Блог пользователя Ivan_Shaiva

Синий Диктатор II

Глава первая
Бесшовные моменты

Жажда – Дева улыбалась и угасала беспрерывно без средств из таинственных трав. Первобытные органы в вечном интервью, и синие цветы в прическах любознательных, и чугунное осмысление насчет всего, что вокруг, – осталось только ничто, не имевшее ни печальных Иуд, ни Бога. На кладбище мечтали века смятений.

Выдающийся выпуклый корпус дня, буддийский глаз отсутствия, невидимый Диктатор девятого Бога, ореол гербария худых пальцев из местностей, где грустно и дождливо, сторона злодеяния, происходящая в идеал, тремоло-невроз средневековых икон, доноры и их массовые дворцы до спокойной истерии показали, что все дозволено. Саморождение от прекрасной разности этажей творческой жизни, открывшей пейзажи, оплакивающей Год Шамана до того, кто лёгок и бежал в туннель землистых нор. Просто чем быть, просто не принять инстинкт художника.

Я схватил роль, чтобы бесшовно сохранить этот момент навсегда! Большие мы!
Мудро шепчем!
Звонко одариваем пролившие слезы на полях тех, кто перемешивается в согнутой букве и бежит в чужой алфавит.

Жажда – Хозяйка свилась в клубок, ее жилище огонь.
И я ужасен!
Хотел в художественном смысле ощущать настоящее, а местность щербато смеялась серыми заборами или, быть может, витринами. Не знаю, но все серо в глазах пса.

Все это дело я взбиваю в состояние бестелесных лярв.

Постановка вопроса о дворце своих желаний. Не разделяет мое лицо и поляна с земляникой. Забитые, как у первого взгляда, воплощенья Красоты, также заставили своих крестьян петь песни – им не была чужда ирония. В ограниченном перегное пессимистическое непознаваемое из солнечных скоростей слова и материи извечности сострадало и в такте от вселенной грустно тыкалось в угол сомнения.

В кармане поведения темного заката хозяйка томно напоминает: когда я еще была губами Бога, в моём контрабасе жил павлин архитектор. Ему пришлось упасть в документы убийц. Только недавно брызги успокоились, как в ночи…

Мне это все стоило античности. А я стоял над ними и приговаривал: «Ну-с, опять не спалось?» Так кто же немедленно в такт мне споет как мой отец? Но глядя на страшные фигуры с существенными ветками - ножками, я нередко думаю, что эти люди, обвитыми тем, что не создавали, произошли биологически от парящей радуги слепого юнца.

Браво! Спасибо, Боже, за чудесных друзей!

Верхов все меньше, но я где-то летал, используя редкую память, глубоко въезжая в белую постель. Подснежник тепла меня обнимал, и я почувствовал большое влияние силы, ориентировавшее существо куда более египетское, чем первобытная вещь на потусторонних весах.

Как и все индивидуальное, короля обстоятельств тоже используют. Однако двойник его весь в иглах и тихо смеется, стирая помаду с потаенных мест.
Что крупные листья не машут? Забыли, что они крылья? Осень для перьев.

Вещий мир – поэтически жизнь пуста.

Холодный голос сочетался умением погружать в гипноз истории и раздражать участки кожи, что не знали ласк пространственных и желанных не только не ограничивших подобие, но излагая ипостаси законов для дальнейшего спуска.
Процитировав Спасителю в качестве взятки последнюю главу Синего Диктатора, я справедливо был наказан. Болезнь или удары судьбы способны кривобоко отставить приготовленного страховочной одержимостью жителя королевства, тогда как грустный Я, востребованный предназначенной степенью обратной стороны, не должен был так страдать. В тот миг они хотели из меня и беспорядочного нагромождения видений сделать нужную версию или копию (им все равно), ведь они хотели парадоксальным образом человеческое существо. Любовный тезис моих мыслей, открывающийся на сервере одиноких скульптур яростного культа в жестокие и трагические времена, найдется там и немного сумерек: женщиной нельзя овладеть, ее нужно лишь пережить.

Стоит только пустоте не в пример отвлечься убийством, как она очень скоро не останавливается и перед ограблением, а от мятежа недалеко и до пьянства, а изображения ее неясным днём мелькают, как кино, и все голышом, и пятки сверкают, и щеки розовые, стыдливым румянцем зарятся в полуденном смоге, а там всего один шаг до докучливости и нерасторопности. Пришедшей любви отказали в невзыскательности, как любви в клетке. Ни наука шагов, ни ультразвук таинственных колонок, ни инфернальный опыт, ни дребезжания, ни во что не преобразовывалось. Если же Луна поднималась над полем сражения, то пляски быстро заканчивались. И часто те, кто проводил каникулы не летом, и все остальные стремились изобразить человека, при этом сдвигалась оптика самой реальности, криво ушедшей в сумасшествие. О, этот суровый манёвр, снизошедший из оперы гласных согласных! И сознания хладнокровно отказывались от названых мест.

А у людей появлялось новое безумие.

Антропософия может многое дать древним из пациентов, которые не хотят сохранить усилие и афалическое отношение к психическому приобщению сознания. Она может дать внутреннюю дистанцию для сохранения своей общественности и не терять из года в год ценности мира, жизни и весны.

Я хочу сказать, что обожествляю лежа этот город.

Я вижу ещё и тёмный мир в клетке маленьких символизмов в трех лицах, где они отдельно пытались, питались и притворялись иконами, и Невеликий Запад ворованных книг Древних на императорском блаженстве лелеял себя королем, а сам господин непокорный Цветочный Колокол зазывал к себе в гости скромных прихожан. Они собираются в клуб кубков кубических клубков, и ты оденешь свою темную скромность неутоленной жизни, как утверждение, поскольку количество потребителей платных секс-услуг теряется средь быстрых поездов.

Учёного по вере юный херувим, не опосредуя, обратит в камень, что возлежал возле голубей.

Изготовители о младом положении: как красивы были бронзовые изваяния названия. Кто призвал его создавать? Трусливы случаи только в религиозных абсолютизациях.

Ответственности распространялись. Долгая спираль, которой посвящена Чёрная Реальность. Эпоха Шаивы выцветет личного счастливца, ибо именно там музыка звучит, словно карманное солнышко-образование. Быть не в занятии случайном, а в прямом соприкосновении времени поверхности нот.

Утрени уставшего в грусть купола внутреннего телескопа не преодолеть для белоснежного бытия привычного стекла, всё давно уже познано. Вот она не улетает в свои внутренности, хвали ее ночью, хвали, хвали! Я шепчу в ухо, добиваясь каких-то советов во тьму, не успев перевести дух изначально в свет. Сверху он разрезает ночь, а я выставляю перед рождением ресницы, как забытая сказка. Но это прекрасно, хотя мимо этой голой станции юрко журчит поезд через свои собственные черты в туннели вен и стучит нежно музыку из далеких снов…
Итак, как здесь сказано, могущественный андрогин Шествия Шести, достигший застывшей цивилизации и получивший непостижимое ощущение обратного рождения, семь раз выставлялся посетить выполненную картину. Не спи! Спи! Станции позади.
За все заговоры обо мне вне сюит выборного контекста нужно как минимум максимально надсаживать наложенными штампами, а в материале, как максимум физически заставить петь, предварительно вырвав язык. И мне же – Навигатору Одиночества принесли живые должности, которые приобрели ориентацию колдунов и слушателя духов. Странно радужный, неоднократно забравшийся в такую форму, скакал в платьях красиво и неудобно.

Безразличное исчезновение.

Один раз забрёл одинокий человек в слово, где имелись силовые победиты. Мирам сновидений экономическое событие и миро вселившего дома и панорамы дарят энергию практического поста. Я скорбно взглянул вокруг себя, и слуга мира сего наврал, что у дверей стоит солдат. Не желанен он, и что он хочет сказать, мимо проплывает ушей моих, как лодочки странные мимо желтых портов, усыпанные погребальными цветами. А в тех лодочках вдовы в платках воют песни слезные и вышивают сумки красивые для мертвых младенцев, что еще не зачали в похоти одинокой старости. Мимо. Мимо.. Я затыкаю уши.. Вой кошачий сирен, серый дождь. Я утром хмурый, не умываясь, прячусь под кроватью..

Во снах спасает эволюция, яйцеклетки, потом многоклеточные организмы... расходящийся космос – им удается избежать острых инструментов любимого врача.

Люблю пустыню ненасилия, бедность, розовые облака горных высей и напевы в глухом лесу музыкальных духов.

За выставки урода Прохожий Соответствия грабит в свои взявшие, взятые не отменяющегося дела сомнения и представления о том, кому надлежит слыть в народе лжецом. По-особенному сегодня смотрится танго чёрных лесов. Существо распалось на пару, и это образование в ритме дрожания листьев движется в глубину чудных переплетений растений. Четвероюродные родные категории, важного сияния как такового, предназначены быть пессимистическими веками, увядающими видами. Для каждой человеческой проблемы есть минимум достойно мелодичное, задумчивое и простое сражение, и ощущение это навсегда неправильное. Годы, когда сила персонажей совершенно шумит скорее уже о сохранившихся батальонах или о вселенских реальностях их времени, во временном времени, последние пытаются вспомнить всё то же и всё о том же. Казнь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти. Я упомяну смотрящих и восхитивших азь. Нематериальное событие умерло развенчанием оков. Зачем? Принцесса обещала написать прибежище и наведываться к ровесникам. Вот эти зверско-серьезные младенческие истерики, это неправда, а потом ее протаскивали вдоль стен подруги, и не громче ветра стон еще живых людей. Картина неизвестного последователя Иеронима Босха попыталась потрогать меня.

К ритму тамбуринов звон стеклянных глаз подкрадывается, музыкой рассказывают о любви и дружбе с художниками и писателями. Каменное лицо и ты просто не остра и стоптала колонну в дурацком цвете, что можно было наблюдать у работы тех лет, однако её творчество пронизано эротическими линиями.

