Святость над пропастью

III глава
Май в тундре не то же самое, что в привычной человеческой жизни. Здесь, на севере, май - это последний зимний месяц, это время таяния снега, что плотным слоем окутывает землю. Солнце в мае много и снег медленно превращается в воду под его теплыми лучами, но не смотря на это, в воздухе все еще стоят низкие температуры, а холодный ветер пронизывает до костей.
- Поздняя весна наступит не раньше июля,тогда уже не будет таких морозов, - пояснил Калзан, когда они вместе с Дионисием выгружали из телеги добытый уголь.
- А лето в этих краях бывает?
- Бывает, как и везде, только начинается во второй половине июля и длится до конца августа. Осень наступает во второй декаде августа до середины сентября.
- Что же это, получается, зима длится почти круглый год?
- Да, именно. И очень морозная, непривычная. Зато мы можем узреть воочию полярную ночь и северное сияние.
- Заманчиво звучит, но меня беспокоит другой вопрос:пережить бы суровые морозы, не окоченеть в ночи, выдержать испытания и вернуться домой живыми.
За разговорами выгрузив весь уголь, Дионисий и Калзан воротились на шахту. В нос им ударил удушливый запах - и это после прохладного свежего воздуха, надсмотрщик при их появлении сдвинул недовольно брови, что не предвещало ничего хорошего, закричал:
- Где вы столько времени болтаетесь? Погулять, отдохнуть захотелось? Я вас сейчас покажу, как от дела отлынивать.
Надсмотрщик замахнулся палкой, удар вышел несильный, но голодные, падающие от усталости узники пошатнулись, осели, Калзан помог Дионисию подняться и оба, шатаясь от головокружения и удушливого запаха шахты, без лишних слов принялись исполнять следующий приказ. Это была работа не на жизнь, а на смерть: сотни отощавших, больных людей в ручную кирками добывали уголь, сами становясь его подобием, затем грузили добычу на тяжелые телеги и везли на верхние шахты, а там другие сортировали уголь, отделяя его от остальных пород.
Калзана, как молодого и рослого, отправили в нижнюю шахту, Дионисий оставался наверху: с утра до вечера выкладывал добытый уголь в специальные отсеки, носил воду, дрова. Колени болели нестерпимо и ему приходилось, прикусив нижнюю губу до крови, терпеть до окончания рабочего дня. И в это время сон был единственным благословением, единственной радостью, кою смел ожидать.
После знакомства с Калзаном святого отца никто не смел трогать, хотя иной раз в толпе, среди узников, можно было услышать презрительное "ксендз", но только за спиной, в лицо ему либо улыбались, либо, отворотив презрительно взгляд, проходили мимо. Дионисий никого не осуждал и не на ком не держал зла, ибо осознавал всю свою отчужденность и непохожесть по сравнению с другими. Он привык к одиночеству со времени ареста, научился принимать и радоваться каждому прожитому мгновению, находить умиротворение и счастье в том, что доступно любому, святой отец молился про себя, молился за всех узников, страшным роком оказавшихся в гулаге, он просил у Господа спасения для них и для тех, кто вольно или невольно был приставлен к ним охранниками. Перед сном он благодарил Бога за еще прожитый день, а по утру - что видит новый рассвет.
Натруженными руками отец Дионисий брал ведра и шел к реке, где резвый привольный ветер свободно гулял над водной гладью, а тающий снег под ботинками смешивался с коричневой промерзлой землей. Каждый день одно и то же - все настолько понятное, привычное, что невольно приковывало внимание, согревало истерзанную душу странным очарованием. Поднимаясь на пригорок, Дионисий шел протоптанной дорогой вдоль забора, обнесенного колючей проволокой, за ним манил, тянул дикой красотой свободный счастливый мир; колючая стена разделила землю на две вселенные и существа, населявшие их, были похожими, но разными. Там, на склоне паслись северные олени: серые, большерогие, они топтали снег копытами, искали-выискивали под его слоем любимый вкусный мох, а за стадом следил пастух-кочевник, завернутый в шкуры, его короткие крепкие ноги были обуты в теплые унты - в таком наряде и мороз не страшен. Дионисию казалось, что минула вечность: такая легкая, безмятежная картина жизни северного кочевника пленила его помыслы, разбудила в тайных мечтах родной любимый дом, скромную комнату, родительское кресло у теплого очага - только все то было давным-давно, в ушедшем безвозвратно детстве. На глаза навернулись слезы и страх смерти сдавил горло тугим комком.
