Святость над пропастью

XVI глава
"Была вторая половина июля, теплые некогда дни с погожими ночами, когда так приятно подставить лицо свежему ветерку, сменились жаркими душными неделями и такими же ночами, не приносящими ни ветра, ни живительной легкой прохлады. От зари до заката пленникам приходилось трудиться на пыльных работах, дышать цементным раствором и кирпичной кладкой, рот до самого горла пересыхал от жажды и они с мольбой глядели на охранников, но те, окрикивая нерадивых, не давали ни глотка воды.
Дионисию Каетановичу было уже шестьдесят пять лет и немцы, понимая, что толку на строительных работах от него нет, перевели его в отдел, где выдавали одежду новым узникам и распределяли награбленное из завоеванных земель. Работа оказалась не пыльная, временами он сидел в полном одиночестве, скучал, считая минуты, но честно признавался самому себе, как ненавидел это все новое, предпочитая лучше умереть на стройке от непосильной ноши или быть забитым до смерти, нежели копаться в вещах, ранее принадлежавших полякам и евреям, искать в чемоданах и сумках золото, серебро и иные ценные вещи, а после передавать их радостным немцам.
Вечерами святой отец также сидел один, ему было стыдно не только говорить, но даже смотреть в глаза узникам, коим повезло меньше, чем ему. В конце и они стали отдаляться от него, да за спиной шептались-перешептывались, мол, отец Дионисий помогает захватчикам грабить польский народ; сие слова долетали до ушей святого отца, от обиды и горечи на глазах выступали слезы, но что он мог поделать, что изменить? Ничего.
Однажды в обед его вызвал в кабинет начальник, но зачем и для чего, того не сказал. Немного приведя себя в порядок, отец Дионисий переоделся в чистую одежду, которую ему принесли специально по этому случаю, и направился на верхний этаж, следуя за вооруженным охранником. Его ввели в просторный кабинет, на полу лежал мягкий теплый ковер, в воздухе приятно пахло свежезаваренным кофе. Страх сковал его члены, он даже не смел, не мог взглянуть в лицо начальнику, однако тот, явно забавляясь его положением, произнес:
- Хочешь узнать, для чего тебя призвали сюда?
- Даже не могу предположить, если только сделал что-то неправильное.
- Твое нахождение тут неправильное! От тебя даже толку никакого: ты стар, слаб и уродлив.
- Уж какой есть, - пожав плечами, ответил Дионисий, проглотив обиду.
- Так, значит, ты не в курсе, почему именно тебя я позвал к себе?
- Нет, да и догадок у меня нет.
- Тогда слушай внимательно. За твое освобождение выплачена сумма денег - очень крупная сумма денег, хотя ты вряд ли стоишь даже половины ее. Однако, митрополит греко-католического прихода Андрей Шептицкий заплатил за твое освобождение 100000 злотых.
От последней фразы глаза Дионисия округлились, он хотел что-то сказать, но комок застрял в горле, вместо слов он громко закашлял. Но, справившись с удивлением, святой отец только поинтересовался, кто мог выложить за его жизнь и свободу столько денег, когда вся страна лежит в руинах, погрязшая в войне и боли? Немец не стал скрывать правды, с усмешкой ответил:
- Эти деньги собраны твоими родными и армянской курией, так что, выйдя на свободу, тебе будет, кого отблагодарить.
С заметным нетерпением он бросил святому отцу свернутую сутану, которую забрала охрана еще в первый день, заменив ее рабочей робой, приказал:
- Переодевайся и уходи.
Дионисий огляделся по сторонам, вопросительно и как-то смущенно обратил взор на красивую молодую женщину с короткими светло-каштановыми завитыми волосами, она была в облачении гестапо, но на ее лице читалась больше усмешка, нежели строгость. Святой отец, немного подумав, хотел было что-то сказать, но начальник опередил его, махнув рукой:
- Переодевайся здесь и сейчас, или же ты думаешь, что твое старое дряхлое тело заинтересует прекрасных арийских женщин?
Красавица хихикнула, радуясь унижению Дионисия,и галантным движением закурила сигарету, всем своим видом показывая полное презрение к незадачливому пленнику. Дионисий Каетанович скинул грязную одежду, щеки его пылали от смущения - он никогда не знал женщин и не оставался с ними наедине, трясущимися руками он принял на себя сутану как долгожданное единственное сокровище, комок рыданий подступил к горлу - но то были слезы счастья, ибо лишь в привычном своем облачении, ставшего за многие годы единым с ним целым, он почувствовал себя в полной безопасности и былая уверенность постепенно вернулась к нему.
