Последний архиепископ

Глава 36
"Ваше Величество, - а для меня Вы все еще остаетесь великим государем, не смотря на Ваше вынужденное отречение, довожу до Вашего сведения грустные мысли мои: покинув престол, Вы оставили Россию сиротой, теперь уже время не вернуть вспять, как не обрести былого спокойствия. Страшное будущее настанет: монархия пала, а вместе с ней и духовная сила русского народа, ибо нет царя - нет церкви - нет Бога. И вижу я, как из подполья полезут ядовитые змеи и прислужники диавольские, что ввергнут некогда богатую Империю в пучину хаоса, нищеты и безверия..." - архиепископ Жозеф остановился, его рука замерла над неоконченным письмом.
Он прислушался к звукам, не понимая, исходят ли те из вне, либо то стук его собственного сердца. В комнате было тепло, а на душе холодно. Походив из угла в угол, собираясь с мыслями, что роем витали-кружились в разуме, архиепископ вдруг остановился, отрешенным взором, словно позабыв обо всем, уставился на дверь. Пару шагов отделяло его от выхода - пара шагов, дабы изменить жизнь навсегда. Письмо оставалось в руке и от тугих мыслей ладони похолодели, покрылись неприятным потом. Каково теперь там - за пределами церковных чертог, вдали от привычного-недвижимого дома? И клен, что рос за окном, бросал на пол и стены свою ветвистую-непонятную тень.
Избавившись от навалившейся нерешительности, отец Жозеф распахнул дверь, позвал к себе секретаря. Тот не заставил себя долго ждать: низкорослый, слишком подвижный для такой полноты, Франциск Комусевич предстал перед святым отцом в ожидании приказа. Архиепископ трясущимися руками протянул послание, быстро проговорил, понизив голос:
- Отправь это письмо с верным человеком да смотри, чтобы его не перехватили, иначе нам несдобровать.
- А ежели не получится?
- Нет, письмо должно быть отправлено, только тайно, и ты ни о чем не знаешь.
- Я понимаю, отче.
- Хорошо, собирайся.
Только Комусевич направился к выходу, преисполненный верной решимостью и желанием угодить - как то повелось много лет назад, и вдруг до его слуха донесся резкий голос архиепископа:
- Нет, постой... вернись... Письмо верни мне, никуда не ходи.
Секретарь был удивлен, однако, сохраняя на лице полное спокойствие, не подал в том вида, а даже, напротив, в глубине души обрадовался шансу остаться в обители, а не плестись на почту, опасливо поглядывая по сторонам.
Спрятав послание в складках мешковатой сутаны, Жозеф Теодорович прошел в библиотеку, открыл висевшим на поясе ключом потайную дверь меж полками и спустился по крутым ступеням вниз - в старинное книгохранилище, спрятанное под низкими каменными сводами, таящее сокровенное в течении многих столетий. Спертый, застоявшийся воздух бил в ноздри, белая пыль, наконец, потревоженная человеческим присутствием, поднялась вверх, а затем плавно легла на прежнее место. Убрав свисавшую паутину, архиепископ остановился подле кипы книг, разложенных в высоту в виде колонны. В дальнем темном углу донеслось шуршание, через секунду блеснули маленькие глазки. Крыса выбежала из укрытия, не испугавшись присутствия человека, принялась что-то нюхать на полу. Жозеф какое-то время наблюдал за маленьким зверьком, потом бросил кроху хлеба, промолвил:
- Голодная ты, а я сыт, так неужели не накормлю тебя?
Крыса, схватив острыми зубками хлебные крошки, быстро шмыгнула под пол.
Оставшись в одиночестве, Жозеф зажег свечу и осмотрелся: он искал что-то важное. Наконец, глаза его нашли то, что искали - это была толстая книга в старинном кожаном переплете с металлическим фермуаром, в некоторых местах покрытый ржавчиной. Святой отец резким движением открыл застежку - внутри лжестраниц не было ничего, кроме углубления-тайника, в который он положил письмо и, потушив свечу, поднялся назад, сжимая в руках толстую книгу.

Архиепископ сидел в кабинете в полном одиночестве. Разложенные листы газеты, свет от настольной лампы осветил теплым потоком ровные строчки печатного издания, черно-белые фотографии. Его внимание привлек заголовок на главной странице, начерченный большими черными буквами - как знак. Дрожащими руками святой отец взял газету, пробежал глазами первые строки и гнетущее, тревожное состояние вновь опалило его душу - как тогда год назад, когда ему пришлось тайно, через третьих лиц, отправлять собственноручное послание, надежно припрятанное в тайнике. Теперь уже ничего не поделать; все осталось в прошлом - так недосказанно, глупо.
