил автоматически, помимо желания и воли. Внезапные вспышки нонконформизма были не самой продуктивной социальной реакцией. Часто упрямое противостояние срабатывало не в мою пользу, но, несмотря на удары судьбы, я всегда оставался самим собой. Не гнулся, не лизоблюдничал, не растворялся в атмосфере чужих мнений и взглядов. Это было основное правило, которое определяло мое отношение к жизни и влияло на все решения и поступки.
я с детства не любил овал,
я с детства угол рисовал…
Индивидуальные извивы психики…

Раннее утро. Прозрачное. Атмосферное. Солнечное. Под стать моему настроению. Такси, нарушая все установленные правила парковки, подкатило прямо к входу в аэропорт. Я рассчитался с водилой, оставив ему щедрые чаевые. За смелость. Или за наглость. Неважно. «Деревянные» рубли мне еще не скоро понадобятся. Словно прощаясь навсегда, оглядел освещенный заоблачным утренним солнцем, но унылый околопортовый пейзаж и решительно шагнул в жерло аэровокзала. Отыскав на табло рейс Leningrad-New Work, подошел к стойке и зарегистрировался. Первый этап был пройден. Следующим шагом к свободе был таможенный досмотр. Поставив на ленту рентгеновского аппарата обе сумки, прошел через рамку детектора металлоискателя. Чувствительный прибор даже не пискнул. Во мне ничего запрещенного к вывозу не обнаружилось. Не выспавшаяся после ночной смены девушка-инспектор, постоянно зевая, лениво просмотрела на мониторе мои вещи. У полусонной барышни содержимое моего багажа также не вызвало подозрений. Я слегка нервничал, пока обе мои сумки медленно двигались на ленте. Это и понятно. Смотрел и с болью осознавал, что до сих пор чего-то боюсь. Это не было трусостью. Это было ощущение какого-то непонятного иррационального страха. Зашуганный, до мозга костей замороченный навязчивой пропагандой советский народ пребывал в патологическом состоянии как перед чужим врагом, так и перед своей властью. Подобное умонастроение людей было выгодно власть предержащим. Свобода – иллюзия. Умозаключение науки. Равенство – химера. Религиозный опиум. Вперед к победе коммунизма – вот наша главная цель. В умелой руке жестокого и циничного пастыря идейно-политическая плеть делает человеческое стадо покорным и управляемым. Бей своих, чтобы чужие боялись. Бей чужих, чтобы свои уважали. Разделяй и властвуй. Кнутом и пряником. Политика гнид…
Мое сущностное непримиримое ПРОТИВ неустанно боролось с этим омерзительным предрассудком. Но, несмотря на классические потуги «выдавить из себя раба», идеологическое клише настолько прочно впечаталось в мозг, что бесследно удалить эту раковую опухоль можно было только вместе с пораженной частью. Или полностью уничтожить систему, породившую и культивирующую зловредный вирус. Только искоренив политические метастазы, зачистив очаги распространения идеологических инфекций, можно было дышать полной грудью. Свободно и независимо. Короче – отрубить нафиг больную голову и пришить новую, здоровую… Не в этой жизни…
Когда зеленый баул и пакет с контрабандой медленно выползли из чрева просвечивающего аппарата, я облегченно выдохнул: пронесло. Подхватив багаж, перешел к пункту пограничного контроля. В застекленной будке сидел бледный погранец с выпученными от бдительности глазами. Замученный службой дохляк. Я протянул ему загранпаспорт. Привычно выискивая и зрительно отмечая для себя нужную информацию, он с высокомерной небрежностью пролистнул несколько страничек паспорта. Неожиданно его взгляд остановился на моем фото. Сдвинув фуражку на затылок, ревностный служака прищурился и с явным подозрением уставился на меня через окошко в стекле. Взгляд у него был острый, ядовитый. Как у гадюки. Для полноты образа ему не хватало только змеиного жала и чешуи. Мудила несколько раз пристально вглядывался сначала в паспортную фотографию, а затем поднимал голову и внимательно смотрел на меня. Сравнивал копию с оригиналом, фома неверующий. Непонятка смутила. Я занервничал – в чем проблема? Не обнаружив отличий, этот обморок решил на словах убедиться в том, что человек на фото по всем параметрам соответствует реальному человеку, и ехидно прошепелявил:
– А кто это на фотографии? Вы? Не похожи.
