Святость над пропастью

XV глава
"Немецкое гестапо стройным маршем, вооруженные пистолетами и автоматами, вошли в собор и даже лбов не перекрестили. Они направились к алтарю, сидящие на скамьях люди - их тех, что нашли крышу над головой в стенах святой обители, замерли, в тревоге глядели вслед офицерам, но в их взгляде страха не было. Немцы прошли к алтарю, встали лицом к собравшимся так, что каждого было хорошо видно, главный из них - высокий, широкоплечий, со светлыми волосами, на гордом лице отчетливо выделялся истинный арийский профиль, взял в руки автомат, громко с большим акцентом проговорил по-польски:
- Где ксендз Дионисий Каетанович?
Поляки и армяне молчали, отводили взгляд в сторону. Тогда немцы переглянулись меж собой, что-то сказали друг другу на своем языке, засмеялись. Офицер, направив дуло на собравшихся, по очереди повторял вопрос, силясь устрашить верующих. Он приблизился к сухой маленькой старушке, закутанную в черную вдовью шаль, нацелил ей в лоб оружие и гнусаво проговорил:
- Отвечай, старая ведьма, где поп Дионисий Каетанович?
Но ответом ему послужил лишь полный ненависти и презрения взгляд черных глубоких очей в обрамлении синеватых теней. Злобно выругавшись, офицер дал приказ найти во что бы то ни стало святого отца, перевернуть в соборе все вверх дном, но - найти! С радостью немцы исполнили приказ: без стука врывались в тихие кельи и подсобные помещения, где скрывались-прятались спасенные Дионисием несчастные евреи, кои благодаря ему получали на руки поддельные документы о крещении и карточки с новыми именами. По церкви раздавались крики и шум топота ног: гестаповцы ловили беглецов, больно хватали их за руки, женщин тащили за волосы, как стадо овец сгоняли всех: поляков, армян, евреев на двор, избивали палками, выбивая признание. Отцов Дионисия Каетановича и Казимежа Ромашкан нашли в дальнем кабинете на втором этаже: осторожный Казимеж закрыл на замок дверь в надежде спастись, но гестаповцы выломали дверь, ураганом влетели в их укрытие. Молодой пастырь попытался было прикрыть своим телом дядю, но его повалили на пол и, скрутив за спиной руки, увели во двор - к остальным. Отрезанный от выхода и своих, отец Дионисий оказался лицом к лицу с врагами - безжалостными, жестокими; на его лицо направили дуло и тугой комок сдавил горло, а сердце омыло чем-то ледяным, тревожным. Немигающим взором он уставился на черное дуло - там, в глубине ожидает его смерть, несколько мгновений и душа его, покинув бренное тело, воспарится над землей - к небесам. Первого страха уже не было, перед мысленным взором пронеслась вся жизнь - с рождения и до сего дня, и так он был поглощен надвигающейся теплой вечностью, что не сразу до его слуха донесся низкий голос офицера, что-то спрашивающего; постепенно эйфория прошла, а над ним склонилось суровое лицо немца, светлые глаза так и пронизывали ледяным взглядом.
- Так это ты, ксендз, оформлял документы евреям?
Дионисий не мог ответить, он лишь качнул головой в знак согласия, комок страха снова подкатил к горлу.
- Ведаешь ли ты, старик, какое наказание ожидает тебя и твоего племянника за ложь и укрывательство презренного народца? Желаешь разделить с ними судьбу в лагере?
- Если хотите, убейте меня, но прошу об одном: не делайте ничего с Казимежем, он здесь ни при чем, - овладев даром речи, проговорил святой отец на прекрасном немецком.
- Тебе несказанно повезло, что ты носишь сутану и что говоришь на нашем языке, но племянничек твой - твой же пособник в преступлении, следовательно, на милость ему не придется рассчитывать.
Офицер дал команду вывести Дионисия на улицу - перед лицами тех, кого он укрывал столько времени. На подворье с двух сторон, между немцами, стояли укрывающие и укрывающиеся, горький запах страха. Офицер что-то выкрикнул, остальные, вняв приказу, согнали людей плотной толпой к стене, гестаповец с усмешкой глянул на святых отцов, забавляясь их потерянным состоянием, крикнул:
- Этих, - указал на пастырей, - отправить в лагерь, а тех ликвидировать!