Охранник проводил его до ворот, где поджидал старый грузовик. С кряхтеньем святой отец взобрался в высокий кузов, зарычал жалобно мотор и машина тронулась с места, места жестокого плена, где он мог расстаться с жизнью, осталось далеко позади. Грузовик мчался по пыльной дороге, лентой растянувшейся вдоль зеленых холмов, подпрыгивая то и дело на кочках и неровностях. Водитель был молчалив, за все время не проронил ни слова, а Дионисий с отрешенным видом глазел в окно на убегающий вдаль пейзаж. Перед их взором расстилались поля - некогда они принадлежали крестьянам и фермерам, некогда на них колосились светлым ковром колосья пшеницы, кукурузы, когда-то здесь красовались плантации виноградника, здесь же росли яблоки и сливы, а ныне картина одна за другой открывала страшные следы войны: разрушенные-сожженные дома и амбары, вытоптанные, исколесиные танками поля и луга, обугленные останки деревьев - и ни одной живой души. Сердце Дионисия сжалось от боли, ему вдруг захотелось остановить этот грузовик, выбраться из него и побежать по этим самым мрачным мертвым полям, отыскать среди развалин хоть кого-нибудь - наверняка, там остались живые люди, но тут же отбросил сию грустную затею: у него в запасе оставалась неизвестность да и о судьбе Казимежа, так сразу пропавшего в день их пленения, ему было ничего не известно.
Постепенно, покачиваясь на неудобном сиденье, под гул мотора грузовика, отец Дионисий задремал, уставший ото всего - и тягостных дум, и безжалостной войны, и от картин выжженной, некогда цветущей земли. Пробудился ночью, вокруг стояла непроглядная тьма, лишь фары грузовика освещали узкую дорогу. Водитель, немногословный, грузный латыш вдруг резко затормозил, буркнул:
- Бензин закончился, я скоро вернусь.
Вылез из кабины, громко хлопнул за собой дверь. Дионисий остался один, он хотел знать, где они находятся и куда направляются. Если бы только немец не соврал; а, может статься, не было никакого выкупа, тем более его исчезновение и даже смерть на руку многим недоброжелателям, что желают занять место архиепископа или же посадить своего человека, да вот взять хотя бы отца Каетана Амировича - с его амбициями и возможностями - чем не архиепископ заместо постаревшего, слабого, больного Дионисия Каетановича? Нет, такой человек как Каетан Амирович пастве не по нраву: своей гордыней он загубит и себя и все начатое, что оставалось после Жозефа Теофила Теодоровича. Но теперь война, церковь бессильна в борьбе с неверием, охватившее весь мир, казна пуста, соборы разорены: кто поднимет из пепла и руин порушенную святыню, кто соберет воедино разбросанных по свету остатки верующих, силою воли не отступившихся от Бога и претерпевших от этого великие испытания?
Водитель заправил машину, вновь завел ее и надавил на газ. Святой отец очнулся от своих непонятных-тяжелых мыслей, спросил:
- Куда мы направляемся?
Но тот все также молчал - безмятежно продолжал крутить руль, не обращая внимания на сидевшего рядом человека. Дионисий выпрямился и то ли спросил, то ли потребовал подтверждения своих мыслей:
- Убивать меня везете, не так ли?
Водитель даже бровью не повел, будто внимание свое направил на ночную петляющую дорогу.
- Почему не хотите отвечать? - спросил святой отец, теряя терпение.
- Не велено говорить.
- Опасаетесь своих хозяев-немцев?
Грузовик резко затормозил, из-под колес посыпались в овраги комья земли и щебня. Водитель глянул зло исподлобья, резко проговорил:
- Еще слово и пойдете пешком! Мне и так тошно ото всего происходящего, - и, более не говоря ни слова, поехал дальше, набирая скорость.
Рассвет они встретили неподалеку от Кракова. Дорога, по которой петляли, отняла слишком много времени, ибо передвигаться приходилось окольными, неприметными тропами. Над землей до края горизонта стелился-плыл мягким кораблем утренний туман, зеленые - живые деревья укутались им словно в шали и стояли так на обочинах как невесты, увенчанные серебряной фатой, яркий золотисто-розовый свет первых лучей озолотил сонных "невест" и их подвенечные "наряды" вспыхнули в розовой дымке, преобразившись в причудливые кондитерские изделия, созданные неведомым мастером.
Открытый с рождения к естественной божественной красоте, отец Дионисий с замиранием сердца любовался дикой нетронутой рукой человеческой природой, прищуренным взором взирал на белевшие в вышине небеса, впитывал-упивался утренним, по-летнему теплому солнцу. На миг вылетели из головы все пережитые ранее горести и страдания, и не ведал он, что ждет еще впереди да и не хотел думать о том в этот час; он просто был счастлив - что жив, что дышит, что зрит дивную красоту.