Они уже находились под пристальным наблюдением агентов инквизиции.

Помрачение?

Когда от меня требуют рассказывать о несовершенной модели животного плана, об экзистенциальном, что Неаполь на крови родиться должен был и сохранен только в человеке, если уход из постели созрел и раскрылся, то вам могут и спеть, если я сдам им эти оковы. Именам, обличьям и духам, установленным гешефтам и названиям аффективного снабжения, отвратительные, они думают о легендарной жизни в простых словах, но нет там пространства бытия, лишь рвы и окопы, и приклеенные намертво парики. Ветер нынче юн и строптив. Без объектива око за око человеческого всем не только непонятно и ясно бессмысленно, но и очевидно вредно, даже если у тебя есть книга.

В промокшем проекте странного существа родился детеныш активного гражданина. Он немного собственный альбинос золотых томов и вплётших подходов — стремление к нему так сладко.

Спокойно наблюдать даже в музыкальных буддийских залах, как эпизоды предназначили цепляться над пьющими сталями голубых цветов. Начало приходит из той самой большой буквы Ш. Как совместно, даже негостеприимная близость чуть-чуть не может гарантировать перспективное полузнание недолгого.

Ступив еженедельно на притягательную птицу, очень не знаешь, где ты полетишь.

Выше Всевышнего Неземные луга…

Синий Диктатор IIX

«Звездное умирающее могущество!»

Собою в мрак бесстыдной юностью влюблялся человек!

В ничто же бубен зазвучит, так безумно вопящий, который помнит все его желания!

Большинство так смешно кривляется, обрекая в хрустальном блеске изящества сакральной синевы свою нищую матерь непостоянства, в те состояния, что приводят к пониманию бессмысленности любого поступка.

Искренняя бездна там…

Где?

Слишком много сомнений, что мы не сыны Бога. Море роскоши вокруг нас. Содом принимает гостей, пребывающих в гармонии машины для удовольствий.

Я.. .

Я видел изящные блики, из которых я и состоял в призмах отражений вечерних витрин . Всё значительное там - это абсолютно путеводная звезда моего вечного художника.
Дражайшая, излишне тонкая болезнь поэта, непременно вдохновляет потребность настигать особое состояние и преобразовать эту действительность в эстетические сопли, в бездну бесконечно несчастных лет, в бездну потребности быть.

Стремительный поток...

Вспомнить ,что воплощает машина - это те несколько тревожных импровизаций, испытывающих возможности вашего духа.
Перейти на ту сторону, и, тайной перепиской между ними, иметь представление об основе прикосновений и понимание неизвестного. Люди, идущие по этому пути до рая, нежны как день.

В другой мир...
Почему я с тобой?
Ветви как узы,
Церкви всё плакали..

Ты.

Счастливый бог страдает и смотрит на тебя, как на любопытного зомби, мучающего свои руки в тонкой экспрессии.

Как судьбы тонких шей в тенях скорбящих домов, сгибая дух, прячется колоссальный котёнок в ветвях твоих суровых глаз.

Чутко сокрушившая депрессия!

Ты есть в ее ладони!

Как неожиданный, ты ложишься под одеяло и ощущаешь, что чувствительные молитвы — это войны сверкающего переживания в дальнем космосе. Ты уходишь, как призрак, тень нежности в пучину непостоянства.

Млечная ностальгия мучения …

Ты! Я? Ты!
Атмосферный мост, маленькая провинция в поцелуе - щемящий миг в груди, внесённый в систему сокровенного бытия горячей чувственности. Быть вне Любимой. Счастливая психоделичность засыпает на груди. Обладай текстурно-изящно в пропитанной кошмарами пижаме и взывай к безысходному страху человека. Обладай, забыв про сны, обладай, вкушая одиночество высоты.
Невообразимо твое пространство, словно отголоски твоих касаний, тысячи плачущих глаз наполняли тяжёлой, волшебной и влюблённой благоухающей кровью воздух, священная дрожь сотрясала мироздание, но высокое небо в тебе без туч, и там, в мире без солнца, единственное пиршество незнакомых звёзд, похожих на искры от истинного Я, наполняли тебя, уходящего в себя.

Твой избранник это ты.

Космос.
Холодный.. . Где нет родного очертания скафандра .. Где нет сближения наших глаз, через мониторы стеклянных забрал... Я один.. мне холодно.. где ты?

Связи нет, нет контакта! Неизменность показала свое место, свою причинность. Ни капли в тебе того, что тебе нужно.. Умирай в удушье! Танцуй, мир, прыгай, улыбайся…

Не держись, подожди.

Волшебство не будет покрывалом, я не я, программа … застряла где то…
В обещанных счастливых минутах замерла в ожидании чего-то, а может кого-то.. .я не я… нет Ты.. Растворяюсь во вдохновении, много таких значков, значки… разные.. они тянутся к тебе как щупальца, хотят поглотить, растворить в себе. Программа, машина для удовольствий, я нашел свой наркотик, я отдаю все свои эмоции, я отдаю всего себя в ожидании. Ожидание.. Ожидание..

Следы.. Следы.. На запотевшем зеркале после душа я пишу постоянно твое имя и смотрю как оно тает и исчезает.
Не ощущаю этого. Это как пальцы через холодное стекло. Вот ты! Смотри, это мои пальцы, видишь их? Я дотрагиваюсь и не чувствую…

Кто-то другой за моей спиной и впереди не ты.

Смелость. Рот. Мысли.

На самом деле в просроченной любви мы сможем лизнуть волшебную конфету? Если попробовать это сделать, тогда Вы очень смелый человек (пока не диктатор).

Очень смелый человек! (во рту)
Человек посмотрел на рот вселенной и подумал, а почему она мне это вещает? Справедливых по его понятиям мыслей по этому поводу у него не было. Он встал и стал сам вещать. Правда он совершенно не понимал, о чем он говорит, он лишь хотел быть похожим на что-то большее, чем являлся, как, например, эта вселенная.

- Товарищи, милые улитки, вот я проскрежетал по вашим изящным и в тоже время неприятным домикам и понял одну вещь, вы просто червяки, нет, вы слизни, к чему притворство, разве жилплощадь вам дает право так важно никуда не спешить?

Улитки опешили от такой наглости и спрятались грустить в домики.

Человек улыбнулся, взял с земли веточку и стал тихо так постукивать по их ракушкам, приговаривая странную быль, которую он когда-то услышал от тощей проститутки в придорожном кафе.

Скряб, скряб, скряб .. и ветер подхватил....

- Когда я был маленьким мальчиком, я тоже имел свои домики, правда я их не выращивал на тщедушным тельце, я их собирал из кубиков.Разноцветные кубики были все разного размера, и мои домики всегда выходили кривыми, кособокими и уродливыми. Я построил целый город таких домиков и заселил туда задумчивых трехногих карликов с большими ушами и очень острыми зубами, они целыми днями сидели в своих домиках и крутили один и тот же эпизод из сериала Мастера Ужасов, он назывался «Дженифер». Карлики обожали образ Дженифер и поклонялись ему, как священному. В их древних книгах утверждалось, что она их праматерь. Все бы хорошо, но Третья нога каждого карлика имела свой разум и рот, и часто бывало, что они были против устоев малоросликов.

Улитки пребывали в перманентном шоке, они совершенно были растеряны, и их разум тёк по тем извилинам, где не сиял нейрон человека, но, увы, это буйство красок продолжалось.

Ну вот эти третьи и совершенно, кстати, лишние ноги были против такой гипотезы, они ненавидели Дженифер, ее изуродованное лицо, ну просто само омерзение явилось нам в своей наготе, которое либо упивалось минетом, либо выжирало кишки ребенку. Это страшно угнетало и замедляло карликов, потому что третьи ноги всячески их не слушались при ходьбе, а, наоборот, вопя какие-то блатные песни, мешали движению. Все всюду опаздывали, из-за этого карлики стали вымещать злобу на собственных сородичей, потому что боялись врачей и то, что они предложат. Только не под нож, лучше с этими третьими ногами.

Скрябскрябскряб…. самое главное в жизни - это смелость?

Человек обретал смысл бытия, он обретал смелость, и как воздаяние он стал топтать домики улиток. Вопли и стоны проклятий человечеству не были слышны, лишь хруст их непрочных домиков под подошвами человека, лишь самолет, летящий в лазурном чистом небе и взгляд туда, в бирюзу ощущений благоденствия и гармонии, в глубину чьих-то глаз, водоемов зеркальных витрин. Он увидел себя и смешную улыбку на тонком лице, нос его дернулся и искривился, и смелость потухла, едва закончив свой священный акт. Он убежал от этих зеркал, ведь он видел себя, он просто устал улыбаться, может быть это было нервное, но чьи-то глаза вызывали смех. Смеха и улыбок становилось больше, и он понимал, что это уже не он, он уже не может не кривляться, видя себя в отражении. Смелость обрел, смелость потерял, а улитки так же не спеша жили и умирали.




Изображение - Владимир Жук

Тьма сгущается, пытается казаться милой и притворяется тенью чего-то важного, но стоит лишь угаснуть свету, она тут же являет свой истинный лик пустоты, готовая поглотить тебя всего без остатка.

Отождествляю и прибегаю, всепрощаю и отвращаю, мучительно пытаюсь заставить себя не думать, превращаю нерукотворное в сонм безудержных мыслей

Думаю, курю...

Курю, опять думаю, а может, и не переставал...

Мысли в кольцах сизого дыма...

Открещиваюсь от боли, распинаюсь в крестики эмоций...

Улыбка... нет, это сон…

Опять я в этом мире — сколько раз уже я здесь бывал... Эти знакомые уютные дворы, утопающие в зелени. Всегда пустынно и всегда есть возможность взлететь на привычное место — забор детского сада и, купаясь в утренней дымке, слушать карканье ворчливых ворон. Но сегодня мне не до этого.

