Святость над пропастью

XXVI глава
- "Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает". "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы", - отец Протасий блаженно с улыбкой взглянул на небо, сказал Дионисию, - как славен Господь и вера Христова! Где еще человек найдет сие слова - не о покорности и раболепии, о любви?
- Поистине, для нас, верующих, каждый прожитый миг, проведенный с пользой и молитвой во благо души есть счастье, - отец Дионисий устало опустился на корягу дерева, смел снег со своих рук.
Зима подходила к концу, дни становились длиннее, солнце поднималось все выше и выше. Скоро весна, скоро тепло. Как они пережили в этом году сильные морозы - одному Богу известно, а кладбище на краю леса разрасталось и разрасталось. Умерших тут же замещали вновь прибывшие, а работы кипели с раннего утра до позднего вечера. Святые отцы, как могли, поддерживали отчаявшихся, вселяли скромные надежды ложнообвиненным, благословляли к вечной жизни умирающих. И, само собою образовавшееся доверие к ним вошло-всплыло теплым светом в души узников, постепенно отец Протасий собрал возле себя обездоленных единоверцев, Дионисий издали наблюдал, как к нему в часы отдыха стекаются люди, прося о благословении или тайной исповеди; к нему же, "поганому ксендзу", не подходил никто, а даже наоборот, чурались и старались всячески обойти стороной. Перед сном святой отец раздумывал над отношением людей к нему, с горечью окидывал взором невидимую образовавшуюся пропасть: лишь один Протасий из всех видел в нем равного человека и в этом таилось свое собственное непонятное очарование, от коего становилось и страшно и спокойно одновременно.
Открывая по утрам глаза, паря между сном и явью в картинах мысленного взора, отец Дионисий видел родную зеленую ферму с вековыми деревьями, гектар засеянной земли, уходящей далеко-далеко - как ему казалось, до края горизонта, аккуратно выложенные гравием тропинки меж клумб, собачий задорный лай, строгий голос отца, отдающего приказы работникам, ласковые прикосновения красивой матери, когда она, нагнувшись, застегивала на его спине пуговицы лифчика, дабы затем прикрепить к нему плотные теплые чулочки - только потом сверху надевалась уличная одежда. А внизу - на первом этаже ждал вкусный, сытный завтрак. Как ныне не хватало светлой материнской заботы, уютного дома, чистой одежды и - главное, людей, что искренне любят его.
Отец Протасий читал утреннюю молитву, несколько человек из глубоко верующих, чьи волю и решимость, надежду на Бога не сломили ни война, ни плен, ни пытки, стояли позади него, лишь губы шевелились в такт молитвенным словам. Дионисий Каетанович вставал неподалеку, осенял себя крестным знамением - слева направо, тихо повторял знакомые с детства слова на латинском языке:
- От сна восстав, прибегаю к Тебе, Владыка, Боже, Спаситель мой. Благодарю Тебя за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого дня. Благослови меня и помоги мне во всякое время и во всяком моем деле. Озари светом Твоей благодати темноту души моей и научи меня творить волю Твою во все дни жизни моей. Аминь.
Вскоре в барак входили охранники-надсмотрщики, окриком сгоняли узников на работы. Стояли первые числа апреля, таящий снег смешивался с комьями коричневой земли - голой, сырой; шлепая по грязи и лужам, отец Дионисий почувствовал, как ноги, обутые в старые дырявые сапоги, промокли, стали холодными. Дай Бог не заболеть, не простудиться, ибо в его возрасте слечь с лихорадкой в условиях трудового лагеря равносильно смерти, если болезни не щадили даже молодых и крепких.
Как цапля брел рядом Протасий, высоко поднимая длинные худые ноги, поддерживая ослабевшего Дионисия, говорил:
- Немного осталось претерпеть, выглянет солнце, согреет землю теплыми лучами, тогда уж легче будет.
- Дожить бы до лета, - отозвался тот, с тоской окидывая взором готовящуюся строительную площадку.
- Доживем, отче, доживем. Станем молиться чаще, Господь не оставит нас Своей милостью, - немного помолчав, наклонился к уху Дионисия, прошептал, - давеча слыхал я разговор охранников, когда вышел по нужде ночью, они о многом вели беседы, но было еще одно: сказывали, будто нас собираются перевозить в другой лагерь, далеко на север, а вот куда именно, того не знают. Правда аль нет, только легче нам не станет.
Отец Дионисий вздрогнул, мельком посмотрел на Протасия - в глаза страх, тревога перед будущей неопределенностью; если это правда, то домой он вряд ли вернется живым - там, на краю земли, в бескрайних белых пустынях истлеют его кости, и никто не прочитает над ним заупокойную молитву, некому станется пролить по нем слезы, будут скучать лишь родные да не ведать, где его могила. От горьких дум, от жалости к себе, родным, ко всем узникам хотелось плакать, а ноги тем временем втаптывали таящий снег в грязь.