Воскресенье

Утро (зарисовки)

Я к тебе прикасаюсь,
боясь ощутить не настроенность струн...
ощущая... варганное эхо... органного Баха,
понимая... и не понимая,
кто жнец, кто игрец... упоительный
дудочный врун
с одиноким биением сердца на уровне...
уровне паха...

Я к тебе прикасаюсь,
пытаясь услышать вопрос на ответ
про бездонные ночи под шелковыми
простынями,
там живет нагота междометий
и там, закрывая ладонями утренний свет,
я к тебе прикасаюсь, рисуя...
кошачьими полутенями...


Комната

Комната,
четыре стены.
Комната,
четыре спины.
Лунные окна
в комнате
зажжены.

Ожили
лица вещей,
кожею,
до мелочей
припоминаю горсть
скрипичных
ключей.

По полу
тянется плед
коконом
прожитых лет,
все позабыто,
я вылупляюсь
на свет...

В робкие
полушаги,
в топкие
зовы — звонки,
в дверь — нараспашку!
в обе твои
руки...


***

Когда появится
ночной автобус...
Нет, не автобус,
дьявол на колесах.
И если б дьявол...
"праведная" нечисть,
готовая
сожрать
меня
в ночи...

И — там,
вертя баранку,
точно глобус,
седой сатир
в подрамнике белесом,
еще сильней
свои сутуля плечи
и выпуская
дымные
лучи,

как — щупальца
в заснеженную хвою,
зеленым глазом
подмигнет во тьме...

тогда,
тогда — прощай
и... бог со мною,
моя любовь,
земная
и
бессме...


***

Что за напасть — не быть счастливой,
когда по малости, по крохам
уже и крылья отросли,
а небо — так же недоступно...

И со звездою хохотливой
раскланиваясь с легким вздохом
из недр спеленутой дали
мечтать — об ослабленьи уз...

Ах, счастье — неподъемный груз.
Не знать — преступно...

И что за глупость — ликованье
души, истерзанной в ненастье,
когда — беспомощный вираж, —
отчаянье непостижимое...

Мне не унять ее желанья,
не разорвав себя на части.
И коронация — мираж.
Поскольку следом — самосуд.

Ах, счастье... запертый сосуд.
Ты — содержимое...


Метель

Под утро — темнота
касается души
сквозь мерзлое окно
и мерзлые постели,
как лезвие — холста,
уставшего от лжи,
где кисть — веретено метели...

И как не повернешь,
все ближе и бледней
сквозь сумрачный покров
лицо в оконной раме...
И ты еще живешь,
а белый соловей
уже поет, что нас с тобой не станет...

Мой воспаленный бред —
твой неусыпный страж,
сквозь завыванье вьюг,
сквозь завиранье буйствий...
И вот уже рассвет
стирает карандаш,
размазывая круг предчувствий...

Но ветра кружева
все гуще... и мертвей,
и свадебность садов
слетает с пьедестала,
и я еще — жива,
а белый соловей
уже поет, что нас с тобой — не стало...


Случайный разговор

Серый дождь, скупая печаль,
пароходный город, вода...
Ты поймешь... ты скажешь, — Причаль
хоть когда-нибудь, хоть куда...

В глубине прищуренных глаз
ни сомнения, ни тревог...
— Ты уже, наверно, не раз
здесь распутывал поплавок...?

— Извини, но в этом краю
нет ни удочек, ни мостков...
— Я тебя в себе узнаю,
оба сшиты из лоскутков,

оба вышли, как на духу,
до конца, звериной тропой
в эту ночь, в безлюдье, в труху
воевать с самими собой...

— Серый дождь, его не унять,
глушит звуки, бьет фонари...
— Ты меня боишься обнять...
Извини, что знаю, старик.

Нам с тобой не выжить от ран.
А еще я знаю одно...
Здесь не выйдет дернуть «стоп кран»,
здесь уходят камнем на дно.


Друзьям

Развеются образы старых долгов...
свободно как возглас, легко, беззаботно
я встречу друзей
и не встречу врагов.
Неистово, жадно, почти что животно —
друзей!
именами наполнивших — хруст
сухого гербария... милые лица
друзей, без которых мучительно пуст
мой дом... и не хочется в нем домовиться.
Они мне придумают ориентир,
перепрограммируют сроки и цели,
иначе не выжить,
иначе — пунктир...
и все, что я есть — у него на прицеле.