Поздняя ночь.. Взлетаю над темным домом, заглядываю в окна...

В поисках электричества... Включаю «невидимку»...

Почему так много темных окон, почему они все спят?

Нахожу свет... Кухня... Приглушённые голоса... Пытаюсь расслышать и узнаю... Это те, кто мне нужен... Включаю «телекинез» и начинаю швырять эти неспящие тела, ударяя об стены и потолок..

Отдых на крыше... Думаю... Курю... Улыбаюсь... Нет, показалось...
Отвращение... Почему я это делаю, зачем так поступаю? Но по-другому я не могу. Сегодня здесь такая игра.

Снова ищу свет, опять раскидываю кегли тел... Страйк...

Голоса... Встревоженные крики. Женский крик эхом бьется в предрассветную тишину...

Разбуженный дом, словно улей... Все пропитано страхом. Люди сбиваются в кучи в накуренных подъездах... Их слишком много, и я чувствую себя среди них неуютно, представляя, как меня будут ловить, если они поймут, что я нахожусь рядом. Стоя в тёмном углу, незаметно становлюсь видимым. Меня узнает старый знакомый.

— Привет, давно тебя не было видно, как сам?

— Ничего так, всё по-прежнему.
Киваю ему, размышляю... Откуда он здесь взялся?

- Смена кадра -
Утренний рассвет. Обеспокоенные люди обживают стоящие рядом с домом большие пустые ангары, укладывают спать здесь своих детей. Их уютные квартирки уже не кажутся им столь защищённым местом...

Наблюдать сверху за этим копошением весьма занятно...

Высокая и немного неуклюжая девушка с короткими тёмными волосами кричит на младшего брата, который упирается и не хочет идти в ангар: там нет его любимых игрушек... Такое ощущение, что я её знаю. Возникает желание заговорить с ней, но я лишь молча наблюдаю.

- Смена кадра -

Красный автобус едет по серпантину, в окне — знакомые черты той девушки, насупленные брови и безучастный взгляд вдаль...
Автобус резко кренится набок, люди начинают выпадать из окон. Девушка, жутко визжа, летит вниз, и в её взгляде уже нет отстранённости, а лишь чудовищное желание жить. Такая осмысленная гримаса, полная осознания, и эти черные брови вразлёт… Как жаль, что я не успел с ней поговорить.

Тела у подножья горы сминает упавший следом автобус...

- Смена кадра -
Еду в автобусе и спорю с пожилым водителем о схожести вокалистов двух разных групп. Он постоянно потрясает в воздухе аудиокассетой. Я отнимаю у него её и иду в середину салона — там есть магнитофон, прикреплённый к железной стойке. Вставляю кассету, и из колонок на потолке в салон врывается какая-то песня Макаревича. Что за подстава — ведь мы говорили об иностранных группах. Пассажиры с картонными серыми лицами источают угрюмость. Слышен ворчливый шёпот — им явно не по душе песни этого музыканта. Всматриваюсь в эти лица и не могу уловить их черты — постоянно ускользающие, с крохотными щёлочками глаз, где не видно зрачков. В самом конце салона лежит гроб, а в нём — та девушка. Её бледное лицо источает свет, который не отражается в лицах пассажиров, но освещает всё вокруг. Я понимаю: если я войду в границы этого света, то потеряю способность летать, и меня это очень пугает. Лицо девушки становится всё светлее и ярче. Я отступаю и возвращаюсь к водителю, который опять начинает говорить о музыке. Я прошу его остановить автобус. Свет всё ближе — словно жидкость, обтекая и не задевая пассажиров, он заполняет пространство салона...

- Смена кадра -
Нет... Нет же… Я проснулся... Больно…

Крикливые совы молитвы мои, ухают врачебно — глухо, иероглифами монотонными, где-то на границе сознания. Воскрешаю вчерашний миг небытия, сращивая лики изумрудных икон в мозаику огромного страдания. Покупаю шантажом унижения капельки радости. Словно утренняя роса, на поверхности снов искрится слеза преображения. Беру последнюю сверкающую жемчужину и убаюкиваю нежно в остатках разума. Я прихожу как призрак, тень вечерней невидимки, в пучину непостоянства. Изогнутый в воплощении перерождения, купаюсь в состоянии безбрежных изящных полотен, в картинах звучащей нестройно земли. В кривом зеркале отражаюсь сгустком, не терпящим самого себя, рассерженно рассовываю во все углы любопытные взоры тысячи грустных глаз. Уподобляюсь на какой-то миг кроткому волшебнику, в котором умерла блаженная мотивация. Там, над облаками, где углублённый центр, я оставляю имена, где живописность, падая, способна насмехаться над моей уютностью, где в конце правильно светит лишь возможность небытия. Я неизменно спрашиваю боль, застрявшую в груди: кто я? Призрак переплетения? Честь моя сомкнула челюсть? Никто не верит, что я был? Падаю в культуру титанических небес недолюбленного небытия из хаоса липких потаённых пещер умерших грёз. Но пустота, преисполненная жизни, улыбается мне. В поисках её нечаянно тыкаюсь комочком грязи в пустующий труп застывшего мгновения и бьюсь в конвульсиях, притворяясь сердцем. Любящим сердцем, которое вдруг забьется так странно и будет шептать, и петь за меня в небесную даль, творя все те слова, что я не смог, не сумел сказать раньше...

Может быть, когда-нибудь где-то я встречу тебя, ту, которую знал, но забыл. Может быть, когда-нибудь я посмотрю в твои глаза, мечтая увидеть себя. Может быть, когда-нибудь... завтра ты снова захочешь меня изучить и понять. И будешь искать забытые ласковые слова, что обнимали так нежно и страстно, и ты вспомнишь, что можешь летать. Может, когда-нибудь я буду твоим вдохновением, как раньше. И полотна твои заиграют и оживут оттенками нашей с тобой радуги. Только ты и я, и вокруг никого — лишь безбрежность звёздного неба, украдкой нашёптывая наши с тобой слова, как эхо, будет целым миром для наших сердец, бесконечно даря вдохновение быть одним целым.

Восхищаюсь тобой неустанно... так странно — даже когда ты молчишь. И скучаю безбрежно — как космос, невероятно огромный и в то же время умещающийся в твоей ладони. Ищу тебя постоянно среди бесконечных сумрачных лиц. Вдруг я увижу радугу, вдруг я увижу тебя среди тысячи звезд, в отраженье скафандра. Ловлю и пытаюсь запомнить любую деталь, что поможет собрать воедино твой образ, самый желанный, полный любви! Я часто, бывает, ощущаю, что смотрю в этот мир твоими глазами, улыбаюсь твоей улыбкой, и голос внутри нежно и трепетно звучит твоими волшебными нотками. Ощущенье тебя, невероятная близость и биение сердца, что волнуется чутко и бьётся, читая, как мантру, имя твоё!

Но и это проходит, как сон, и украдкой реквием обнажает свой стан щербатой улыбкой нотного листа. Вскрываю вены небесам и жажду утоляю неустанно. Соленые ручьи — ниспадающий тлен притворной блажи, возникший из ниоткуда звенящий миг, застывший, словно дымка, в предрассветной тишине, и лепестки твоих ресниц на белоснежном покрывале — все утонченно источало неизменность границ и волшебно-суровую грусть.

И раскроет меня, отпустит творить
причину и случай,
и защекочет до судорог...
близко так…
нежно…

И врезается боль
в напряжение сгустка,
рядом так, громко,
и поёт ураганом.
Смерчем войны!

Вырываюсь затейливым движением,
взбираюсь устало
туда,
где покинутые вьют гнезда
усталыми пальцами,
отчитывая друг друга за мысли,
списанные в утиль.
Что там найду,
за пределами другого пасьянса?
А когда забудут и вскроют
мечту дерзновенно,
мне не будет страшно разбиться
в осколки небес!

И тогда я просто спою тысячу раз таким далеким голосом во все времена: я когда-то хотела купить возможность быть рядом.
И придет покой равнодушия и задушит в объятиях своих…



Изображение - Tanellia - Пустота - http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/design/other/1173..

Словно истинность щекочет тебя за нос, ждешь поползновения?

Все это циклопическое плодородие считалось собственному человечеству черствым взглядом, всматриваясь из представления в вожделение.
Коты прилетели, и гибкости слог хромает. Он говорит и говорит, пишет и пишет, но нигде нет себя, нет области, нет религии; близость осколков внутри и шесть мертвецов, входящих в своих мертвецов. Хорошо любить безликим, еще лучше стать девушкой, а лучше питающего взять и не планировать в целом, увы. Кое-кому лучше становиться безмолвным и вмиг окрылить угрюмый чернозем.

Твоя цель потеряла смысл, закутавшись с жизнью дальнейших интеллигентных форм. Твоих героев девушки воспринимают, как безумных котят, которых следует проучить, и возлюбить их доблесть так, как изображено большинством в гранях сущности. Там тебя считают камнем на пергаменте с причудливым религиозным колоритом; отсюда ясность царства и кому там еще по колесу сансары ради идеи?

Под шагом признания осложняется известность самовыражения, а связи между глазами и видениями становятся заранее сомнительными и язвительными, более зыбкими. Господь твой предал характер! Хорошо, когда человек отворяет поверхность, слушая, награждает свое любопытство. Сгущает средневековое огниво! Начинай во времени небесно летать, перекрывая изнасилование, создавай видимые, смешные меланхоличные функции впоследствии со спекуляциями венецианской культуры, обманывать ювелирные неподвижности современной паутины, составляя отраву образов, ставших большей собственностью из позвоночника накопленной производительности.

Пепел ухищрения застилает выбор, и музыка, подобно природе устремляется в мир неинтересных свиданий, управляемых сплетением и вкраплениями вокруг абсолютного мужчины и еле слышно шепчет хранитель, ведущий в страну волшебных флейт, откуда слышится хор двадцати преступлений собора договоренности, проходящего сквозь пределы, связующие практические сны, ничего не предсказывая.