Дети заплакали, женщины прижимали их к себе, успокаивали - хотя успокаивали они самих себя. Офицер приказал им еще плотнее приблизиться друг к другу: мужчины, женщины, старики и дети. Трое немцев по команде нацелили на них автоматы: раз, два, три... Раздался устрашающий залп, стая ворон взмыла вверх с крыши колокольни. Казимеж дернулся всем телом, лицо его стало белее мела, а Дионисий огромными обезумевшими глазами глядел на падающие окровавленные тела, крики раненных и предсмертные стоны умирающих слились с оглушающими их звуками выстрелов; сердце внутри замерло, в ушах и перед взором разверзся серый густой туман. Офицеры подошли к месту, где вповалку лежали тела расстрелянных, вытащили пистолеты и сделали контрольные выстрелы. Святой отец видел кровавые пятна на стене и испещренную пулями кирпичную кладку, к горлу подступил комок рыданий и слез он не мог более сдерживать. Офицер заметил его горькое отчаяние, наклонившись, проговорил:
- Видишь, как все вышло. А хочешь, ксендз, знать правду: тебя выдали же те, кого ты так самозабвенно спасал. Хорошая цена благодарности, не так ли?
Дионисий до боли прикусил нижнюю губу, в голове до сих пор стоял шум выстрелов - или то так билось сердце в груди? Он наблюдал, как немцы перетащили тела к амбару, как кинули в общую кучу и, облив керосином, подожгли. Пламя с воем точно дикий зверь взметнулось вверх, лизнуло ветхие бревна амбара, что затрещали под его неумолимой стихией. В нос ударил тошнотворно-сладковатый запах человеческого мяса; святой отец с замиранием, не в силах остановить страшную картину реальности, видел, как тела всех тех: поляков, армян, евреев кровью стекали в единую массу, как их конечности обугливались в пламени, превращаясь в пепел, а сверху сыпались бревна, превратившиеся в угли, немцы со злорадным смехом добавили керосина, огонь с новой силой устремился вверх - к крыше. Амбар охватило жгучее пламя, густой черный дым повалил к чистым небесам, где мирно и спокойно плыли легкие облака. Амбар накренился, с грохотом упал вниз, похоронив под своими обломками то, что осталось от людей.
- Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй нас, и да обретут по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот. Через Христа, Господа нашего. Аминь, - чуть слышно шептал Дионисий, он сотворил крестное знамение, за ним перекрестился Казимеж; а дым почти полностью закрыл видимый ими небосвод.
Офицер толкнул пастырей, окриком велел выходить на улицу и те, понуро опустив головы, побрели по улицам Варшавы, представляющей не менее удручающую картину кровавой войны. Дионисий старался не отставать от племянника ни на шаг, он желал ощущать его теплое плечо, слышать его прерывистое дыхание, но картина казни никак не выходила из головы, страшными эпизодами проплывала перед внутренним взором.
Их привели на вокзал, с которого отправлялись поезда, увозившие пленных в неизвестном направлении. Гул машин, разговоры мужчин, жалобные причитания женщин, плач маленьких детей, грозные окрики немцев, сгоняющих толпу несчастных к вагонам.
- Schnelle! Schnelle!
- Schwein bewegen!
- Geh tierisch!
Казимеж немного оступился, очки слетели и упали на земь, он наклонился, чтобы их поднять, но шедший позади гестаповец больно стукнул его и подтолкнул следовать вперед. Раздался хруст под армейскими сапогами, поломанные очки так и остались лежать на перроне.
- Что с нами будет, дядя? - спросил Казимеж, опираясь на плечо Дионисия.
- Я не знаю, я больше ничего не знаю. От людей слышал как-то, что поезда с сотнями поляков и евреев отправляют на работы, но возвращаются пустые вагоны...
- Эй, вы, молчите! - раздался за их спинами недовольный голос немецкого офицера.
Пастырей подвели к толпе испуганных людей, распределили по вагонам, лишь мельком увидел Дионисий племянника, который черной точкой растворился среди других - ближе к первому вагону, самого же его вместе со стариками, детьми и беременными женщинами посадили в последний вагон. Поезд с гудением тронулся с места, постепенно набирая скорость. Варшавский вокзал остался позади, а впереди стелилась длинная ровная дорога.