Несмотря на дурацкое состояние легкого нервяка, я чуть не поперхнулся от смеха. Но, сдержавшись, с презрительной ухмылкой огрызнулся:
– Ну, а кто же еще? Я, конечно. Не видно, что ли? Открыто хамить этому придурку я не стал, но мысленно все же послал его в задницу.
На этом наш диалог закончился. Мудаковатый стражник снова надвинул фуражку на лоб до самых глаз, машинально шлепнул в паспорт жирный штамп выездной визы и возвратил его мне. Не человек – функция. Геморрой с кокардой во лбу. И торчать этому дозорному псу в своей вонючей будке до пенсии, как червю навозному в отхожей яме. Лучше сразу повеситься от такой жизни…
Распухшую брезентовую суму я сдал в багаж, оставив у себя только пакет с «ценностями» – ручную кладь, разрешенную к провозу в пассажирском салоне воздушного судна. В зале ожидания было немноголюдно. Чтобы скоротать время до посадки в самолет, я заглянул в валютную «березку», потом зашел в tax free. Так, без конкретных целей, без особого интереса. Равнодушно пробежав глазами по изобилию всевозможных дефицитов, возвратился в зал. Содержимое пакета неясно тревожило. Контрабанда жгла руки. Таможня, погранцы – все было позади, но проклятый страх и чувство преследования не покидали. Казалось, всевидящее око вездесущего «большого брата» просвечивает насквозь. Это было какое-то наваждение. Мания преследования. Паранойя. Чтобы не терзаться муками совести, я решил очистить психику от прилипчивых фобий и тем самым избавиться от навязчивого обременения. Для выхода из этого, крайне неприятного, состояния необходимо было извлечь валюту из нейлоновых тайников. Немедленно. Наиболее подходящим местом для проведения операции был мужской туалет. Я огляделся и убедившись, что за мной нет «хвоста», вошел в дверь с надписями на двух языках: М и WC. Не успел я еще открыть дверцу индивидуальной кабинки, как за моей спиной скрипнула входная дверь. Следом за мной в уборную зашел человек в неброском костюме мышиного цвета. Несмотря на крупное телосложение и довольно высокий рост, он казался невидимым, прозрачным. Подозрительный тип был неприметен, как полевая мышь в пожухлой траве. Я подметил, что гражданский костюмчик сидел на нем как военная форма. Размер пригнан точно по фигуре. И осанка у призрака была армейская. Этот «некто в сером» явно отличался от обычного пассажира, улетающего за рубеж. Пустое, каменное лицо незнакомца не выражало ничего. Абсолютно! Я понял – это наружка, точно! По всем признакам – ГэБьё! Меня пробил холодный пот. Предательски заныло под ложечкой. На лбу выступила испарина. Меня охватил ужас, что вот сейчас, в шаге от долгожданной свободы, бесславно закончится мое путешествие. Не на зеленых голливудских холмах, а в грязном вонючем туалете старого аэропорта. Адовы усилия окажутся напрасной тратой времени, сил и средств. Разрушить все, низвергнуть святое, утопить в грязи светлую мечту – такого вопиющего вероломства никак нельзя было допустить. Снова восстало мое внутреннее ПРОТИВ. Усилием воли я отогнал от себя негативные мысли. Совладав с тревожным беспокойством, зашел в кабинку. Там, спрятав опасный мешок в нишу за унитазом, нарочито шумно стал имитировать телодвижения, чтобы они по звучанию были максимально приближены к естественным. В довершение ролевой игры несколько раз сильно дернул за цепочку сливного бачка. Вода хлынула сверху с шумом ниагарского водопада. Это был заключительный аккорд короткой одноактной пьески, разыгранной для единственного зрителя, точнее слушателя, находящегося за кулисами. Наверху в сливном бачке что-то звякнуло, и оттуда полилось, не переставая, ручьем. От резких усилий керамическая ручка оторвалась от ржавой цепи и осталась в моей руке. Ручка была древняя, ребристая, затертая, со сколами на округленных ребрах. Я брезгливо выкинул ее в сливное отверстие унитаза. Затем, низко опустил голову, не поднимая глаз, как ни в чем не бывало, быстро вышел из туалета. Никто меня не остановил. Не арестовал. За спиной слышался только шум нескончаемых