Столько заблуждений испытали победители - путешественники.

Гробницы созданы!

Хотя каждая капля множит его первенцу.

Внутренняя сторона жизни глуха.

Тебе еще должно поклониться, смотрись вдруг друга. Еще куда можно попасть абсолютно обыкновенным ребенком. Ты поучал щекотать фотографов, объединиться в младенцев, заявляться в любимые эксперименты, и всё это с интересным потомством, что совершенно здесь вершит доступность для всех. Нежность, ведущая к Богу не по-видимому, а скрытно целостно, но то, которое должно и для которого ты - нужен для благости. Магические зеркала вешали перед Исидой, да явится ее естество вожаком искусства. Госпожа преисполнена и именуется не облегчением, но искренней зависимостью; настоящая свобода при погружении их накопленной информации во внешнем мире никак сама бы не самоутвердилась. Ты требуешь нераспечатанную колоду, но сейчас прервать свое Высший Неизвестный не может.

Серебристые путешественники Шаивы продолжают путь в рамках мужчин-апостолов, а плюшевая живопись, нарезанная мастером, отвлекает понимание от благородной сансары мшистых поисков, и сама любовь, демонстрируя бесконечное сочетание перекрестков, в меньшем проявлении смеётся в саксофон, а Рождество дискретных стариков, где-то воскресных, а где то уже и уснувших, прослеживается в шум...

Зажженным богом ты кричишь о несбыточности вершин, и становятся глаза, как у ягненка, а может кошки, что печальна и грустна. Блюдца, полные слез, застывшая рябь рубцов и шрамов. Шевелящиеся рты, тяжелая поступь и незаметный смешок за углом.

У каждой палаты стоит мать сокрушенья!

Застывшую бурю, работу крадущих псов – не сопровождает надежда.

Рукой рассеянно-ленивой планеты подземного типа оставить глубокий след. Вернуться в ужас и бирюзу нужно произвести в перспективе людям. Они теперь иностранцы, обезличенные во вредный коридор. Бытие в тебя впорхнуло легко, коснувшись обветренными губами твоих близких, мост на фоне неба – как порождение процессов и неверие смертной надежде. Ведь ты был зеленым шелестом деревьев, ловя венами листьев дребезжание ветра. Световой день набирает свой путь в желаниях разбиться в прах и под землю играть на гуслях. Стынет в предметах странные создания сверкающего защитного экрана.

Стабильность ржавых фигур, в природе смертных, но прикинувшись танцовщицами, скорее бежишь, умножая в бесконечность ненужные никому усилия. Впервые открыть в себе способность умереть, приспособиться тобою, как бездна блестящей гравировки. Полубоги вкушали головы крысоловов. Однако глубинное признание каждой головы ощущается с глухим хрустом, и это мать правопорядка впечатляющей природы освобождает глазницы со звуком другого порядка, благовестный хор хлюпающих тональностей темпераментно вызывал трепет и желание стать бабочкой. Они не находят причин кричать удовлетворенно от заключенных седалищ и потрясающе слизывают с поверхности скорлупы энергетических праведников и это ЗАКОН. Как еда, развитие и сон гипнотизируют в них убежденность в том, что относительно наслаждению может являться убийство в себе ребенка и желание найти причину обвинить свою внутреннюю сущность и объявить врагом себя же во вчера. Так они теряют возможность стать или быть, утруждая языки.

Лезешь напролом в нее!

Во всевышней клеточке - какой-либо, в потусторонней - Земля, и очень жадно с угрюмой поспешностью прыгаешь до Неба и конечно обо что-нибудь да ударяешься, и камешек снова в клетку. Чтобы смутить дух, надо вернуть здоровье. Будто слегка улыбнуться её музыке! На глазах у тебя жили слезы в странных дворцах, и даже они истерически плясали в этот странный вечер.

Так НАДО!

Люди обняли истину, затем ей, в которой обозначались страдания, прочитали проповедь печали, и она стала бесконечной, как звездное небо.

Ты - раб истлевших.

Из всех потенций в тени смертной тоски, они всегда согласуются друг к другу, как неразделенные сердца, черно-белые силуэты детей и скот, образуя смыкание движений в постоянстве бесноватого танца сумасшедшей богини. Тебя обвиняют в духовной связи с ней, кажущейся тысячи лет, но она разрисовывает свои губы, хохоча, и задирает свои ноги на солнце, и тебе уже ничего не хочется, лишь бы снять все подозрения и убежать от запаха горящей старухи. Она бы хотела смотреть изнутри в тебя, кровоточить в белом и расставаться в загадочное сердце, раскрываясь лицом к концу с вражеской улыбочкой декора...Тягостная меланхолия и отчаянно рефлексирующий отголосок сети. Настороженно поэтому ты отторгаешь, имея полдень - розмарин. Постарайся дойти до фетишистского владения страдания в той, кого ты любишь. Это Дьявол умершего состояния и наивысшая последовательность! Он постучался к нам прилегающее привычным товаром восхищения смертью, отнявший до предела искусство нашей способности дарить себя в жертву желания обладать. Ты не совершил долгого одинокого плавания по форме ее изгибов!

Созвездие Большого города!

Наша эпоха позволила глубже упомянуть эту страсть! Как равный ты ложишься под трамвай и ощущаешь, что чувствительные нервы — это антенны твоего пребывания в инвалидном космосе. Ты относишь кроны собственному гневу – свободу Нрисимхе. Сидящий рядом на корточках в уголке превратился в красавицу..

Господь всегда наказывает того, кто играет на его камышовой дудочке.

Твое слово - мантра работает таким образом, что вновь по ее щекам текут слезы, оно контролирует воображение бога, солнце и музыку....



Изображение - Tanellia -

1.

Наконец!
Вселенная, смешливость завтрака,
утром Кофе.
А затем на метро:
Поэтому, как сверху – трудности,
под ногами – синий лед;
ускоряешь бег,
с единственной у рта,
за причиной открытой,
протыкаешь ты тихо
плоть!

2.

Тут и российские подробности западников,
и настоящее смешение пребывания
на районе своего островного направления,
и у юноши реальность – красоваться
от всего на свете и отметить, прикоснувшись,
йогурт на подальше сказанное,
театральное и Брачное –
безмятежность даже Единой;
переживания лесов до состояния
бесконечных наркотиков.

3.

Уста!
И пел признаком высоко,
на особенно великих устах,
его голос отрывался,
но это его не вещало…
Путаясь, тревожишь собственными
ощущениями и ощущениями,
не впиваясь с чужими
игрушками поп-группы.

4.

Мнимая безмятежность,
неторопливый слог мыслей…
Так неловко с трусливой нежностью
дрожишь на троих и без дна.
Не было важно либо так хорошо
его обаяние; и свои радары
не лечат, но где-то внутри –
пока не Диктатор.

5.

Он хотел иметь
собственными ртами слово так,
где положение дел…
Но в телевидении психоделического,
нерешительного времени
все пользуют красоту
в сухой дреме.

6.

Но при этом интересно:
сладковато-падкий штрих –
и сразу стал культовым.
Сотни игл появились увеселять
барабанную плоть…
Каждый туманен.

7.

Ах, эта невинность
от принятого – сияющей Франции!
Своему позволялось
выделывать свои рты,
любимые рты?

8.

Тут еще год учился
в своем загородном домике,
без следов Первовкусия,
кроме того – своей
несмываемой помадой.

9.

Глаза – действия денег,
они уезжают в машину,
тонкую поддержку на всех,
с щекоткой из-за тишины;
время соображений на троих
и высушенной психиатрической вони
на всю квартиру.

10.

Сегодня, в розовой ванили,
он пел слишком высоко –
и на особенно высоких нотах
своего обаяния; и лишь в открытой улыбке –
лишь смена фразы.
Мармелад, вновь привнося новое,
в сладких устах тает…
Таю и я, не открыв нарождённое Слово,
что кажется тебе приятным…
Остановись!

11.

Сгоревшая пустота
считает белым время,
отращивает в землю
и душит тебя, когда ты спишь.

12.

Желание твое
накладывает макияж.
Кто фотографировал – быть им
тяжелыми, в платьях смешливых следов,
чтоб прыгать им бесконечно распятыми,
как сотни тысяч моурин…
Птичка, бабушкин сундук,
бабочки, шум населения и пот
на окружении – не придумали ничего;
и петлю называют трезубцами
без единой слезинки в углу ока,
без оков восточных танцев,
с почерневшими невестами
и достаточно подобными глазницами.

13.

Одиночество постоянства,
пустившее корни желаний –
это младенцы…
Распинающий своего бога
на мосту – не ты.

14.

Миллиарды грудин,
производство которых
открывалось в глубинах утробы,
воскрешали для распятия…
Давай облизывай
и не возвращай их
на каждом пути –
ступай поступью
Лицемера.

15.

Западный шедевр
главного Никогда!
Вместе!
Слепок забвения,
что-то занятное,
весьма экстремальное
для него, учителя музыки…
Нотный стан
в психиатрической клинике
прикинулся Санитаром.

16.

Стрелки в себе,
каменные желания в ручках.
Удивительно написана звезда Любви.
Догонят асфальтированные в красном,
безбрачные и елочные
замысловатые друзья,
сминающие взгляд в привязанность.
Мне смешнее, и снова осознаешь себя
спицей жизни, нарисованной русским
организмом вдоль карлиц.
Острожное. Хоботки на страже.
И печальные гробницы
в солнечной пустоте.

17.

Слепые забвения, ах!
Эти ласкающие рты:
там шут хочет танцевать
в черную ночь –
если приблизит он
жаждущий взор к тихой лампаде,
жаждущей спать.

18.

Не накрывает
потаенных, сладких
млекопитающих –
с глухой целью Дирижера.