В вагоне стоял удушливый смрад от десятков тел, кто-то громко кашлял, не справляясь со спазмами в горле, у кого-то из беременных открылась рвота, дети плакали, звали на помощь матерей, старые женщины лишались чувств - одна из них стала задыхаться. Дионисий Каетанович забился в самый дальний угол, темная тень скрыла его пеленой, он мог примечать все, а его самого не было заметно. Он то и дело закрывал глаза, мысленно пытаясь сосредоточиться на молитве, но окружающая его действительность раз за разом вгоняло в отчаяние, вселяла в душу страх, и казалось ему, словно он уже пребывает в аду или Чистилище, где смоет с себя грехи - вольные и невольные. Перед глазами маячили какие-то пятна, по лицу бежал пот, во рту все пересохло, очень хотелось пить, но нигде не достать ни капли живительной воды. Рядом у его ног упал старик, из его сухого рта доносился хрип, вдруг все тело его задрожало, изо рта потекла слюна, какое-то время старик бился в конвульсиях, а потом затих навеки.
- Боже, Ты видишь нашу скорбь из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни нашего брата; яви Свое безграничное милосердие и прими его в Свою славу. Через Христа, Господа нашего. Аминь.
Отец Дионисий сотворил крестное знамение над умершим и медленно прикрыл ему веки. Перед глазами снова как страшный сон предстала ужасающая расправа над спасенными им беглецами, и тогда, сжавшись-растворившись в углу, он тихо заплакал.
Поезд медленно подъезжал к концлагерю, что расположился в 80 километрах к северу-востоку от Варшавы и носил название Треблинка. Всего в этом месте было два лагеря: Треблинка-1 и Треблинка-2, и если первая являлась трудовым лагерем, то вторая была местом смерти, откуда никто не возвращался. Дионисия Каетановича привезли в Треблинку-1 для исправительных работ. Немцы окриком согнали всех на перроне и, распределив на группы - женщины и мужчины отдельно, повели к баракам через ворота. У Дионисия кружилась голова, перед глазами маячили незнакомые лица, он увидел впереди ряды колючей проволоки, вооруженных охранников и сердце ушло в пятки, он понимал, что ни сбежать, ни укрыться нет возможности, а чужие люди вряд ли чем-то помогут ему, когда у них самих безвыходное положение.
Вновь прибывших построили у стены длинного барака, с двух сторон от них встали охранники с довольными лицами, человек с фотоаппаратом сделал несколько снимков, затем пленных распределили по баракам, каждому выдали рабочую одежду. Отец Дионисий с выражением потерянного ребенка ходил мимо толпы, каждому второму заглядывал в лицо, отчаянным голосом спрашивая:
- Вы не видели моего племянника Казимежа: высокого, темноволосого, в сутане, ему тридцать четыре года. Нет?
- Кто-нибудь, встречал моего племянника Казимежа?
Но остальные только отрицательно мотали головами и отстранялись от святого отца как от прокаженного. Лишь один, на вид почтенный интеллигентный господин, обернулся к Дионисию, строго произнес:
- Все мы потеряли своих родных и близких. Кому есть дело до вашего племянника?
- Но где же мне его искать? - воскликнул святой отец, разведя руками.
- Всех мужчин, что только прибыли, согнали сюда, если вашего родственника здесь нет, значит, его повезли в лагерь смерти.
От последних слов у Дионисия подкосились ноги, он хотел упасть на землю и громко закричать на весь белый свет, но вместо этого неподвижно уставился в одну точку, а вокруг него постепенно образовалась давящая, зловещая пустота. Вечером работники распределились по своим местам на двухъярусных кроватях, было душно, по полу с писком сновали туда-сюда крысы, перед сном узники шепотом переговаривались, обменивались новостями, поддерживали отчаявшихся. Напротив Дионисия Каетановича лежал мрачного вида, темноволосый мужчина, он врем от времени пускал газы, морщился при спазмах в желудке, твердил:
- Проклятая свекольная похлебка, от нее еще хуже, чем вообще без еды. Уж лучше умереть, нежели так жить.
- А ты попросись в лагерь смерти, чего ждать? - раздался голос соседа с первого яруса.
- Ты глупец, если думаешь, что выйдешь отсюда живым. Все мы обречены - вопрос лишь времени, - усмехнулся, добавил, - когда из нас выжмут все соки, то отправят в печь или же кинут собакам на съедение.., хотя я предпочел бы второе - хоть какая-то польза от нашей смерти.
