Владек Шейбал

Глава тридцать шестая
Это был тихий дружеский ужин - тот самый или нет, просто похожий, какие часто устраивали отец и мать в кругу лучший друзей и знакомых под сенью родных стен. Гостей было немного: сами хозяева дома - Элли и Дензил Бэтчелоры, их сыновья Дэвид и Кристофер, Владислав и бывшая супруга актера Энтони Хопкинса Петронелла Баркер, которая к тому времени находилась в Лондоне и потому не могла не прийти к своим друзьям. Гости и хозяева пили вино, угощались кулинарными шедеврами Элли, так старательно с мастерством художника разложившая блюда в красивую утварь. Тут один из сыновей четы Бэтчелор отставил тарелку, с интересом взглянул на Владислава и сказал:
- Влад, вы непременно должны написать автобиографию, опубликовав ее многими тиражами.
Кусок застрял в горле Влада: неужели кто-то считает его судьбу уникальной, не похожей на остальные судьбы? Но разве он один преодолевал столько препятствий на пути, дабы в конце обосноваться на чужой земле, вобрав всю ее в себя, пропустив через собственную душу? Нет, он не уникален в этом: сколько иных, более интересных историй жизни ходит вокруг? Прочистив горло, он ответил:
- Разве кому-то будет интересно читать обо мне, о каком-то Владиславе Шейбале, коего в Польше до сих пор клеймят позором предательства?
- Ваша жизнь полна невероятных событий. Вам пришлось бежать дважды из плена, позже пробивать дорогу в театре и кино по всему миру. Ваши таланты, ваши знания актерского мастерства бесценны. Вы прибыли в Англию без знания языка, без ничего, не зная никого из знакомых, которые могли бы помочь вам, но вы в одиночку справились, преодолели все препятствия и отныне судьба отблагодарила вас за все трудности - вы стали мировой знаменитостью!
- Какого черта, Дэвид?! Я никакая не мировая знаменитость и ничего в жизни не свершил полезного. Мои достижения - всего лишь пыль, мусор, - голос его отвердел, почти перейдя на крик, - мой отец был прав, высмеивая мои мечты и начинания, тысячу раз прав!
За столом воцарилась грубая тишина, давящая своей непонятной будущностью. Владислав встал, пошатываясь, мельком посмотрел на Элли, горько молвил:
- Простите мое поведение, я выпил слишком много вина.
Петронелла немного подалась вперед и, чтобы разрядить накаляющуюся атмосферу, мягким касанием взяла его руку в свою, тихо сказала:
- Влад, я передам Энтони предложение о тебе, он восхищается тобой как актером и учителем, ты лучший, поверь мне.
- Простите меня, - Владислав приложил в знак уважения руку к груди, немного склонил голову, - простите, но я должен идти домой. Огромная благодарность за столь прекрасный ужин.
Обняв у дверей хозяев дома, он уехал на такси к себе в уютный, родной старинный коттедж на Фулхем-стрит, где ему был известен каждый уголок, каждый кустик придорожной травы, каждое дерево. Ночью он не спал, со скрытым раздражением обдумывая, вспоминая свое недостойное поведение после оказания той удивительной щедрости в доме Бэтчелоров. Владислав никогда в жизни не напивался вина - ни в молодости, ни в более зрелом возрасте, он даже никогда не курил. НО что же случилось нынешним вечером: само ли предложение Дэвида или та доселе скрытая усталость, которая дошла до края и лишь благодаря алкоголю выплеснулась наружу? Влад не знал, но чувствовал себя безумно виноватым и оттого, что сказал за дружеским столом заставило его в обед следующего дня позвонить Дэвиду с извинениями.
- Простите еще раз мою идиотскую выходку, я сам не знаю, что нашло на меня вчера: то ли усталость от бесконечной череды работ, то ли старость.
- Вам не за что извиняться, мистер Шейбал, - отозвался молодой человек, - после вашего ухода мы только и говорили. что о вас, восхищаясь вами как человеком и как артистом, вот потому, со слов Петронеллы, вы просто обязаны написать о себе мемуары не лишь для нас - ваших друзей. но для всех людей. Весь мир должен узнать о вашей судьбе, о вашем пути.
- Хорошо, Дэвид... Я попытаюсь, - он положил трубку, находясь в растерянном состоянии, словно паря между стенами - прошлым и будущем.
