Владек Шейбал

Глава двадцатая
"Моя дорогая, бесценная матушка, я так скучаю по тебе и жду-не дождусь, когда ты вновь навестишь меня. Желаю также приезда папы, ведь мы столько лет не виделись с ним. Прости, что не писал долгое время, я был занят во многих странах...", - рука Владислава дрогнула, пальцы сами разжались и ручка упала на пол. Он не дописал того, о чем хотел поведать Брониславе, ибо мысли птицами проносились в голове и также быстро испарялись, переплетаясь друг с другом.
Влад снял очки, глубоко вздохнул, отчего-то почувствовав себя одиноким и никому ненужным. Раньше с ним подобного не случалось: напротив. ему нравилось отдыхать в тиши родного дома, вот так просто сидеть в саду под сенью деревьев, вдыхая аромат свежей травы и глядя бездонными очами ввысь - на небо, по которому плыли белоснежные облака. Покой, благодать окружали его, а счастье солнечным светом вплывала в душу, окутывая ее светлой пеленой. Но здесь, в лондонской больнице, где приходилось часами лежать под капельницей и принимать горькие лекарства, Владислав осознал глубокую пропасть между ним и остальными людьми. Он не раз видел родных и близких, спешащих в палаты к лежачим больным, а к нему не приходил никто, посылки и букеты цветов присылали в знак благодарности, но он точно знал: ни любви, ни привязанности у них не было. С раскаянием думал о не сложившейся судьбе с Иреной, которую до сих пор любил и посему не мог представить жизнь с какой иной женщиной. А годы идут, ему уже больше сорока лет - а все по-прежнему: ни жены, ни детей. Посвятив жизнь работе и творчеству, Владислав не задумывался об усталости - он просто вживался в роли, забывал о реальном мире, не понимая, что сам является живым и не вечным. После возвращения из Иерусалима поздно вечером ему пришло пригласительное письмо на кинофестиваль, а после он должен был поехать на встречу с маститыми деятелями кино, от которых зависела карьера многих артистов. Побывав на вечерах, улыбаясь через силу малознакомым людям, Влад вернулся к постановке театральной пьесы, кою следовало было в следующем месяце. Бледный, осунувшийся, с запавшими от недоедания щеками, он вдруг резко сдал в день последней репетиции. Никто не понял, и он сам, как так случилось, что резко перед глазами все поплыло словно в тумане, голоса и крики потонули в далеко в пустоте и он рухнул на пол на глазах перепуганных коллег. Пришел в себя уже в больничной палате. Его окружали белый цвет и стерильная чистота. Медсестра поставила капельницу и сразу ушла. После нее в палату вошел врач, посмотрел справки, проговорил:
- Очень хорошо, мистер Шейбал, что вы, наконец-то, очнулись.
- Что со мной? - слабым голосом спросил Владислав, не до конца понимая в происходящее вокруг.
- Вы потеряли сознание прямо в театре. У вас крайнее сильное переутомление и нервное истощение. Так нельзя. Вам необходим отдых. иначе сердечная мышца не выдержит.
- Я... я ничего не понимаю...
- Не удивительно, - врач, вдруг о чем-то вспомнив, глянул на часы и, смущенно улыбнувшись, прибавил, - а теперь извините, мне необходимо спешить. Сегодня вам медсестра занесет лекарства. Поправляйтесь.
Доктор закрыл за собой дверь и Влад опять остался один, теперь уже в непонятной, чужой тишине. Ото всего навалившегося сразу, от плохого самочувствия, из-за оторванности от родных, от жалости к самому себе хотелось вырваться из этих тоскливых стен, убежать куда-нибудь далеко-далеко, упасть лицом в траву и заплакать - громко, протяжно, не боясь быть никем услышанным. Мысли об этом привели его к воспоминаниям об Иерусалиме, к тем душевным чувствам и видениям, что преследовали его по улицам святого города: и вдруг стало ему от того страшно внутри - этот невыносимый дар, коим обладал сполна, тяжелым грузом давил на плечи - не скинуть, не избавиться. Если бы рядом оказался дядя Жозеф - лишь он один мог помочь справиться с ношей, возложенной на него.