Автопортретное

Прямолинейность пут,
чистосердечность бед...
О, господи, — на что
мне столько мер и правил...

Да, черт со мной! И шут.
Коль мой полночный бред
годится лишь на то,
чтоб кто-нибудь — исправил...

Чем — за руку вести, —
пустите под откос.
Чтоб следом — воронье,
и стон, и звон заречный...

Что я? — Трава в горсти.
Несчастье. Перекос.
И — плюнула на все,
и ветер — встречный...


Третий глаз

Другу

1

Бывало, лезу от любви на стенку
и никого нет рядом... Потихоньку
выплевываю молоко, и пенку,
и скисшие мечты. Но ты, легонько,
за плечико, мол, все не так... нормально...
Колючий свитер пахнет диким лугом
и все в тебе, почти что аномально
твердит, что ты мой друг
и будешь — другом.

2

— Дай мне знать, когда пройдет!
— Я зализываю раны...
— Трижды дождик упадет,
трижды вылинят бакланы.
— Говоря смешную чушь
без поправок и помарок,
дай мне знать, когда не дюж
у маринок и тамарок.
— Ты все та же, что была
в детских плюшевых хоромах.
— Ты хотел, чтоб я жила,
я живу. Но как-то в промах.

3

— И струнишь донжуанство, как белка струнит колесо,
удирая от всякого, кто замирает на месте...
— Что-то есть в этой прыти от близкого шее лассо,
от петли гистерезиса, вымученной в тили-тесте.
— Отчего же боюсь, что разобран последний завал,
что уже не осталось преград до опасного шага...
— От того, что ты больше не лечишь, как дед-коновал,
не играешь, как с маленькой в... ножницы, камень, бумага...

4

— Только мы не можем сойти с орбит.
— Без тебя давно бы шагнула мимо.
— Сотни раз тобою я был убит.
— Сотни раз тобою была хранима.
— Ты прости, что наши с тобой пути
перепутало топкой вселенской тропкой.
— Если ты не робок, по ней иди.
— Если робок...
— Тоже побуду робкой.


Две тени (стихи не для всех)

Касаясь белого листа асфальта
я понимала, что душа шершава...
что каблука заточенное жало
сквозь плоть ее свободно проходило
под этим солнцем, и огнем, и светом...

А в белых снах восторженного альта
звучала гамма, тут же, в подворотне,
с мальчишеским упорством, возле «сотни»,
упавшей в кепку цвета крокодила,
единственным на тот концерт билетом...

Прижав к груди седеющую скрипку,
стоял старик, и отдыхал, и слушал,
смотрел на мальчика, и видел душу,
еще не тронутую каблуками,
еще не верившую в обнищанье...

И длился день, очерчивая зыбко
две тени на расплавленном асфальте,
и сторублевый одинокий фантик,
и старенькую кепку под ногами,
и белый лист усердного молчанья...


Октябрь... (стихи не для всех)

Милый мой, милый мой,
снова в воздухе — хворь,
снова в небе — тоска
и — убийственный — крик!
Очумелые лица
из окон домов,
и пожар, как лисица,
меж черных стволов.
Это — красные листья,
им город — на миг.
Это — мордочка лисья
и волчий парик.
Это стенки и дверцы
от клетки грудной.
Это — вилами — в сердце...
милый мой...


Татьяне (стихи не для всех)

Моей очень рано ушедшей подруге Тане Меркуловой...
по ее просьбе... перед самым концом...


Когда никакой не осталось надежды
и ты одиночеством падаешь в пропасть,
сметая мосты восходящего света,
сжимая галактику до эмбриона,
когда не осталось терпенья, а между
порывами страха и боли, как лопасть
кривого весла, ты выходишь из пледа,
горячего от комариного звона,

тогда у окна появляется ангел,
немного смешной, в голубиных одеждах,
он еле заметен на фоне герани
и вряд ли понятен тому, кто не болен...
Касаясь предплечья, запястья, фаланги,
он жмется к ладоням, он знает, — надежда
врачует на самой мучительной грани
того, кто надежду питает, не боле...

Потом исчезает в предутреннем свете,
оставив едва уловимое жженье
покоя и веры... На кончике страха
заело пластинку, замяло вопросы,
качается маятник, шепчется ветер,
земля изучает твое отраженье,
упавшее в небо... Там — белая птаха...
а на подоконнике — блюдце и просо...