- "Расстрел бывших членов царской семьи Романовых был осуществлен в подвале дома Ипатьевых в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 года при постановлении исполкома Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, возглавлявшегося большевиками. Вместе с Романовыми были застрелены лейб-медик Е.С. Боткин, лейб-повар И.М. Харитонов, комнатная девушка А.С. Демидова и камердинер полковник А.Е. Трупп. Враги царской династии, вооруженные не только оружием, но злобой и корыстью, не пощадили никого: ни женщин, ни детей. И бывший император, еще не ведая, какая страшная участь их всех ожидает в ту злополучную ночь, нес на расстрел больного сына Алексея на руках - того, на которого возлагал когда-то надежды для продолжения великих свершений. Трон российский пуст. Вся страна залита кровью невинных. Кто остановит произвол, творимый безбожными большевиками?"
Жозеф дочитал до конца, поднял глаза к окну - вечернее небо нависло над землей, а на улице стояла тишина, даже ветра не было. Его колотила дрожь, тугой комок сдавил горло, а сердце сдавил тяжелый камень. Убит царь, отрекшийся от престола, убита царица Александра, убит царевич Алексей - тонкий, стройный четырнадцатилетний мальчик с красивым чистым как у ангела лицом, убиты-растерзаны юные царевны - нежные, только что распустившиеся словно бутоны роз. И ликвидация царской династии явился не просто расстрел, а целое ритуальное убийство безбожными руками во славу темных сил.
Все еще находясь во власти гнетущих чувств, архиепископ посмотрел на фотографию царской семьи, помещенной под статьей: какие благородные, одухотворенные лица! Особое внимание он задержал на царевне Марии - самой красивой, любимице своего отца. Мария всем своим видом обладала той сказочной русской красотой, кою восхваляют в песнях и преданиях. Ростом выше среднего, статная, с соболиными бровями, ярким румянцем на нежных щеках, голубыми, точно блюдца, глазами в обрамлении длинных ресниц и ниспадающими по плечам русыми длинными локонами; по рукам белым полным струятся-переливаются кисейные рукава, играют-смеются в свете драгоценные камни-самоцветы на высоко вздымающейся груди. Невольно залюбовавшись столь дивной красотой, глядя в эти нежные черты, на этот мягкий округлый подбородок, архиепископ позабыл о нахлынувших на него горестях, поражаясь жестокосердечности пагубного поступка, что по мановению чьей-то руки уничтожил дивную сказку.
На другом развороте страницы - а описывалась там история-судьба царей и великих князей рода Романовых, на самом верхнем крае помещалась фотография юных царевен - короткий ежик заместо некогда роскошных локонов - после перенесенной кори, а рядом с красавицами стоял наследник русского престола царевич Алексей - где те густые русые волосы? Из дальней глубины, словно в памяти времени раздался его еще тонкий, детский голос: "И меня, и меня обрейте как сестриц моих любимых! Я желаю быть вместе с ними, поддержать их!" Чистый, невинный ангел.
- Господи, - прошептал отец Жозеф, с трогательным умилением всматриваясь в некогда живые, веселые лица, оставленные ярким светом на пленке фотоаппарата, - прими их безгрешных в Царство Твое и даруй им жизнь вечную за все те страдания, что вынуждены они были претерпеть на этой земле.
Он встал, заходил взад-вперед широким шагом, то и дело судорожно, в какой-то неясной тревоге заламывая руки, ладони и пальцы были холодны, хотя в комнате стояла духота, даже распахнутое настежь окно не спасало от летней жары. Что-то томилось внутри: страх ли, опасение или то жалость по невинно убиенным? Архиепископ остановился у камина, на нем между двумя серебряными подсвечниками лежало Священное Писание - большая книга в старинном кожаном переплете. Рука машинально потянулась к ней, зашелестели листья страниц; невольно - а то бывало крайне редко - Жозеф раскрыл наугад Писание, прочитал медленно, растягивая слова:
- "И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. И когда Он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарии; елея же и вина не повреждай. И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть: и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число. И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняя незрелые смоквы свои; и небо скрылось,свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих; и цари земные и вельможи, и богатые и тысяченачальники и сильные, и всякий раб и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и скройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?"
