Владек Шейбал

Глава семнадцатая
Владислав не мог понять своего испуганного, странно-безнадежного чувства горечи и неопределенности. Он оглядывался по сторонам, с тревогой ожидал смертоносного удара: что то будет - нож, пуля или конец его карьеры - понять трудно. Но он ждал, надеялся, в тайниках сердца молился по ночам, сотворяя на коленях крестное знамя.
- Господи, - шептали в темноту, в глубокую пустоту его губы, - Ты дал мне многое, Ты спас меня от погибели, но и наделил меня же страхом и осторожностью. Если что и худого сотворил я, так в Твоей власти отпустить грехи мои: вольные и невольные. Укажи лишь, Господи, чего стоит мне опасаться теперь, - тело сотрясала нервная дрожь, словно по нему ударили током, уши прислушивались к чему-то тайному, неизведанному, что невольно наводило страх. Но ничего так и не было услышано, его окружала по-прежнему густая черная ночь.
Во сне Владислав брел по какому-то туннелю - то узкому, то широкому. Стены, облицованные серым камнем, от которых веяло могильным холодом, истощали неприятный затхлый запах, а вдалеке, но не ясно откуда, доносился до слуха знакомый голос, только чей он и кому принадлежал, того Влад не знал. Он силился бежать на этот зов, узнать зовущего его, но как это всегда бывает во снах: чем сильнее ты прикладываешь усилия, тем медленнее ступаешь. Вдали вдруг показался тусклый, но все же свет - вот и конец пути. Облегченно вздохнув, Владислав принял еще одну попытку вырваться к этому источнику света, но туннель сомкнулся, желая раздавить его. Задыхаясь в холодных стенах, Влад закричал, взывая о помощи, и... резко проснулся, обливаясь холодным потом. По щекам текли слезы, в горле все пересохло. Поглядев на часы, он заметил, что стрелки показывают шесть часов утра, на улице темно как ночью - зимнее утро всегда черное. Тяжелой поступью Владислав побрел на кухню испить холодной воды. Он пил один стакан за другим до тех пор, пока окончательно не проснулся. Тогда он подошел к окну и туманным взором поглядел на улицу:жизнь только возвращалась в Лондон - редкие прохожие, несколько машин. Все как обычно, ничего не изменилось.
Приняв душ и позавтракав, Влад уселся в любимое кресло, приобретенное недавно в антикварном магазинчике за полцены, стал ждать - только чего? Звонка, письма, приходу гостей? На этот вопрос он и сам не мог дать ответ.
Вдруг затрещал телефон - неожиданно, страшно громко, и от этого звонка Владислав подскочил на месте, словно стряслось нечто опасное, тревожное. Холодной рукой он поднял трубку, проговорил не своим голосом:
- Слушаю.
- Влад, брат, - то оказалась сестра Янка, ее голос прерывали рыдания и она силилась говорить ровно, понятно, но сил у нее для того не было, только одно, - наш дядя Адам умер... сегодня...
- Дядя Адам? - воскликнул он, чувствуя тугой комок в горле и груди. Теперь ясно стало, отчего тоскливо и страшно с самого утра, понятен и увиденный сон, и голос, зовущий издалека - то был дядя.
- Прости нас, мы не сразу дозвонились до тебя.
- Ничего не изменить уже, Янка, это моя вина. Дядя Адам столько делал для меня, а я даже не смог попрощаться с ним.
В душе Влад ощущал нестерпимый укор совести, осознавая, что Адам был для него куда ближе и роднее, нежели отец, вот потому и горевал он о безвозвратной потере. Достав из тумбочки большой семейный альбом, Владислав с упоением и любовью принялся разглядывать черно-белые фотографии: начало двадцатого века, времена войны и последующие сороковые-пятидесятые годы. Все лица родных - такие молодые, счастливые, душевно прекрасные, одухотворенные. Ах, как же сильно он скучает по ним! А вот грозная бабушка Леокадия Котула - единственная любившая его больше остальных. А на другой фотографии дядя Адам с супругой Марией - после их свадьбы, дядя красивый, гордый, черноглазый, смуглый брюнет - истинный армянин. Владислав вспомнил, как Адам брал его на руки, угощал чем-нибудь сладким, а потом рассказывал интересную историю -и всегда на армянском языке, что так не нравилось Станиславу. Дядя понимал, внимал его душу больше, нежели отец, может статься, потому отныне он испытывает муки потери по родному человеку?
- Дядя, дядя, зачем же ты так рано ушел? - вздыхал Влад, из последних сил борясь с тугим комом рыданий. - Об одном прошу, если ты слышишь мой голос в вышине: прости, что я не оказался рядом в твой последний час, прости и за то, что бросил все и уехал вот так просто. Ты делал для меня много больше, нежели я заслуживал. Прости меня, прости.
Две капли беззвучно упали на фотографию и в них отражался блеклый свет. Влад прижал эту фотографию к груди, желая хотя бы так стать ближе к родному человеку. И вдруг необычайно удивительная теплота окутала его пеленой, словно незримая благодать наполнила душу. Он осмотрелся, не заметив никого и ничего, но осознал - он не один, что кто-то присутствует рядом с ним: светлый, далеко-надежный.
- Дядя, ты здесь? - воскликнул Владислав, встав с места, глазами обегая комнату. - Пошли мне знак, что ты рядом. Ты прощаешь меня?
