Святость над пропастью

VII глава
В октябре вновь пришла зима - длинная, холодная, как обычно в этом дальнем крае. Потухли буйства красок широких равнин, пожухла некогда зеленая мягкая трава, в зарослях которой так легко и беззаботно отыскивались вкусные грибы. Ночами стоял мороз, снег еще мелкими хлопьями падал с серых небес, засыпывал землю, выравнивая ее шероховатые поверхности, тоскливое течение реки, ставшей для отца Дионисия немым собеседником и утешителем, сковал лед, пока что тонкий, непрочный. Все реже и реже удавалось спуститься к берегу, в молчании предаться горестным мыслям, тайным надеждам, сидеть просто на выброшенной на берег коряге, пустым взором глядеть в северное небо - то прозрачно-чистое, то затянутое мрачными облаками. Теплые воспоминания - единственное, что оставалось с ним хорошего, но чем тяжелее становилось, тем большую горесть и боль причиняли они, словно оживали немым укором, что когда-то не ценил истинные счастливые мгновения своей жизни.
Работать на лесопилке становилось все труднее и труднее, натруженные, в кровавых мозолях и ранах руки коченели от холода, а по вечерам в бараке нестерпимо болели. Надсмотрщики в теплых тулупах, перчатках не задумывались над положением узников, даже не замечали в них людей, для них они являлись всего лишь расходным материалом, врагами народа и Родины, а следовательно, не имели права даже на малое сочувствие. Милосердие растворялось в этом гиблом месте, каждый день хоронили кого-то, завернутого в мешок, а через какое-то время на место умершего ставили нового заключенного.
Дионисию, не смотря на старческий возраст, не давали поблажек. Полные нетерпения, охранники с бранными окриками подгоняли святого отца, коему приходилось таскать-перетаскивать доски на склад.
- Живее пошевеливайся! Ты что, калека? - раздавался над ухом приказ.
- Не будешь отдыхать, пока все не перетаскаешь, - слышал он изо дня в день, с утра до вечера.
И когда он нес тяжелые доски, руки его краснели от напряжения и ледяного ветра, пробиравшегося под одежду до костей, а на глаза выступали слезы от понесенной несправедливости и мыслей о том, что в столь страшной безысходности невозможно изменить судьбу.
Ужин больше не казался ему невкусным; главное, что горячая жидкость обволакивало нутро, разливалось по пищеводу и желудку, приятно было и от доброй улыбки Зинаиды - пожалуй, единственной из людей, кто относился к пленникам по-человечески, понимая-принимая их горестное, несчастное положение.
- Я тебе, голубчик, немного белого хлебца припрятала да горсть сухарей - вечерком похрустишь, - говорила она, разливая в тарелку суп.
- А если кто прознает? Вам же будет плохо, - тихо в ответ говорил Дионисий, в душе искренне волнуясь за благополучие Зинаиды.
- Не узнают, да если и прознают, скажу, что себе немного взяла, пусть тогда доказывают обратное.
- Спасибо. Дай Бог вам и вашим близким всего хорошего.
- Бога давно нет на этой земле, но все равно благодарю.
Святой отец забрал положенную порцию и отправился к столу, выражение лица его было задумчивым, а в голове до сих пор крутилось сказанное Зинаидой: "Бога нет на этой земле... Бога нет на этой земле". Ржавыми иглами кололи сие слова его душу и к горлу подступил тугой комок, родивший немой вопрос: если здесь нет Бога, то где он находится? В аду? В Чистилище? И в миг, словно кто-то поспел за ответом, вспыхнула другая мысль: Бог здесь есть, просто люди забыли Его, но Он их не забыл.
Отчего-то счастливый, уверенный, Дионисий уселся напротив Калзана, проговорил:
- Сегодня дежурит Зинаида, значит, голодными не останемся.
Калзан ничего не ответил, как то бывало раньше, вместо радости на его смуглом лице выступило нечто, напоминающее удивление, и так как святой отец не узнал перемены в нем, он задал вопрос, на который давно ждал ответа:
- Почему ты всегда плачешь во сне? Это происходило не раз и не два, а почти каждую ночь.
- Неужели я плачу? - воскликнул Дионисий, оставив ложку в тарелке. - Но как то может быть? Я давно уже не вижу снов: ни плохих, ни хороших, одна черная пустота окружает меня. Да, всегда только пустота.
Он глубоко вздохнул, былая радость от обладания краюхи белого хлеба и сухарей померкла о недавних пережитых воспоминаниях, когда видения минувшей молодости проплыли красочными картинами перед мысленным взором. Калзан догадался о его замешательстве, проговорил:
- Ты плачешь не во сне, вот в чем вопрос. Здесь для тебя все чужое, гулаг создан не для тебя, не для такого человека. Всех нас ждет погибель, в этом проклятом месте любой узник обречен: нечеловеческие условия, рабский труд; сколько мы протянем, одному Небу известно.