Жозеф дочитал до конца страницу, едва сдерживая холодную дрожь, словно явно чувствовал и пропускал через себя, сквозь собственную душу, непростительную ошибку жизни, когда император поменял царскую тиару на терновый венец, что и решило вскоре судьбу его и всей невинной семьи. Архиепископ машинально приложил ладони к груди - где билось терзаемое сердце, прислушался к отдаленным звукам из окна. Звуки эти становились все явственнее и явственнее, приближались чьи-то тяжелые шаги - несколько пар ног, незнакомые голоса. Кто то мог быть? Посыльные, ксендзы или члены Великого Сейма? Но он никого не ждал, по крайней мере, сегодня, да и Франциск, верный слову и делу, ни о чем не докладывал. А в коридорах поднялся шум, снова эти непохожие-чужие голоса, яростный стук в дверь. Как и несколько минут назад внутри поднялась тревога и тугой комок сдавил горло. Что-то яростно объяснял секретарь, но чей-то низкий голос окриком прервал его монолог. Жозеф медленно опустился в кресло, пристальным немигающим взором уставился на дверь. Щелкнул замок, заходила ходуном дверная ручка и вот - как неожиданно и страшно-безнадежно в кабинет прошли, громко постукивая каблуками высоких сапог, в штатских костюмах трое - тени, бросаемые от козырьков фуражек, затемняли их глаза. Самый старший и, по-виду, самый главный, бесцеремонно, даже не поприветствовав святого отца, рывком кинул нас стол толстую книгу, скрепленную фермуаром - ту самую с тайником, пробасил:
- Твоя филькина грамота, ксендз?
Отец Жозеф безмолвствовал, лишь то и дело сглатывал слюну в пересохшем от волнения рту; тогда казалось, что все получится, что таки удастся остановить трагедию, но, выходит, силен дьявол, занявший московский престол. отправил всех слуг своих смущать легковерных, а те, потеряв остаток разума и веру. прельстились ложными речами, последовали за врагом человечества, не понимая, что собственными руками сотворили для себя погибель. Ныне все в прошлом, темные силы завладели обширной империей и кто знает, доживет ли он сам до следующего дня? Опасаясь как никогда за собственную жизнь, но стараясь при этом сохранять ровное спокойствие, архиепископ проговорил:
- Да, то мое письмо, но теперь оно не имеет никакого значения, ибо жизнь повернула на иную тропу бытия.
- Что же ты, попик, смущаешь народ безграмотных людишек проповедями, при этом сам явно нарушая библейские заповеди: как то отказ от среболюбия и стяжательства? А сам ты, иезуит, живешь довольно неплохо: дворец, автомобиль с личным водителем, членство депутата в Сейме. Не много ли для пастыря заблудших душ? Лишить бы тебя всего да в Сибирь на рудники - и то больше пользы станется.
- Коль желаете знать правду,то отвечу. Сан свой отдан мне Его Святейшеством Папой, но сам я никогда не мечтал о нем. Богатство, имеющееся в моем распоряжении, стяжали мои предки своими подвигами перед Польшей, ставшей для них родиной. Так смею ли я предать тот завет, что возложил на меня перед своей кончиной отец?
- Что за завет?
- Мой отец на смертном одре взял мои пальцы в свои холодеющие руки, прошептал: "Отныне ты, сын мой, глава семьи и попечитель матери, сестры и братьев твоих. На тебя возлагаю большую ответственность, но главное: будь всегда предан нашей стране, что вскормила тебя, и никогда не отступай от Божьего закона, ибо лишь через Него ты найдешь жизнь вечную". Многое позабыто из далекого детства и беспечной юности, но эти слова до конца жизни буду я хранить в сердце моем.
Неизвестные громко рассмеялись, явно потешаясь над неприкрытой религиозностью отца Жозефа. Они явились из другого мира и услышанное оставалось чуждо их разуму. Тот, что помоложе, громко выругался, ответил:
- Как прекрасны твои слова, ксендз, да только они не возымели на нас никакого действия, никакого сочувствия. Мир изменился и теперь то, что было ранее, следует забыть - навсегда. Вашей лжи никто не верит, ведь сказано: религия - опиум для народа. Наш великий вождь Владимир Ильич построит новое государство, еще более мощную империю - заместо прежней, где человек не будет называть себя рабом Божьим.