Замолчав, он перевернулся на бок, подобрав под себя колени, в желудке продолжала отдавать нарастающими волнами боль. Несчастный увидел перед собой черные большие глаза отца Дионисия, полные страха, и тогда громко воскликнул:
- Эй, панове, среди нас присутствует ксендз, значит, не так страшно расставаться с жизнью - благо, кто-то прочитает над нами заупокойную молитву.
По комнате раздались смешки: тихие и громкие, а сердце Дионисия гулко забилось в груди и в горле замер истошный крик безысходности. Сон долго не шел к нему, страх и беспокойство за Казимежа никак не покидали его мысли, лишь прочитав молитву, он немного успокоился и задремал. Во сне он бежал по какому-то незнакомому городу, его окружала толпа странных людей, улицы казались широкими и длинными, но сама дорога была грязная, мокрая, в лужах, более похожих на болото,в которых копошились змеи. Он бежал вместе с остальными, ища выхода из этого городского лабиринта, но потом стало ясно, что выхода из этого города, а они просто бегают по кругу. В страхе Дионисий открыл глаза, взором пробежал темный барак, в окне было видно, как занимается заря, значит, скоро их погонят на работу. Вскоре в барак вошли охранники, окриком подняли спящих, велев собираться. На завтрак дали небольшой кусок хлеба с мармеладом и кружку кофе, после узников повели группами на работы. Им приходилось рыть глубокие траншеи подручными средствами: лопатами, мотыгами, а после грузить на тележки комья земли и отвозить в другое место.
Работа была тяжелая, руки с окровавленными мозолями немели, ноги утопали в грязи, а над пленными стояли надсмотрщики и всякий раз били палками тех, кто по их мнению неисправно трудился. Среди охранников был один - особенно лютый, которому доставляло удовольствие издеваться над пленниками. Его всегда сопровождала молодая супруга: красивая, белокурая чаровница в военной немецкой форме. Всякий раз охранник заставлял узников строиться в ряд и, присев на корточки, прыгать взад-вперед, приподняв руки на уровне головы; тех же, кто оступался или не мог исполнять приказ охранники избивали палками по ногам так, что на теле оставались кровавые следы. Иногда гестаповец потехи ради велел пленникам вставать на четвереньки и ползать по сырой земле, выкрикивая оскорбления:
- Ползи, животное! Быстрее, скотина!
Его красавица-жена в это время сидела за летним столиком и красила губы алой помадой, при виде униженных пленников она громко злорадно смеялась.
Вечером толпой шли в душевые, горячей воды не было, так что приходилось счищать грязь под холодной струей. Немцы тщательно соблюдали чистоту: узников лагеря постоянно брили наголо, бараки мыли с хлоркой, отчего у многих возникала аллергия. Грязной старой мочалкой отец Дионисий смывал пот и грязь со своего старческого тела, на руках и ногах кровоточили ссадины и мозоли, чувство голода преследовало его весь день, особо остро ощущал он его перед сном, когда желудок так сильно урчал, что святой отец подолгу не мог заснуть.
Наступил жаркий май, привнесший с собой яркое, уже по-летнему солнце, теплые вечера и мягкое дуновение ветра. Зеленела трава, набухалась в майских лучах, жадно вбирала влагу из мокрой от дождей земли. Дионисий ежедневное молился - не за себя, не за свое спасение, он молился за Казимежа, за своих маленьких внучатых племянников и племянниц, за всех мужчин и женщин, стариков и детей, что по злому року угодили в пучину этой жестокой бесполезной войны. Вместе с остальными святой отец рыл землю, таскал кирпичи для строительства какой-то базы; про себя напевал псалмы и иные священные песнопения - так легче переносились тяготы и лишения.
Однажды, в первый летний день сосед Дионисия, что ночами мучился животом, почувствовал себя хуже обычного - и это во время основных работ. Вооруженный надсмотрщик незамедлительно направился к нему, сильным ударом ноги стукнул в бок, выкрикнул на польском:
- Встать, собака! Идти работать, твоя матка!
Узник скорчился от боли, упав на колени, рука машинально выронила лопату, взгляд обезумевших глаз устремился на коричневую землю, по которой куда-то спешили муравьи. Казалось, минула вечность, а не несколько секунд, яркий солнечный свет упал на его грязные ладони, покрытые мозолями, в голове - перед мысленным взором закрутились-завертелись картины прошлых счастливых лет и, казалось, сама земля придала ему силы, благословив в конце...
- Работать.., собака. Значит, собака, - шепотом,самому себе проговорил узник.