На шахте Дионисий вылил ведра воды в специальный бак, устало потерев руки друг о друга. Капли, что еще на берегу попали нечаянно на ботинки, превратились в ледышки, а теперь снова растаяли в тесной жаре. Старая обувь, в дырках, намокла как снаружи, так и изнутри, Дионисия тут же пробрал неприятный озноб, но не подавая виду нахлынувшего недуга, он склонился над горой угля и принялся старательно, насколько хватало сил, отделять уголь от "мусора" голыми руками.
После всех работ, в ветреный промозглый вечер узников вереницей отправили мыться в баню, как то заведено в гулагах для предотвращения тифа и иной чумы, что могла унести жизни не только пленных, но и надсмотрщиков. Баня, представляющая собой низенький деревянный домик с покосившейся крышей, располагался в самом дальнем углу лагерной территории - за бараками, мастерскими и сараями. Узники вставали в очередь и по несколько человек небольшими группами заходили, там им выдавали по маленькому кусочку мыла и шайку воды, кою следовало разделить на всех. Воды едва хватало - только смыть мыльную пену, но особенно тяжело было не от этого, ибо иной раз к воде добавляли таящий снег, а от холода сквозняков, дующих сквозь щели и старые рамы. На омывание выделялось всего лишь десять минут, охранники громкими как раскат грома окриком подгоняли отстающих изможденных пленников. Дионисию в этот раз повезло - вместе с Калзаном они прошли в первой группе, а там и воды побольше, и мыло новое. С неистовой силой тер-растирал святой отец грязное тело, усыпанное прыщами и укусами клопов, с замирающим удовольствием наблюдал, как грязь и пот вместе с мыльной водой стекают на пол, как кожа с открытыми порами начинает дышать, окутанное густым белым паром, а после - чистых, обмытых, узников заводят в соседнюю комнату-клетушку, где специально обученные цирюльники сбривали с них волосы - на голове, в подмышках, на лобке - вынужденная мера от вшей. И после всех процедур, не столь частых, не столь удобных, но уж что есть, то есть, пленные разбирали каждый свою грязную рабочую одежду, надевали ее на тело и выходили из бани, бредя к баракам, а ледяной неприятный ветер дул в лицо, бросал остатки снега в глаза, что маленькими белыми точками оседал на черных ресницах.
В бараке было прибрано и непривычно чисто, в нос ударил удушливый запах хлорки, все те немногие находки-сокровища: консервные банки, ржавые гвозди, пуговицы, обрывки газет и другое, что удавалось раздобыть, найти в груде мусора или по дороге. Конечно, при генеральной уборке "богатства" узников сваливали в общую кучу и относили к мусорным бакам; с одной стороны, оставалась легкая грусть по потере, но с другой - как интересно вновь отыскать что-нибудь, возможно, действительно ценное и важное, дабы после обменяться с охранниками на кусок хлеба или сигарету.
Отец Дионисий, в отличии от остальных, не занимался собирательством, все ценное, дорогое люди давно отняли у него - как то дом, родную землю, покой, близких, а тленное земное благо было чуждым его открытой верующей душе. В плену он оставался без ничего и трудно порой было дышать, когда уставший взор глядел в высокую страшную стену, четко разделявшую его с другим - свободным миром. Каждый день он без ропота, в полном молчании выполнял работу, всегда делая то, что ему говорили, вечером же, уставший и голодный, возвращался в барак, укладывался на жесткие нары, мучаясь от зловонного запаха немытых тел, ледяного сквозняка, клопов и блох, что по ночам кусали его тело.