Декабрь (стихи в бездну)

Танюшке

Как сказочно декабрь настает,
как милостиво осень отступает,
и ветер переулки подметает
сухие и холодные, как лед.

Прозрачны тротуары облаков,
крахмальны лица утренних созданий,
вплывает стужа в лабиринты зданий,
как белый лебедь в лоно берегов...

И воздух — бел, в нем белые стихи,
в нем чистота, и жалость, и угроза, —
Дрожать тебе на паперти мороза,
и прятаться в дешевые платки...

Но в это утро тихих тополей,
хрустальных жестов, медленных наречий
он кутает твои худые плечи
в сугробы драгоценных соболей...


Ненаписанное письмо (стихи не для всех)

Г.Б.

За океаном вколоченный гвоздь
отдает молотком на восток...
Эхо... как будто, — вмороченный сквозь
Ниагару — булыжный поток.
Эхо... как будто, взревевшая вглубь
Малориты — волна площадей.
Если есть силы в тебе, приголубь
ты чеширские шляпки гвоздей.

Зря ли подобран кленовый листок,
зря ли вырвана с корнем строка...
Стук молотка отдает на восток,
дыроколя границ — берега...
Чем неверней, тем забористей, знать,
чтобы — было, куда не вернуться.
Чтобы — в распятую осень — узнать,
как же больно к словам прикоснуться...


В трамвае (зарисовки)

Она стояла у окна
и проезжала мимо окон...
Ее печаль была видна,
ее несчастье — черный кокон,

в котором тоненькая нить
оборвалась совсем недавно...
Но в этом некого винить,
а ненавидеть и подавно...

А кто-то нажимал плечом,
и напирал, и упирался,
и был, как будто, ни при чем,
и быть, при всем при том, старался.

Но лишь... стояла у окна
и машинально, рыжий локон
все заправляла в черный кокон
рукой невидящей она...


***

Я сегодня пьяна,
голова в чаду...

Никому не нужна,
никого не жду...

Никому не нужна,
порешили, знать.

И еще не жена,
и уже не мать.

Одинока, вольна,
не о том пою.

Я сегодня пьяна,
голова в раю...

А закрою глаза, —
бесы празднуют.

Да кричат небеса
глупость разную.

Ах, доколе же мне
искупать грехи...

Я сегодня в огне
и в огне стихи.

Стелят пепел к ногам
черной скатертью...

Я сегодня стихам
стану
мачехой.


*** (зарисовки)

Оглохшим взором
ткнулась в небеса...
там – безрассудства
предзнаменование,
и отсветы, и краски
без названия,
пестрящие
под птичьи
голоса...

Певучий хор,
распахнутая высь,
малиновые трели
благодати,
как – милостиво, щедро и
некстати
они
с моим молчанием
слились...


Предчувствие весны

Белая ива склонилась над омутом,
черная кошка запрыгнула в облако,
ветер упрямо баюкает
колокол
города...

Это — весна на дорогу окольную
вышла — разыгрывать партию сольную,
чтобы повесить на души
крамольную
вольную...

Чтобы — рвануть, надевая улыбочку,
чтобы — присвистнуть в дырявую дудочку,
чтобы сиротство закинуть,
как удочку,
в улочку...


***

Я так люблю, когда мы близко,
и наши руки сплетены...
когда я падаю так низко
не по вине, а — для — вины...

Ночь глубока и беспросветна,
в ней — только реки и мосты,
приливы душ, порывы ветра,
и безнадежно — я и ты...

Нет, я уже не обознаюсь,
превозмогая глубину
тебя держусь, тобой спасаюсь,
и задыхаюсь, и — тону...

И будет — так. И будет вертел, —
один порыв, один поток!
Последнее бессилье смерти
и первый — воздуха — глоток...


Откровение

Чуть дотрагиваясь щекой
до твоей щеки,
закрывая тебя собой,
как от ветра,
украду у себя — другой,
той, что ночь — стихи,
каждый вдох твой,
и выдох твой
предрассветный...

Ароматами сладких уз,
горькой бузиной
разобьюсь о тебя, как — с бус
камни — в россыпь...
в полумраке звенящих чувств
поднимусь волной,
каждый омут
ловя на вкус,
каждый остров...

И сомкнется горячий круг
напряженных тел,
и вольется — в обеих рук —
сердцевины
не жена, не сестра, не друг,
то, что ты хотел,
как Господь
получить из мук
теплой глины...