потоков воды. Внимательно и пристально оглядел зал ожидания, но безликого человека в костюме мышиного цвета нигде не было. Бесплотный дух с Лубянки исчез так же внезапно, как и появился. Бесследно. Я чертыхнулся – вот сволочь! – и, словно избавляясь от наваждения, резко помотал головой из стороны в сторону. Невольно вспомнились институтская лекция по невропатологии – психоанализ. Бесстрастно, холодной головой оценив произошедшее, пришел к выводу, что вся эта беда мне привиделась. Во время таможенного досмотра мое душевное перенапряжение было настолько велико, что бессознательное из всех возможных вариантов развития событий выбрало наихудший. А намагниченное фобиями воображение нарисовало реальную картинку, вполне соответствующую выбранному сценарию. В пиковый момент стресса произошла паническая атака и у меня элементарно поехала крыша. Виной всему необъяснимые извивы и кульбиты человеческой психики. И еще тяжелое наследие совдеповского прошлого – хронический вирус подспудного страха, проникший в каждый кровяной шарик и передающийся из поколения в поколение на генетическом уровне. Ну и затык! Чертовщина какая-то. Жаль, что не пью. Накатил бы сейчас сотку-другую водки – враз бы всю эту хрень отпустило. Да пошло оно… переживать меньше надо… и не дергаться… Калифорния там уже заждалась, наверное…
Наконец, объявили посадку на рейс Ленинград-Нью-Йорк. Через 12 часов боинг-747 доставит меня в центр мира. Моего мира. Фантастика! Не дослушав объявление, я как ужаленный вскочил с пластмассового кресла и устремился к «гармошке» – переходному туннелю в самолет. Там, у входа, ждала и во весь крашеный рот скалилась дебелая стюардесса. Барышня в аэрофлотовской униформе была уже не первой свежести с явным перебором макияжа на суровом кэгэбэшном лице. Судя по ее напряженному сканирующему взгляду и начальственному тону, в стюард-бригаде она занимала пост главнокомандующей. Молодилась тетка, положение обязывало. Меня удивил тот факт, что остальные пассажиры никуда не торопятся. Совершенно. Лениво поднимаясь с насиженных кресел, люди не спеша подходят к стюардессе и предъявляют посадочные талоны. Причем, делают это с такими высокомерными выражениями лиц, будто своим присутствием на борту они делают одолжение экипажу и всему воздушному флоту. В основном это были представители русского зарубежья, эмигранты, которые не в первый раз совершали полеты через атлантику. Подобная норма поведения была вполне понятна и объяснима. В американском обществе со дня основания государства установился и по сей день господствует непреложный Закон: золото и свобода – незыблемые основы великой страны и нерушимые скрепы народа. Деньги решают все. Как в типичном одесском кабачке на Дерибасовской: кто платит, тот и музыку заказывает. Так и здесь: я купил тебя на один рейс. Я есть Его Величество Клиент. Я заказчик, ты исполнитель. Я твой разовый босс. Я отдал тебе свои кровные. Ты живешь за мой счет. Цени. Хочешь хорошо жить в нормальной стране, работай хорошо на эту страну. Не желаешь – выметайся из нормального общества. Валяй на улицу к бездомным – и у них тоже свобода. Делай свой личный выбор. Ты живешь в стране равных возможностей. Равняйся на успешных. На тех, кто достиг вершин. Оставь сокрушенных, падение в пропасть – это их внутренняя проблема. Сможешь, протяни руку тем, кто еще не опустился на дно. Воздастся… может быть… когда-нибудь. Умей прощать – и ангелы иногда грешат. Не согрешишь, не покаешься. Если в силах, помоги. Добрые дела врачуют не только нашу душу, но и наше тело. Только не позволяй своему эго надолго задерживаться густой маслянистой трясине христианских благодеяний. Не дай себе увязнуть в липкой патоке жертвенности «во имя» и «для». Самопожертвование – это омут. Бездонный и ненасытный. Жадный. Отдавая, задержись, – подумай, что получишь взамен. Помни мудрое: «да запотеет милостыня в руке твоей». Алтарь примет жертвы, но ты опоздаешь на свой поезд. И волшебный звезднополосатый вагон в американскую мечту уйдет