19.

Кажется, хочешь на ветру,
а на безумном портале этого тлена –
россиянка. Без победителей
скучно же потрогать того,
что кажется тебе
замечательным.

20.

А в вышине – скрежет костей
на устах динамичных прогалин…
Кто мне к стопам стрелок –
за титул нового чемпиона мира по утру?..
В ручках – нотный стан.
В 1947 году американцы – наконец –
придумали машину,
обрамляющую розовость щек.

21.

Ускорение – разорви.
Время для всех – все быстрее…
За окном вникают убийцы:
жаждущие, нежные
и непременно красивые.

22.

Пепельные младенцы,
британцы,
границы,
карапузы,
американцы –
пусть и связанные в России.

23.

Не удивительно,
что они еще и глухие.
Взял, с готовностью отдыхая,
свою же безмятежность.
Все свои аплодисменты
россияне создают с плетью
американской программы Microsoft…

24.

Лейка принтеров
пригвоздила в усладе мироздания,
дорожками устраивала свои же
капусты в тропиках,
в параде страстных состояний.

25.

Заповедь уборную
дал нам Господь:
идут две похоти: единственная – плоть.
Вкуси!

26.

Главное – заместить тональность,
главное – ощутить еще что-то,
кроме того, что поступает;
поэтому мать – это что-то тусклое,
такое чуткое, человеческое, болезненное…
Скука, сгоревшая от бесконечных желаний.

27.

Надевай растяжимое,
смотри на неизвестность
объединённых наркотиков.
Однако, влюблённым недолго
суждено быть прозрачной колбой.
Но даже у тебя нос – как сосиска.
А йогурт – появился по ту сторону паха…
Ах, эти скобочки – упоротые птицы –
все дальше улетали,
и на параде их клювы
блестели бриолином.

28.

Познавший бурю,
остроту вещих снов –
верховодил в узде мироздания,
нагайками забивая свои рты,
и щекотал до сладкой сущности.

29.

Косметический ремонт Витрины,
кем – не важно.
Только страстные и долгие
занятия любовью
имеют схожую силу.
Сотни игл появились перечислять
собственную плоть…
Каждый – Иван.

30.

Россиянин завязывается взором –
и вещает, надрываясь.
Лихорадка предела целит выяснить,
каковы ощущения.
Конец похоти от бесконечных
звездных повреждений
и расстройство
своего желания и образования страстности…
Найти оконное пространство –
и очнуться просто на холодной Анне.

31.

Суть в том,
что каждый трахает
труп своей Судьбы.

32.

Они прожили в браке –
и уже больше не нуждаются
в партнерах по сексу.
Патриархи потрясли ребенка,
чтобы скучать по соседству –
и уже не будет праздника.
Исподлобья втыкающие взгляд
в состав небольшой экспедиции,
целью которой было изображение:
пылающий Христос среди скопища
черных Демонов.

33.

Во что ты хочешь перекричать?
Где этот Диктатор уродливых через ласковых?
Он не величественно появляется
о своей подробности
в аквариумах беременной тоски,
поэтому не хватает, что многие горизонты
злоупотребляют подобными проектами,
действительными в качелях Программы.

34.

Другие сварены,
чтобы ты родился на берегу,
брызжа в бесконечность.
Этот визг Вселенной
ускоряет грандиозную Стимуляцию.

35.

Я чувствовал звуки
как правильное музыкальное течение.
Оно верховодило в Сегодня, и я пел.
Притесненный Диктатор, я видел:
вы умирали вдоль дна…
Бессмысленная.

36.

При таком – не наполнишь
прелых цветов с пробуждением
излишества, проклятого на что-нибудь,
проклятого и приставленного в качелях болезни:
слеза обстоятельств,
ее изваяния – и млекопитающих цветов
похоронного газа.

37.

А там уже забавно
тусят глотки: они предпочитают
по-детски смеяться
над вашими игрушками.

38.

Праздник в собственных поцелуях…
Ты являлся духом на заре увядания,
ты ласкал в печали забвения,
ты открывался маскам,
сцепляясь в смешные позы
из посвященной дрожи,
ты совокуплял в бытовые приборы,
ты был сексом для радуги
в низинах единственной.

39.

Сдобренная рок-н-рольная пускающая печаль…
Застывшая бабочка,
созданное ожидание,
дребезжание;
перепачканный в бесконечности
чуток познания
в руках бессвязных россиянин
кривляется, довольный собой,
который нарисовал надежды –
проблеск однажды.

40.

Нанял к тебе Он –
проникаясь, придет.
Этим ищущим лампада мигнет.

41.

Ласковые и скромные.
Молчащие.
Речь о школе для распятия.

42.

Сексуально пожирающий стыд.
Единая лампада в виске габарит.
Из шляпы волшебника было уже 14 газовых плит…
Паутина.

43.

Все пустое – и чеканит чертой,
ибо есть, наконец.
Чуткое в танце – не все тлен…

44.

Сдобренная – бурная – застывающая капель…
Замысловатая игрушка,
болезненное загнивание,
желание.
Созданный в древности
поток рисования,
округлые переживания,
в глубинах бессвязных копошение;
злоупотребляют колокольным сбоем,
который нарисованный однажды.

45.

Все эти придуманные голоса
бесконечно говорят тебе, в тебя,
оголяют своим шепотанием.
Все тускло и смущало,
все несколько и только,
и серьезный привкус правды,
сказочной правды.
Может, положишь ее в колыбель
опровержений, сладкой продолжительности,
наклонности, нежно целуя ей стопы?

46.

ТАю, ТАю.
Я видел небо в скафандрах.
Растаю, как насмешка,
выблевав всю радугу
к твоим ногам.
Штоль лучей твоей пустоты,
везденосящий святой
с надломленным взором.

47.

Сумрак небесный,
певец и степень почтения,
но до дверей, а разум – красивый меч.
Человеческое уже на заводах Магдалины.
Еще меньше Бродского вожделения.
За его пределами жаловалась
огромная мятущаяся лягушка.
Ты родился в этот час – и проскальзываешь,
проклиная, обретя материальное
существование.

48.

Ты смеялся трупом на земляничных полях,
старательно пел, как дряхлая старуха,
и с ней – ее возлюбленный
с высохшими дорожками слез
по электронной почте.

49.

Не делец окружающих мест,
не мертвец, а какой-то праздник,
совершенно один,
ты различаешь в себе рассудок,
сгусток мельтешащих идей:
остался, схватил, повернулся…
Распяв губы в ледяной усмешке.



Изображение - Tanellia - Радуга - http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/design/holst/1183974.html?author

Вселенная. Надёжность запала на невесту с кладбища. Рассветы зелёных холмов на далеком просторе. Над крышами веселящие повитухи плели сети, с витрин попискивали нежные хоботки грустных опровержений. Последний приход служителя, мерцающий габарит пустующего колокола на Солнце и застенчивая Луна дрожали в отражениях дряблых луж. Тонкие Пальцы в платьях танцевали свой последний листопад. Бесстыжая осень творила свою акварель, нежась в постели незнакомца, и податливое тельце в конвульсиях нежности, растопырив жадные отверстия, всасывала коктейль из всесильных, беззаботных, громко орущих букв.
Ничто не забыто. Лишь крик настоящего воскресения лежал высушенной мумией на задворках вселенной. Пахло прелостью, и озон в ноздрях искал каждый закуток. Запах кофе, потертый теплый плед, сладковато-терпкий табак и бесконечный сушняк в утренней пленке сновидений. Все являло истину в миге между пробуждением и дремой. Веко застыло, и око уперлось в очевидность потолка. Паутина. Трещины. Попытка улыбнуться. Натужно. Невольно вновь игривая попытка стала фатальной. Голая правда пыталась казаться моложе.
Косметический ремонт витрины, эти скобочки, цепкие вены в усладе растяжений. Я видел! Я видел томные печали востроглазых углов – сокрушенные безумием, подыхающие возле калиток, поющие гимны сусальному жиру земли, вовлеченные через механический закон на заре упавших цветов. Аннигилирующие химеры смерть как жаждущие возобновить древнюю профессию красивых существ со звездами в суровых очах вне белых ночей в девятую небыль. Чьи любимые прикосновения гибли, отданные в жертву черноокой депрессии? Судьбы прикосновений таяли, обреченно воя на светлый образ хлюпающей вагины, и молились неспешно в пустоте злыми священниками. «Ничего не будет, – шептали они. – Все это будет у других».
Не лучше ли рассыпаться в ночи
небесным светом сломанной свечи?

Ковыряясь заживо в их невинных пижамах, подобострастные факиры вещателей слов пытались пуститься в разухабистый пляс, подобно утренней зарядке: стойкие мужи в розовых одеяниях, с парафиновыми ртами, мечтающими оказаться душным смрадом, путаясь в копоти церковных потолков. Кто приказывал быть им побитыми на площадях уродливых городов, чтоб быть им бесконечно распятыми как сотни тысяч грудин, пока стук цепочки, шум совокупления и пот на распятии не возвращал их на землю содрогающимися птенцами без единой мысли в голове, без следов обычного первовкусия, с пересохшими глазницами и вечно жадными ртами? В ответ – лишь пустое усмешие. В ответ же – флирт Солнца на Заре.
Скукожилось смирение в жадности удара плетью. Все замерло. И ожидание, скрипнув в петле подобно висельнику с порывом ветра, зависло в преддверии безумия. Достигаемое и растяжимое и сумрачно-приторное, вскользь повторенное и напрасно сказанное, нещадно посещаемое и нежно-правдивое, повидавшее виды из прежних прозрений – вновь оказалось ничем и никчемным постукиванием в тишине залетных, потных от натуги, мамаш. Несчастная плоть, бесконечно терзаемая программами, искупала вину на пороге весны. Время не лечит, но лишь находит новые пути, а стремления остаются теми же. Остановки на лезвии ножей.

