Святость над пропастью

XVII глава
"Отец Дионисий Каетанович благополучно добрался до Кут, оставленные за спиной разграбленные, сожженные селения навивали на него горечь утраты, внутренним чутьем он проводил через себя те загубленные жизни невинных, их боль и отчаянные крики, в голове страшным эхом раздавались предсмертный плач младенцев и истошные, полные отчаяния вопли их матерей, он ощущал запах гари и неприятный холодок от пропитанной кровью земли, где после пробивалась новая колючая трава. В дороге святой отец молился, теперь он испытывал страх - а что, если он приедет в Куты и найдет там вместо знакомого крова лишь пепел да угли, а вокруг будет расстилаться безмолвная пустая равнина, где гуляет ветер да рыщут дикие звери? С трепетом он гнал от себя подобные мысли и вновь обращался к молитвам, тонкие пальцы быстро перебирали бусины четок, тонкие губы двигались при сказанном слове.
Опасения оказались напрасными: старый домишко, укрытый под сенью старинных дубов, весело приветствовал отца Дионисия заливным детским смехом, радостным женским причитанием и крепкими мужскими объятиями. Тут собрались многие члены рода Каетановичей: двоюродные братья и сестры, племянники, внучатые племянницы, и он подивился - как такой домик смог вместить столько людей? Перед ним предстали престарелый невысокий двоюродный брат Михал-Антон Каетанович, внучатые племянницы Стефания Донигевич, урожденная Каетанович и Янина Каетанович-Крыловская с мужьями, Доминик Каетанович с супругой. Каждый из них подходил к святому отцу, слезы радости катились по их смуглым щекам, а он обнимал их, в молчании, не имея сил, прижимал к своей груди. Последней приблизилась к нему Стефания - все такая же пухленькая, с мягкими, по-детски округлыми чертами на взрослом лице. Отец Дионисий провел рукой по ее мягким темным волосам, спросил с родительской заботой:
- Где же твои косы, милая?
- Ну что ты, дядюшка? Разве нынче модно носить длинные волосы? Нет - в моде короткие стрижки.
- Очень жаль - такую красоту отрезала, - по-доброму, как маленького ребенка, пожурил он ее, хотя для него она оставалась все той же маленькой девочкой, что запомнил он много лет назад.
Их беседа - уютная, всетеплая, прервалась: святой отец выпрямился, широко раскрытыми глазами посмотрел поверх головы Стефании, на его ресницах набухли крупные слезы; там, позади остальных стоял на крыльце Казимеж - высокий, похудевший, не мигая смотрел на дядю и не верилось ему, что им суждено встретиться вновь. Родные люди кинулись друг к другу в объятия, не стесняясь больше слез, тугой комок мешал Казимежу сказать накопившееся внутри, задать множество вопросов, узнать, расспросить. Отец Дионисий возложил свои руки ему на плечи, глядя снизу вверх, проговорил:
- Как я счастлив вновь тебя видеть, ибо все то время думал, что ты умер, что я никогда больше не встречусь с тобой.
- Я... я тоже боялся... боялся потеряться сам и потерять вас всех. От дяди Михала узнал, что матушка моя жива и невредима, как она будет счастлива, когда мы приедем к ней.
- Сабина, - тихо, самому себе прошептал Дионисий, доставая из памяти образ любимой сестры; сколько лет они не виделись друг с другом, сколь много воды утекло после их последней встречи и как все изменилось-переменилось в мире, и разве не для того нужны испытания, дабы позже пережить дивное счастье в знакомых, близких чертогах, что являлись единственным источником света на темной тропе горечей?
Женщины накрыли на стол, на сколько возможно было в условиях войны приготовили праздничные блюда. Михал-Антон достал из погреба старое вино, что готовил много лет назад, когда вокруг дома разрастались виноградники. Ужинали в семейном кругу, толкали тосты за чудесное возвращение Дионисия и Казимежа, отовсюду доносились искренние пожелания лучшей жизни и мира во всем мире. К чаю подали яблочный пирог - поистине роскошное пиршество в этом тихом неприметном краю, окруженного пламенем войны, однако искры этого пламени не касались старой крыши бедного дома.
После затяжного ужина в теплой атмосфере Каетановичи вышли на террасу, скрипнули половицы под тяжестью тел. На темно-синем небе зажглись первые звезды, медленно опускалась на землю прохладная ночь. В высокой траве, поросшей вокруг троп, трещали-пели цикады, рой комаров да ночной мошкары слетелись на свет фонаря, кружились-танцевали в желтых его отблесках. Отец Дионисий, блаженно зевая, с замирающим счастливым взглядом окидывал заросший сад, высокие толстые кроны старых деревьев - этих давнишних стражников здешних мест - свидетелей течения семейной жизни и далеких свершений, ветер ласково гладил ветви, пригнул их, отчего выглядели они причудливыми существами-чудовищами, черными силуэтами отпечатавшихся на фоне вечернего неба. С северной стороны налетела прохлада, в воздухе запахло влагой - должно быть, в скором времени пойдет дождь, земля быстро впитает его в свои почвы, накормит травы и деревья.