без тебя. Тогда снова жди у моря погоды. А ждать и догонять – занятия весьма неблагодарные. Там это не принято. Ритм жизни на этой планете – non stop. До могильного камня. Все надо делать еще вчера. Споткнулся, упал – шаг назад. Поднимайся и снова иди вперед. Важно, не то, сколько раз ты упал, а сколько раз смог подняться. Скатился на ступеньку вниз по социальной лестнице – снова упорно карабкайся вверх. Движение – жизнь. Остановка – смерть. Как у акулы – мгновенный разрыв сердца. Хочешь обрести независимость, стань богатым. Хочешь быть богатым – будь им. Для американца бедность – преступление, несмотря на то, что в стране 90% нищих. Но такие нравы. Такие жизненные устои. И невозможное возможно в стране больших возможностей. Эта страна называется A-M-E-R-I-CA…
Такова неприкрытая сермяга американского образа жизни. Все так. Капитализм без прикрас. Но почему-то никто по собственной воле не желает покидать этот безумный мир,
где хорошо живут банкиры и министры,
и где любому на любого наплевать…
Нонсенс! Парадоксы человеческого бытия. Такие дела…
В конце гофрированной кишки у входного люка в самолет меня дежурной кислотной улыбкой встретила другая стюардесса – донельзя раздушенная дама такого же подкисшего возраста, как и ее коллега. Взглянув на посадочный талон, она с холодной любезностью указала на соответствующее место в салоне. Мне и тут повезло – в общем ряду кресел мое персональное сиденье располагалось около иллюминатора. Пустячок, а приятно – полоса везения не кончалась. Удобно устроившись в кресле, огляделся и незаметно задвинул ручную кладь с тайником под сидение. Салон постепенно заполнялся пассажирами. Знакомая картина – почти как в поезде дальнего следования. Лениво полистал журнальный глянец на откидном столике. Напряжение спало. Опустил спинку кресла, расслабленно откинулся назад, закрыл глаза и окунулся в приятную полудрему.
Гул запущенных двигателей и легкая вибрация корпуса самолета возвратили к действительности. Пока я дремал, ко мне присоседился пожилой еврей в строгом черном костюме и белой кипой на голове. Что в его облике сразу бросалось в глаза – так это его череп. Круглый и гладкий, как биллиардный шар. Тщательно выбритый до ослепительного блеска, он был похож на искусственный муляж, по которому мы изучали в институте анатомию человека. Отвернувшись, я приник к иллюминатору. Пока наш боинг-747 выруливал на взлетную полосу, я не отрывал взгляда от окна. Пейзаж аэропорта был мрачный и печально-серый как бетон, по которому катился самолет. На мгновение возникло странное ощущение некой потерянности, чувство утраты чего-то важного, невосполнимого. Пахнуло застывшей отчужденностью. Наверное, это было мое бессознательное прощание с землей предков.
Завершился очередной раунд игры в Жизнь. На этом этапе рулетка судьбы остановилась, выбрав для меня сектор «приз». Продолжение неизбежно последует, но играть придется уже по новым правилам. Как все сложится и чем закончится эта битва, никому не ведомо. Человек – игралище в руках судьбы. Я был готов принять любые изменения. Всецело и безоговорочно. На память пришли бессмертные строки:
прощай, немытая Россия,
страна рабов, страна господ,
и вы, мундиры голубые,
и ты, им преданный народ…
Стихи прозвучали как светлая эпитафия мутному зазеркалью…

Натужно взревели мощные двигатели. Форсаж – и, привычным спринтом пробежав взлетную, боинг 747 оторвался от земли. Пронзив серые облака, серебристая птица выпорхнула на свободу в голубой простор. Солнце заливало небесное пространство ярким золотым светом. Вдруг, один из солнечных лучиков мне подмигнул. Озорно так, улыбчиво, ободряюще. Словно старому знакомцу. Как когда-то в мрачном кабинете директора школы. Это был хороший знак. Многообещающий. Добрый. Настал момент истины. Открылся портал в другую реальность. В Новый Свет. У меня выросли крылья. Я свободен как птица. Я лечу. В другое небо. В другую жизнь…
Эта глава книги моей жизни окончена. Продолжение следует. As soon as possible… Bye!