Святость над пропастью

VIII глава
Наступило преддверие Нового года, в эти праздничные дни работы в лагере прекратились и узникам дали врем отдохнуть. Работники - те, кому пришлось оставаться на местах - начальники, охранники, поварихи, врачи, готовились встречать Новый год в кабинетах. У всех было приподнятое настроение,а долина и лес, привыкшие к громким окрикам надсмотрщиков, ныне погрузились в непривычную тишину, лишь изредка вдалеке раздавался собачий лай.
Весь север в ту новогоднюю ночь погрузился во мрак. С черных небес крупными хлопьями падал снег на белую, покрытую сугробами землю. На берегу реки разгульно дул ветер, уныло пел свою песню, раздувая снежинки по толстому льду. Страшно в то время было очутиться одному в этом безлюдном месте, слышать жалобный протяжный гул: недаром народы, веками кочующие по тундре, рассказывали истории о злых духах и вампирах - невольно человеку постороннему казалось, будто за ним гонятся Юёры - так называют неупокоенных у якутов, или нанайские Бусиэ - злые духи, питающиеся человеческой плотью, вот почему предпочтительно было оставаться в домах.
В главном здании всю ночь горел свет, хмельные чекисты весело горланили песни, выкрикивали тосты, загадывали желания, написав их на клочке бумаги, кою стоило сжечь, а пепел бросить в бокал и выпить под бой курантов - тогда, по поверью, желаемое точно сбудется. Некоторые уходили в дальние кабинеты, чтобы по телефону поздравить родных и близких, кто-то нашел гитару и под радостные восклицания играл веселую, незатейливую мелодию, остальные принялись аккомпанировать ему хлопками, и задорные праздничные песни с новой силой огласили длинный коридор.
Узники тоже по-своему отмечали Новый год. Для них кухарки приготовили большие пироги с клюквой и брусникой, каждому полагалось по кусочку в честь наступающего 1951 года. Раздавала угощение всегда приветливая, добродушная Зинаида, прохаживаясь с подносом по рядам пленников, каждого подбадривала, одаривала теплой улыбкой и поздравлениями с праздником. Узники любили ее и отвечали тем же: добром за доброту. Остановившись подле Дионисия, женщина осторожно подала ему самый большой кусок пирога, сказала:
- Это тебе, отче, самый вкусный, самый горячий. С Новым годом.
- Спасибо за все, Зинаида. Да благословит тебя Бог.
Она широко улыбнулась на приятные слова и пошла дальше. Дионисий какое-то время повертел пирог в руках, вдыхая горячий приятный аромат свежего теста и клюквенного варенья. С наслаждением он откусывал маленькими кусочками, дабы растянуть приятное ощущение. Сколько лет он не пробовал ничего подобного, зато теперь, в эту ночь, понял-осознал истинное счастье, за место того, что в детстве и молодости ел сладкие пироги каждый день. К нему подсел Петр, сегодня наиболее веселый и словоохотливый, доев пирог, проговорил:
- Я бы все сейчас отдал, лишь бы отказаться рядом с детьми и сестрой, ведь все праздники мы всегда отмечали вместе, в тихом семейном кругу. А ныне мне не дозволено даже послать им весточку, написать, как сильно я их люблю, - последние слова Петр произнес дрожащим голосом, сдерживать слезы от более не мог и они крупными каплями скатились по впалым щекам.
Дионисий с присущим ему даром убеждения утешил несчастного отца, подлым обстоятельством разлученного с собственными детьми, вселил в его душу мягкую надежду на будущее. После долгих увещеваний Петр успокоился, вытер слезы тыльной стороной ладони, искренне, от всего сердца поблагодарил друга за подаренное упование на лучший исход.
- С Новым годом! С Новым годом! - разнеслось по бараку эхо десятков голосов, и метель, что непрерывно стучала в окна, отозвалась им низким завыванием.
Ближе к утру гулянье было в самом разгаре, ради наступившего 1951 года начальство приказало в большом зале установить постамент из толстых досок, предназначенный в качестве сцены. В лагерь через специальные ворота - только лишь для свободных, чекисты ввели артистов, коих приглашали на временное проживание в близ лежащих селениях только за тем, чтобы развлекать публику по большим праздникам.
Узникам велели садиться на пол перед сценой, служащим же в гулаге приготовили места чуть выше - на удобных стульях. Постамент застелили циновками, в углу на тумбу водрузили патефон; лагерный "театр" вызвал у пленников небывалый интерес, преимущественно у тех, кто прибыл сюда не ранее шести месяцев назад.