Мемуары? Но как их написать, с чего начать, чтобы вызвать интерес будущих читателей? Весь остаток дня Владислав ходил взад-вперед из одной комнаты в другую, собираясь с мыслями и отгоняя первичный страх. Да, именно страх. Все прошлое, заполненное травмами, лишениями, болью теперь вновь должно всплыть на поверхность и лечь словами-фразами на бумагу. Владислав Шейбал - жизнь о войне и творчестве, что еще могло быть такого интересного? Детство, семья? Но то получится банальная история еще одного артиста, а большая часть жизни Влада - это его творчество и философия тайн художника. Кому то станет интересно? Влад остановился посреди гостиной, будто прислушиваясь к чему-то: нет, только не книга! Ему приходилось читать автобиографии Ингрит Бергман, Греты Гарбо, Хельдегарда Кнеффа, Эдит Пиаффа - все они были настоящими знаменитостями в блеске славы и ликующей толпы. А кто такой Влад Шейбал? Шутка, как говорил в детстве отец, всего лишь непонятная шутка с огромными глазами и фантазиями. Серьезно его воспринимали лишь дядя Жозеф и Алан, но их давно уж нет на свете. Он один, совсем один.
Вдруг зазвонил телефон, резкий звук прорезал молчаливое пространство скрипучим дребезжанием. Владислав, до сей поры погруженный в некое грустное волнение, торопливо поднял трубку, проговорил:
- Дом мистера Шейбала, слушаю вас.
- Здравствуй, Влад, - донесся знакомый голос, - это Джил Гибсон, ты помнишь меня? Я владелец литературного агенства. Сегодня утром мы с Дэвидом говорили о тебе и теперь мне бы хотелось опубликовать твою автобиографию, когда она будет написана.
Влад не мог поверить своим ушам: судьба вновь толкала его на невидимую дорогу - уже без его участия, хотя он до этого так сопротивлялся в новом решении. Его рука, держащая трубку, дрожала. Все случилось-перевернулось так внезапно, все было подготовлено заранее - может статься, до его рождения некой невидимой силой. Он вспомнил давнюю тайскую мудрость, гласившую: никогда не пытайся сам изменить жизнь, иначе судьба отомстит за нетерпение, нужно просто ждать и двери сами откроются, когда наступит время.
- Влад, - продолжал Гибсон, ни о чем не спрашивая, - недавно мы опубликовали автобиографию Барбары Виндзор и она упомянула тебя в своей книге: все твои критические мысли и цитаты. Я многое знаю о твоей жизни и крайне впечатлен тем, что пришлось тебе пережить.
- Но... разве мои мемуары станут интересны широкому кругу читателей? Я не столь знаменитый артист, как, например, Петр Устинов, Омар Шериф, Марчелло Мастроянни, Эллиот Гулд, Майкл Кейн, Оливер Рид - вот они настоящие знаменитости. А кто я?
- Ты просто недооцениваешь себя и в этом твоя ошибка, - не унимался Гибсон, пытаясь любым способом уговорить Владислава к написании книги, - все видели тебя на экране вместе с Омаром Шерифом, Бруком Шилдсоном и Джином Симмонсоном.
- Это потому что наши фамилии начинаются на "S", - критично возразил артист, пряча под наигранной скромностью чувство гордости за самого себя.
- Нет, ты определил свой собственный пьедестал, ты много трудился, много играл. Твой опыт в театре и кино бесценен и будет уроком для последующих поколений. Разве не в этом состоит наша жизнь?
- Возможно, кому-то и станет интересно узнать обо мне, о моей нелегкой судьбе. Ведь кто я? Никто, просто шутка.
Джил громко рассмеялся в трубку, ответил:
- Тогда напиши о себе как о шутке, чем не новая идея? Главное, упомяни в своих мемуарах ужасы войны, что удалось пережить, а затем - и это важно для нас, англичан, как ты сел на поезд Лондон-Оксфорд, имея в кармане лишь десять фунтов, но именно эта решительная поездка изменила всю твою жизнь.
- Я подумаю, - молвил Владислав, мысленно вернувшись в прошлое и снова переживая те события, словно произошло это не много лет назад, а только вчера.
- Без сомнений, Влад. Ты свершил то, на что многие не готовы решиться. Сколько англичан мечтают сыграть хотя бы в одном фильме, в одном эпизоде, а ты, иностранец, без знания английского языка построил такую карьеру! Тебе повезло, ты необычный человек.