Дионисий любил такие моменты, когда можно вот так просто сидеть, наслаждаться тихим счастьем, взирать на раскинувшиеся прекрасные дали и точно знать, что с ним ничего худого не случится. Мыслитель, философ, поэт, ксендз - этим человеком он был весь, качествами этими гордился в себе самом, оставаясь для других открытым, добропорядочным, весьма скромным человеком, и лишь близким было известно, какие страсти, какой вулкан порывов бушевали в этом некрасивом, слабом теле. К нему подсел Михал-Антон, закурил молча, долго между братьями хранилось молчание: многое нужно было сказать, еще больше расспросить-разузнать, только с чего начать? Первым не выдержал отец Дионисий, долгое время не видел родных, а ныне все они здесь, рядом:
- Спасибо вам всем, что спасли мне жизнь. Только как вам удалось собраться столько денег - в такое-то сложное время?
- Все пустое, забудь, - махнул рукой Михал, - наш род многолюден, один за всех и все за одного. А ты, Денис, для нас все равно, что сокровище, и мы не могли, не смели так просто потерять тебя.
- Когда наступит мир, я восстановлю епархию, займу по праву сан архиепископа и никого из родных не обойду своей милостью, все вы получите много больше, чем пожертвовали ради меня.
- Не говори такого, Денис, не смей даже думать! - Михал потушил сигарету, взглянул в лицо брата: строго глядели на святого отца черные глаза с опущенными вниз уголками, на смуглом лице отчетливо выделялись темные усы. - Мы освободили тебя из плена не ради выгоды, а потому что ты нам дорог. И да, не забудь поблагодарить Юзефа, ибо это он, а не кто другой поднял клич о сборе средств для твоего вызволения.
- Юзеф?!
Эта новость стала неожиданность для Дионисия. С раннего детства они с братом никогда не были близки - и все из-за разницы в возрасте в шесть лет. Разные по характеру: Дионисий - отличник, всегда готовый помочь матери по дому, и Юзеф - прогульщик, двоечник и лентяй, но вопреки прогнозам матери и преподавателей он неплохо устроился в жизни, с супругой воспитал шестерых сыновей: Збигнев, Здислав, Александр, Ольгерд, Мечислав и Кейстут. Он помнил племянников - все они красивые и высокие, гордость родителей и их благословение. В водовороте жизненных деяний его путь редко пересекался с детьми брата, всю свою любовь, привязанность отдал Казимежу - сыну любимой сестры, и кто же знал, что Юзеф, столь далекий от них всех, первым протянет руку помощи при роковом часе?
От Михала-Антона отец Дионисий вместе с Казимежем отправились в гости к Юзефу, брат остался жить на ферме в доме родителей, вместе с сыновьями поднимая медленно, но верно заброшенное хозяйство, восстанавливали-развивали наследие отцова, постепенно ферма начала давать плоды трудов человеческих, вились виноградники, впитывали влагу молодые фруктовые деревья, бегали по подворью поросята, клевали зерна курицы со своими выводками, важно вышагивал, поднимая лапы со шпорами, петух, грозные бои устраивали индюки, а за всей этой здешней сельской суетой наблюдал с крыльца пушистый кот, лениво потягиваясь на залитых солнечными лучами ступенях.
Дионисий прибыл на ферму к обеду, окинул взором родные, знакомые с детства места: здесь он родился, здесь прошли лучшие годы его беззаботного детства. Но ферма не та, что прежде: нет больше старых вековых деревьев, вместо травы аккуратно прополотые грядки болгарского перца и редиса, а на том месте, где некогда росли кусты жасмина построен хлев, из которого на всю округу доносились истошные крики. Дионисий замер, уставившись на дверь хлева, то же самое сделал Казимеж - что, если на ферме немцы? Но опасения оказались напрасны: Юзеф вместе с Ольгердом тащили на веревке упирающуюся свинью - толстую, крупную. Животное, предчувствуя неладное, изо всех сил тянулась обратно, рвалась то в одну сторону, то в другую, пыталась перегрызть веревку. Поднялась над землей туча пыли, попала в глаза Юзефу и тот, зло выругавшись, дернул свинью к себе, вдвоем с Ольгердом рубанули раз-два, на землю с топора упала густая кровь. Устало выдохнув, мужчина выпрямился, повернул забрызганное кровавыми каплями лицо в сторону брата, проговорил с усмешкой:
- Жалко такую, да пришлось убить. Лучше пусть нам достанется, нежели немцам.
- Это правильно, - ответил Дионисий и широко улыбнулся, к гибели животных он относился спокойно.
Пока Юзеф с сыном разделывали свиную тушу и готовили место для барбекю, святой отец и Казимеж расположились на втором этаже - в комнате, принадлежавшей некогда Дионисию, с тех пор там ничего не изменилось - умирающая Мария строго-настрого запретила кому-либо трогать вещи ее младшего сына. Дионисий стоял посреди спальни, с уставшей улыбкой окидывал взором родное, свое любимое, то, что знал и видел с самого рождения, чувствовал незримое присутствие матушки - все еще она была здесь, с ним рядом, невидимая, вспетеплая, нежнейшая, ему только протянуть руку, и тогда сквозь ладонь пронесется легкий холодок, но он не испугается тихого призрака, не отпрянет назад.