Сидящий рядом с патефоном маленький человечек в костюме по мановению чьей-то руки достал пластинку, еще знак - и по залу прокатилась легкая, звенящая, чарующая музыка, на сцену в широких тонких одеяниях поднялись артисты - трое мужчин и три женщины: молодые, стройные, сказочно-красивые в своих белоснежных накидках-крыльях. Зрители зааплодировали, и тут и там раздались восторженные возгласы. Артисты какое-то время, разбившись на пары, покружились, то и дело взмахивая руками, а когда музыка смолкла, обратились лицами к зрителям и поклонились. Вновь громкие аплодисменты.
Когда заиграла иная музыка - не такая мелодично-легкая, но резкая, тревожная, на сцену выплыли в темно-голубых накидках-простынях двое других - мужчина и женщина не старше тридцати лет. Три пары в белоснежных одеяниях, "полетав" вокруг них, изображая снегопад, вдруг резко остановились и так упали на пол, согнувшись ничком, будто оплакивали кого-то в траурном горе. Пара в синих накидках под резкую музыку скинули широкие капюшоны и взором зрителей явились ужасающие хари - по-иному не назвать; на завитые локоны женщины шпильками были прикреплены звезды, вырезанные из фольги, глаза густо подведены черной подводкой, а веки выкрашены темно-синими тенями, по щеками темными стрелками нарисованы какие-то знаки. Ее партнер смотрелся не столь жутко, но сам его костюм с символикой, резкие, подчас пугающие движения наводили если не страх, то неприятные чувства. Вдвоем они под тяжелые низкие мотивы принялись исполнять какой-то дикий танец, словно то были жрецы непонятного жуткого культа, готовящихся к кровавым жертвоприношениям. Они то подпрыгивали на месте, то кружились, то падали на пол и при каждом их непонятном движении отец Дионисий вздрагивал. От былой радости, тихого счастья не осталось и следа: страшен оказался концерт, напоминающий языческий ритуал, неприятны лица артистов, исполняющих роли то ли зимних духов из преданий народов Севера, о которых рассказывал Петр, то ли жрецов-магов. Он невольно осмотрелся по сторонам, словно ища защиты, но вокруг него сидели, поджав под себя ноги, узники и по их радостным лицам стало ясно, что им нравится сие представление. Дионисий перекрестился, мысленно воззвал к Богу с молитвой; но то тревожная, то затихающая, то вновь вспыхивающая музыка всякий раз отвлекала его от молитв, будто злые духи и правда потешались над ним - только над ним. Все чудилось каким-то безумием, адом: впереди маячат страшные хари, вокруг хлопают в ладоши с веселым улюлюканьем истощенные бледные узники. Перед глазами Дионисия одна картина сменялась другой, а затем все слилось воедино: музыка, крики, свист, топот ног на самодельной сцене; по его щекам катились слезы ужаса, сердце словно замерло перед трагическим актом, дабы остановиться-застыть навсегда, ему стало нечем дышать и он, ни на кого не глядя, выбежал вон из зала.
Наблюдающий сию картину Петр толкнул в бок Калзана, прошептал на ухо:
- Куда это отче побежал?
Калзан пожал плечами: если бы он знал ответ на сий вопрос.
Дионисий выбежал в коридор, окутанный полумраком, из тонких щелей дул ледяной ветер, а колотившееся в груди сердце вторило ему низким басом. Оперевшись рукой о стену, он приложил другую к груди - где-то там, внутри, пищало и свистело, перед глазами все плыло, яркие звездочки то вспыхивали, то растворялись во тьме.
- Что это со мной? - твердил святой отец самому себе, тяжело вдыхая воздух. - Неужто я схожу с ума или то лишь страшный ночной кошмар?
Несколько раз он больно ущипнул ногу, надеясь как можно скорее пробудиться, но видимый мир с его тревогами не думал исчезать, а длинный коридор все также вился-расстилался впереди, туннелем уходя-уплывая за дальним поворотом.
Из боковой двери, откуда доносилось пьяное пение, вышел охранник - лицо раскрасневшееся, взгляд веселый, заметив в коридоре одинокую сгорбившуюся фигуру низкорослого человека, окликнул его, и когда Дионисий невольно поднял испуганное лицо, проговорил:
- А, это ты, ксендз. Ну что ж, тем лучше. Начальник сегодня добрый, для тебя припасена хорошая новость. Следуй за мной.
Дионисий покорно засеменил за ним, спрашивать что-либо не было ни желания, ни сил. В памяти всплыли картины годичного заточения между судебными заседаниями - те же длинные грязные коридоры, змеями петляющие туда-сюда, грозные охранники, ведущие его куда-то в новое, неизвестное место. В тот миг казалось святому отцу, будто он вернулся в прошлое, вот сейчас они поднимутся наверх, дверь откроют в теплый уютный кабинет, где пахнет свежим кофе и табачным дымом - вот и все, что осталось в памяти.