- Спасибо, Джил, спасибо.
Разговор был окончен, решение принято. Влад уселся за письменный стол, взял ручку и только собрался было писать, как резко остановился, замерев: только прошедшее беспокойство вновь овладело им. Нет, так нельзя, невозможно. О чем начать, как продолжить? Не было ни подсказок, ни ощущений чего-то мотивирующего, подталкивающего вперед - до той поры жизни, которая определяла дальнейший поворот судьбы. Те кадры, те неясно-уловимые вспышки памяти прошлого, что Владислав прокручивал в своих думах, пытаясь собрать затейливую головоломку воедино. Было что-то в душе... какое-то гнетущее препятствие, твердившее раз за разом, как только ручка касалась бумаги: "Не углубляйся в прошлое, не трогай детство, дабы не теребить затянувшуюся рану". Он бросил ручку в сторону, откинулся на спинку стула и запрокинул голову, уставившись мутным взором в потолок. Нужно что-то делать, но обдуманно, медленно надевая каждую "бусину" на веревку, отчитывая звенья в получившейся цепочке. Влад рассмеялся в пустоту, чувствуя томящее ожидание в новой - уже литературной стихии. Нет, он сможет преодолеть вот это самое препятствие, ведь смог же он выжить и в разгар войны, и в плену и позже - на новой чужой земле. только подумать: всю жизнь он зависел от силы судьбы, каких-то странных совпадений, привносившие в его сердце доселе необычно-удивительные открытия, даже откровения, далекие от реальности, не вписывающиеся в принятые шаблоны. И только Владислав приступил к книге, повинуясь тайным размышлениям, как снова останавливался, бросал начатую работу и резким шагом измерял комнату, бродя взад-вперед. Иногда останавливался, глядел в окно, за которым сгущались сумерки, легким касанием поглаживал бороду, шепча самому себе не то в утешении, не то в насмешку:
- Ах, ты, старый глупец, одинокий старый дурак! Зачем согласился взваливать на плечи груз, тебе непосильный? Кому интересны твои метания, что пережил ты в течении этих шестидесяти восьми лет? Кто захочет читать твои мемуары, кому вообще интересен Влад Шейбал? Ты шутка, просто шутка, так говорил когда-то отец. Ты шутка с самого первого вздоха, рожденный словно в насмешку над родными, которые ожидали дочь, но никак не сына.
"Ты шутка!" - вдруг из дальнего темного угла донесся глас и Владислав, вздрогнув всем телом, обернулся туда, где некто только что позвал его - там никого не было.
- Отец, это ты? - воскликнул он, чувствуя, как глаза его наполняются слезами, но ответа не последовало. Перекрестившись, Влад прошептал в темноту, отпуская весь страх, сковывавший его сердце. - Я знаю, отец, что ты всю жизнь презирал меня, но прошу, прости мне, что я не оправдал твоих надежд: не стал архитектором, не создал семью и... что не родился девочкой, как вам хотелось. Ноя все равно любил тебя и сейчас люблю, только отпусти меня, прошу.
Глубоко вздохнув, уже не всматриваясь, не прислушиваясь к тишине, он сел за стол и начал быстро, неистово писать повесть своей жизни, и первая глава - как начало начал, рассказала о периоде, изменившего его жизнь навсегда, а именно - о начале войны и варшавском восстании, в котором он участвовал сам, будучи еще молодым юношей, студентом театрального училища.
С того дня большую часть времени Владислав проводил за письменным столом, впадая в прошлое как в некий транс, забывая о еде и отдыхе. Он писал и писал, переворачивая страницу за страницей. А как легко становилось на душе! Все переживания, все детские обиды, все те потери, пленения, побег, битва за место под солнцем оставались за чертой души и тела, укладываясь ровными буквами на белом листе, словно крайний след на вечном просторе.