Время в четырех стенах в бездействии тянулось вечно. Можно было лишь есть, спать или бродить по палате. Газеты и журналы читать не было никакого желания, тоска сильнее и сильнее сжимала сердце. В промежутках между сном и процедурами Влад старательно выводил текст письма родным, прося их приехать всеми вместе. ведь прошло свыше десяти лет со дня их нерадостного расставания. Комок рыданий то и дело сдавливал горло и то, что было придумано ранее, отвергалось после затяжного бездействия.
Лишь однажды его покой был потревожен неожиданной гостьей. Американская актриса Бетти Дэвис, прознав о тяжком состоянии давнишнего друга, решила навестить его в больнице. С роскошным букетом цветов, вся светясь белоснежной улыбкой, Бетти легкокрылой бабочкой так и вплыла в палату, нежный аромат духов все неприветливое пространство. Владислав попытался было встать ей навстречу, крепко прижать ее белокурую головку к своей груди, но женщина сама ринулась к нему на койку, покрыв его влажные щеки горячими поцелуями:
- Скучаешь, мой хороший? - спросила Бетти, ставя букет на тумбочку.
- Здесь хуже, чем в концлагере. В плену у меня хотя бы была надежда на побег, а в больнице лежишь целыми днями в бездействии: ни погулять, ни поговорить.
- Ты рад моему приходу?
- Очень, ты одна вспомнила обо мне, не забыла.
Женщина как-то смущенно улыбнулась: она всегда смущалась, когда Владислав с легким взором глядел на нее, а теперь он нежно коснулся ее руки, сжал ее пальцы в своей ладони. Бетти в тайне испытывала к нему необычную симпатию и чувства, которые невозможно было выразить словами: то не влюбленность, нет, но нечто похожее - больше, чем дружба. Вот и сейчас она то смотрела на его лицо, то отводила взгляд в сторону. Влад понимал ее желания, ее радость, когда они оставались вдвоем. но для него Бетти являлась просто хорошим другом, ибо великой любовью в его сердце все еще оставалась Ирена, от которой приходили каждый месяц письма.
В палату вошла медсестра, положила необходимые лекарства и вышла, Владислав указал рукой на упаковку таблеток, проговорил:
- Я не могу уже это пить. Лекарства такие горькие, что вызывают тошноту.
Бетти ничего не ответила, она продолжала все также пристально глядеть на него, словно впервые видела.
- Что-то не так? - удивленно спросил Влад, не понимая ее взора.
- У тебя такие удивительные, необычные глаза, как у лягушки.
- Как у лягушки?! Но почему?
- Когда ты моргаешь, то сразу обеими веками: также моргают и лягушки. Признаться, мне еще никогда не доводилось видеть таких глаз.
- Да, а еще у меня высокие армянские скулы, длинный нос и короткие ноги. я всегда ощущал себя как человек с другой планеты: непонятный, странный. Мой отец в детстве называл меня шуткой, тогда я обижался на него, а ныне, глядя на свое отражение в зеркале, осознаю его правоту. Иной раз, погружаясь в самого себя, я спрашиваю мое второе я: как мне удалось достигнуть таких высот прямо с нуля? Ведь кто может всерьез воспринимать Владека Шейбала: он шутка, всего лишь шутка, - он глубоко вздохнул, виновато, с какой-то грустью улыбнулся. - вот вся правда обо мне.
- Ах, ты мой маленький лягушонок, - Бетти обняла его, внутри чувствуя себя виноватой перед этим добрым человеком.
Через несколько дней после выписки из больницы со списком лекарств по назначению доктора, а также рекомендации хотя бы неделю просто отдохнуть, не напрягаться, Владислав вернулся домой. Казалось, сами стены родной обители, каждый закуток. каждая травинка в саду приветствовали хозяина, сами устремившись к нему. Он обвел комнаты счастливым, измученным взглядом, осознавая, какое счастье, какая радость вернуться домой после скучной разлуки. Кухня, окрашенная в алый цвет, сияла чистотой в лучах солнечного света. Стоял май - теплый, погожий. В такие моменты Влад особенно чувствовал прилив сил, восхищался собой и радовался прост потому, что стоит здесь, окруженный благодатной тишиной и светом. Вдруг нечто маленькое, темное - такое пятнышко, метнулось из угла на середину кухни, остановилось при приближении человека. Владислав краем глаза приметил некое движение под ногами, поначалу подумал, что это игра света и тени, но пятно не исчезло, а все также продолжало сидеть на кухне. "Мышь?" - промелькнуло у него в голове, он только собрался было спугнуть непрошеного гостя, как рука, замахнувшаяся для удара, остановилась в воздухе, в сам он в изумлении уставился на крохотное существо - то был лягушонок: довольно-таки крупный, с огромными немигающими глазами. И он глядел на Влада бесстрашно, не желая никуда убегать.