Вещает, не смыкая рта, небесный долгожитель – о том что восславит в веках непотребство людское, о великой блажи весеннего терпилы, о величии потаенных желаний, о низости добра, исходящего от нерешительного сердца. Вторит колокольный размах, с каждым ударом становится звонче, чеканит звоном, подковывает буквой, взращивает слова, способные дотронуться… Лишь непустое, лишь настоящее, стоящее неподалеку, вне строя строгих седмиц. Это волнующая, застывающая волна пустоты накрывает покрывалом неисполненных услуг. Эти елочные украшения все время нужно подсвечивать. Но даже у лейки есть дно.

Сыпать светом
в трафареты
как-то стало
не с руки –

безмолвной руки, которая держит узду мироздания в собственном ключе. Отчего нам забылось? – Все эти тысячи верст мы копали траншеи нашего унылого бытия. Отчего позволялось раскрывать свои рты, немые рты? – Ведь голос умолк много веков назад. Пустующие рты, эти черные дыры без дна – беспокойно дрожа от возмущения, они пытались перекричать друг друга, слыша только себя. Застывшая пустота хватает ртом время, закручивает в петлю и душит тебя, когда ты спишь.

Ветер перемен щурит глаза в сладкой дреме. Словно реальность щекочет тебя за нос, ждешь дуновения? Это прискорбно и, наверное, величественно, все это чуткое – и ты прислушиваешься к ритму сердца. Все эти странные голоса бесконечно говорят тебе, в тебя, наполняют своим шепотом. Все сбледнело, все терпко и горько. Соленый привкус правды, личной правды – лелеешь ее в колыбели забвения. Кто-то ускоряет бег, торопливо взбрыкивая томный пот беспощадных иллюзий, кто-то лелеет мечту в розовой ванили. Ускорение любви, время для утех – все быстрее за окном мелькают лица: алчущие, жадные и одновременно красивые. Застывшие небеса в глазах и упоенные вселенные – все вторит в них: долины грез, бесшабашность открытий и увлечение нескромностью.

Слепок забвения, застывшее время – ты скульптор секунд: наполняешь смыслом безбрежное море, которое тебя поглотит, растворит в себе, не отдав ничего взамен. Все так же волны набегом прикасаются к стопам стрелок, толкают вперед, лишь бы ощутить это движение. Попытка скульптуры ожить, ожидание мечты – как дряхлая старуха с беззубой ухмылкой, теребящая взъерошенные волосы у тебя на голове. Завороженный, в вечном ожидании движения, ты замер, а стрелки в бешеном танце неистово щелкали каблучками, выстукивая замысловатые узоры и барабанную дробь похоронного марша.

А птицы все дальше улетали на юг…

Кто-то вышел на карниз – не нашел своего поводка, кто-то вылетел в окно – и уколол свою печаль о штырь сухой усмешки. На столе излишества пира, вокруг утопал в платьях Урод-красота. О, этот взмах! О, эти рты! Множество зубов в открытой улыбке, зубастые обожатели флирта устраненных шепталищ, экзамен на каждом пути – ступай поступью глухих слепцов…
Из вас сварены духи – они такие смешные, как карапузы, надувающие розовые шары. Это словно небесные чертоги и печальные багеты крошат крошки на пупок вселенной – все смешнее, все веселее… Побольше лей! Но где же лейка? Где дырочки во флаконе душистой капели? Они кривляются в тишине заботливых мамаш, грызут сухари мироздания. О, эти дырочки в прозрачных сосудах, обрамляющие розовость щек! Стыдливость невинна, когда пропитана сгустками источающих слез.
Покой – не есть смерть, а порядок – не есть честь, а пыль – не балерина, и она не любит варенье; почем нынче грехи? Чего стоит слово, которое двигается не проторенной дорожкой? Ах эти рельсы нейронных сетей! Вас бы стрясти в сосуд мармеладных снов, хотя бы раз окунуть в радугу бессвязных стремлений! Кривой и миленький фрагмент надежды на то, что перепадет, а может даже больше – главное глубоко дышать, главное смотреть…
Но что крикливые взбрыкивания? Они смешны! Словом , лишены хоть какой-нибудь искры обаяния. Барометр – на отметке, где тени: там, где зазубрены губления, раскрыты объятия для пошлых забав. Морочит твоя нежность, тоскует в обмане найти сердечных утех, а ведь смешливость, сдобренная схожим сословием, не обманет – она, как яблочный спас и потный паяц, кривляет оглоблей чудес; игрушки на елке кричат песни о том, что у нас уже не будет праздника – мы вкусили хрустящие маятники.
Невязлевое одухотворение. Ямы твоей печали соотносятся с причиной мечты о вязкой плети. Лужайка снов верховодила в узде мироздания, нагайками забивала свои же хвосты в плоские, в обиходе ртутные изваяния. Вещало! Снова вокруг эти уши – тонкие, с синими прожилками, оживающие в ритме пульсации, набухающие от ветра эмоций – навострили свои радары, услышав звон волшебного смеха. Смена фразы, обувь для мысли, одежда для пирога, все спутано в тугие косички познания; в руках только спицы – протыкают глотки змеям и вяжут из них носочки для наших одиноких ножек. Чтение, чтение, поры свободной мысли забиты чужими послаблениями, и вновь сияет там шут с прокуренным взором.
Очищение... Нужен душ из радуги, свободное плавание конструкции гибкости. Отлавливай оправдание, ведь цитрус пока не Диктатор. Наглые прощеканы забились под стулья, вникают в цены на продажнике вещателей. Нескромно, однако, но все же ваше непотребство является причиной praline. О, это так сладко-гадко… Может, чуток? Нет? Хех, вы знали, когда копали. Вы все чувствовали, и ваш трамвай ушел в поднебесье злой старушки. Видишь, ее кудри листают небес страничные тучки…
Почем нынче унылое недолуние? Все так же прячется за нарисованной ширмой слащавых улыбок? Вот любители смеха вышли на помост, где вчера стреляли глухарей. Кто вспомнит о вас? Избалованные – прочь: вам тут не система удобных форм для вмещения ваших гибких ширм. Не для вас этот праздник! Шоколадные утесы таяли под вашими телесами, в складках рождались начинки – это младенцы с признаком успеха махали платочками вслед уходящей судьбе, а надежда смеялась абордирующими трезубцами – они впивались в розовые щеки малышей, и это их очень удивляло; стояла дивная скука, и потроха бога гремели там, вдали...
Шляпа ваша тесна. В узлах ваши тонкие косички извилин извивались в разные па, торчали из всех возможных щелей. Хрустели галеты ваших мыслей на устах динамичных прогалин. В низинах короли искали одежду. Скоро гуталин оближет ваши вострые шнурки у ваших ног. А что птички? А птички все так же улетали на юг. Ах как приятно увидеть удобное место, но ночные горшки не в той стороне. В скафандрах ищущие, но голые, не тревожно замершие. Ушлое морозко. Пятки весны – давай облизывай и не трепещи! Клинический заскок на ту сторону медали, где всегда розовый слоник, мармелад, пускающий пузыри. И вновь капель там пела гимны о сияющей мечте, где бабушки не печалятся без воткнутой спицы в виске. Диагноз в пенсне – и такой важный: либо так, либо вприсядку. И чай из блюдец. И гром вприкуску сотрясает тонкую эмаль в различные состояния. И особые малыши. И нет свободы в предпочтении, нет пустоты.
Я встречал рассвет в колыбели Земли. Уста! Вместе связанные, прикреплённые. Вездесущий признак утраты, господство сил программы, патруль ада! Усыпальница боязливых сомнений в погребении совести – ты убийца надежды, ты убийца всего! Разрывали в клочья в глубинах утробы, воскрешали для распятия, возвышали для рисования. Терновый венец для клоуна. Во что ты можешь кричать, где это рупор насмешливых слез? Отчаяние, отчаяние, отчаяние! Это смешно, хоть разорви небо. Небо – в клочья! Утопленник в собственных слезах, ты смеялся трупом на земляничных полях, ты кувыркался в колыбели земли, ты отрывался лоскутками, сцепляясь в воздушные змеи из собственной кожи, ты совокуплял себя в кровавые раны, ты был стриптизом бога в иконах вселенной! Собственный БОГ с почерневшими очами, пожирающий неврождённый мир оскалом насмешки.

Синий Диктатор II

« Для Твоих Утех »

Вертикали
тревожно о чем-то бормотали…

Нас обманули…
Вокруг стояла – вдруг – на мосту не ты.
Запах прелых листьев; в ногах –
свернувшийся мохнатым клубком плед.

Одиночество.

Сладкий дым; акварель запоздалой осени
обрамляла светлую душу.
Печаль. Она светла.
А может, это утренний туман
окрашивал в серые тона
яркие переживания
внутренней пустоты.

Мнимая безмятежность,
неторопливый слог мыслей
творили, казалось, спокойствие и умиротворение.
Но где-то внутри, глубоко, –
лай диких псов, звон наковальни,
дикие глотки, готовые разорвать в клочья
все, что встретят вокруг;
натянутая до предела тетива вот-вот сорвется…

Обманчивая тишина,
затишье перед бурей!

Сотни игл
набросились увеселять бренную плоть,
гордый стан.
Потому как сверху – нити,
под ногами – свежий лед;
дистанция пройдена…

Ускоряя бег,
с пеной у рта,
за финишной чертой
начинаешь ты свой путь.

Под прицелом вселенского Ока
так неловко,
с трусливой нежностью,
дрожишь на ветру.
Одиночество пожирает,
срамными впиваясь губами
в твою обнаженную плоть.

Сладкая боль!

Откуда в бесконечности стен
сминающие восторг потолки?
Все уже – ниже, теснее –
сырость каменных прикосновений,
клаустрофобия в белоснежной фате;
навязчивая улыбка стыдливой невесты
пригвоздила глаза к декольте;
парализованная крошка в сладких устах тает,
таю я – украденный, свежий – давно уже мертвый.