Впервые за последние годы - а, может статься, первый раз в жизни, Владислав ощутил себя свободным и счастливым, как бы заново переродясь в том же обличье, но отныне не неся тяготы бремени прожитых лет. Он простил грозного отца, он даже не винил мать, что никогда явно не заступалась за него, боясь гнева хладнокровного супруга, но Влад все равно знал, чувствовал, как мама любила его больше всех и от которой он не видел ничего, кроме хорошего; и с иронической улыбкой он вспомнил ясную картину материнской заботы в дни ее приезда в Лондон: как Бронислава, уже старая, потерявшая здоровье, вставала ранним утром и тяжелой походкой спускалась на кухню, дабы приготовить любимому сыну завтрак, а вон в то время лежал с закрытыми глазами, вслушивался в отдаленный звон посуды, ждал, когда же мать позовет его к столу, но сам он ни разу не спустился, чтобы помочь ей, о чем искренне сожалел теперь, когда сам потерял молодость и остатки здоровья. От Брониславы все еще исходили теплые ясные лучи света - много ярче тех солнечных лучей, что светили в окна. В такие мгновения Влад невольно взирал на маленькую статую Мадонны - святой образ вбирал в себя самое ценное, что оставалось в памяти от родной матери, кою ему не удалось увидеть перед ее кончиной.
Описывая детство - только самые теплые памятные картины, Владислав упомянул Казимежа, с которым всю жизнь делил непонятное и лишь под старость лет им удалось - и так легко, помириться, вновь почувствовать между собой, как сильно они любят друг друга. Ему захотелось позвонить брату, просто пообщаться с ним, услышать хотя бы родной знакомый голос. Мемуары разворошили прошлое словно муравейник, и "муравьи" - те отрывки далекой жизни раз за разом вставали перед его внутренним взором. Он набрал номер брата, трубку взяла одна из племянниц - младшая дочь Казимежа. Влад поговорил с родственницей, радуясь тому, что у нее все хорошо, затем попросил позвать Казимежа.
- Прости, дядя, но отец не может подойти. Если желаешь, я протяну телефон к нему, только подожди немного.
- Конечно, дорогая, я подожду, - взволнованно проговорил он, не понимая, что стряслось с братом.
- Влад, - в трубке раздался знакомый голос, только старческий, уставший.
- Казимеж, брат мой, что с тобой произошло?
- Спина, это все та проклятая травма, полученная во время падения. В молодости я мог преодолеть боль, а ныне совсем худо сталось мне, без помощи родных даже встать не могу, вот и приходится сидеть целыми днями как сыч, читать перечитанные книги, смотреть опостылевший телевизор и думать, вспоминать с грустью ушедшую молодость.
- Прости меня, брат, прости. Я не ведал о твоем недуге, а еще хотел было пригласить тебя, твоих жену и детей в гости.
- Тебе нет надобности винить себя, это я в долгу вечном перед тобой. Иногда к нам приходят в гости наши двоюродные братья и сестры, мы часто говорим о тебе и они всякий раз передают тебе привет и искреннюю благодарность за твои деяния, что ты один из всего нашего многочисленного рода сумел возвысить имя Шейбалов на всемирный пьедестал. А я так завидовал тебе когда-то, в неразумной злобе задаваясь вопросом: почему именно ты превзошел меня во всем, о чем когда-то грезил я в юности, но после нашей последней встречи я увидел тебя иными глазами, понял, наконец, что ты особенный человек, не как все, и ты гораздо лучше меня, не зря ведь дядя Жозеф выделил из всех нас именно тебя одного, на его месте я поступил бы также.
Прошлое братья вспоминали с радостью, многое говорилось меж ними о пережитых моментах, о людях, давно покинувших этот мир, со слезами на глазах упомянули отца и мать и сестру, пообещав в конце разговора не забывать друг друга, поддерживать каждый со своей стороны, ведь они остались старейшинами рода - хранителями семейной печати. Лишь с возрастом на закате лет пришло понимание необходимости сплотиться, стать единым целым.
Владислав остался доволен общению с Казимежем. Он и сам немало сделал для спокойствия души его: в трудное время помогал ему и дочерям, позже - внукам. Не имея собственных детей, Влад как бы вжился в роль второго отца-деда и помощь его Казимеж оценил сполна. Он знал, что Влад по природе своей являлся помощником - столь редкий дар в наше время, он всегда старался подать руку помощи нуждающимся и никогда не отказывался поддержать всякого, кто просил об этом. Вся семья гордилась Владиславом, когда узнала из других уст, как он помог родственникам, живущих в Ереване, после страшного землетрясения, повергнувшего человечество в шок, и многие из рода благословили Влада.
Страницы автобиографии подходили к концу. Уже нужно было принести рукописи в издательство, но он медлил, чего-то стесняясь непонятного, в заботах и хлопотах откладывая каждый визит к Джилу.