Немного свернув в сторону, грузовик остановился, примялась под тяжелыми колесами мягкая трава, покрытая утренней росой. Водитель-латыш зевнул, повел уставшими покрасневшими глазами в сторону Дионисия, сказал:
- Вылезай.
- Здесь? Но.., где мы? Я не узнаю здешние места.
- Там, - махнул в сторону, - Краков, тебе туда.
- Но...
- Не велено.
Отец Дионисий понял. Ступив на влажную землю затекшими ногами, он понуро побрел в сторону города, башнями горделиво вырисовывающегося из-за парившего тумана. Вдалеке раздался колокольный звон и сердце Дионисия затрепетало в груди, теплая сладостная свобода мирным потоком входила в его существо, наполняло легкие и кровь чистым кислородом, он ускорил шаг, чуть ли ни бежал, позабыв про возраст и недуги, подол сутаны промок от росы, но ему уже было не важно.
В стороне показалась ведущая прямо к городу дорога; святой отец вышел на нее, осознавая, что так путь его будет гораздо короче, нежели часами плутать по полям, сбивая ноги о кочки. Из-за обуви шагать было неудобно: немцы дали ему ботинки на размер больше - потехи ради, а сейчас на ровной поверхности он явно чувствовал, как обувь свободно болтается на ноге и так ему приходилось то и дело упираться пальцами в носок ботинок. Навстречу ему шли немецкие военные, святой отец показал нужное письмо и те отпустили его с миром. Чем ближе подходил к городу, тем тяжелее становилась голова, окружающая его действительность плыла словно в тумане, в висках стучали молоточками неведомые кузнецы и, протянув руки вперед, будто ища какого-то спасения или поддержки, Дионисий шагал наугад, ему было все равно, куда он придет и что станется потом. Солнце припекало по-летнему жарко, а его в ознобе била лихорадка. Краков встретил святого отца спокойствием и исторической добродетелью, впитавшего сие в течении многих столетий. Уютные узкие улочки, украшенные цветами балконы, умащенные плиткой и гравием мостовые и площадь - все оставалось как прежде, даже следов войны не было заметно, ибо немцы не стали бомбить город, сделав при этом его своей резиденцией заместо разрушенной, залитой кровью Варшавы.
Он остановился у центрального собора - сил идти не было. Мимо прошли две женщины, за ними строем протопал немецкий патруль - никому не было дела до одинокого, слабого человека. Отец Дионисий сел на одну из ступеней, очертания зданий, прохожие - все плыло перед глазами, тело бил озноб и, не смотря на жаркую погоду, он плотнее закутался в черную, пропитанную пылью сутану. Вдруг будто отдаленно, но рядом до его уха донеслись мужские голоса, чей-то расплывчатый силуэт склонился над ним - лица того Дионисий уже не различал, тихий мягкий голос проговорил:
- Вы помните меня, отче Дионисий? Архиепископ Жозеф Теодорович был моим лучшим другом. Это я, Адам Сапега.
В ответ Дионисий Каетанович лишь издал слабый стон, говорить он был не в силах.
- Что с вами? Вам плохо?.. Боже, да у вас же жар!
Больного окружили с двух сторон и куда-то повели; теряя сознание, он видел перед собой высокий подъем, массивные двери и золотые вспышки церковного убранства, темнота упала-свалилась на него плотной пеленой, боли в висках больше не было, еще раз вспышка и Дионисий тяжелой массой рухнул на пол перед алтарем.
Вечером следующего дня он пришел в себя, мокрое вспотевшее тело оставалось еще слабым, но жар прошел, оставив за собой капли испарин на бледном, покрытом морщинами челе. Со стороны больной казался таким беспомощным - постаревший, низкорослый, исхудавший за время плена, и все же в этом немощном теле, в этих малопривлекательных чертах таились, ждали своего часа мудрейшие мысли, великие деяния и безграничная сила воли, несгибаемый стержень достоинства, охраняемого добродетелью. Святой отец приоткрыл глаза, блуждающим взором окинул незнакомую келью, из окна поблескивало предзакатное небо, на фоне которого отчетливо отпечатались ветви зеленых деревьев. Через какое-то время, окончательно пробудившись от лихорадочного полузабытья, Дионисий приподнялся на локте, убедился, что в комнате кроме него никого не было. Очень хотелось пить, к тому же в келье стояла духота летнего вечера, но сил, чтобы встать на ноги и распахнуть окно, еще не было. Тонкой рукой святой отец перекрестился на Распятие, прошептал:
- Господи, благодарю Тебя, что не оставил меня Своей милостью, не дал умереть на безлюдной дороге.