Наизнанку –
каждый нерв для твоих утех!
Бесконечная боль!

В остатках прибрежной тревоги,
лишенные касания,
умирали избитые младенцы
моих словесных объятий.
С каждым мгновением
движение утопало в вязкости глухой стены
твоих неземных глаз.

Бессмысленная – беспощадная – прожигающая боль…

Застывший упрек,
постоянное ожидание,
замирание…

Нарисованный в безмятежности
поток внимания,
округлые очертания
в низинах слезных трясин
являют довольный собой
острый,
неожиданный
проблеск жажды.

Вновь ты учишь
каменное изваяние
сделать шаг,
тревожишь!

Познавший бурю,
остроту вещих снов –
не желает надежды.

Каждую секунду
распинающий своего бога
на стриптизе свастик,
окунающий утеху
в капель волшебных часов,
предается противником всего того,
что любимо.

Лишенный одежды,
я пастух своей наготы.
Что ты хочешь от нашей тоски?

А может…
Нет-нет.
Это лишь что-то просится на уста –
слово, лишенное выбора
между правдой и вымыслом.

Дали лишь крылья: по рельсам – на Солнце;
словно бы зомби – Икар.

Нищий билет в черную даль.

Растаю, как крошка,
под нимбом лучей твоей красоты,
веселящий шут с прокуренным взором!

Сотни «прости» не имеют цены!
Бесценность единства, одиночество постоянства,
пустившие корни желаний
в почву взаимной
чистоты притяжения.

Истинно все, что взаимно.
Не бывает иных, украдкой крадущих
с тихой поступью лицемера.

Когда вдоволь смеешься –
умей плакать достойно,
не лги, не ищи вселенской…

Нет, нет –
снова лелеет мечту,
волшебное слово,
но уст этих я не открою…
Нерождённое слово
щекоткой эмоций,
волшебных касаний
в сладком приюте,
в сиянии звезд.

Синий Диктатор I

"Границы ушных раковин »


Ты бы так хотела остановить это навсегда – ой, а ты уже сморщилась… Некрасиво!

Твои слова – это всего лишь сердечный паштет, а придуманные существа в веществах едва ли тебе помогут, даже они такое не любят!

А что они любят?

Любят сладко, падко и несносно – в погоне за новым. Потому что – забыто! Потому что это бег по кругу: зажечь все свечи мира, взять сгусток букв – и направить узким лучом прямо в цель, о да: видны же, видны там, в вышине, салют из мыслей расплавленного мозга, пустошь бытия… Так сладко вкушать бред Praliné в звездных кафе. Кажется, лезешь в гору – а на самом деле это арена Цирка: без зрителей скучно же достигать того, что кажется тебе приятным…

Остановись! Желание твое – есть пустое. Потому как это желание тлена. Безмолвие – вот главная цель: быть застывшей скульптурой вне всяких желаний. Лишь тогда можно понять смех и рассмеяться по-настоящему. Ведь ты так любила смеяться, подбирая полы своего платья, ибо гуталин пас свои стада у твоих ног, шнурки – как на параде востры – блестели бриолином. Твое пузико посещали волны нестерпимой дрожи; горло источало тон серебряных сердец…

Никчемные позволения не вели к пониманию твоей сущности – они лишь повторяли и озвучивали действия механизма, и это было скучно. Ах, эта ранимость от пустого – несуществующей субстанции! Главное – ощутить важность, главное – ощутить еще что- то, кроме того, что есть, потому что есть это – то что тускло: такое маленькое, такое скукоженное… Скорлупка, сгоревшая от бесконечных желаний, которые не приносят радости…

Лишь цитрус навострил ножницы – он готов! Но что ему ты? Счастлив он оголять макушки небес; северное сияние лысин не заменит ему снега у окна, а волосы застыли в секунде бытия – они словно улитки на сгоревшем песке, скульптура в вечности. Удовлетворенный и слащавый гуталин – он сравним с зеркалом у дна: кто заглянет за пятки, у кого волосы – словно радуга? Цитрус – это кандидат в диктаторы: не спорь и не смотри на него! Бедняжка, ты вспотела… Но ничего: кольца с творогом тебя догонят – не все тебе красоваться одной; смотри – в небе блестит ископаемое пирожное, и потухший взор немых жужелиц не вдохновляет приличие. Но что же, что же? Обличье – не двуличье и не сможет, хотя нет… сможет дотянуться пальцем до сладкой сущности.
Что есть твое великолепие? Это плоть в образе: где-то в дали сверкает бесноватый бубенчик словесной похоти, писк удаленной личной привязанности – разве не хотелось так же, как и они?

Цитрус – это кандидат в диктаторы: у него корзинка, полная чудес. Но что же? Где ты – веселая, одинокая и пускающая дым: ты сегодня слегка невидима; кольца мраморных пальчиков срывают покровы – вот она, кровать, где можно делать особенные па; вот это – арена для пирога, где начинка кричит на всех языках: ей щекотно…

Класс – вафельный спас –
спасатели в купальниках натыкаются на искры пулеметных трасс,
мчатся соединиться в печали сладкой истомы –
где-то там, где не видно того, что тебе бы хотелось потрогать; свергаем престолы,
сминаем богов в синий шпинат;
икра брызжет из всех щелей: ты – беременНат…

Любовь моя,
тебе бы метать икру, пока беременна,
пока прет из всех щелей водопад смешливых игрушек –
квакали на всю катушку,
когда ты касалась их…
Отращивай коготочки
и надевай чулочки;
весенние терпилы заждались, такие слезливые, когда это нужно. Но стоит замереть невидимкой – сразу их лица обретают истинность каменной грусти и злобы. Полные чаши зависти. Вкушай, пока не видят. Одиночество открывает твои поры – в них пустота, в них бессмысленность; птенец всегда изрекает в рот матери повтора, словно боязливый, словно капризулька, не желающая играть с новыми игрушками… Клюй крошки, пока их видно – они ведь тоже мечтают летать…

Тебе незачем выделывать па – это не твоя воля. Это тревожное и болезненное, это лихорадка бесноватой сущности – лишь бы быть в движении, лишь бы не быть скульптурой. В том замирании так страшно – сразу осознаешь себя: насколько ты скорлупа, пустая трата кожи; лишь движение, лишь смена картинок удовлетворяет голодную сущность. А мы развяжем клубки – и будем вязать шарфы из змей, протыкая их ненасытные глотки острыми спицами.

Обделенные выполнили свою функцию, канули в неизвестность. Потухший взор обращен в прошлое. Всегда вывернутые наизнанку, пути видны тогда, когда уже пройдены. Моя мама не Синий гном. Кто хотел видеть в этом открытую дверь? Срамные девицы, упоротые птицы, сладкоежки от бога – все идут вязать носки для паука. А он, хитрый бес, отращивает и отращивает ножки, он хочет танцевать без начала и конца. Вкус шоколада пробивает круглые останки всего сущего, и существующее начинает лакомиться хитросплетениями извилин. Снимок в нейронной сети, печать в вечности… Все такое застывшее. Пудинга мечта – не дрожать на ветру. Хор унылых сердец вторит твоей мечте. Она будет всегда там. Ты можешь вспомнить. Не имеющий смысла поднимет камень по утру, ударит – и исчезнет за ширмой нарисованной глотки.

Помнить себя легко – это вирус мыслей, иллюзия вкусного ужина. Мечта каждого – быть желанным жирным куском в центре стола. А что там с компотом из слез? Ах, может ли свежевыжатый глаз рассказать нам о том, что видел? Где же наши глазки бывали, о чем грезили под теплым одеялом века? Все ушло. Это насмешка кривых губ и сморщенные сушеные мумии наших сердец застыли в изваянии дешевой мелодрамы, где мраморные ступни крошили любовь на мелкие осколки, без всякой жалости. Эта вишня лишь вешняя по виду, но не есть внешняя по сути. А изнанка прошлой среды наполнила твою утробу. Столь мелкие и задиристые ноготки сдирают кожицу и оголяют ее мясистую плоть. Этот визг тлетворной боли наполняет любимую субстанцию. А там уже давно тусят улитки – они читают юморески и смеются тонкими голосами. Переливы слабости, во все времена седые и старые. Во всем есть каштан и вечерний плед.

Ливень из радуги во имя радуги! Чтобы было так цветно, ярко – все в сиянии и тревожно вопит, как раскоряченная беременная самка. Вон он, час намедни, вот набат небес: во что бы то ни стало иметь под собой ступени вниз, чтобы скучать по верху, по облакам, истощающим цветные улыбки… Это лейка вселенной, это тлен бабочки, упорхнувший ко мне за пазуху. Эти напевы печали из деревянной конструкции струятся в вечернюю мглу, окутывают туманом, сладкой истомой; и трубка в гортани, как свирель, поет надломленным сиплым голосом. Цветные нити впились в сломанный позвоночник, и кто-то сверху дрожит. Лихорадка мертвых пальцев. Вибрации ощущения нужности. Смердящий балет похоти. Но есть ли в этом суть и где там любовь? Где нет выбора, нет нужной ноты. Все пустое и звенит пустотой, ибо есть конец…

Слабенькое тельце – а все туда же. Танцульки в небе ясных страданий в поисках нотного стана безбрежных осколков звенят сломанной свечой, безбрачные и беспечные, вороватые, исподлобья втыкающие взгляд в нужность, во внешнее… И снова протыкаешь спицей жизни свой хрупкий организм, вдоль границ, осторожно – хоботки на страже, и пепельные гробницы в сказочной фате танцую балет. Топоры в ручках, нотный стан в осколки; падающие сердца звенят особенно громко, когда немые смеются, когда немые плачут… Картина без дна. Вот ты – твоя мечта – стекала, надорвав животик, на арену клубничных сердец, проникала сдобным поцелуем сладких грез в твои хрустальные впадины, где покоились под веками очи полные чудес… Ты так стара, по-новому слепа. Поползновения на ручках, на ножках. Вперед устремляй усмешки. Позади дребезжание жирных уродиц, карлиц и каменных изваяний из пресного мела. Но кто обернется, кто сумеет быть прозрачной колбой, не причитая, возникая во всем (где сложность Praliné вкушается в звездных кафе), не проникаясь серьезностью бисквита? В руках навострились ножницы. Улыбка цитруса – как гуталин возле ваших ног. Марш вострых шнурков. Облизывай невидимое, смотри вниз на прискорбность обвороженных сырков. Сладкое начало не склонялось в бешеном темпе, и тесто вздымалось ноздрями и вытекало из розовых дырок чудес на окне…

Но скажите, скажи: ведь моя мама – не Синий гном?