- Поначалу вы низвергли законного царя, потом предали христиан, став христопродавцами, заключив гнусное перемирие с турками-магометянами, и отдав земли, некогда принадлежавшие армянскому народу, безродным кочевникам-тюркам на радость нашим врагам. Русский же народ веками жил под благословением Господа в мощной длани царей, ныне остались лишь разбитые осколки былого величия, загубленные судьбы да голодные дети. Ваш вождь пришел как искуситель - волк в овечьей шкуре, и многие последуют за ним, но, осознав свою ошибку, не смогут ничего изменить.
- Это твое последнее слово, поп? - вопросил старший.
- В моей голове сотни мыслей, кои невозможно выразить словами. Если вы пришли за мной, то знайте: я не боюсь смерти и готов умереть за веру Христову.
- Воля твоя, поп, - большевик дал знак третьему товарищу, сказал, - Карелия, приступай.
К Жозефу приблизилась молодая женщина с красивым лицом, на котором отчетливо в нежной дымке выделялись прекрасные серые глаза с поволокой, окаймленные длинными пушистыми ресницами. Она скинула темную фуражку, обнажив бритую круглую головку. Скривив губы в ехидной усмешке, красавица сказала:
- Готовься, святоша, тебя ждет большой сюрприз.
Карелия провела руками по плечам архиепископа, по его широкой груди, спустилась вниз, пальцы ее проворно бежали по мантии, ловко расстегивали пуговицы. За ее спиной слышался впрыск смеха товарищей, колкими шутками они подбадривали подругу на гнусное действо.
- Не делай этого; нет, остановись, - тихо проговорил архиепископ, лицо его превратилось в серое каменное изваяние, небольшие продолговатые глаза с опущенными вниз веками расширились, стали почти круглыми; тело его не двигалось, сердце в груди замерло от тошнотворной-надвигающей ситуации, после которой его честь покроется липким позором.
Карелия опустилась на колени, лишь единожды взглянула снизу вверх на Жозефа. Сутана расстегнута, она прижалась лицом к телу архиепископа, приподняла исподнюю рубаху, белым свободным облаком ниспадавшую до колен, мелкими зубками вцепилась-прикусила... под одобрительные смешки мужчин-товарищей. Волна острой боли резанула тело Жозефа, глаза машинально наполнились слезами, но он сумел сдержать их, до крови закусив нижнюю губу. Все происходило как во сне: он не видел Карелию, не глядел на ее товарищей, не слышал их грубые фразы, смешанные с богохульством. Это был ночной кошмар - всего лишь страшный сон из другого мира - по иную сторону реальности; вот стоит открыть глаза, очнуться от сновидения и его вновь окружит тихая мирная атмосфера родного дома, а рядом в черном вдовьем одеянии сидит мать и глаза ее - карие большие смотрят нежно, с любовью.
Сколько прошло секунд, минут? Карелия закончила, встала, вновь набросив на бритую голову мужской берет. Старший пригрозил архиепископу, проговорил:
- Смотри, ксендз, это первое предупреждение. Если еще примешься прельщать письмами, твой лоб украсит свинец.
- Вы не ведаете, что творите. Как Иуда, предавший Господа Иисуса Христа за тридцать серебряников, ваши единомышленники позабыли Истину, ввергнув себя и остальных, кто последовал за ними в ад - не в этой жизни, в следующей.
- Не юродствуй, иезуит. Бога нет, оставь свои сказки для младенцев, разумному человеку они ни к чему.
Отец Жозеф с болью в застывшем взгляде поднял руку в сторону, как бы защищаясь от непрошеных гостей, указал на висевшее распятие и не своим голосом молвил, словно стоял уже на краю потустороннего мира:
- Он все видит. Можно не верить, Бог поругаем не бывает. Но знайте: наступит час расплаты и вы поверите, ибо узрите воочию то, что так яростно отвергаете. Два всадника промчались над землей, наступает черед третьего; много, очень много крови прольется под копытами вороного коня, земля вдосталь насытится ею.
Молодой большевик передернулся от услышанных слов - видно, нечто кольнуло его изнутри, но совладав с первым порывом чувств, сказал:
- Ксендз сумасшедший, может, прикончить его?
- Постой, не торопись, - возразил старший, направляясь к двери, - сегодня с него достаточно и того, - обратился к Жозефу, прищурив хитрые глаза, - тебе крупно повезло, что ты находишься под защитой Ватикана - только потому ты еще жив, наших же попов мы вешаем, обличая во лжи. Берегись, ксендз, берегись.