Раздвигая ночные льды,
разрушая плен
будем святы лишь я и — ты
на — мгновение...
А когда сладострастный дым
опадет с колен,
покачнемся мы
с высоты
откровения...


***

Закрыть глаза, зажмуриться и ждать
прикосновения твоей тоски...
О небеса, я научусь страдать,
я научусь отмеривать шаги...

И по ночам, не зажигая свеч,
молясь беззвучно о твоей судьбе,
я научусь печаль свою стеречь,
я научусь не привыкать к тебе...

Пусть боль моя останется во мне
иглой, занозой, колотым стеклом,
чертенком в расплескавшемся вине,
и ангелом за праздничным столом...

Не шелохнусь и вида не подам,
не обернусь и даже не вздохну,
но ни за что на свете не предам
внезапно задрожавшую струну...

Никто, никто не сможет угадать
как нужно мне, покою вопреки,
закрыть глаза, зажмуриться и ждать
прикосновения твоей тоски...


Два стихотворения

Ну вот и все...
Осталось только — помнить,
и не надеяться, и — не жалеть...
и свой бокал
торжественно наполнить,
и промолчать,
и двери отпереть,
и — отпустить,
ни в чем не упрекая,
и — напоследок —
помахать рукой...
Какая — малость,
будничность какая,
и — удушающий — глоток
какой...

Ну вот и все.
Апатия и скука.
Табачный дым
в раскрытое окно...
Гори огнем, удачница-разлука,
мне пропадать
с тобою суждено...
и — слышать, как
упрямо — не стихают
во тьме шаги...
и не позвать с тоской...
Какая малость,
будничность какая
и удушающий
глоток
какой...


Я к вам пишу?

Я к вам пишу? Я к вам — дышу...
я — к вам
и шепотом, и криком
тянусь —
в бездумии великом...
к — дверям, к — перилам, к — этажу,
к звонку,
к дежурной паре фраз,
к цепочке, сдернутой со злостью!
я — к вам...
непрошенною гостьей.
О, господи.
... в последний раз...


***

Из выпуклого облака обиды
я выжала последнюю слезу,
горючую, вангоговского вида.
Она легла свечей на бирюзу
шифонового платья... и прошила,
прожгла или, верней сказать, прошла
навылет...
малахольная игла,
бездумный гвоздик, елочное шило...
Я все решила.
Но не все смогла.

И вновь осталась... Так уже бывало.
Не думала, что пишется конец
комедии... где ты, как плавунец,
скользишь непринужденно и бывало
по темной глади мартовского следа,
в котором утопился мой мирок
обманок...
и каких-то, между строк,
недособытий, недовесен, недо...
Как два соседа
мы любили впрок.


Просто...

Сигарета, кофе, дождь,
широченный подоконник.
Будто в комнате — покойник,
тихо-тихо ты сидишь...
Не протягиваешь рук.
Не одариваешь взглядом.
Просто близко. Просто рядом.
Просто на воду глядишь...

Ну и вот, пожалуй, все.
Никакого эпатажа.
Просто поезд, если даже
опоздает, — не спасет.
Просто еду насовсем.
Просто куплены билеты.
С пересадкой. На край света.
Глупо спрашивать — зачем.

Одиночество вдвоем, —
крах взаимоисключений...
И досада. И стечений
обстоятельств водоем...
И разлука впереди,
за зеленым светофором,
где ночной экспресс —
фарфором
разбивается в пути...

Сигарета, кофе, дождь,
чемоданы у порога...
«Не тревожься ради бога...», —
тихо-тихо я скажу.
А когда закрою дверь,
то, что плачу... не замечу...
просто поезд, просто вечер,
просто на воду гляжу...


Бессонница (не...)

1

Снова вечер, снова дождь —
плакать.
Не проедешь, не пройдешь, —
слякоть.
Только по двору, где синь —
сера
чиркнет птица и — аминь! —
села.
А прохожий смотрит, мол, —
чё ты?
А в прихожей ходит вор —
черной...
А сама сижу спокой —
ненько,
свесив ноги с подокон —
ника.

2

Приходит ночь, и спать не хочется,
и каркает ворона — туш...
и серый пес на землю мочится,
и до утра — такая чушь.

И за стеной не слышно пения,
и тихо тикают часы,
и я — ночное привидение —
ложусь в постель, как на весы...

