ИСТОРИЯ ОДНОГО БУДДЫ

ВЛАДИМИР ЯКУБЕЦ



ИСТОРИЯ ОДНОГО БУДДЫ



Я всё победил, и всё я знаю;
при любых дхаммах я не запятнан.
Я отказался от всего,
с уничтожением желаний
я стал свободным.
Учусь у самого себя,
кого назову я учителем?
Будда.



ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Константин Петрович Саторинко налил себе полную рюмку шестидесяти градусной домашней чачи, залпом осушил её, закурил трубку и включил своё старенькое радио. Заиграла нежная восточная музычка, и жизнерадостный голос из радиоприёмника заполнил ночной сумрак комнаты: « Да славится Творец, над пониманием сущности которого прерывается научное разыскание, безумием оказывается мудрость и суетой – изящество словес! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели. Как всегда в этот поздний час с вами наша интеллектуальнейшая передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. И как всегда, по традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи: как-то раз философ Кратил спросил у философа Гераклита:

- Учитель, что такое искусство?
- Сынок, искусство это то, в чем соблюдена мера. – Ответил Гераклит.

Вот такая вот, дорогие друзья, притча. А тем, кто к нам только что присоединился, я с удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире передача « Философское радио» и её постоянный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас, уважаемые радиослушатели, в нашей традиционной рубрике «Литературная колонка» вашему вниманию будет представлена первая глава романа «История одного Будды». Прежде чем предложить вашему вниманию этот многоплановый труд, я хочу сказать несколько слов об авторе этого произведения. Автор…»
Константин Петрович выключил радио, выбил из потухшей трубки пепел в пепельницу, положил трубку на стол рядом с пепельницей и пошел в комнату к своей супруге. Свет в комнате у супруги был выключен. Константин Петрович на тёмную подошел к кровати жены и сел на её край.

- Тебе чего? – спросила Нина Васильевна своего мужа.
- Нинуля, я к тебе в гости, - заискивающе пробубнил Константин Петрович.
- Секса, Костя, сегодня не будет…у меня голова раскалывается, - отрезала Нина Васильевна, а сама подумала: « Если каждый день давать, то можно власть над мужем потерять».
- Ну ладно, Нинуля, я тогда к себе, - ответил Константин Петрович кротким голосом, а сам подумал: « Вот сука, дать бы тебе пинка хорошего, чтобы голова у тебя не болела!»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Не смотря на всё многообразие человеческих характеров и типов, всех людей можно поделить на два диаметрально противоположных сословия. К первому сословию относятся люди, которые при слове «путь» с недоумением пожимают плечами и откровенно начинают зевать, когда кто-либо пытается объяснить им значение этого великого символа. Ко второму же сословию принадлежат те люди, для которых слово «путь» имеет сакральное, глобальное и глубокое значение. Характерной деталью является то, что в таком делении людей не может быть промежуточного звена: либо человек понимает, что «путь» это «Путь», либо же человек просто бродит по жизни не задаваясь вопросом: откуда и куда он, собственно говоря, идёт? Учитывая всё только что сказанное, я справедливо опасаюсь, что не все из читающих эту книгу людей соблаговолят меня понять, но, как бы оно там ни было, я всё же скажу несколько слов о «пути», ибо без этого не получится достодолжного и плавного введения в эту историю того главного лица, которое на всей протяженности этого повествования будет занимать в этой истории центральное место.
Итак, уважаемый читатель, главный герой этого повествования, в бытность свою тем, кем он был в начале этой истории, был не знаком со словами Евангелия от Иоанна, которые написаны в главе 14-ой, стихе 6-ом; а там, если вы не помните, написано следующее: «Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина, и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня». И хотя главный герой наш был рождён в стране с тысячелетней христианской историей, однако, вышеприведённые слова Христа «о пути» были ему не знакомы. Из этого можно заключить, что герой сей был человеком, в лучшем случае, не книжным, ну, а в случае худшем – человеком невежественным и недалёким. Да, читатель, так оно и было. Но пусть это обстоятельство не приводит тебя в смущение, ибо нет такого усовершенствовавшегося, который когда-то не был бы невеждой – это во-первых; а во-вторых, быть невеждой в 19 лет – это вполне нормальное дело. Впрочем, говоря о невежестве, нельзя исключать и того факта, который свидетельствует о том, что многие субъекты, дожив до «семидесяти», остаются настолько невежественными, что сие трудно даже и описать. Что же касается нашего героя, то он был не просто девятнадцатилетним невеждой, он был – девятнадцатилетним гопом.
Слово «гопник» (или «гоп»), как и всякое ярлычковое слово, имеет историю своего возникновения, которая началась с того, что в конце 19-го века в России в городе Санкт-Петербурге силами местного муниципалитета ( на Лиговском проспекте) было организовано Государственное Общество Призора – сокращенно ГОП, в котором помещались беспризорные дети и подростки, большая часть которых занималась хулиганством и мелким грабежом. После Октябрьской революции сие заведение было переименовано в Государственное Общежитие Пролетариата. Так в среде жителей города Петербурга появилось слово «гопники», которым горожане называли жителей ГОПа с Лиговки.
По другой версии этимология слова «гопник» восходит к блатному словосочетанию «гоп-стоп», которое, само по себе, обозначает ничто иное, как ограбление в каком-либо месте кого-нибудь с нанесением или без нанесения легких (или не очень легких!) телесных повреждений.
Как бы оно там ни было, достоверно одно – со временем слово «гопник» отшлифовалось, отточилось и превратилось в распространенный в обществе словесный ярлык, которым, как правило, именуют определенную разновидность людей, отличающихся такими качествами, как-то: бескультурьем, грубостью, хамством, жестокостью, невоспитанностью, пошлостью, тупостью, наглостью, нахальством и т. д. и т. п.
Наш же герой подпадал под все смыслы слова «гоп», ибо был гопником, как и по содержанию своего внутреннего мира, так и по тому роду деятельности, которым он занимался в последнее время своей жизни. Звали этого гопника Константин Саторинко. Константин Саторинко был юношей среднего телосложения и среднего роста. Глаза у него были карие, а выражение лица чем-то напоминало выражение лица молодого Сальвадора Дали. Характер у него был вспыльчивый и своенравный, однако, отходил и остывал он тоже быстро. К этой характеристике не лишним будет добавить, что Константин, хотя тяжелой наркоты избегал, но травку покурить любил, любил также алкоголь и нюханину, и изредка разгонялся тереном, димедролом и другими подобными таблеточками. Жил Константин вместе с мамой и сестрой в небольшом собственном доме, который находился на окраине трущобного района города N.
Маму Константина звали Валентина Ивановна. Это была простая, трудолюбивая, честная женщина 56-ти лет, которая всю жизнь проработала медсестрой в инфекционной больнице, за что и вышла на пенсию в 50 лет.
О сестре Константина мы пока умолчим, скажем лишь то, что звали её Татьяной, и была она двадцатидвухлетней незамужней девицей-красавицей, такой же простой, трудолюбивой и честной, как и её мать, но, в отличии от последней, обладала сварливым и бранчивым нравом, проявлявшимся в особенности в её отношениях с младшим братом.
Отношения Татьяны и Константина были такими же, как отношения между кошками и собаками, с тою только разницей, что кошки и собаки питают к друг другу неприязнь по своей естественной природе, а Татьяна и Константин более в эту неприязнь играли, ибо на самом деле любили друг друга глубокой родственной любовью. Впрочем, эта любовь не мешала им, едва ли не каждый день, скандалить и сориться из-за каждого пустяка. Их обоюдные отношения дошли до того, что они, например, по именам друг дружку не называли: Константин, обращаясь к Татьяне, называл её «повёрнутая», а Татьяна, обращаясь к Константину, именовала его «недоделанный».
В тот вечер, о котором здесь идёт речь, Татьяна зашла к Константину в комнату и насмешливо возгласила:

- Слышь ты, недоделанный, иди там к тебе дружки твои недоделанные пришли!

На этот раз Константин не стал припираться со своей сестрой; он, молча, встал с кровати, накинул на себя спортивную курточку и, захватив с собой спички и сигареты, вышел на улицу. На улице Константина действительно поджидали трое дружков, которые были, что называется, классическими представителями босяцкой и мелкоуголовной богемы. Характеры у этих троих джентльменов были похожи, в том смысле, что эти три субъекта мало чем отличались один от другого, говоря же проще – они друг друга стоили. Имен эти люди не имели; вернее, они имели имена, но они им были без надобности, ибо эти ребята прекрасно обходились своими погонялами. Слово «погоняло» принадлежит к тому же разряду, что и слово «гоп», и означает оно человеческое прозвище или кличку, но, так как уважающие себя пацаны кличками не пользуются, – на том основании, что клички-де у животных – то в контексте словарного обихода людей подобной субкультуры применяется словечко «погоняло».
Итак, хотя это может показаться мало интересным, но я вынужден сообщить о том, что три джентльмена, зашедшие в этот вечер к Саторинко, имели следующие погоняла: одного из них прозывали Греча, другого Ушан, а третьего Коцык. Почему этих троих ребят звали так, а не иначе, я вам не скажу, ибо сам по этому поводу прибываю в полнейшем неведении.
Итак, многоуважаемый читатель, давай лучше мы вернёмся к этим парням и послушаем их небезынтересный разговор.