- Все в руках Господа. Но я не ропщу на судьбу, а с полным смирением принимаю от нее либо дар, либо удар - и то и то для меня благо и урок, ибо чем больше отнято здесь, послужит наградой ТАМ, на Небесах.
- И ты все еще веришь в это?
- Ежели не верил, то давно бы наложил на себя руки.
Есть абсолютно расхотелось - за место привычной пищи они искали пищи духовной, оба они: христианин и язычник, связанные отныне единой веревкой жизненного пути.
Позже святой отец поведал другу о душевных своих терзаниях, долго рассказывал про жизнь и деятельность последнего архиепископа армянского собора.
- Отец Жозеф был не только моим предшественником, он стал моим учителем, моим наставником; он заменил мне умершего отца, он стал моим братом, ибо мой родной брат никогда не был близок ко мне, хотя я прилагал все усилия, дабы стать с ним единым целым. С архиепископом мы вдвоем собирали по крупицам малочисленную нашу епархию, с превеликим трудом нам удалось восстановить ветхий собор, ставший после жемчужиной диаспоры польских армян. Сколько трудов, сколько надежд... - Дионисий поднял взор, в глазах его застыла боль, - отец Жозеф был так счастлив видеть результаты трудов своих, да кто же знал, что все так получится? Наверняка, собор сий разграблен или же превращен в склад. При этих мыслях сердце сжимается от боли; гляжу по сторонам, а вокруг незримая, удушливая пустота.
Калзан не перебивал, дал другу выговориться, дать тупой боли выйти наружу, и видел он, как постепенно тревога на лице Дионисия сменилась легким умиротворением.

В начале ноября погода стояла хоть и морозная, но солнечная и почти безветренная, так что низкую температуру воздуха практически не чувствуешь, разве только краснеют-румянятся щеки, которых касается ледяное дыхание севера. На лесопилке торопились, спешили пуще обычного: до Нового года следовало уложиться в срок, иначе несдобровать. Каждый узник работал за двоих, окрики надсмотрщиков раздавались с утра до вечера в лесной глуши. Дионисий, Калзан, князь и Петр трудились все вместе: валили ели, перетаскивали бревна, а вечерами при тусклом свете очага доставали из ладоней занозы. В погожий, на редкость теплый день - если так можно выразиться про эти края, в лагере от ворот донесся шум, а после вдали показалась длинная вереница осужденных женщин: в тулупах, валенках, повязанных шерстяных платках - серая унылая картина; пронеслись жалобно по лагерю плач и стенания, лица их с обезумевшими глазами обветренные, испуганные, многих не отличить от мужчин, если бы не одежда. Вереница пленниц, подгоняемая надсмотрщиками, прошла мимо лесопилок по направлению к женским баракам - отдельно от мужчин.
Узники на миг позабыли о работах, в тревоге провожали взглядами мрачную процессию, словно то был траур по умершему, в их сердцах невольно родилась жалость к тем несчастным - несчастным как и они, но то женщины: дочери, матери, сестры, а многие ли вернутся обратно домой? Калзан наклонился к уху Дионисия, пояснил:
- Эти женщины либо жены "врагов народа", либо попали сюда по доносу - как мы с тобой. По прибытию в лагерь пленниц поначалу отправляют в баню на осмотр, не важно: есть ли вода в бане или нет. После осмотра обнаженных женщин пускают по коридору через строй работников лагеря, но не всех сразу, а по одной, чтобы мужчины могли выбрать себе "потеху". Для женщин тут даже придумали названия: "рублевая", "полурублевая", "пятнадцатикопеечная" - словно товар на базаре, и если кто-либо из начальников попросит молодую красавицу, то говорит охраннику: "Приведи мне "рублевую".
- Это еще что, - вставил слово подошедший Петр, - здесь каждый работник лагеря может заполучить ту, которая приглянулась. А у начальников целые гаремы из прекрасных наложниц, - усмехнувшись горько, добавил, - вот тебе и рай с гуриями, да только чур меня от подобной мерзости, уж лучше трудиться на лесоповале или прокладывать железную дорогу - зато душа спокойна. А узницы после сих связей часто детей рожают, только судьбы малюток незавидные: ни поесть вдоволь, ни одеться по-человечески.
Отец Дионисий вслушивался, впитывал в себя, пронеся через сердце каждое слово, ибо рассказы запали в его душу раскаленным жезлом. Невольно представил он тяжелую долю тех несчастных, что вот только скрылись за стенами завода, гул же причитаний все еще сотрясал воздух жалобным завыванием.
"И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя "смерть", и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число".