И чаша та, не зная роздыха,
скрипит на третьем этаже.
но я — не тяжелее воздуха,
я невесомая уже.

А был бы ты... ты — без понятия —
сорвал бы мигом кружева.
Чтоб стали мне тесны объятия
и велики чуть-чуть слова...

3

Надену румяные щеки,
надену бордовые губы,
надену — глаза и ресницы
и буду стоять у окна...

И буду стоять — руки в боки,
и будут прохожие шубы,
как дикие звери и птицы
пастись под окном дотемна.

И будут любиться украдкой,
и будут ходить к водопою,
и будут рычать друг на друга,
и сильные слабых — съедать...

И будет охотник с рогаткой
ехидно трясти бородою, —
стой, стой, дорогая подруга,
тебя превосходно видать...


Весеннее (хисти)

Отутюжила сама
все свои помятости,
ни греха, ни святости
не оставила...
А в Москве прошла зима
снежная — до внятности,
но снега — без слякотности
солнце сплавило.

Рыжий ходит постовой,
никакого почерка,
на плечах — два прочерка,
кобура мошной.
А Москва идет — листвой,
и — травой, и — прочим... да...
в ней бульваров до черта,
кислород сплошной.

Из раскрытого окна
музыка доносится
и к партнеру просится
блажь — преступница...
Ах, в Москве моей — весна,
все — разноголосица,
голоси! — не спросится,
не аукнется...


Рассудительное (хисти)

Я с тобой шагала рядом
Рассуждала мысленно, —
Странная у нас плеяда,
Очень малочисленна.
Подойдя с другого бока,
Умножала два на два.
В диалектике я дока.
В арифметике фиг два.

Было жарко. Было лето.
Я подумала опять
И сказала: "Дети — это
Хорошо! А лучше пять".
Ты ответил: "Что за спешка?
Попугайчик есть у нас".
В арифметике я пешка,
В диалектике ты ас.

Но к двенадцатому рейду
На бульваре на Страстном
Я подумала по Фрейду
И на старом проездном
Написала синим шрифтом,
Ручкой, ножкой, пальчиком:
"Отъезжай с последним лифтом
Вместе с попугайчиком".


Московское (хисти)

Я не привыкла к тебе ни копейки,
Город, который велик и старин...
Просто сижу на российской скамейке,
Чищу испанский себе мандарин.

Мысли отправились в дальние рейсы.
Жаль, голова далеко не уйдет, —
Масло прольют на трамвайные рельсы.
Или кирпич из окна упадет.

Если б не масло, да если бы каска,
Солнышко-ведрышко, нервы в узде,
Я бы как Жучка из Новочеркасска
Тоже гуляла всегда и везде.

Я бы любила твоих церителлей,
Город, в котором родиться пришлось.
Благо, в скрижалях стальных параллелей
Места для жучек еще не нашлось...

Аннушка, Аннушка! За штукатуркой
Две облигации... не выдавай...
Вот и сижу тут с испанскою шкуркой,
Взглядом российский встречая трамвай.

Рельсы проложены слева — направо,
Слева — направо… Да, что говорить.
Тут даже головы, и даже... главы
Выкинуть просто. Как файл удалить.


Безразличное (хисти)

В поэме моих безразличий
Зачеркнута ваша вина.
Зачеркнута, в рамках приличий,
Ей богу, зачем мне она.
Я помню, приехали люди
В классических автопальто...
Был вечер, и рыбка на блюде,
И ваше коронное «до».

Да, вы в дорогом ресторане
Романсами брали сердца,
На взломе, на взрыве, на грани
Рождения или конца.
Тягучие, сладкие трели,
Подсолнухи, зной, бирюза,
Вы пели, вы пели, вы пели...
Мои изучая глаза.

Звенели ручьи и капели,
Шептались у ног камыши,
Вы пели, вы пели, вы пели,
Моей не жалея души,
А после... с кошачьей улыбкой
К себе подозвали рукой,
Мол, ты будешь съеденной рыбкой,
Мол... мне безразлично какой.

В поэме моих безразличий
Зачеркнута ваша вина.
Зачеркнута, в рамках приличий.
Прощайте. Зачем мне она.
Когда-нибудь и в самом деле
Вы будете локти кусать,
Вы пели, вы пели, вы пели,
Вы пели, вы пели, вы пели,
Вы пели, вы пели, вы пели...