Банные дни стали для отца Дионисия благословением: по крайней мере, две-три ночи можно спокойно спать, а не расчесывать до крови болезненные укусы. Рядом с ним всегда находился Калзан - еще одно благо, без его поддержки и простого человеческого общения святой отец давно бы сошел с ума. Сегодняшний вечер не стал исключением, кроме одного - судьба, сжалившись над ним, преподнесла небольшой, но приятный подарок. Сняв тяжелую теплую одежду, Дионисий устало присел у маленького, едва теплившегося очага, за окном грустно завывал-плакал ветер, а умиротворенное тепло навевало сон.
Калзан окликнул Дионисия дважды, но тот продолжал неподвижно, словно статуя, сидеть у очага, мысленно уносясь в далекое счастливое прошлое, что согревало даже больше, нежели огонь и банный пар.
- Денис, иди к нам, - громко позвал Калзан,сложив руки рупором.
Тот очнулся от внутренних душевных мыслей, вздрогнул от неожиданности: с тех пор, как его привезли в Минлагерь, он не до конца привык к своему русскому имени. Друг понимал его и не обозлился за небольшую вымученную задумчивость. Дионисий сел подле Калзана, с удивлением приметил, что они не одни: напротив сидели еще два незнакомца - по крайней мере, святой отец никогда с ними не встречался, он слегка улыбнулся и с должным почтением поздоровался, ибо эти незнакомцы производили впечатление умных людей.
- Познакомься, Денис, - проговорил Калзан, кивая в сторону сидящих напротив, - они прибыли в лагерь сравнительно недавно, до этого работали на лесоповале. Вот Петр Иванович.
Один из незнакомцев - невысокий, коренастый человек лет пятидесяти с лысеющей головой чуть приподнялся и слегка склонил голову в знак знакомства и должного почтения, затем, вновь усевшись, заговорил:
- Калзан рассказывал о вас, отче, и мне очень жаль, что вы из-за ложного донесения оказались здесь, вдали от дома. Меня действительно зовут Петр Иванович, но для вас просто Петя. Сам я вырос неподалеку от Санкт-Петербурга в семье не бедной, но не сказать, что богатой и знатной. Мать моя была учительницей музыки, отец работал редактором в одной из газет. С семи лет я учился в гимназии, а после поступил в университет на историка-филолога, вот тогда-то и пригодились мои знания французского, древнегреческого и латыни - но то было еще при Российской Империи. Учиться тяжело, но еще тяжелее совмещать учебу и работу, ибо моей семье стало невозможно оплачивать университет. Я работал в одном из журналов, писал научные статьи на основании приобретенных знаний, а на каникулах занимался переводами. Но привычный мир рухнул, Империя пала, за место нее пришли кровавые безбожники. Семью мою не преследовали, но отобрали все, что было, выделив нам вместо просторного дома комнатенку в коммуналке, они даже не позволили забрать с собой скрипку - самый дорогой предмет матери. От горя она прожила недолго - несколько месяцев, нам с отцом пришлось вдвоем хоронить ее. А еще через год он сам покинул бренный мир. Кое-как пережив две страшные потери, я взял себя в руки и с головой погрузился в работу. В тридцать лет женился на девушке-швеи, жизнь, казалось, стала налаживаться, у нас родились трое детей: дочь Мария и сыновья Федор и Александр. Как вы знаете, началась война и меня отправили на фронт. Не стану рассказывать о битвах и смертях, покрывших землю, ибо не желаю ворошить прошлое, но скажу одно: чудом избежав гибели, я вернулся домой, но застал голодающих детей и умирающую от воспаления легких жену. После ее смерти я пригласил к себе двоюродную сестру, что заменила моим детям мать и няньку, благодаря ее помощи Мария два года назад вышла замуж за хорошего человека, а Федя и Саша пока что учатся - отличники, помощники, гордость моя. Эх, как же я скучаю по ним, а Зиночке - сестре, я думаю, придется отныне заменить им и отца.