Штора слегка колыхнулась, хотя все окна и двери были надежно закрыты. Страха перед призраком не было, с детства он умел общаться с ними - не во сне, наяву. Слезы все еще текли по щекам, а невидимый, но ощутимый свет растворялся в лучах утреннего солнца, оставляя за собой теплый шлейф. Протянув руки, как бы желая остановить, ухватить кого-то, Влад воскликнул:
- Дядя, не уходи, не покидай меня! - но ответа не последовало, все стало как и прежде: тихо, тепло и одиноко.
В отчаянии он решил покинуть на время дом, уйти без особой надобности - просто побродить по улицам, забыться на время, раствориться в многолюдной толпе.
У каждого человека, где бы он ни жил, есть одно или несколько любимых мест, где он проводит время. Такое место может быть либо памятью о близких событиях, либо наводящее о грустно-приятной ностальгии или же хранившее какие-либо ассоциации. В Кракове был парк с длинными тенистыми аллеями - сакральное место его свиданий с Яниной, память о которой хранил в тайниках своего сердца. Теперь ее давно уже нет, как и тех следов, оставленных ею на прошлогодней листве. В лондонском парке Владислав пытался по крупицам словно мозаику собрать далекие воспоминания в единую картину, да только парк не тот и аллея не та. А ныне к старой ране прибавилась новая: болезненная, кровоточащая. Дядя Адам был не только его родственником, но и другом; не нужно было искать ни ассоциации с ним, ни следов: вся память о нем являлась картиной целостной, понятной, оттого и грустной. Кто отныне разделит с ним мечты, надежды и планы? Вся его жизнь одни потери, одни могилы - и уходили лишь те, кто всем сердцем верил в него, поддерживал на тернистом пути. С каждым годом чувствуя эту незримую страшную пустоту вокруг себя, Владислав с тревогой ждал, когда потеряет последнюю нить, связывающую его с небом и землей: отец, мать - единственные. кто остался во всем мире, остальное лишь мираж.
Рыдая в душе, Влад не заметил, как ноги сами привели его к собору святого Павла. Он вошел в зал, сотворил крестное знамя и долго молился - не за себя, за упокой родных душ.
- Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде вечной усопших рабов Твоих: Жозефа, Адама, Вильгельмину, Франциска, Леокадию, Янину, и как Благой и человеколюбец, прощающий грехи и беззакония, отпусти все грехи их вольные и невольные, избавь их от мук и огня геенского, и даруй им Царство Божие. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
В соборе никого не было. Яркий свет косыми лучами освещал алтарь и Распятие. И стало вдруг легко, спокойно на душе, что ему не хотелось вновь окунаться в холодный серый привычный мир, оказаться лицом к лицу с человеческим невежеством и беззаконием, но страх перед истинной волей, который он всегда носил в душе, давил сильнее прежнего и он боялся не справиться с новыми трудными испытаниями, а посему решил пройти до конца определенный свыше путь.
Когда Владислав вышел из собора, начало смеркаться. Зимой такой короткий день и такая длинная ночь. Декабрь. Начал падать снег и его хлопья белыми точками, словно рои комаров, вились в воздухе при свете фонарей. В душе было так неопределенно: страх, покой, успокоение, печаль, грусть - и сам порой не понимал, что происходит с ним самим, может, сходит с ума? Бредя обратной дорогой, освещенной ярким светом, его взору попался огромный плакат у кинотеатра с изображением Оливера Рида и его. Еще вчера успех этого фильма вызвал бы в нем восторг и гордость, но сегодня ему было бы стыдно, до боли неприятно радоваться мирскому, когда где-то далеко, в прошлом доме, хоронят дядю Адама. Влад лишь горестно вздохнул и плотнее сдвинул шляпу на лоб, дабы не быть узнаваемым, но поздно: три молодые женщины, вышедшие из кинотеатра, приметили его, с радостными восторженными криками бросились к нему, принялись дергать его за руки, виснуть на шеи, задорно смеясь и оставляя на его щеках следы горячих поцелуев.
- Это ты, да, Владек Шейбал? - воскликнула одна прелестная брюнетка. - Ты такой зловещий, загадочный!
Ее подруга - светлая, ясноглазая, расстегнула пуговицы на его пальто, слегка провела пальцами по его шеи, сказала:
- Ты мне так понравился, в тебе столько страсти, что я влюбилась. Ты не женат еще?
Они кружились вокруг него, не давая проходу, но их восторги не радовали Владислава, как и свалившаяся столь неожиданная слава. Он хотел бежать, скрыться ото всех - просто побыть одному в тяжелом, но успокаивающем одиночестве. У него не было сил оттолкнуть дам, но и слышать их воркующий-насмешливый тон не мог. Ничего говоря поклонницам, пускай и красивым, Влад собрался с духом и побежал, просто побежал в толпу, краем уха слыша ясные выкрики дам: "Куда же ты, наш принц?" Но ему было не до этого. Мир с его поворотами событий, искушениями остались позади, родные стены дома уже давно дожидались прихода хозяина, и вот он здесь: гостиная, кухня, спальня, плотные шторы на окнах. Здесь Влад отгораживался от реальности, здесь он дышал свободно и вольно словно птица. Вся жизнь его - это творение, а все иное за пределами душевного созидания ничего не значило для него. Ничего.