Они ушли, хлопнув громко дверью, за ними шлейфом тянулось невидимое адское пламя. В комнате тьма рассеялась, косые лучи заходящего солнца в последний раз осветили дубовый стол, кипу книг на нем да стоящего словно статуя архиепископа. Когда понимание реальности постепенно вернулось к нему, Жозеф трясущимися руками застегнул пуговицы сутаны и медленным шагом на одеревенелых ногах приблизился к двери, машинально защелкнул замок и, не в силах более стоять, медленно опустился на пол, невидящим взором вновь уставившись в темноту.

Вернулся архиепископ домой поздно вечером, когда на город опустилась тьма. Звезд не было на небе - не было ничего и никого вокруг, лишь пустота - как и в душе.
Во дворце его ждал слуга, готовый по первому зову исполнить повеление святого отца, но Жозеф отослал его почивать, тем самым обезопасив себя - хотя бы до следующего дня от ненужных расспросов. Ужинать не стал, ибо не оставалось ни сил, ни желания. Перед сном он включил душ и долго так простоял под холодной струей воды до тех пор, пока тело не стала бить дрожь. Уже лежа в постели и глядя на низкий бархат алькова, архиепископ только сейчас осознал-вспомнил, что произошло с ним сегодняшним вечером, какое унижение пережил - можно сказать, ни за что, и все лишь потому, что не отрекся от Христа, не снял нательный крест с груди своей, как поступали ныне те, что последовали примеру большевиков. В самой России лилась кровь невинных, загубленных верующих - в назначенный день они предстанут в белоснежных одеждах праведников, а пока что принимают смерть, неся до конца свой крест.
- Господи, - взмолился в глубокой ночной тишине Жозеф, осенив себя крестным знаменем, - Ты ведаешь все помыслы, все думы мои; Ты знаешь: нет в моем сердце зла, ненависти либо мести, но я об одном прошу Тебя, Господи, пусть минет меня чаша безбожия и чтобы соблазн диавольский не коснулся души моей.
Ранним утром его разбудила Гертруда. Каким-то таинственным родным чувством материнским она понла терзания сына - того самого, что был с ней неразлучно всю жизнь. И вот теперь он предстал перед ней - все таким же и в то же время непонятно-чужим, отстраненным. Мать не смела лезть с расспросами или неуместными поучениями, как то принято среди большинства женщин, она лишь дала ему время - на завтрак, на собственные думы, а дальше - если то сам захочет, поведает обо всем, выльет терзания из души на теплых коленях матери.
Гертруда предполагала верно: сын сам пришел к ней после обедни излить тяжелый груз, давящий на его плечи. Высокий, широкоплечий, с полностью бритой головой, оттенявшей его бледное немолодое лицо, Жозеф присел рядом с матерью - как в детстве, та взяла-приняла его руки в свои старческие ладони, прижала к губам. Сейчас больше, чем когда-либо чувствовали они ту несказанную родную нить, связывающую их воедино; ради этого мига стоило пережить все невзгоды - награда за то выше алмаза.
Гертруда чувствовала-читала сердце сына как раскрытую книгу, без лишних слов понимала горькое смятение его души; с нежностью материнства коснулась шершавой ладонью его выбритых щек, прошептала в тишину:
- Ты так подавлен, Овсеп. У тебя усталый, бледный вид. Не заболел ли ты?
- Мама, - архиепископ приблизился к ней, в тревоге посмотрел в ее большие глаза, - что делать мне теперь, когда палач занес топор над моей шеей?
Он вкратце поведал Гертруде о посещении коммунистов, об их угрозе, умолчал лишь о последнем - самом гнусном унижении. Старуха-мать выслушала рассказ сына, в страхе осмотревшись по сторонам, словно боясь предательского удара из глубины, ответила:
- Сынок, поезжай в Краков, оставайся там до тех времен, пока все не уляжется. Твои враги покинут Львов, тогда и тебе стоит вернуться домой.
- Матушка, а как же ты?
- Не волнуйся, Овсеп. Неужели ты думаешь, что безобразная старуха представляет какой-либо интерес для большевиков? Чего они добьются от меня? Каких признаний?
Жозеф посмотрел на мать, та широко улыбнулась - половины зубов отсутствовали.