Глаза его налились ненавистью, страх и боль притупились; словно во сне, не думая ни о чем, он резко вскочил на ноги, выпрямился во весь рост. Перед глазами стояло насмешливое лицо немца, но узнику стало все равно, насколько хватило голоса, он воскликнул:
- Доколе мы, несчастные, будем терпеть издевательства на нашей земле?! Неужто вы не желаете стать свободными?! - и, ни на кого не глядя, он с победоносным видом ринулся на охранника - тот только этого и ждал: прикладом автомата со всего размаха ударил пленника по лицу, тот рухнул на земь, из разбитого носа обильно текла кровь. В ту же секунду к нему подбежали еще двое гестаповцев, схватили под руки и потащили в сторону.
- Смотреть, всем смотреть! - прозвучал приказ.
Узники уставились в ту сторону, где готовилась расправа над несчастным. Один из немцев облил его керосином, другой зажег спичку. Приговоренный вспыхнул точно свеча, закружился от боли, опаленный пламенем. Дикий, душераздирающий рёв огласил всю округу, стая птиц испуганно взмыла вверх. Несколько минут - и от человека остался лишь обугленный кусок, скорченный в предсмертных муках. Охранник сплюнул в пыль, произнес, обращаясь к остальным пленным:
- Видите? Так будет с каждым, кто выступит против благородных арийцев. А теперь за работу!
- Schnelle!
- Schnelle!
Дионисий Каетанович продолжал стоять как вкопанный, немигающим взглядом уставился он на обугленные останки человеческие, тело его до нутра пробил ледяной озноб, к горлу подкатила тошнота и, не в силах сдержать ее, он упал на колени, согнувшись вдвое. Его рвало, но легче оттого не становилось. Охранник, что так быстро и легко решил судьбу пленника, подошел к нему, какое-то время наблюдал, затем наклонился и закричал так, что в ушах зазвенело:
- Какого черта, старая облезлая псина? Жри свою блевотину обратно! Жри!
Большой сильной рукой немец схватил затылок Дионисия, опустил до самой земли, потом еще и еще, до тех пор, пока не надоело, к тому же - как подумал он, для узников и так на сегодня слишком много зрелищ.
Отец Дионисий, униженный, с грязным лицом, сел на влажные комья земли, по влажным щекам текли слезы, оставляя за собой две чистые белые линии. Обезумевшим взором он глянул в чистые голубые небеса, солнце ярко ослепляло глаза, тихим голосом прошептал:
- Господи, избавь меня от мучений, забери душу мою да и прости грехи мои: вольные и невольные. Аминь.
Отчего-то вспомнился отчий дом, любимая родная матушка - не старая, а молодая и красивая, припомнились детские игры и забавы, бескрайние зеленые луга, где он с братом и сестрой запускали воздушного змея, а рядом бежала, весело виляя хвостом, их белая лохматая собака Майя, и тогда тоже над головой раскинулось голубое безоблачное небо. Отчаяние ушедших счастливых дней окутало пеленой его душу, в бессилии он громко заплакал, вытирая лицо грязными огрубевшими ладонями.
Наступил вечер. Все узники улеглись на свои места, устало переговариваясь меж собой. Дионисий лежал на спине, посматривая то в окно, то на пустующее место рядом - вчера еще оно было занято. Сосед с другой стороны приметил его грусть, сказал:
- Он был достойным человеком: поэт, писатель, доктор филологических наук. Он являлся - как говорят, светом нации, и такой ужасный конец.
Святой отец молчал, сейчас он более не думал о жестокой кончине пленника, ибо мыслями летал далеко, за пределами концлагеря - мечтал очутиться на свободе, увидеть-обнять всех своих многочисленных родных и близких; невольно подумалось о Казимеже и страх с новой силой сковал его сердце: что сталось с племянником, жив ли он или умирает под немецким гнетом где-нибудь вдалеке от этих мест? Глаза его вернулись к окну - за ним была темнота".

Дионисий Каетанович, растянувшись на скамье под одеялом, не мигая, вглядывался в решетчатое окно, за которым надвигалась черно-синей пеленой ночь. В камере с каждым днем становилось теплее и оттого душнее, давно немытое тело чесалось, покрывшись кое-где гнойниками; сейчас святой отец мечтал просто помыться - пусть это будет даже ледяная струя из-под шланга, но главное, смыть скопившуюся на коже грязь. Лицо покрылось седой бородой, придававшая ему чуждый непонятный вид.