- Ты... ты мой двоюродный брат, - тихо проговорил артист, боясь ненароком спугнуть лягушку, - мы ведь похожи с тобой, не так ли?
Он явно ждал ответа, однако лягушонок не шевелился и не издавал ни звука. Это затянувшаяся молчаливая встреча человека и животного - такая неожиданная, но приятная, могла длиться вечно, ибо ни одна из сторон не желала прерывать ее первой. Вдруг лягушонок моргнул обеими крылышками век - как Владислав со слов Бетти, и перепрыгнув перегородки, скрылся где-то в углу.
- Эй, малыш. подожди, не уходи от меня! - воскликнул Влад, весь горя.
Он выбежал во внутренний дворик через боковую дверь и так остановился, в изумлении уставившись на клумбы с цветами. Там, в зеленой траве, копошилось множество лягушек: большие и маленькие. Как они оказались в патио и почему, если дом дом и двор окружены высоким кирпичным забором? От этих мыслей отчего-то стало весело. Владислав уселся в тени дерева в уютное плетеное кресло и с долей радости принялся наблюдать за лягушечьем семейством, резвящейся в лучах теплого солнца. Теперь он не один, есть кто-то еще в доме: маленький, нечеловечный, но живой. Ныне рядом с ним будут жить другие - такие похожие на него, веселые.
На следующий день лягушек стало больше. Что это: египетская казнь или некий знак? Не находя ответа на вопрос, Владислав позвонил в королевское сообщество по защите животных, но никто не мог ничего поделать: лягушками они не занимались. Поняв, что никто помочь не в силах, Влад решил действовать сам. Он отыскал у себя большую сумку и одну за другой положил в нее лягушек. Пока он собирал "своих друзей", то испытывал нечто, похожее на страх или тревогу, словно их чувства волной перешли к нему через кожу в само сердце. Он слышал их жалобное кваканье, словно мольбу о пощаде, и эти издаваемые звуки напомнили ему сотню металлических губных гармошек - как армянский хор во время Пасхи в Иерусалиме, что слышал он тогда на службе, в соборе святого Иакова. Ему стало жаль расставаться с лягушками, но и оставить их в патио не было никакого желания. Владислав выпустил их из сумки в привычный им мир - далеко от дома у пруда, надеясь, что там они останутся в безопасности. Но на следующий день лягушки вернулись: что это - колдовство или чудо? Не долго думая, Влад снова отвез их, но они продолжали возвращаться и возвращаться, уже не боясь его. Да и сам он привык к ним: каждое утро лягушки встречали его в патио дружным кваканьем, а затем без доли робости шли к нему на руки.
- Что же вы меня так полюбили? - спрашивал Владислав, беря в руки одного из лягушат. - Зачем приходите? Это мой дом, а у вас есть свой.
Лягушонок молча слушал его, моргая глазами, но ничего не произносил - ни единого звука. Казалось, между ними установился некий немой тайный диалог, который не смог бы разгадать никто, кроме самого Влада.
На следующий день лягушек в патио уже не было, словно они никогда здесь не появлялись. От них не осталось даже следа, даже крохотного намека на их недавнее присутствие. Почувствовав какую-то непонятную тягу к лягушкам, Влад осознал, как сильно ему их не хватает, ведь он уже привык к ним, а ныне вновь пустота и одиночество. С глубоким вздохом он опустился на траву, легким касанием провел по ней рукой и проговорил самому себе:
- Видно, мои друзья отреклись от меня, найдя нового приятеля. Что ж, я никого насильно не удерживаю подле себя. В конце концов, я всегда был один и к одиночеству мне не привыкать.
Он затих, прислушиваясь к мягкому шелесту листвы и щебетанию птиц. Мир был полон блаженной безмятежности и покоя, неужели этого всего так мало для человека?