Охранник остановился возле тяжелой дубовой двери, толкнул ее и ввел растерянного Дионисия в кабинет. Кабинет оказался мрачным - в зелено-коричневых тонах, в углу стояла новогодняя елка, густо обвешанная мишурой, в воздухе витал запах алкоголя - должно быть, веселье завершилось совсем недавно, за столом, доедая пирожное, сидел начальник, при виде вошедшего он манерно вытер губы белой салфеткой, с усмешкой осмотрел святого отца - бледного, худого, малого роста. Дионисий робко сделал несколько шагов, однако начальник остановил его взмахом руки, с презрительной шуткой проговорил:
- Нет-нет, не подходи близко. Не видишь: я вкушаю десерт, а ты можешь испортить мне аппетит.
- Простите, товарищ начальник, - ответил тот, густо покраснев.
- Гусь свинье не товарищ, однако, опустим подробности: сегодня праздник и у меня хорошее настроение, с которым я с радостью поделюсь с тобой. Казимеж Ромашкан твой племянник, не так ли?
- Что с ним? - воскликнул Дионисий, поддавшись вперед, в этот миг ему стало все равно, что случится с ним.
- Значит, племянник. Не желал я открывать тайны, да вот Новый год, нужно же поздравить узников. Дело в том, что Казимеж был схвачен офицерами НКВД и под пытками подписал все, что от него требовалось, после чего его приговорили к пятнадцати годам лишения свободы с конфискацией имущества и лишением прав на публичную деятельность сроком на пять лет. Его отправили в трудовой лагерь в Норильск - тоже на север, на строительство заводов. И то хорошо: пусть лучше руками поработает, чем оболванивать народ в церкви.
- Казимеж... он.., он жив?
- Пока что жив, трудится во благо коммунизма, а религия ваша - опиум для народа. Хороший тебе подарок достался сегодня, а, ксендз?
Невидящим взором, словно в трансе, Дионисий взглянул поверх головы начальника - там, на зеленой стене висел портрет Сталина, тугой комок сдавил грудь и, понуро опустив голову, он как пьяный вышел из кабинета и на одеревенелых ногах пошел вон из здания.
На горизонте маячило бледное солнце, поднимаясь все выше и выше над сонной землей. Серый мрачный рассвет окутал пустынное место словно туман. Никого не было вокруг - ни единой души, лишь Дионисий брел сквозь падающий снег - черная точка посреди белой тундры. Кутаясь в пальто, он просто шел наугад, не чувствуя ни ледяной порыв ветра, ни холодный снег, летящий прямо в лицо и ослепляющий глаза. Дионисий остановился, тяжело дыша, и дыхание легким паром вырывалось изо рта. Он запрокинул голову к светлеющему небу, сверху белыми звездочками сыпались снежинки - полноправные хозяева холодной северной стороны. Слезы катились из глаз и тут же застывали, но Дионисий, казалось, не ощущал ни мороза, ни ветра; тупая боль опалила его изнутри, а в душе образовалась страшная опасная пустота. Не понимая, что делает, будто в бреду, он добрался до предела лагеря - за колючим забором открывалась дика прекрасная равнина, белоснежная как платье невесты. Дрожащими голыми руками он что есть мочи схватился, обхватил проволоку и, повиснув на ней, громко зарыдал, вторя гулу ветра. Его голова покоилась на согнутых руках, а взгляд отрешенных глаз взирал с немым вопросом на неприветливые небеса.
- Господи, если то испытание за грехи мои, то дай силы вынести эту ношу, только молю Тебя о милосердии: сжалься над рабом Твоим Казимежем, не дай погибнуть ему в чужом дальнем краю, за то возьми мою жизнь, Господи.
В бессилии он упал на колени, пальцы рук еще крепче вцепились в острые металлические прутья и на снег закапала из ран алая кровь. Долгое время пролежал он так, хлопья снега тонким слоем осыпали его сгорбленную фигуру; сквозь метель до ушей долетел знакомый голос, зовущий его, но святой отец продолжал неподвижно лежать на снегу, в любой момент имея шанс умереть, но чья-то теплая рука отодвинула смерть, вырвала его из ее цепких пальцев. Дионисий резко пришел в себя, перед ним маячило смуглое лицо Калзана, ноющая боль отзывалась в порезанных ладонях, тонкие сухие губы его дрожали от холода, все тело покрылось леденящим страхом.
- Денис, что ты делаешь в такую погоду в этом месте? И, что у тебя с руками? - заботливо-строго вопросил Калзан, помогая ему подняться на ноги.
Дионисий ловил ртом северный воздух, говорить он не мог, ибо слова застревали в горле.
- Ладно, молчи. Я отведу тебя в наш барак, там ты выпьешь брусничный морс, а позже поведаешь обо всем, что с тобой стряслось.