- Здорово, пацыки! – сказал Саторинко и протянул руку пацыкам.
- Приветик, Костян! – ответили пацыки в свою очередь, и протянули руки Константину.
Произошел обмен рукопожатиями.
- Ну шо, Костян… мы идём? – спросил Греча.
- Конечно идём, – утвердительно ответил Саторинко.
- Ты цепь берёшь? – вставил Коцык.
- По-любасу! – ответил Саторинко, улыбнулся и добавил – сейчас я в сарай за ней сгоняю.

Константин зашел во двор и, примерно через минуту, вышел, держа в своих руках толстую мотоциклетную цепь, которая была где-то метр в длину, и имела на одном своём конце некое подобие рукояти, а точнее, один её конец был аккуратно и плотно перемотан синей изолентой, – чтоб удобно было держать её в руке.

- Ты её в карман приныкай, – сказал Греча, кивая головой на цепь, – а то менты спалят, будет нам тогда весело.
- Я это и без тебя знаю, – ответил Саторинко, пряча цепь в карман.
- Ну шо, братва, в путь?! – весело спросил Ушан.
- Идём, – проговорил Саторинко, и отправился с ребятами на дело.

Дело, на которое отправились эти парни, имело красноречивое по своей образности название, ибо называлось оно – «валить синяков». Для некоторых субъектов рода человеческого формула «валить синяков» означала едва ли не конкретную профессию, ибо сии индивидуумы занимались подобного рода промыслом чуть ли не ежедневно, что и служило им источником того насущного хлеба, без которого не обходится ни один человек. Формула «валить синяков» подразумевала под собой деятельность, сущность которой состояла в том, что конкретным лицом или конкретной группой лиц отслеживался полупьяный или пьяный (как говорили на жаргоне «синий») человек, или просто идущий домой одинокий человек, которого «валили», т. е. били, избивали, забивали для того, чтобы отобрать у него ценное имущество и, конечно же, деньги. В принципе, профессия «разбойник» была профессией древней и классической, так как она существовала в социуме с незапамятных времён, но, если в образе Шиллеровских и Пушкинских разбойников с большой дороги можно было увидеть оттенок некоего благородства и мужества, то в образе постсоветского гопника ничего, кроме изуродованной юной души, не наблюдалось.
В какой-то мере, дело «валить синяков» было чем-то похоже на рыбалку, ибо в деле этом (так же, как и на рыбалке) всё зависит от случайности того, какая рыбка поймалась на крючок. Саторинко со своими друзьями особой разборчивостью не отличался, поэтому «валил» того, кто в данный момент попадался под руку. В тот же вечер, о котором я повествую, ребятам попался под руку немолодой испитый мужичонка лет шестидесяти. Пацаны заприметили его на остановке. Мужичонка пошатываясь высочился из троллейбуса и, видимо, направился к себе домой. Пацаны осторожно пошли за ним, держась от него на расстоянии пятидесяти метров. Они шли молча, – как волки за своей жертвой. Мужичонка перешел улицу и, обойдя небольшой местный рынок, свернул на район. Пацаны, как тени, последовали за ним. Ни о чем не догадываясь, простодушная жертва свернула в переулок. Пацаны ускорились и подбежали к углу переулка.
- Я валю! – шепнул Греча и, отделившись от общей группы, побежал к мужичонке.
Мужичонка шел шатающейся, расслабленной походкой подвыпившего и уставшего человека. Греча набежал на него, в метре от него подпрыгнул, и, выставив ногу вперёд, всей своей массой, что есть силы, ударил мужичка ногой в спину. Мужичок вскрикнул и полетел лицом в асфальт. Подбежали пацаны. Мужичка обступили. Коцык зажег карманный фонарик и направил его мужичку в лицо.
- Ну и урод! – проговорил Греча, глядя на испуганное лицо лежащего мужичка.
- Ребята, только не бейте… у меня ничего нет…только не бейте! – простонал бедный мужичок.
- Молчи, мразь! – ругнулся Коцык, шаря по карманам бедной жертвы.
- Ребята, только не бейте! – повторял несчастный мужичок.
- Сука, тебе сказали молчать! – со злостью прошептал Греча и занёс свою ногу над головой мужичка для того, чтобы нанести удар в лицо.
В этот момент что-то шевельнулось в сердце у Константина. То ли лицо мучимого человека было жалко, то ли всеобщая картина издевательства, совершаемого этими парнями над пожилым и беззащитным мужичком, была отвратительна и печальна… в общем, что-то такое во всей этой сцене вызвало в душе Константина искру жалости к этому бедолаге, и Саторинко, резко оттолкнув Гречу, сказал:
- Стояночка, Греча, не гони!!!
- Тю, Костяныч, ты чё?! – пробормотал удивлённый Греча.
В этот момент Коцык, шаривший вместе с Ушаном по карманам, раздражённо произнёс:
- Пацыки, он пустой – коробок спичек и мелочь…
- Надо ему за это в голову дать, – сказал Греча.
- Пацаны, не трогайте его, пусть валит восвояси, – веско отчеканил Константин.
- Дадим ему в голову, и тогда пусть валит, – ехидно вставил Ушан.
- Пацаны, если вы меня уважаете, то пусть он идёт с миром, – тихо повторил Костя, и в голосе у него послышалась безапелляционность.
Пацаны Костю уважали, вернее, они не могли его не уважать потому, что Костя, если бы захотел, мог бы дать по шее каждому из этих троих; а если бы Костя очень сильно захотел, то, пожалуй, мог бы дать по шее и всем троим сразу. Поэтому пацаны сразу же дали заднюю, и кто-то из них, обращаясь к мужичку, сказал:
- Эй, ты, чучело, домой иди!
- Дома жена уже заскучала, – сострил Греча.
- Идёмте, пацыки… пусть батя тусует по-своему, – проговорил Константин и пошел прочь от лежащего мужичка. Пацыки, как волки, потянулись за своим вожаком.
Зашедши за угол, пацаны остановились, закурили и принялись обсуждать сложившуюся ситуацию.
- Бля, день сегодня невезучий! – сказал Ушан.
- Надо было тому Сидору в голову дать, тогда и удача бы была, – ни унимался Греча.
- Что делать будем? – спросил Коцык.
- Давайте сейчас рванём к вокзалу, – предложил Костя, – там на вокзале, может, кого-то зацепим.
- Давайте, – подтвердил Греча.
- Погнали! – сказал Ушан, и пацаны отправились к вокзалу.
По дороге к вокзалу волкам улыбнулась удача: проходя мимо какого-то кабачка, пацаны увидели как из дверей оного вышел какой-то здоровенный человечище в дорогой кожаной куртке. Волчьи глаза загорелись жадным огнём.
- Греча, ты видел?! – взволновано спросил Коцык.
- Да видел, видел!.. – с азартом прошептал Греча.
- Здоровый дядя, – прокомментировал Костя.
- Метра под два будет, – сказал Ушан.
- И вес у него килограмм сто тридцать, – вставил Коцык.
- Завалим его, как мамонта! – заключил Греча.
- Всё, пацыки, за ним, не отставать! – скомандовал Константин.
Человек шел по улице долго и медленно; по его походке было видно, что он находится под изрядным хмельком. Пацаны держались от него на приличном расстоянии, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Вдруг человек резко перешел через улицу и свернул в какую-то тёмную подворотню.
- Чёрт, Костян, он уходит! – взволновался Греча.
- Бежим! – воскликнул Костя.
Парни побежали к подворотне.
- Стой, пацыки, не газуй! – бросил Костя братве. – Может, он сюда отлить зашел.
Пацаны остановились, спокойно прошли через арку и, войдя во двор, увидели человека, который стоял к ним спиной, метрах в десяти от них, и, очевидно, пытался прикурить сигарету.
- Ну шо, Греча, действуй, – сказал Ушан.
Греча побежал, а следом за Гречей побежали и все остальные. Греча добежал до человека, выпрыгнул и ударил того в спину ногой. После Гречиного удара произошло нечто неожиданное, а именно: человек от удара едва-едва пошатнулся, зато Греча отскочил от здоровенной спины человека, как резиновый мячик, и упал на землю.
- Не понял… - пробормотал человек пьяным голосом.
В это мгновение подбежали остальные и взяли человека в кольцо.
- Так…я не понял, – повторил пьяный человек, только на этот раз в голосе у него послышалось медвежье рычание.
- Сейчас поймёшь, тварь! – сквозь зубы процедил Греча и вскочил с земли.
Схватка этого человека с этими пацанами напоминала схватку огромного медведя Гризли с четырьмя маленькими, но свирепыми бультерьерами. На стороне Гризли были широченные плечи, двухметровый рост, 130 килограмм веса и два огромных, жилистых кулака; на стороне бультерьеров была их свирепость, была их несокрушимая воля к победе и их собачья злая хватка. Ни медведь, ни псы не собирались сдаваться. Это была бойня не на жизнь, а на смерть.
- Вали его! – закричал Коцык.
Человек повернул к Коцыку свою голову и прозевал атаку: Костя, как молния, бросился на него и всадил ему удар в челюсть. Этого удара словно и не было: мужик чуть качнул головой и в следующий момент отмахнулся от Кости своей громадной рукой. Рука угодила Косте по губам, и от этого удара Константин отлетел метра на два от человека и упал на землю с разбитыми в кровь губами. Тут на мужика кинулся Ушан с Коцыком: Ушан запрыгнул ему на спину, а Коцык кинулся под ноги. Пацаны хотели завалить его на землю, чтобы потом забить ногами; но этот человек был не из тех, кого легко свалить на землю. Одной рукой он ухватил Коцыка за шею, поднял его на метр в воздух и, словно пушинку, отбросил от себя. Коцык перекувыркнулся в воздухе и улетел в куст шиповника, росший по близости от места схватки. Тут в дело вступил Греча. Он подскочил к мужику и нанес ему удар между ног. Этот удар был сокрушительной силы. Любого нормального мужчину этот удар заставил бы потерять сознание; но этот человек мужчиной не был, ибо он был медведем Гризли. От этого удара он ещё больше разъярился. Медведь кинулся к Грече и обрушил на него свой тяжеленный кулак. Гречу спасло то, что на спине у медведя, мертвой хваткой, висел Ушан, поэтому удар у человека сорвался и попал Грече в плечо. Удар был настолько увесистым, что Греча сделал сальто назад в двухметровом полёте и, словно мертвый, грохнулся на землю. В этот момент Костя и вылезший из шиповника Коцык снова кинулись на мужика. Костик, Ушан, Коцык и мужик сплелись в один большой клубок. Коцык, как настоящий пёс, яростно вцепился мужику в ногу зубами и со всей силы его укусил. Мужик взревел, как раненый лев, и сделал резкий поворот корпусом. От этого поворота все разлетелись по сторонам. Секунда, и все были снова на ногах. В это мгновенье Греча заорал:
- Костян, цепь!!!
Мгновенье, и цепь уже была в руке у Константина. Пацаны действовали, как слаженный механизм: Ушан ринулся на мужика и ударил его ногой в бок; мужик рванулся к Ушану и повернулся к Костику спиной. Это была его роковая ошибка: цепь, словно стальная молния, обрушилась на голову несокрушимого медведя. Удар был такой дьявольской силы, что завалил бы не только медведя, но и Африканского слона. Человек покачнулся, схватился одной рукой за окровавленную голову, стал на колени и сказал:
- Ваша взяла…
Затем произошло следующее: четыре разъярённые собаки налетели на человека и, опрокинув его на землю, стали бить ногами. Человек лежал, прикрыв голову руками, и глухо кряхтел под сыпавшимися на него ударами. Когда мужика усмирили, Коцык и Ушан начали проверять его карманы, а Греча стал снимать с него часы.
- Бумажник есть! – радостно вскричал Ушан.
- Давайте куртяк с него снимем?! – предложил Греча.
Костик и Греча стали стаскивать с мужика куртку, но этого сделать не удалось, ибо в этот момент раздались звуки милицейской сирены, и во двор, мигая мигалкой, влетел милицейский воронок; видимо кто-то из тамошних жильцов, слышавший шум драки, вызвал наряд милиции.
- Пацаны, шухер!!! – крикнул Греча.
- Сваливаем!!! – взвизгнул Коцык.
И пацаны бросились на утёк. Они побежали в арку и выскочили со двора. Выбежав со двора, они увидели, что им на перерез заезжает ещё один ментовский воронок.
- Пацаны, под балконы! – прокричал Костик.
И они бросились под балконы. Ментовский воронок затормозил, открылись двери, и из машины выскочило трое ментов. Раздался звук свистка, и менты кинулись в погоню. Время было на стороне убегавших. Пацаны оббежали дом и, перебежав улицу, оказались на против высокого бетонного забора овощной базы. Костя прыгнул на забор, подтянулся и спрыгнул на территорию базы; вслед за Константином попрыгали Греча, Ушан и Коцык. Пацаны побежали вдоль длинного овощехранилища.
- Стой, Костян! – крикнул Ушан. – Вон лестница на ангар, лезем на крышу, там они нас не спалят.
Пацаны подбежали к лестнице и второпях стали карабкаться на верх; через двадцать секунд они были уже на крыше. Ещё через двадцать секунд послышался топот шагов и голоса, и через мгновенье под ангаром пробежало несколько ментов. Менты впопыхах не обратили внимания на лестницу и ринулись в глубину базы.
- Не засекли, – прошептал Греча.
Вскоре всё стихло. Прошло минут двадцать и ещё минут двадцать, – на территории овощной базы царило спокойствие, и никакого подозрительного движения не наблюдалось.
- Ну шо, братва, валим домой, – предложил Саторинко.
Пацаны спустились с крыши, аккуратно и тихо прошли к забору и, перелезши через него, отправились к себе на район. По дороге домой произошел делёж денег. В отобранном у мужика бумажнике оказалось 840 гривен (по тем временам это была приличная сумма); разделили по двести гривен на брата, а сорок гривен решили пропить.
- Сейчас берём пять бутылок водяры, хорошую закусь и валим к Аньке на хату, – сказал Греча.
- Вы, пацаны, идите… бухайте без меня, а я домой пойду, – проговорил Костя.
- Тю, Костяныч, шо случилось? – спросил удивлённый Греча.
- Костяныч, не гони! – воскликнул Коцык.
- Пошли с нами, Костяныч. Дельце выгорело, нужно его обмыть, – вставил Ушан.
- Нет, братва, я домой – спать, – ответил Константин.
- Ну, братан, ты не баба, чтоб тебя уговаривать. В случай чего к Аньке подтягивайся, мы там всю ночь висеть будем. – заключил Греча.
Ребята попрощались, и каждый пошел своею дорогой. Костя добрался к своему дому, сел на лавочку, которая стояла возле его калитки, закурил и задумался. Что-то не то было в этот раз на душе у Константина. Сотни раз ему случалось ходить на подобные дела, и всякий раз он возвращался после дела радостный и удовлетворённый, – но в этот раз было что-то не то. На этот раз на душе у Константина было чувство, как будто его накормили какой-то мерзкой, зловонной грязью. Почему было именно такое чувство, Константин не знал, но просидев около часа на лавочке и взвесив все «за и против», он решил, что сегодняшнее дело, было его последним делом в этом роде, и больше он «валить синяков» не будет.