А надо бы... было... сплясать.


Майское (хисти)

Остолопствую. Сумасбродствую.
Обезумела, дальше некуда.
Я сама себе — и холопствую,
И дворянствую. Больше некому.

Понимал бы кто привередливость.
Объяснил бы кто (чем паясничать),
Для чего нужна сердцу въедливость
В глубину вещей. До неясного.

А за стенами, а за окнами
Сумасшедший май бродит с посохом,
Тычет палкою в землю мокрую,
Да стучится в дом тихим постуком.

Там, в ночи, ему — ливни вылиты,
На безлюдии, сам себе родня,
Моему он шлет сердцу выверты,
Своему берет откровения.

Распахну ли дверь из последних сил,
Загляну ль в рассвет, точно в обморок, —
Сумасшедший май провода скосил
Да жует луны сочный окорок.

И опять сижу — остолопствую.
На своем шесте кукарекую,
Что сама себе — и холопствую,
И дворянствую. Больше некому.


Школьное (хисти)

Ты забыл ко мне прижаться,
От того и наступили холода.
И свинцовые лошадцы
Топчут липово-кленовые стада.

И напористые ветры
Раздосадовано ставят нам на вид,
Что не все считают метры
Километрами некошеных обид.

Я из старого комода
Доставала панталоны и манто.
Но дырявая погода
Их кроила, как тупое долото.

Просто, ты забыл прижаться.
От того и лето сделалось больным.
И никак не разрешатся
Эти иксы уравнением двойным.


Романсовое (хисти)

Заплутала я в рифмах осенних,
Дни промозгли, а ночи промокли...
Голова моя — сломанный веник,
Гляну прямо ли, гляну в бок ли

Некошерна и бесполезна
Потому, что мыслями — в тучи.
Потому, что нынче, железно,
Облетят и листья. До кучи.

Сломан градусник, сбиты клинья
Стаек дворников журавлиных.
И душа моя, цвета инея,
Растворяется в дворников спинах.

Я уйду в иное пространство.
Я уйду, футболя по листьям...
Эх, осеннее самобранство,
Плохо — веником.
Надо б — кистью...


Январское (хисти)

Январский снег летел
Нечаянный, непрошенный,
Как будто — не у дел
И кем-то огорошенный,
Вертелся и вертел
Прохожими, похожими
На точки с запятыми от руки...

А мы с тобой брели
По старому Медвежьему,
Где окна у земли
Открыто — занавешены,
Где виснут фонари
На проводе заснеженном,
А на столбе — афишные листки...

Здесь люди уж не те,
Здесь лица непривычные,
И не на высоте
Дворняги закадычные,
Котлеты на плите,
Да самые обычные
Татарские житейские слова...

А где-то на Тверском,
На крашеной скамейке,
Ворона босиком
Гоняет три копейки.
И хочется тайком,
Как в детстве, вместе с Венькой,
Звонить во все знакомые дома...


Спящее (хисти)

Никаких особых инструкций,
Просто счетчик встал на нули...
Человечки странных конструкций
По карнизу нынче пришли.

Сняв обувку, в белых носочках,
На оконный влезли порог
И спустились по одиночке
В дом, который спал, как сурок.

Что они пришли, как родные,
Не имелось даже в виду.
Просто странно было... седые,
а давай играть в чехарду.

Суетливыми светлячками
Озарялась эта возня,
Золотистыми колпачками
И камзольчиками дразня.

А потом, смешно в самом деле,
Так сердито, так боево
Говорили что-то об эле
И что мышь на кухне... того.

И сидели, как на опушке,
Размышляя, — что за ботва?! —
Под луной, на мягкой подушке,
Где спала моя голова.


Тридцать второе (хисти)

Минор касался недобота,
Как день касается числа.
Тридцать второго шла суббота
И сочинительствовала.
Не нарушая перебора
Тахикардийного ла-ла
Бежала кошка вдоль забора
И сочинительствовала.

За ней скакала гамадрила
Зеленая, как трын-трава,
Тянула пиво, и курила,
И сочинительствовала.
За гамадрилой просорушка
Освобождала два крыла,
Кукушку слушала на ушко
И сочинительствовала.

Минор касался недобота,
Как день касается числа.
Тридцать второго шла суббота
И сочинительствовала.
Безумье мыслями густилось,
Перо мучительствовало.
А в небе солнышко светилось
И сочинительствовало...