Стояла солнечная осенняя погода, природа лишь немного позолотила листья, мягким ковром начавших застилать сухую траву. Владислав любил эту пору, она каждый год вселяла в него мирные надежды на будущее о тихой спокойной жизни.Эта осень 1992 года - его шестьдесят девятая; сколько еще осталось прожить: день, два, может, пять лет или десять, а, может, и того больше? Он гулял по своему внутреннему дворику, с благодатной безмятежной улыбкой вглядываясь в голубое небо, украшенное белыми облаками. Ему вспомнились дни беззаботного детства в Кременце, когда он, маленький мальчик, ниже травы, бежал босой по сырой от росы земле к холмам, где сидел за работой отец, тогда еще молодой и отчего-то необычайно красивый с большими пронзительными глазами под черными густыми бровями. Лишь став взрослым, Влад осознал свое безгрешное некогда счастье, коим обладал сполна в нежном возрасте, когда сердце переполнялось чем-то легким, светлым, незримо-веселым, что невозможно описать словами. Тогда все казалось легко преодолимым, надежным в ладонях нежной матери и мудрого отца. Да, они любили его - каждый по-своему, но осознал это слишком поздно, когда понял, как сильно их не хватает.
Ночью Владислав видел сон: яркий. окутанный сказочно-незримым светом, и в том сиянии стояли двумя рядами все те, кто был некогда дорог его сердцу: отец и мать, Янка, Ирена и Янина, тети Ванда и София, бабушки и дедушки, дядя Адам и Алан, а в конце с распростертыми руками словно крылья ожидал его дядя Жозеф с кроткой, уставшей улыбкой. А Влад смотрел на каждого и слезы текли по его щекам: он так хотел обнять их всех, сказать теплые слова, что давно хранил в своем сердце, но понимал, что то всего лишь сон - раз и погаснет как свеча. Утром встал много раньше обычного, на небе только забрезжил рассвет, в комнате было еще темно и холодно, но непонятное чувство тревоги и радости не давали покоя, и повсюду ощущался сладковатый запах, словно в доме вдруг вырос розовый куст, но откуда он, Влад не знал. Встав с кровати, артист проветрил комнаты, но запах не исчез, а лишь становился все сильнее и сильнее. Он принял душ, заварил в турке крепкий кофе - но розовый аромат перебил резкий запах горячего напитка. Бесцельно бродя по дому, останавливаясь и прислушиваясь к тишине, Владиславу становилось то страшно, то несказанно легко. Он пробовал заняться легкой уборкой, дабы отвлечься от странных мыслей, но дела не ладились, все валилось из рук - такого раньше с ним не случалось.
Запах роз становился все сильнее, перебивая привычные запахи родного очага. И неожиданно в единый миг вся гостиная озарилась светом - не привычным солнечным, а каким-то иным, словно во сне. Владислав ощутил резкую боль во всем теле и упал на пол, в бессилии теряя сознание. И перед ним в полузабытье все видимое пространство, озаренное светом, раздвинулось-расширилось, стены и потолок - эти границы мира, растворились в облаке тумана и сверху из приоткрывшейся занавеси спустился некто в длинных широких одеяниях, облик гостя был залит неземным светом и впервой Владислав, уже не чувствуя боли, не различил его лица, но постепенно в разверзшемся пространстве безвремени над ним склонился Теофил Теодорович с доброй улыбкой на белом челе. Все такой же родной, близкий, дядя протянул длань и молвил словно из туннеля:
- Вставай, Владимир, твое время пришло.
- Дядя Жозеф, - Влад без страха, обретя неповторимую легкость и безграничное чувство радостной свободы, взял архиепископа за руку и пошел рядом с ним.
Голос Теодоровича изменился, провозгласив будто из глубокой пещеры, как когда-то слышимый глас пророку Моисею в пустыне:
- Я люблю тебя больше всех.
- Это то единственное, что я мечтал услышать всю жизнь, - молвил Влад, уже не ощущая ни жара, ни холода, а только безмятежно-легкое парение над землей.
- Рай уже ждет тебя, - Теофил, высокий, статный, на голову выше племянника, ступил в пространство света, столбом возносящегося к небесам, а Владислав, расставшись с бренным телом и душой став молодым восемнадцатилетнем юношей, последовал за ним.