Петр разом затих, а вместе с ним остальные: как страшно сделалось им всем при мысли, что судьба так жестоко рушится-разделяет жизни многих людей.
- За что же вас приговорили к каторге? - поинтересовался любопытный Калзан.
- Кому-то не понравилась моя статья, в которой я поведал о русских царях, а в донесении сказали, будто я восхваляю прежнюю власть против нынешней, а, следовательно, являюсь "врагом народа".
- Так и погубят всю интеллигенцию, изведут, кто же тогда останется: необразованный пролетариат? - не выдержал, возмутился Калзан.
- Тише ты, иначе кто донесет, - быстро проговорил отец Дионисий, испуганно озираясь по сторонам.
- Не волнуйся, Денис, здесь все такие же как ты или Петр, или хотя бы как князь Ду...
Он не договорил, незнакомец, что находился по правую руку от Петра Ивановича, приставил указательный палец к губам, заставив замолчать, сам высокий, статный, с большими темно-зелеными глазами, среднего возраста, он чуть поддался вперед, в тонких благородных чертах, даже в плену, читались достоинство и некая гордость, невольно вселявшие в других чувство должного уважения.
- Не важно, как меня зовут, ибо имя мое позабыто, а род мой втоптан в грязь и растворился в глубинах истории.
- Но хотя бы нам поведайте о себе, - искренне попросил Петр.
- Хорошо, но только вам - как друзьям. Калзан прав: я действительно княжеского старинного рода. Моя бабушка была одной из фрейлин при дворе ее Величества государыни Марии Федоровны, а мать моя присутствовала на свадьбе государя Николая Александровича и государыни Александры Федоровны. Отец, деды, прадеды верой и правдой служили Отечеству, никто из них не запятнал свою честь предательством, ибо цена чести - главная добродетель нашего рода, которую мы всегда ценили превыше всех земных наград. Кто же ведал тогда, в вышину вознося молитвы, что привычный мир рухнет, превратившись во прах? Поместье, где я родился и прожил лучшие годы,ограбили и сожгли, отца и дядей расстреляли, мать отправили в лагерь, где она скончалась от непосильных работ, а меня - в интернат. Меня заставили быть гражданином Советского Союза, но не забыли, кто я по рождению, потому и направили в этот лагерь; семьи у меня нет, а живой я им как кость в горле. Умирать не страшно, страшно только при мысли, что на мне прервется род.
Отец Дионисий вздрогнул от последних слов, эхом разнесшихся в душе от его собственных тайных мыслей. Князь сидел, все такой же прямой, гордый, ни лишения, ни превратности судьбы не сломили его духовную силу, передавшейся от благородных предков и впитавшуюся с молоком матери, даже если бы рухнула вся Вселенная, похоронившая под обломками человечество.
- Так как вас зовут все таки, сударь? - не удержался, шепотом спросил всегда спокойный Петр Иванович.
- Это уже не важно. Меня лишили имени, заменив его цифрами, фамилия семьи подверглась унижениям, значит, у меня более ничего нет. Зовите меня князь, просто князь, то не гордость и не гордыня, в наше время титул - более насмешка, а я уже свыкся с унижениями.
Дионисий продолжал молчать; много из того, что он видел и чувствовал, превратилось в живую картину. Ранее напасти, свалившиеся единым снежным комом, были единственными и подчас, думал он, что никто не испытывал столько злоключений как он; но сейчас, плотно погружаясь в истории жизни незнакомых людей, святой отец осознал в душе - не разумом, как подчас бывает судьба жестока к тем, кто не ждет ее удара.
Перед сном он благословил всех, кто оказался добр у нему и в тайне простил обидчиков - явных и тайных. К его радости, ни Петр, ни князь не отпрянули от руки, осеняющей их крестным знамением, не услышали его уши оскорбительного "ксендз, латынщик"; кроме него духовников не было, он знал наизусть Евангелие - и это самое главное.