По своим собственным следам они добрались до черного барака, похожего ныне на заснеженную нору лесного зверя. Обессиленный холодом и несчастьем, враз свалившегося на него, отец Дионисий выпил морс, кислым вкусом приятно щекотавший нёбо, и лег спать. Во сне он брел по заснеженной ровной тундре, с сероватых небес обильными хлопьями падал снег, а ветер подхватывал его, взвивал над землей сотни снежинок, которые затем мягко ложились в высокие сугробы. Дионисий шел вперед, невероятное чувство свободы родилось в его душе, он был абсолютно один, ни бараков, ни высоких заборов с колючей проволокой - ничего. Он был одет в черную сутану, но леденящего холода не ощущал, только прикрывал глаза, когда снег с новой силой бил в лицо.
Постепенно широкая главная равнина сменилась чуть холмистой местностью. С трудом преодолев первый подъем, Дионисий спустился со склона и огляделся по сторонам: новая долина с сопками и косогорами, больше ничего. Почему-то ему казалось, что именно сейчас у него появилась какая-то неведомая цель пройти эту долину до конца - а там, на краю земли, ждет уже нечто важное, интересное. Широко поднимая ноги, святой отец пошел как цапля по воде, оставляя за собой петляющие глубокие следы. Вдруг на одной из сопок замаячило сероватое пятно - странно, что это могло быть? Задыхаясь от резкого ветра, Дионисий чуть ли ни бегом преодолел большое расстояние и когда до сопки оставалось совсем немного, остановился, замер. Вокруг бушевал буран, хлопья снега слепили глаза, но там, на возвышенности стоял большой северный олень с широкими ветвистыми рогами. Как по наваждению, вытянув вперед руку, Дионисий медленно направился к нему, а снег стал падать медленно, спокойно - в такт человеческим движениям. Олень вскинул голову, явно ощущая пришествие незнакомца, ярко поблескивали большие карие глаза. Все еще завороженно-осторожный, Дионисий приблизился к животному, ласково коснулся его морды, погладил по мягкой бархатистой шерсти. Олень мотнул рогатой головой, поводил темными глазами, но не отпрянул, не убежал. Немного осмелев, святой отец обнял его за толстую теплую шею, ощущая невероятное тепло и спокойствие рядом с рогатым хозяином северных пустынь.
Снег продолжал все также тихо падать на землю, ветер почти утих, а вокруг все видимое пространство окутала непонятно-новая, непривычная тишина. Дионисий стоял, прижавшись к оленьей шеи, как вдруг осознал, что обнимает вовсе не животное, а кого-то своего - человеческое, сказочно-родное, любимое, но столь далекое. Он открыл глаза и увидел: перед ним в черной сутане на фоне белоснежной долины стоит Казимеж - молодой, рослый. Их взгляды встретились, они ничего не говорили друг другу, общались лишь мыслями.
- Вот и свиделись, после стольких лет скитаний, - мысленно проговорил Дионисий сквозь завесу времени.
- Молись за всех нас, - эхом вторил мысли Казимеж.
- И ты молись, где бы ни находился. Проси у Господа блага и тебе дадут блага. Выстаивай молитвы на заре ли, в полуночной ли тишине, и помни все, чему я учил тебя.
- Я не отправлюсь с тобой, мне нельзя. Я хочу домой, хочу обратно домой.
Снег усилился, он уже не падал мелкими снежинками, а вместе с ветром носился по земле. Полы сутаны развивались-трепетали от каждого порыва, и оба они походили на крылатых воронов.
- Иди, уходи. Я буду ждать тебя, - сквозь завывание ветра, посреди густой вьюги вторил ему Дионисий.
Постепенно они начали отдаляться друг от друга, их скрыла полупрозрачная серовато-голубая пелена. Святой отец открыл глаза, быстро обежал взором полутемную комнату; на нарах спали узники, где-то в углу слабо теплился, потрескивал огонь. Сердце гулко стучало в груди как при беге, во рту пересохло. Осторожно ступая, дабы никого не разбудить, он подошел к кадке с водой и долго пил холодную живительную влагу, приходя в себя, крупные капли стекали по круглому подбородку. До утра оставалось немало времени, спать не хотелось, но святой отец был не из тех, кто кротко коротает время, глядя в окно и отчитывая минуты. Душу его разрывали потоки нескончаемых мыслей, он не мог их сдерживать внутри себя, иначе сошел бы с ума. Ему пришлось в прошлом преодолеть столько препятствий, будущее оставалось неизвестным, сокрытым толстой стеной от внимательного взора, счастливым было лишь детство, от которого оставались-раскинулись светлые дороги памяти, и кто ведает, сколько осталось ему? Погруженный в философские-религиозные размышления, Дионисий взял блокнот и, усевшись у теплого очага, принялся писать стихи на польском языке - как он скучал по родной, знакомой с детства речи!