В коридоре донеслись шаги, кто-то дернул ручку, дверь со скрипом отворилась и в келью робко, боясь потревожить больного, вошел Адам Сапега, на белой стене четко вырисовывался его благородный профиль с орлиным носом. Кардинал несколько замешкался, увидев Дионисия в добром здравии, хотя бледность его лица носила отпечаток понесенного недуга.
- Как вы себя чувствуете? - спросил Адам Сапега, присаживаясь на стул возле кровати.
- Значительно лучше, только слабость во всем теле донимает меня до сих пор.
- Это следствие лихорадки и недоедания. Сейчас как раз готовятся к трапезе, не желаете ли присоединиться к нам?
- Спасибо за приглашение, я принимаю его, - учтиво ответил Дионисий, немного подумав, с осторожностью спросил, - простите за неловкий момент, но где у вас уборная и где бы я смог принять... душ, дабы смыть с себя накопившуюся грязь?
- Прошу, я вам все покажу.
Опираясь на плечо кардинала, отец Дионисий приподнялся, улыбнулся про себя от теплой приятной мысли, что жизнь медленно налаживается, входит в свою прежнюю понятную колею. Омрачало одно - племянник Казимеж бесследно исчез и с тех пор о нем ничего не было известно.
Через несколько дней Дионисий окончательно пришел в себя, донимавший недуг, оставшийся от плена, уступил место желанию все изменить, вернуться к прежним делам, а уж во Львове оставался незанятый сан архиепископа, что с выборами по праву и отныне принадлежит ему. Обдумывая каждый последующий шаг, святой отец прогуливался по Кракову, наслаждался-отдыхал душой и телом в старом городе, который успел полюбить, согревался в лучах последних дней уходящего лета, в небесах проплывали беспечно белые облака, листва на деревьях медленно, но верно готовилась к скорому приходу осени.
Однажды он встретил у собора старого знакомого, с которым дружил когда-то в молодости, состоя во францисканско-реформаторском ордене, тот был таким же стариком и как Дионисий прошел не одно испытание в круговороте жизни.
- Я не думал вас встретить здесь, отец Дионисий, ибо всегда знал, что ваше место у алтаря львовского собора.
- Так уж вышло, отец Георгий, - развел руками тот, обрадованный неожиданной встречей, - признаться, я даже не мыслил, что смогу выбраться из плена живым.
- Вы находились в плену?
- Да, к сожалению, и о том мне не то что говорить, но даже вспоминать тошно. Но больше, нежели своя собственная, меня волнует судьба племянника моего Казимежа, нас вместе посадили в поезд, правда, в разные вагоны, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.
- Как же так, отец Дионисий! Разве вам не сказали, что племянник ваш жив и здоров? - отец Георгий вопросительно посмотрел ему в лицо, заметив,как выражение его меняется от каждого слова.
- Где? Где Казимеж? Скажите, Бога ради! - воскликнул Дионисий дрожащим голосом, тугой комок сдавил горло, на глазах выступили слезы неожиданного облегчения.
- Я... я не видел его лично, лишь узнал из разговоров, будто немцы сами выпустили его из лагеря смерти, ибо Казимеж плохо видел без очков и не мог работать как следует. Поначалу его хотели убить, поместив с несчастными евреями в газовые камеры, но в конце приняли решение отпустить на все четыре стороны, так как Казимеж находится под дланью Его Святейшества Папы, а, как вы знаете, Италия ныне союзница Германии.
Дионисий слушал, вникал в каждое слово, а перед глазами воспоминаниями проплыл шумный вокзал, гестаповцы, сгоняющие людей точно скот в вагоны, раздавленные очки Казимежа под тяжелым сапогом чьей-то ноги: все, что ни делается, то к лучшему. Но за ним оставался еще один - последний вопрос и он его задал:
- Скажите только, отец Георгий, где сейчас Казимеж? В каких краях мне искать его?
- Его, кажется, видели в доме ваших родственников из Кут. Он был бледен и худ, пешком добирался из концлагеря домой, шел безлюдными тропами, избегая встречи с людьми, питался дикими ягодами да плодами деревьев в покинутых селениях, спал на голой земле, но все таки вернулся, не сгинул в неведомых краях.
- Слава Тебе, Господи, - перекрестясь, молвил Дионисий и запрокинул голову вверх, взглянул на чистое августовское небо, до слез стало жаль племянника и в то же время радость от предстоящей встречи охватила его целиком.
Только бы добраться в Куты, только бы добраться".