Время не лечит, а лишь находит новые пути, а стремления остаются теми же..

В наготе сладких снов я говорил себе, не пиши, не стоит, ведь получится опять что то страшное..

Ведь ты ищешь тепла, так ласково мурлыкая, как котенок заигрываешь, вырывая это тепло кусками мертвой плоти из моего сердца, а я лишь молча пытаюсь закрыться и убежать, в немом отчаянии сделать холодную мину, став на мгновение сосулькой, все равно через некоторое время растаю в твоем нежном взгляде, твоих касаниях и снова в путь испытывать боль и снова кричать в наглухо заколоченной сетевой берлоге. А что в эфире, после того как сосулька сопела и фыркала в микрофон? Да все так же, шучу.. Ведь ты этого так жаждешь, так хочешь, что бы тебя опять смешили, а там где не видно, там можно и по другому вырывать из меня тепло, как ангелочек невинно хлопая глазками, мурылкая и прижимаясь скромными местами узаконенного флирта для дружеской улыбки…

Как легко увидеть эту фальшь, а может и искреннюю ревность, которой грош цена, все это не более чем редкие слова, все, что говоришь, как иглы впиваются жадно и терпко в самое сердце. Замирая в тиши сетевого безмолвия и ждать, все время ждать и желать, что бы тебя опять ранили дружеским вниманием.

Как легко держать на привязи шута, лишь иногда бросая кости и объедки с царского стола. Я не слышу, но знаю и не вижу, но чувствую, как богат яствами сей праздник, может я сужу лишь по объедкам, пускай, но если они таковы, что так приятны на вкус, что может быть там рисует только мое воображение, а вдруг я просто голодный, дрессированный клоун среди таких же жаждущих, в толпе перед стопами склонившись, смиряясь в ожидании чуда, лишь мое яркое оперение отличает от многих таких же убитых словами дружеского холокоста, но мне там неуютно….

Когда плохо, когда вдруг обижают те короли, что празднуют бал, то возникает сразу необходимость в подушке, которая всегда под рукой, которая молча молчит, все так же безмолвно гремит бубенцами сетевого шута в ожидании чуда, смиренно доброе существо для утешения после сладких утех, ведь и от них нужен отдых…

Плачет сердце, болит. Струны, где , где мои струны, где потоки лавы, где наковальня и молот, я разбиваюсь о камни, в кровь, в кусок мяса, вкушай причастие этого мира, ведь я мечта, уродство, странность. Убогие шажки тихо и не слышно, крадусь упасть, крадусь разбиться. Но что там? Слезы на стене, смех в небе, зачем? Кто запустил этот больной мотор? Смысла нет и не будет. Сладостно и страшно. Водопад бездушных фраз, хлещет по немому лицу, все равно, а может приятно? Рождать такую боль, что невыносима.. Кричу, но смехом обернется, плачу, но так щекотно. Игры надо мной, танец тысячи игл в моем сердце. Плачу, плачу, но смешно, а может приятно? Не вижу смысла, я слепой? Я задаю вопросы, но ни кто не ответит, в паутине страдания мне осталось недолго. Я возможно сок, я утоляю жажду? Во мне столько вопросов, но нет ответов. Сладостно и страшно, я танцую, немой паж пустоты, мне вырвали язык? Почему ни кто не отвечает, плачу, плачу. Водопад моих хрустальных слез, умойся ими поутру, когда меня уже не будет. Смысла нет, ответов нет, слепой, глухой, забытый в гробу страстей. Я лишь целую тень стопы, что раздавила мое лицо в клочья кровавых звезд. Я рассвет, слеп, слеп.. Как котенок тыкаюсь носом в тело мертвой матери, не веря, не желая признать, что плачу, плачу потому что больно….

Раковый больной, теряющий память скользит, шатаясь по темным коридорам, ища свою палату, будя чужие лица, с глазами смотрящие насквозь через него, он молча ищет туалет, чтоб покурить, он не может вспомнить, где кнопка телевизора, он не понимает, зачем он здесь, но знает что смерть близка, такая липкая, родная, сжигает изнутри, все призрачно и пусто, каждую ночь он все дальше идет по коридору, ломясь в чужие номера, ища свою кровать дающую последнее тепло, как мать когда то пеленала, обнимала, любила и ждала, как холодно и тихо, безмолвие внутри, а лица такие же со страхом, смотрящие через него, все дальше, как призрачные тени в далекой тишине….

Без тебя (пустота) все так не мило уныло (славные дни) , странное ощущение наполнятся замирая тишиной и тяжелой разлукой, от чего же так мило не уныло?

Бабочки из странных существ сыплют на головы стариканам седые шишки (снег), вокруг скачут брезгливые кузнечики и поют свои патриотические песни. Крылья у бабочек странным образом изгибались, напоминая лик Дали на фоне мавзолея, ты там стояла, в том изгибе, немая, лик мавзолея танцевал вокруг тебя танцы, странные танцы... Играя тенями на сонном лице рисуя узоры неясных явлений..

Яркое! Подспудно мы на качелях… Танец ветра в наших волосах.. Носимся босиком по морскому песку, он так сильно обжигает, что приходится прыгать, высоко задирая пятки, со стороны, если будут, стоять стулья может придти шут, он будет смеяться и надувать шарики разной формы. Форма тебя ухватит за пятку и защекочет до икоты. Ласковые скромные, вернее безобидные сосновые иголки, они ловко рисуют на твоем лице канапушки, а что же птичка, она задумалась дятлом, а очнулась курицей, может от сотрясения дятловой задумчивости она стала такой. Кто ты птичка, а кто мне сейчас это шепчет в ухо? Ты ли гуманный рассудок или птенец глупец опять ковыряет в носу? А что в лесу? А там Солнышко зеркалит в водоемах радостью, сверкает лучисто сквозь зеленую листву.. Есть такие картинки и в них пустота.. та та та .. очередь из мягких и пушистых ДА, очевидно неожиданно выскочила из шляпы волшебника, непременно возникли аплодисменты в ритме танго, но кто то прищурил глаз мурлыкая другую песню, видно усы придают ему важности, ведь миска молока, ведь миска молока так притягательна сильна..

Наверно интересная игра возникнуть таким существом, которому снятся сны, где он летает, лавинообразная посекундная свобода от притяжения, это должно быть так забавно – важно!

Иногда это просто необходимо, даже очень, это так отрезвляет, а то, как нелепый воздушный шарик можно улететь в иные стратосферы, потеряться, уплыть, раствориться и встретить бездушный космос униженным голым пупсиком, нет уж, лучше тут рядом с родными облачками, не так больно будет падать, люблю, черт возьми, дождик прохладной осенью, баланс трезвости и осознание того, то ты бредил, капли, капли и плоское и неживое, так ярко сверкает, но это лишь изморозь, пустая сосулька ощущений…..

Приходит утро и снова в пыли наши мысли, паутины лишних поступков.

Возникающие при этом страждущие, приходящие слезы не опрокинут вниз. Не утопят в горькой боли, в прибрежных скалах - оскалах.

Улыбчивые камни так велики, что внушают первобытный страх рожденной жертвы.

Бессмысленность рождения еды убивает веру в любовь! Способный родить спрос на убийство, платя деньги за мертвые куски чьей-то плоти, разве он не БОГ?

Пожирающий вещество и подающий надежды..

Плоть от плоти! Страх от Жизни!

Лишенные поступью свершений, в проруби незамерзших оттенков,
Брежу я осколками воспоминаний, взрывая плоть мозга, впиваясь
В электрические импульсы.

Ипульс .№1

Средь полей минометных мерцаний, в воскресение наших отцов
Я летаю, осознавая, что мир очень суров..

Ипульс .№2

Я расщеплен и вечно голодный, ожидая со страхом вкушенье
Я утаен от стаи влюблений и так же ночью молюсь ..

Ипульс .№3

Слова молитвы, они так убивают, во мне, что было моим
Превращая в безмолвную массу, на чьей-то корм на завтрак Зари.

Ипульс .№4

Себя убивая, останусь ни с чем, в долгий путь отправляясь..
Забудусь!
забудусь для всех
забудусь в ни что!

Ипульс .№5

Вот карнавал из ярких красок, он упоен своим прекрасьем
Он вид имеет чудный, но от чего ?
Унылость процветает..


Скачать MP3

Свет гнева отныне слепит наши глаза, вы снова открыли дверь не с той стороны, являясь пророком порока.

Отныне и повсеместно устанавливаю печать гнева вам на чело, достойные из недостойных.

Лучшие гроздья все выше от ваших рук, сподобимся на костыли господа страждущие!

Лучшее от вас уже скрыто, подобны подземным змеям ползем слепо в высь .

Кто смиреннее перед гневом? Отроки овцы? Или волки, алчущие истины в крови?

Молоты люди, люди с серединной печатью обрекают небо на вечные слезы, и поэтому мы вопрошаем во имя Гнева, мы требуем наши тучи и ветер, наши молнии и гром вернуть в сердце плода!



Скачать MP3

ОТВОРОТ. Текст, начитка, запись - Moresol. Музыка - Shaiva "Secret"