ДЕНЬ ВТОРОЙ

Осушив залпом стограммовую рюмку шестидесятиградусной домашней чачи, Константин Петрович Саторинко закурил свою привычную трубку с крепким табаком-самосадом и включил своё старенькое радио. Заиграла нежнейшая восточная музычка, и мягкий голос из радиоприёмника вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты:

«Слава Богу, слава вам, – Туртукай взят и я там! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели. Как и всегда, в этот поздний час с вами в прямом эфире наша интеллектуальнейшая передачка « Философское радио» и я её неизменный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Как и всегда, по установившейся традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:
«Как-то раз философ Кратил спросил у философа Гераклита:
- Учитель, можно ли войти в одну реку дважды?
- Дорогой мой, всё настолько изменчиво и непостоянно, что в одну реку нельзя войти и единожды, – ответил философ Гераклит».
Вот такая вот, дорогие друзья, притча. А тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с большим удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире передача «Философское радио» и я её постоянный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас, уважаемые радиослушатели, в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» вашему вниманию будет представлено продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Я напоминаю, текст романа читает заслуженный артист Украины…»
Константин Петрович выключил радио, в тишине докурил свою трубку, выбил из неё пепел и, положив трубку рядом с пепельницей, отправился в комнату к своей дражайшей супруге.
Нина Васильевна, увидав в собственной спальне жалкую фигуру собственного муженька, особой радости не изъявила, и даже более того, она раздраженно подумала: « Опять припёрся! Тоже мне ещё герой-любовник!», однако вслух, обращаясь к своему супругу, спокойно произнесла:
- Костя, тебе чего?
- Нинуля, а я тебя проведать зашел, – выдавил из себя Константин Петрович, вошедшим в привычку, голоском провинившегося школьника.
-Ну, какие там ещё проведывания?! – рассердилась Нина Васильевна.
- У тебя что, Нинуля, опять голова болит? – заискивающе спросил Константин Петрович у своей жены.
- Причём тут голова?! – завелась Нина Васильевна. – У меня сегодня на работе дурдом – четыре контрольные!.. а завтра комиссия из ГОРОно, а тут ещё ты со своим проведыванием! – выпалила с раздражением Нина Васильевна, а сама подумала о мускулистой фигуре молодого физрука, который недавно устроился к ним на работу.
- Ну, тогда, Нин, я к себе…спокойной ночи, – мягко проговорил Константин Петрович, а про себя со злостью подумал: «Климакс наверное у чертовой бабы, раньше она такой не была…нужно себе какую-то молодуху найти, а то так и загнуться без секса можно!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Человечество, за всю свою историю, придумало множество различных напитков для того, чтобы сдвигать сознание с трезвой точки. Для этого существует алкоголь, чифирь, отвары из дурмана и мандрагоры, настойки из мака и галлюциногенных грибочков, сома, лигис, абсинтум и т.д. и т.п. Все напитки подобного рода требуют компетентной меры при своём употреблении, ибо, при отсутствии таковой, можно столкнуться с самыми неожиданными последствиями. Напиток под названием «ряга» тоже не является исключением из этого правила. Ряга готовится из двух основных ингредиентов – конопли и молока. Молоко для приготовления этого напитка должно быть жирным, ибо чем жирнее будет молоко, тем большая вероятность того, что ряга получится удачной, – животный жир содержащийся в молоке, доведённый до температуры кипения, служит своеобразной вытяжкой для тетрагидроканнабинола, то есть того наркотика, который содержится в листьях конопли; поэтому, чем больше уварена ряга и чем более тетрагидроканнабинола в той конопле, из которой её варили, тем сильнее получается одурманивающий эффект при её употреблении.
Возникает закономерный вопрос: зачем и для чего я всё так подробно здесь описываю? Да простит меня читатель не любящий подробных описаний, но я вынужден прибегнуть к этим описаниям, ибо повествование это собирается явить пред вами двух джентльменов, собравшихся сварить рягу; а так как не все из читателей находятся в курсе, что такое ряга, то я и описал то, что я описал.
Итак, начну по порядку. Два молодых джентльмена шли в город из близлежащего села; путь их проходил возле городской свалки. Идя мимо свалки по проезжей дороге, джентльмены заметили на обочине этой дороги одиноко растущий куст конопли. Куст был не большим и не маленьким, говоря же точнее, – куст был средним. Джентльмены остановились возле этого куста и стали обсуждать сложившуюся ситуацию. Скрупулёзно проанализировав всё многообразие наличных фактов, оба джентльмена пришли к выводу, что торчащий пред их очами куст является растением дикорастущим, следовательно содержание тетрагидроканнабинола в нем равно минимуму устремляющемуся к нулю, и по сему срывать и курить его не стоит, а лучше оставить его так как есть и пойти себе своей дорогой. Так они и поступили; но, пройдя несколько шагов, один из джентльменов сказал другому:
-Слышь, Ушан, а может, давай его сорвём и попробуем рягу сварить?
-Ты думаешь стоит? – спросил Ушан.
-Попробовать можно, а вдруг зацепит?
-Ты думаешь зацепит?
-Бля, Ушан, что ты заладил «думаешь, думаешь!», давай попробуем и узнаем.
И джентльмены вернулись к кусту, оборвали с него все ветки, скомкали эти ветки, засунули их в пакет и пошли к себе на район. Пришедши на район, один из джентльменов заскочил на минутку к себе домой для того, чтобы прихватить из своего сарая небольшую алюминиевую кастрюльку, ножницы и два стальных полуметровых прута. Потом эти двое пошли на пустырь, но по дороге к пустырю успели заглянуть к одной бабушке, которая держала коз. У этой бабушки они купили двухлитровую бутылочку отменного, жирного козьего молочка. Придя на пустырь, джентльмены насобирали камней и соорудили некое подобие очага. Затем они насобирали веток и палок и разожгли в очаге огонь. Когда огонь разгорелся, джентльмены положили на камни очага стальные прутья, установили на эти прутья кастрюльку, влили в эту кастрюльку молоко и, когда оно стало закипать, стали, помешивая, заправлять в него траву, предварительно измельчая её ножницами. Таким образом процесс пошел. Чтобы сей процесс не был тщетным, джентльмены решили усилить крепость варимого пойла добавлением в него пяти-шести головок дурмана, кустами росшего здесь же на пустыре. Наверное это было излишним, но такова была прихоть их фантазии. Примерно через час ряга была уварена до необходимой консистенции; затем сваренный напиток был остужен и аккуратно перелит в бутылку из под козьего молока. После переливания ряги в бутылку, между джентльменами произошла следующая дискуссия:
-А вдруг она голимая?.. я вообще вкус ряги ненавижу, зря только давиться ею буду.
-Тю, Ушан, а шо ты предлагаешь?
-Давай ты выпьешь, а я посмотрю…если тебя накроет, тогда и я выпью.
-Ты шо, Ушан, охуел?! Я тебе сейчас в ухо дам!
-Да ладно, ладно…шучу!
-О, Ушан, а давай сейчас к Костяну зайдем, он все равно здесь недалеко живёт, и ему предложим выпить? Если его раскумарит, то и мы тогда выпьем, а если нет, то выльем её на хуй.
- Ага, а если Костян поймёт, что мы его нашняжить хотим?.. он нам тогда ебло набьёт!
-Ничего он не поймёт… вот увидишь!
-Ты думаешь?
-Ебать, Ушан, ты запарил со своим «ты думаешь»!
-Ну ладно…пошли.