Казимеж тем временем разложил в шкаф вещи, искоса посмотрел на погруженного в милые воспоминания дядю, но ничего не сказал, он понимал его характер, знал, как дорого для него все то, что связано с семьей, домом, детством. Бесшумно удалившись, он оставил Дионисия одного.
Над углями на шампуре жарилось свежее мясо убитой свиньи, супруга Юзефа бегала из кухни в беседку и обратно, раскладывала лаваш, нарезала тонкими ломтиками свежие, только что сорванные с грядок овощи. В это самое время Казимеж настраивал старое фортепьяно, а святой отец помогал ему тем, что нажимал на клавиши да подавал инструменты.
- В детстве, - рассказывал он, - нас всех без исключения заставляли заниматься музыкой. Как помню, отец купил - очень дорого по тем временам, вот это самое пианино, мне было не больше четырех лет, а твоей матери всего лишь год. Матушка на следующий же день усадила меня рядом с собой за клавишами, долго что-то объясняла - сейчас не припомню даже, а потом дала мне первый урок. Так начались мои ежедневные музыкальные занятия, кои я в душе ненавидел, но не желал расстраивать мать, и лишь повзрослев, осознал, как важны были эти часы обучения, ибо благодаря умению играть на фортепьяно мне в монастыре выделили почетное место за музыкальном инструментом. Музыкой стоит заниматься - это развивает вкус.
Их мирной беседе помешал вошедший Ольгерд, с усмешкой взглянув на занятых родственников, проговорил:
- Дядя, Казимеж, бросайте это старье, обед готов.
- Ты как всегда вовремя, - ответил Казимеж и распрямился во весь рост, немного поведя усталыми плечами.
- А иначе и быть не может! И ты уже должен к этому привыкнуть - с самого детства.
Отец Дионисий внимательно окинул взором племянников - не смотря на то, что они являлись двоюродными братьями, обличьем походили друг на друга так, что малознакомые люди их часто путали - до того, пока один из них не надел сутану. Втроем они вышли из дома, в беседке был накрыт стол, запах жареного мяса ласкал желудок, во рту от давнишнего недоедания выделялась слюна. Красиво сервировали хозяева пустой деревянный стол, со вкусом разложили в голубые тарелки мясо и салат, красовались белые салфетки на фоне бордового покрытия.
Листья только немного позолотились под осенним солнцем, несколько сорвались с ветвей, покружились в воздухе и мягко легли на землю, на зеленую траву. Сквозь кроны падали теплые лучи сентябрьского солнца, еще летние, яркие. В умиротворенном, напоенном сельским ароматом воздухе чирикали-перекликались птицы, перелетали с ветки на ветку, чистили свои перышки. В этом простом светлом саду Дионисию чувствовалось куда лучше, безмятежнее, нежели в гостях у Михала, где всегда царят гам и веселье, где любят собираться вместе многочисленные члены рода Каетановичей, они фотографируются, общаются, слушают музыку и поют за столом армянские душевные песни. Куда милее тишина фермы, немногословие ее обитателей - здесь все было своим, понятным, дорогим сердцу и этот ветхий дом построили трудолюбивые руки деда - каждый гвоздь, каждая половица впитала в себя его дух, его порыв и неведомую любовь к плодородной земле-кормилице.
Отдых в беседке растянулся до вечера, потянуло прохладой - это уже не лето, темнеет раньше, ночи холодные. Ольгерд пошел запирать сарай, загнал животину в хлев, птиц в курятник, за ним не отставая следовал отец Казимеж; давно братья не видели друг друга, многое хотелось сказать-рассказать да возможности не было. Устало вздохнув, Ольгерд первым заговорил:
- Мы все несказанно рады твоему освобождению, за дядю отдали выкуп, а ты пропал, никто не знал, где ты и жив ли вообще. Когда ты вернулся - это чудо, тетя Сабина денно и нощно молилась за тебя, но сколько выплакала при этом слез.
- Как это было страшно, Ольгерд, ужасно. Там, в плену, умирая от голода, я будто не замечал разверзшегося ада, но сейчас, находясь в безопасности и мысленно оглядываясь назад, удивляюсь самому себе, как выжил, как не сошел с ума. Поистине, молитвы матери сильнее собственных.
- Ты видел тетю Сабину?
- Нет,.. пока что. Мне тяжело было - не телесно, а душевно предстать перед ней в том виде, в коем вернулся из плена - то оказался не я, а моя тень, существо, оставшееся от меня. Мне и самому было страшно вглядываться на собственное отражение в зеркале, а у матушки не выдержало бы сердце.
- Вы с дядей вернетесь во Львов или переждете смертоносную бурю здесь, на ферме?
Казимеж многозначительно пожал плечами: предвидеть будущее не в его силах, после посвящения он полностью положился на отца Дионисия".