Со времени нашего последнего свидания с Константином Саторинко прошло четыре года; за это время многое изменилось в жизни Кости. Во-первых, его блатная, гопническая жизнь пошла на убыль; он, конечно, ещё проказил и шалил, но делал это больше по инерции и не с такой страстью, как в 19 лет. Во-вторых, все эти четыре года Константин зарабатывал себе на хлеб честным трудом. За это время он успел сменить много профессий: он работал грузчиком на оптовой базе, реализаторм на овощном рынке, подсобником на стройке, охранником на цементном заводе, разносчиком рекламных брошюрок и даже помощником кинолога при собачьем питомнике областного МВД. Та работа, на которой Константин работал в последнее время, называлась «работой продавцом-консультантом» в магазине продаж спортивных тренажеров и спортивного питания для бодибилдеров и пауэрлифтеров. Константина устроил на эту работу один знакомый криминальный авторитет, который ещё лет 5-6 назад был лихим гангстером, но в последнее время, под давлением новых обстоятельств, оставил лихое бандитское поприще и превратился в благопристойного бизнесмена. Работа Кости оплачивалась смехотворными деньгами, – он получал 100 долларов в месяц, плюс небольшие проценты от продажи тех или иных товаров. Единственным существенным достоинством этой работы было отсутствие тяжелого физического труда при её исполнении. Костя работал 6 дней в неделю (с понедельника по субботу) – воскресенье был выходной. Описываемый мной день был как раз днем воскресным. В этот день Саторинко проснулся поздно, – где-то в 11 утра – голова у него слегка трещала, ибо вчера вечером он пил самогон с одной своей подружкой. Костик встал с кровати, одел носки, спортивные штаны и футболку. Стал искать в карманах сигареты. Сигарет не было. Константин произнес в слух нецензурное ругательство, затем открыл шуфлядку своего письменного стола, достал оттуда 20 гривен и, не умываясь и не вычищая зубы, отправился в ближайший магазинчик, находившийся в пяти минутах ходьбы от Костиного дома. Придя в магазинчик, Константин купил там две пачки недорогих крепких сигарет и полулитровую бутылку «тёмного» пива. Выйдя из магазинчика, Костя сел на ближайший бордюр, открыл бутылку с пивом при помощи зажигалки и стал жадно похмеляться. Выпив пиво и выкурив несколько сигарет, он вернулся к себе домой. Дома (на кухне) Костя перекинулся двумя-тремя словами с мамой и сестрой и пошел в ванную комнату – принимать душ. Освежившись под душем, Костик заварил себе кружку крепкого черного чая, отрезал большой кусок белого хлеба, намазал его толстым слоем масла, а поверх масла не менее толстым слоем мёда, и принялся завтракать. Позавтракав, Константин снова вышел на перекур; после чего зашел в дом, улегся на диван, включил телевизор и стал щелкать каналы. Через минут 40 в комнату к Константину зашла его мама и сказала:
-Костюша, иди, там к тебе ребята пришли.
Костик выключил телевизор, встал с дивана и пошел на улицу. Выйдя за калитку, Костя увидел перед собой двух своих старых знакомых – Ушана и Никитоса.
-Шо надо? – спросил Костя, не здороваясь.
-Слышь, Костяныч, мы тут это…к тебе по дельцу пришли, – сказал Никитос.
-По какому ещё дельцу? – насмешливо спросил Константин.
-Да мы тут рягу сварили, – начал пояснять Ушан, – решили тебя пригостить.
-Хорошая? – по-деловому спросил Константин, и в его голосе прозвучал оттенок знания дела.
-Нормальная, – уклончиво ответил Ушан и замялся.
-А из какой травы варили? – допрашивал Константин.
-Из нормальной, – ответил Никитос.
-Я понимаю, что из «нормальной», но где вы траву взяли? – не унимался Костя.
-Нас знакомый угостил, – соврал Ушан.
-Какой знакомый?
-Бля, Костяныч, ты достал со своими вопросами…мы пришли тебя именно угостить, а ты начинаешь… – обиженно проговорил Никитос.
-Никитос, ты тут поменьше «блякай», а то я тебя так «именно угощу», что тебе хуёво станет! – отрезал Костя и со злостью посмотрел на пацанов.
-Тю, Костяныч, не гони лебедей… мы к тебе как к кенту старому зашли, тем более ряга действительно нормальная, – вставил Ушан и, глядя на Константина, заискивающе улыбнулся.
-А вы-то сами её пили? – полюбопытствовал Саторинко.
Пацаны засуетились, и Никитос, не глядя на Костика, невнятно пробормотал:
-Да это…нам тут сейчас ещё нужно на одно дельце сгонзать… с трезвым умом…мы вообще-то по вечеряни хотели накатить.
-Понятно, – протянул Саторинко.
-Что понятно? – спросил Ушан.
-А то понятно, что вы надёргали где-то бадыля, сварили хуйню…сами пить не хотите, а думаете: зайдем к Костянычу…пусть он выпьет, а мы посмотрим, что с ним будет!!! – взорвался Костя.
-Братан, зря ты так, – обиженно просюсюкал Ушан.
-Нас, в натуре, один знакомый пацык угостил и сказал: «курить слабая, а на рягу пойдёт», - ввернул Никитос.
-В общем так, пацыки, или мы пьем её все втроём, или пейте её сами, а я домой пошел, – отрезал Костя.
Пацаны, не на секунду не задумываясь, ответили:
-Блин, Костяныч, в чем базар?! Мы же это тебе и хотели предложить.
-Ладно, – сказал Костя, – сейчас я стакан вынесу, не с бутылки же пить.
Через минуту Константин вышел из дому; в руках у него была литровая банка воды и пустой стакан.
- По сколько пить будем?– спросил он у Ушана и Никитоса.
-В принципе трава-то слабенькая, так что давайте по стакану, – предложил Никитос.
-Хорошо, давай бутылку, я налью, – сказал Саторинко.
Костя взял из рук Ушана бутылку, налил из неё в стакан грамм двести ряги, протянул стакан с рягой Ушану и сказал:
-Давай Ушан, ты первый.
После того, как Ушан осушил стакан с рягой и запил её водой из банки, Костя повторил процедуру с наливанием, но сам не выпил, а, протянув стакан Никитосу, сказал:
-Теперь ты, братанчик.
Никитос выпил стакан до дна, но, в отличии от Ушана, запивать водой не стал, а, вместо этого, закурил сигарету; Константин же, взяв в руки банку с водой, пустой стакан и бутылку с оставшейся рягой, произнёс:
-Ну всё, пацыки, я пошел, счастливо оставаться…
Ушан посмотрел на Костю удивленным взглядом, а Никитос растеряно пролепетал:
-А ты?..
-Что я? – спросил Константин и улыбнулся.
-А ты шо…пить не будешь? – произнес Никитос голосом человека, которого оставили в дураках.
-Да у меня ещё дела есть, которые требуют трезвого ума…я вечерком выпью, – ответствовал Константин.
-Тю, Костяныч, так не поступают, – проговорил Ушан с обидой в голосе.
-У вас шо, пацыки, какие-то проблемки?! Так я их сейчас быстро порешаю!!! – изрёк Саторинко и с вызовом посмотрел на Ушана и Никитоса.
«Проблемок» у пацанов не оказалось, и поэтому они, попрощавшись с Костей и пожелав ему «фарту и масти», пошли себе восвояси. Константин же зашел в дом, поставил бутылку с рягой к себе в комнату, надел мастерку и, захватив с собой 50 гривен, отправился по каким-то своим делам прочь со двора.
Домой он вернулся где-то около 8-ми часов вечера. Был конец августа, и на улице уже смеркалось. Константин зашел в дом. Мама и сестра смотрели по телевизору какой-то сериал. Он прошел на кухню, помыл под краном руки, подошел к холодильнику, собираясь достать из него кастрюлю с борщом, но вдруг неожиданно вспомнил: «Твою мать, там же у меня ряга в комнате стоит!» Он закрыл холодильник, прошмыгнул в свою комнату, взял там бутылку с рягой, вернулся на кухню, вылил рягу в пустую чашку, посмотрел на неё и подумал: « Её тут грамм 200, не меньше… точно эти клоуны фигню какую-то сварганили... нет, я её пить не буду – вылью в парашу!» И Костя взял чашку с рягой, зашел в туалет и хотел было её вылить, но в этот момент в голове у него вдруг мелькнула мысль: «А если она нормальная?» Он стоял возле унитаза и раздумывал: «Если она нормальная, то будет замечательно, а если она окажется дерьмом, то я словлю этих уродов и набью им рожу!» Придя к такому решению, Константин, прямо не выходя из туалета, влил в себя всё содержимое чашки и сказал в слух:
-Точно порожняк! Хуй от неё что-то будет, у неё даже вкус голимый!
Это мнение Константина было так же далеко от истины, как было далеко от истины мнение Птолемея о том, что земля является тем центром, вокруг которого вращается солнце и все другие планеты. Дело было в том, что тот куст, из которого была сварена эта ряга, имел свою непростую генеалогическую историю. Недалёкие предки этого куста ещё лет 6-7 назад произрастали в Пакистане и принадлежали к той разновидности конопли, в которой естественное содержание тетрагидроканнабинола в структуре растения является максимальным из той максимальности, которую вложил в это растение замысел великой матери природы. Какими-то загадочными путями семена предков вышеозначенного куста попали в Украину и очутились в руках одного одержимого и рьяного барыги-селекционера; этот субъект ответственно отнесся к этим семенам и начал культивировать у себя в домашней теплице их интенсивное и профессиональное проращивание, используя при этом гумус самого высокого качества и самые эффективные удобрения. Таким образом Пакистанская конопля прижилась в Украине и стала удовлетворять потребности коренного населения этой страны. Удовлетворение потребностей коренного населения страны привело к тому, что материнская культура того куста, из которого Ушан и Никитос сварили рягу, была аккуратнейшим образом сорвана, грамотно высушена, искусно измельчена и сложена в большой пакет. Из большого пакета материнская культура перекочевала в стакан, который был высыпан в пакетик поменьше и продан одному небедному любителю покурить. Небедный любитель покурить приехал со стаканом травы к себе домой, позвонил своим друзьям и предложил им накуриться. Друзья откликнулись на это великолепное предложение и на бодрой рысце примчались к небедному любителю покурить в гости. Потом эти ребята извлекли из пачки папироску «Сальве», вытрусили из неё табак и забили в неё траву из вышеозначенного стакана. При забивании травы в папироску, было извлечено из содержания травы несколько мелких тёмно-зелёных семян. Эти семена были выброшены в пепельницу, а из пепельницы – в мусорное ведро; мусорное ведро, в свою очередь, было высыпано в пакет для мусора, а этот пакет выброшен в мусорный бак; из мусорного бака пакет попал в утробу мусоровозки, которая повезла его на свалку. Не доезжая до свалки, пакет выпал из кузова мусоровозки и пролежал на обочине дороги месяца четыре, пока его не нашел один праздношатающийся бомжик. Сей бомжик разорвал найденный пакет и высыпал его содержимое на снег (ибо дело происходило зимой). Тщательно исследовав высыпанное содержимое пакета, бомжик ничего ценного в нем для себя не обнаружил. По этой фатальной причине бомжик пошел своей дорогой, не забыв, однако же, обругать матом человеческую скупость и черствость. Мусор же из пакета остался лежать на обочине заснеженной дороги; и, конечно же, семена, находившееся в пакете, по этим естественным причинам попали в придорожную почву. Сошел снег, пригрело весеннее солнышко, семена проросли и породили два маленьких росточка. Один из этих росточков, невесть из-за чего, завял, а из другого через пять с половиной месяцев вырос тот самый куст, из которого Ушан и Никитос сварили рягу. Ряга из сего куста получилась такой убийственной силы, что 50 грамм этого напитка мог бы свалить замертво двух-трёх здоровенных мужиков, и, естественно, что добавлять в подобный напиток дурман было уже конкретным экстримом. Но Ушан, Никитос и Костик этого не знали и в безмятежном неведении влили в себя по 200 грамм этого дьявольского зелья.
Попрощавшись с Константином, Ушан и Никитос отправились на рынок; на половине дороги к рынку ряга начала нагребать, и пацаны чрезвычайно обрадовались.
-Класс, зацепило! – восторженно говорил Никитос своему другу Ушану.
-Да, заебись, не зря пили! – с не меньшим восторгом отвечал Ушан Никитосу.
Однако, когда они добрались до рынка, их восторг сменился полнейшим безумием, ибо пацанов накрыло так, что они поснимали с себя всю одежду и стали бегать между торговых рядов, размахивая руками и громогласно крича о том, что они ангелы; при этом на одном из ангелов из всей одежды было всего лишь два носка, а на другом ангеле носок был почему-то один, а, вместо второго носка, на голове торчала спортивная кепка, сдвинутая козырьком на затылок. И хотя торговцы на рынке были людьми битыми и видавшими всякие виды, но такого даже они не видывали. По сему, кем-то было решено, вызвать милицию. Приехавшая милиция покрутила обоих ангелов и отвезла их в участок. В участке тут же смекнули в чём дело и вызвали бригаду из психиатрической лечебницы. Приехавшие врачи увезли Ушана и Никитоса в наркологическое отделение местного дурдома, причем обоих в состоянии абсолютнейшего безумия, ибо Ушан к тому времени из ангела превратился в собаку и ничего членораздельного не произносил, а только по-собачьи лаял на людей; а Никитос даже собакой не был, – он стеклянными глазами смотрел в одну точку и с каким-то странным акцентом громко повторял одну и ту же фразу: «Комар джобо, я с армянами разговариваю!»
Так закончилось дело с Ушаном и Никитосом; с Константином же произошло следующее: выпив чашку ряги, он, так как был голоден, собрался откушать борща, но, по какой-то причине, вдруг раздумал, а, вместо этого, вышел на улицу, уселся на ореховый пенёк возле собственного сарая, достал из пачки сигаретку, понюхал её и с наслаждением закурил. Курил Константин не спеша, и, во время этого перекура, ему в голову неожиданно пришла соблазнительная мысль – сорвать гроздь винограда на соседской лозе. Докурив сигарету, Костя подкрался к соседскому забору, перегнулся через него и, по-свойски, вырвал себе большую гроздь спелого десертного винограда. Этот виноград бал янтарного цвета – крупный и продолговатый. На вкус виноград был мускатно-сладким и сочным, и когда Костя его ел, то, отчего-то, ему стало казаться, что такого вкусного винограда он, наверное, ещё не вкушал никогда. Вслед за этим приятнейшим открытием Костя сделал ещё одно не менее приятнейшее открытие – он вдруг явственно понял, что его нагребает. «А тяга есть!» - весело подумал он, и обрадовался тому, что не вылил рягу в унитаз.
А тяга вкрадчиво и коварно заползала в разум Константина. Она, как хладнокровный убийца, бесшумно кралась по организму, проникая своим дурманом в самые отдаленные уголки сознания. С каждой минутой тяга нарастала все больше и больше, и вдруг она превратилась в огромную океанскую волну, которая, набрав разгон, смыла сознание Константина и превратила его разум в груду разрозненного хлама. В сердце Кости влетел ужас, и вместе с ним, а точнее через него, прорвалась уродливый помысел: «УБЕЙ!!!» Сердце Кости сжалось в комок. Он попытался отогнать это, закрыть свои уши, чтобы этого не слышать; но всё было тщетным. Какой-то неуловимый инстинкт намекнул Косте на то, что надо бежать. И он побежал. Он не знал, куда он бежит и долго ли он бежит…он только слышал свои шаги и ещё что-то такое, что подсказывало ему о том, что его преследуют. Вдруг Константин увидел какой-то туннель. Туннель этот освещался единственной тускло горевшей лампочкой. Костя вошел в него и стал оглядываться по сторонам. Ничего подозрительного в туннели не было; единственное, что не нравилось Косте, было то, что на потолке туннеля сидел какой-то бомжеватый тип и бесцеремонно удовлетворял свою естественную нужду. Справив свою нужду, бомжеватый субъект спрыгнул с потолка, подошел к Константину и, дыша перегаром в лицо, полушепотом продекламировал:

В трагедии жизни, то ведает Бог,
Лишь страсти готовят её эпилог.
Напрасно злодеев кругом не смотри –
Мы преданы ложью, живущей внутри.

Костя в ужасе смотрел на бомжеватого типа, а тот, раскрыв свой беззубый рот, вдруг неистово и дико захохотал. Этот хохот был дурным, как бывает дурна венерическая болезнь. От этого хохота становилось дурно, душно и жутко. Не выдержав звукового напряжения, Константин выбежал из туннеля. Вокруг была кромешная тьма, и только из какого-то отверстия тускло сочился свет. Константин подошел к отверстию и приложил к нему своё ухо. Он услышал нервную авангардную музыку и гнусавое полупьяное бормотание. Спустя какое-то мгновение, бормотание сменилось на четкий мужской басок с металлическим оттенком, который произнес: «Костя, пройдет тридцать лет, и ты превратишься в Константина Петровича Саторинко. Ты заведешь семью, родишь двоих детей, будешь работать токарем на заводе, а по выходным ездить на дачу – пахать и засевать огород. К пятидесяти годам ты обрюзгнешь и пристрастишься к чаче собственного изготовления; ты будешь мечтать только о том, как бы трахнуть свою толстую, сварливую женушку, которая, не в укор ей будет сказано, всю свою жизнь весьма успешно и ловко обходилась и без тебя, ибо те несколько минут неуклюжих и нервных конвульсий, которые давал ей ты, она, увы, за секс никогда не считала, и, поэтому, всю жизнь искала удовлетворения на стороне». После этих слов мужской басок с металлическим оттенком несколько раз смачно выругался матом, сплюнул, откашлялся и продолжил: «Дедушка Бзден Ли Сварогович был старым мастером кунг-фу, и, как всякий старый мастер, скептически относился к форме техники, отдавая дань предпочтения гармонии содержания, и по сему будни дедушки Бзден Ли Свароговича проходили в созерцании энергий изобретённых им ударов. Все удары были в общем-то хороши, но был среди них такой, который в особенности восхищал старого мастера. Этот удар назывался – Вселенная. Дедушка Бзден Ли Сварогович сам создал этот Великий удар – и это было хорошо; но плохо было то, что удар сей не был опробован, удар не прошел испытания реальным противником. И как же теперь быть? А тут ещё глубокая старость – гнет прожитых лет, упадок рассудка и всё такое-прочее… Оставалось одно – зеркало! Дедушка Бзден Ли Сварогович часами смотрел на зеркало и думал, думал, думал… Отражение пленяло его. Собственное отражение было тем единственным противником, на котором можно было бы испытать свой взлелеянный удар. Но тут было много противоречий, а жизненный опыт научил старого мастера обходить противоречия стороной. На что же решиться? Как быть? Зеркало, вечное зеркало – тебя не обманешь, но и на тебя найдется управа, да и удар, к тому же, на удивление хорош, ибо кунг-фу никогда не было шуткой, особенно в искусных руках старого мастера. И, конечно же, он решился. Решимость пришла среди ночи. Ему не спалось. Он встал со своего одра и запалил свечу. Зеркало отразило все – и свечу, и одр, и старика. Он сконцентрировался… сконцентрировался мгновенно. Энергия Ци заполнила его тело в долю секунды. Старости словно и не было. Он опять был Великим Мастером – грозным витязем под стягом Вечности. И резанул удар!!! Хлестко, молниеносно, сокрушающе… и зеркало разлетелось на мелкие осколки, разрывая в хлам отражение Великого Мастера. А Великий Мастер потушил свечу, лег на одр и заснул крепким стариковским сном, ведь ему надо было завтра рано вставать и копать свой огород; поэтому-то сон его был легок и приятен, ведь удар под названием Вселенная – получился, и кунг-фу снова себя оправдало».
Косте надоело слушать эти россказни, он отстранился от отверстия, внимательно посмотрел перед собой и увидел, что он стоит перед закрытой дверью собственного дома. Это его ничуть не удивило. Он взялся за дверную ручку и открыл дверь. В доме был полумрак, а с кухни доносился гомон непринуждённой беседы. Константин прошел на кухню. На кухне, как ни в чем не бывало, спокойно сидели и беседовали четыре человека. Один из этих четырёх был Альбертом Эйнштейном, другой Фридрихом Ницше, третий Николаем Бердяевым, а четвертый Лао Цзы. Альберт Эйнштейн сидел на стуле и безнадёжно пытался раскурить свою потухшую трубку. На против Эйнштейна стоял Бердяев и, как паровоз, дымил огромной кубинской сигарой. За столиком скромненько восседал старичок Лао Цзы, и, по-видимому, не вникая в беседу, отрешенно пил зелёный чай; а на другом конце стола, как раз на против Лао Цзы, сидел Ницше и прямо с горла бутылки маленькими глотками цедил рейнвейн. Эйнштейн, не обращая никакого внимания на вошедшего Константина, обращаясь преимущественно к Ницше, сказал:
-Вы заблуждаетесь, уважаемый коллега… теория относительности никогда не свидетельствовала о том, что истины нет. Эта теория, как раз напротив, указывает на то, что есть абсолютный закон, в полной мере говорящий о том, что вселенная, и уж тем более человек со всей своей психологией, является субстратом глубочайших законодательных аксиом.
Фридрих Ницше с неохотой оторвался от горлышка бутылки и, голосом сильно подвыпимшего человека, произнес:
-Альберт, к черту аксиомы! Вы же немец!.. ах да, вы не немец, вы еврей…ну…впрочем, какая разница! Ваши аксиомы с натяжкой годятся для физики, – и то не всегда! – а в философии с аксиомами беда, ибо философия это проститутка… она требует твердой валюты и твердой платы за предоставленные услуги.
-Господа, – произнес вдруг Бердяев, – по-моему, этот спор становится беспредметным. Какая польза от умозрительного противоречия между субъектом и объектом, ежели субъективное бывает объективным, а объективное субъективным.
- Ха – ха – ха!!! – захохотал Ницше, – русская философская школа!!! Колёк, хватит гнать!!! За вашей русской философской школой прячутся немецкие морды Канта и Гегеля, да ещё, пожалуй, немытая рожа еврея Иисуса.
-Фридрих, ты не прав, – сказал Эйнштейн, обращаясь к Ницше. – За Колиной школой стоит вся Азия с её раскосыми глазами, в которых отражается пламя шаманских костров и сюрреалистических трансов.
-Азия?! – заорал Ницше и, указывая перстом на Лао Цзы, выпалил. – Вот она Азия!.. сидит, молчит и пьёт свой чай.
Лао Цзы, прищурившись, посмотрел на Ницше и спросил:
- Ты, наверное, чего-то хочешь?
- Старик, – ответил Ницше, – я хочу услышать от тебя истину… простую, пресную истину. И пускай она будет, как несоленый суп, от которого хочется блевать…но, не смотря на это, я хочу её услышать.
-То, что можно сказать, не есть извечное Слово, – почти прошептал Лао Цзы.
-Ах ты рожа китайская, насмехаться вздумал?! – заорал Ницше на всю кухню и запустил в Лао Цзы бутылку с вином.
Лао Цзы внезапно исчез, и бутылка, не обнаружив своей цели, разбилась о стену. Вслед за Лао Цзы исчез Эйнштейн, а за ним и Бердяев. Последним исчез Ницше, и Константин остался на кухне один. Постаяв на кухне с минуту и убедившись, что ничего подозрительного здесь больше не происходит, Константин отправился к себе в комнату. Войдя в неё, Костя не без удивления увидел, что у него в комнате нет потолка – место потолка занимала глубочайшая, беззвездная небесная бездна, из которой нелепо торчала старенькая деревянная лестница. Константин подошел к лестнице и стал неистово карабкаться на верх. Лез он долго, быть может, минут двадцать или тридцать и, в конце концов, очутился в плотной черной тьме. «Где это я?» - подумал Костя, и тут же услышал около своего уха весьма приятный женский голос:
-Ты, в собственном анусе.
- И как мне теперь отсюда выбраться? – спросил Костя у женского голоса.
-Прыгай с лестницы вниз, – ответили Косте.
Константин прыгнул вниз и полетел в бездонную пропасть. Через несколько секунд полета, он увидел внизу серый бетонный пол, а еще через несколько секунд он ударился об этот пол, и его сознание померкло.


ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Константин Петрович Саторинко, прибывая в блаженном состоянии привычного вечернего опьянения, включил свое старенькое радио; заиграла нежнейшая восточная музычка, и мягкий голос из радиоприёмника вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты: «Хвала Творцу! Милостивому и милосердному Господу миров, Праведному Царю в день суда! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели! В этот вечерний час с вами наша интеллектуальнейшая передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. По давно установившейся традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:
«Один раз философ Кратил спросил у своего учителя философа Гераклита:
-Учитель, что вы думаете о женщинах?
-Сынок, нет праведницы, кроме Божьей Матери, – ответил Кратилу Гераклит».
Вот такая вот, дорогие друзья, притча. А тем, кто к нам только что присоединился, я с удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире старая, добрая передача «Философское радио» и я её вечный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас, дорогие радиослушатели, в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» вы услышите продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Текст этого замечательного произведения читает…»
Константин Петрович выключил радио; привычным движением руки взял, стоявшую на столике, бутылку с шестидесятиградусной домашней чачей, налил себе из этой бутылки полную рюмку, посмотрел на эту рюмку и задумался. «Нет, я унижаться перед ней больше не буду, – думал Константин Петрович, представляя в своём сознании такое родное, и в тоже время такое опостылевшее, тело своей жены, – пусть она теперь без мужика немного поживет; посмотрим кто из нас быстрее сломается. Мне-то что? Я и без секса жить могу… в конце концов у меня чача есть». И Константин Петрович залпом осушил рюмку. В это же время, супруга Константина Петровича лежала в своей кровати и думала: «Странно, что же это Костя не приходит? Наверно обиделся и дуется, а может быть, характер мне свой показать хочет… тоже мне ещё герой! Ничего, попостишься с месяц, как шелковый станешь! Тут главное палку не перегнуть, чтоб он «налево» не пошел. Впрочем, какое там «лево», с его-то мужскими способностями? Главное чтобы он шалить не стал, и деньги в дом приносил. Амбиции амбициями, а домашний очаг и семейный бюджет – святое!» Придя к такому банальному, но верному умозаключению, Нина Васильевна перестала думать и, через минут пять, погрузилась в пуленепробиваемый богатырский сон.

ГЛАВА ТРЕТЯЯ

Между писателем и читателем издавна установились какие-то странные, а под час и ни на что не похожие, отношения. Писатель, ежели он не откровенный конъюнктурщик, всегда ищет искреннего товарища в лице своего читателя; читатель же, если он не законченный простофиля, «искренним товарищем» быть не жаждет, потому как всякий более-менее развитой читатель, как правило, себе на уме; и поэтому-то, если более-менее развитому читателю попадется под руки книжица доселе незнакомого ему писателя, то он, сам того, быть может, не желая, обязательно подумает: «Видали мы вашего брата!» По этой фатальной причине всякий писатель непременно будет балансировать на лезвии трагикомического выбора: либо, не выказывая себя, оставить читателя один на один с героями своего произведения; либо же обнаружить себя, раскрыть свои карты и попытаться ввести читателя в мир совместного диалога и совместных философических созерцаний. При таком скользком положении вещей приходиться многое учитывать. Во-первых, необходимо учесть то, что не с каждой тропы попадешь в попы, следовательно и прыть писательскую иногда полезно и поумерить, дабы не попасть в жесткий просак; во-вторых же, не смотря на заверения некоторых знатоков, нужно учитывать то, что жизнь настолько широка и предметна для отсутствия исключения философского открытия, что не воспользоваться этим может только тот, кто сам того желает. В связи с этим утешительным выводом мне, почему-то, вспоминается одна странноватая мистическая история, произошедшая со мной лет 25 тому назад. В то время мне было около шестнадцати лет; я был наивен, и по этой простительной причине исступлённо интересовался оккультизмом, эзотерикой, теософией и магией, что отнюдь не помешало мне полюбить одну субтильную и очаровательную девушку, которая, хотя и проживала неподалёку от того дома, в котором в то время жил я, но которая, на моё тогдашнее несчастье, была со мной не знакома настолько, что едва ли догадывалась о моём существовании. По причине общеизвестной юношеской застенчивости, которой я в те годы был исполнен сверх всякой меры, я никак не мог решиться на знакомство с предметом моей любви, но это мне вовсе не помешало строить самые фантастические планы не только моего будущего знакомства с этой девушкой, но и моих с ней будущих самых возвышенных и нежных отношений. Вскоре я устал от бесплодных мечтаний и стал изыскивать реально-предметный способ для знакомства с объектом моего чувства. Перебирая в своей голове все возможные варианты решения своей амурной проблемки, мне пришла на ум сумасбродная идея – уладить все свои сердечные дела при помощи магии. Дело в том, что незадолго до всех этих событий, я купил в какой-то книжной лавке книгу «Магия» некоего Папюса. Книга эта была толста и объёмна, и представляла собой этакое разношерстное и поверхностное руководство по части данного предмета, так что была скорее справочником для начинающих, чем серьезным пособием, к которому рискнул бы обратится искушенный профессионал; но, несмотря на это, в этой книжечке было все, что мне в то время было нужно, а именно: в ней было десятка два, а то и три, всевозможных инструкций по предметности осуществления любовных заговоров и приворотов. С тщательной скрупулёзностью исследовав все предлагаемые привороты, я остановил свой выбор на одном из них, который, во-первых, был самым простым в техническом аспекте своего исполнения, а во- вторых, что и было для меня самым главным, приворот этот обеспечивал именно такой результат, который полностью удовлетворял ту форму моей цели, о которой я в то время мечтал, и ради которой, собственно говоря, и предпринимал все те магические начинания, о которых я так подробно повествую. Говоря же о самом привороте, следует сказать, что осуществлялся он так: нужно было вырезать специально освященным резцом на специально освященной пластине из меди формулу коротенького заклинания, состоящего буквально из нескольких слов, одним из которых было еврейское слово – «Саваоф»; после этого было надобно медную пластину, с вырезанным на ней заклинанием, замотать в чистый пергамент, сделанный из кожи девственного ягнёнка, и на этом пергаменте (специальным магическим пером, вырванном в полночь с пятницы на субботу из правого крыла черной курицы !) написать имя того человека, личность которого нужно было приворожить; после этого требовалось – замотанную в девственный пергамент пластину обмотать волосами человека, являющегося предметом вашего магического воздействия; и уж после всего этого, нужно было взять с собой необожженную церковную свечу и обмотанный волосами сверточек с медной пластиной и выйти со всеми этими причиндалами в полночь с пятницы на субботу до глухого перекрестка, на перепутье которого рекомендовалось стать на колени, положить перед собой вышеописанный сверток, поставить на него церковную свечу, запалить эту свечу и, во время того пока она горит, прочитать несколько раз специальное заклинание, слова которого я сейчас, по естественным причинам давности прошедших лет, запамятовал, но сущность которого была так же нелепа и бестолкова, как и вся сущность предпринимаемой мною магической процедуры. Не смотря на всё, я с пылом и рвением приступил к осуществлению своей колдовской компании. В начале мне требовалось достать «освящённую» медь. Порывшись у себя в сарае, я нашел полутораметровый кусок дюймовой медной трубы. При помощи ножовки по металлу, зубила и молотка я приготовил себе нужную для дела медную пластину. Возиться со священным резцом я тоже не имел желания, поэтому мною было решено обойтись простым плотницким гвоздем среднего размера, который был достаточно пригодным не только для того, чтобы нацарапать на меди коротенькое заклинание из толстой книги Папюса, но и которым, при большом желании, можно было бы нацарапать на меди и всю книгу Папюса со всей той тарабарщиной, которая в этой книге имелась. Итак, проблема с медью и резцом была с легкостью решена. Еще с большей лёгкостью решилась проблема с пергаментом сделанным из кожи девственного ягнёнка и с магическим пером вырванным в полночь с пятницы на субботу из правого крыла черной курицы. Я – о святая наивность! – решил, что чистый листок с обычной школьной тетрадки в клеточку и обыкновенная шариковая ручка ничуть не хуже, чем вышеупомянутый девственный пергамент и вышеупомянутое магическое перо. Таким образом почти всё было готово для дела, оставалось одно – достать церковную свечу и волосы предмета моей любви. Церковную свечу я достал без особых трудностей – благо что церковь не утратила потенциала заниматься коммерцией; а вот с волосами получился настоящий анекдот: чтобы достать волосы, я подговорил одного двенадцатилетнего шалопая, который пообещал мне достать эти самые волосы в обмен на то, что я дал торжественную клятву этому шалопаю, что подарю ему маленькую гитарку и научу его заклинанию, которое поможет ему сделаться правой рукой дьявола, благодаря чему он будет иметь всё, что душа его пожелает и, в добавок к этому, будет гонять по аду на крутом мотоцикле, постреливая на право и на лево из многозарядного помпового ружьеца. И что бы вы думали? Этот двенадцатилетний отрок оказался действительно ловким канальей, и через несколько дней, к вящей моей радости, принес мне требуемые волосы. Оказалось, что сей юный вундеркинд – просто-таки среди бела дня! – подбежал к моей возлюбленной девушке, выдернул из её несравненной головки несколько длинных и светлых волос, и был таков! А дальше события разворачивались так: поблагодарив моего юного помощника и насулив ему всяческих благ, я забрал у него волосы и стал дожидаться пятницы. В пятницу же (часов в 10 вечера) я вырезал на медной пластине таинственное заклятье, после чего написал на тетрадном листке имя предмета моих чувств, затем завернул в этот тетрадный листок медную пластину с заклятьем и этот сверточек аккуратненько обмотал приготовленными волосами. Проделав все эти манипуляции, я, вооружившись часами, стал дожидаться полночи. Во время этого ожидания сознание моё начало раздваиваться: с одной стороны я свято веровал в магию, со стороны же другой я сомневался, – а вдруг не получиться? Чтобы развеять свои сомнения, я решился загадать себе на картах. Я взял колоду карт, положил её перед собой и подумал: «Если сейчас из этой колоды я вытащу червовую даму, то всё получится; а если не вытащу – значит всё это полная ерунда!» Я вытащил карту из середины колоды. Выпала червовая дама. Таким образом последние сомнения мои исчезли, и я, уверенный в своей силе, отправился на перекрёсток. На перекрёстке я проделал все то, что надобно было проделать, а потом – так как это требовалось по условиям магического ритуала – я взял остатки церковной свечи и сверток и, придя домой, засунул их в левую туфлю своей обуви. Теперь оставалось только одно – ждать до воскресенья. В воскресенье же, особа, на которую был наведён приворот, должна была явиться ко мне и, как обещал Папюс, должна была исполнить любое моё желание. Без особого труда можно догадаться, что время ожидания тянулось для меня чрезвычайно долго. Но, как бы оно там ни было, а воскресенье в конце концов наступило. Да… наступило воскресенье, и она пришла. Как она могла прийти? Почему она пришла? Зачем она пришла? На эти вопросы я не мог ответить тогда и уж тем менее могу ответить сейчас. В этом случае остаётся сделать одно, – учесть факт как факт, и отнести его к разряду феноменальных, и уж после всего этого задать самому себе старый философский вопрос: что есть свобода и что есть судьба? Хотя сейчас, с пьедестала пережитого опыта, я бы не стал заниматься философским пересыпанием аналитического песка из одной руки в другую, сейчас я бы обратил внимание на иное не менее любопытное явление во всем этом деле. Женская логика и женское мышление – вот имя этому явлению. Мужчина, например, может зайти к незнакомой женщине в гости только при одном условии – если он будет под существеннейшим хмельком-с. Женщина же может прийти в гости к незнакомому мужчине в абсолютно трезвом состоянии, и это есть главное отличие женского мышления от мышления мужского. Если мужчина хочет понять женскую логику, ему нужно осушить никак не меньше литра. Почему, именно, не меньше литра? Потому что упрямые апокрифические слухи говорят о том, что Творец, создавая женщину, был под такой изрядной «мухой», которая свидетельствует о том, что Он, колдуя над адамовым ребром, треснул по самым скромным подсчетам литр, а то и два. И действительно, Творцу вселенной нужно было немало выпить, чтобы заложить в идею женщины потенциал, проявление и развертывание которого вылилось бы в странную форму явления «childfree». Childfree – плоский отголосок той темы о женской эмансипации и женском равенстве, которая была поднята французскими мужчинами в пресловутую эпоху Просвещения и с успехом раскручена в первой половине 19-го века, и которая, попав в нежные руки омужчинившихся феминисток 21-го столетия, вылилась в загадочный женский лозунг – «Свободная от детей». Если бы какая-либо женщина сказала мне: «Я свободна от вредных привычек и поэтому я счастлива!» - я бы ей поверил и даже поздравил бы её с этим достоинством, которое – ей-богу! – достойно всяческого уважения, тем более в наш замысловатый век, в котором можно увидеть, как молоденькие мамочки левой рукой качают колясочку с младенцем, а правой виртуозно умудряются совать себе в рот сигарету и горлышко пивной бутылки. Но, ежели же, какая-нибудь женщина начнет уверять меня в том, что она счастлива потому, что не имеет детей, то тут уж я позволю себе не только в этом усомниться, но – да простят меня уважаемые сторонники женской эмансипации и феминизма – тут уж я откровенно подумаю, что сказавшая это особа либо свалилась с луны, либо же объелась белены. Представьте себе одинокую, согбенную, седовласую, морщинистую, бездетную старушку, которая одиноко сидит в какой-нибудь пропахшей лекарствами комнате, сидит один на один со своей старостью, сидит без детей, без внуков, сидит неделями, месяцами, годами; а после этого представьте себе ту же старушку, которую окружают (любящие и уважающие её) взрослые дети, старушку возле которой играются и копошатся её милые и любимые внучата, которым она печёт пирожки и рассказывает забавные и поучительные сказки. А теперь ответьте на вопрос: перспектива какой старости кажется вам наиболее счастливой? Правда, если быть в этом вопросе до конца справедливым, то путь через одиночество к счастью может быть и тем путем, который проходит через религиозную аскезу и то подвижничество, по которому шли Елена Казимирчак-Полонская, Мария Египетская, Мать Тереза и другие…однако не следует думать о том, что путь духовных подвигов легче чем путь мирского быта, да и вообще, кто может ответить на вопрос: что легче и лучше, не соблюсти свою деву и родить в мир человека, либо соблюсти свою деву и через подвиги стать Святой? Впрочем, главное чтобы ваш жизненный выбор не принес вам разочарования; что же касается меня, то мне остаётся только одно – вернуться к нашему роману и посмотреть, чем же теперь занимается наш герой. О, я конечно могу и не возвращаться, но тогда я рискую скатиться в недра обывательской болтовни, например о том, что цены на базаре растут не по дням, а по часам; впрочем, вопрос о ценах на продукты – вопрос отнюдь не пошлый. Помните слова из песни Владимира Семёновича Высотского:

Было время и цены снижали,
И текли куда надо каналы,
И в конце куда надо впадали.

А ведь время-то, про которое поёт Высотский, было время «сталинское»! «Сталинское время» - время снижения цен на хлеб и время дьявольского снижения цены на человеческую жизнь. Может быть, мы когда-то доживём до такого времени, что и цены будут падать, и зла в мире больше не будет. Хотя…есть опасность, что если цены будут очень сильно падать, то в конце концов они упадут до нуля, а потом упадут в минусовую степень своего исчисления. Что же тогда произойдёт? Этого я вам не скажу, я только могу сообщить о том, что наступило погожее июльское утро, и что в комнату к спящему Константину Саторинко вошла его мама, которая, мягко дотронувшись до руки сына, произнесла:
-Костюша, вставай…половина восьмого уже, ты на работу опоздаешь.
Константин открыл глаза, посмотрел на свою маму, улыбнулся и, снова закрывши глаза, сонным голосом пробормотал:
-Ма, поставь чайник…только не заваривай, я сам себе забадяжу.
-Хорошо сейчас поставлю. Я там овсянку сварила и омлет сделала…
-Благодарочка, мамулька! Сейчас встаю…
-И где ты только, Костюша, эти словечки берёшь? «Благодарочка», «забадяжу» - что это за слова такие? Переделанный язык какой-то… раньше молодёжь так не разговаривала. Раньше, боже упаси, чтобы кто-то матюгнулся, а сейчас только и знают, что матюгаются… даже по телевизору ругань показывают, – со вздохом произнесла Валентина Ивановна и вышла из комнаты.
Константин встал с кровати и стал собираться на работу. Сначала он пошел в ванну и там минут десять принимал холодный душ. Освежившись под прохладной струей душа и старательно вычистив зубным порошком зубы, Константин отправился пить свой утренний чай. За чаем Костя увидел, что его мать куда-то торопилась и собиралась.
-А ты, мамулька, куда намылилась? – спросил Саторинко у матери.
-Я, Костюша, в больницу – анализы надо забрать.
-Да брось ты, мам, все эти больницы, от них толку как с козла молока! Только себя растревожишь, – проговорил Константин и встал из-за стола.
-Что делать, котик, чувствую я себя неважно, может врачи какое-то лечение назначат, – сказала мать и с грустной нежностью посмотрела на сына.
-Лады, мамулька, я побежал… и так уже опаздываю, – торопливо произнес Константин и, обнявшись на прощание с мамой, вышел из дому.
На место своей работы Константин попал с минимальным опозданием, хотя, эти минимальные опоздания превратились у Кости в ежедневное постоянство, к которому все уже почти привыкли и поэтому не обращали на это почти никакого внимания. Вообще-то, говоря о любой работе со знанием этого предмета, можно безошибочно сказать: в полной мере хороша только та работа, на которой начальником для самого себя являешься ты сам. Ежели же начальником является кто-то другой, то работа тем более будет хороша, чем менее твоё начальство будет попадаться тебе на глаза. Если же ваша работа устроена таким образом, что вы вынуждены прибывать пред лицом начальства в полном объёме времени своего рабочего дня, то тут, смею вас заверить, нет ничего лучше, чем иметь над собой в качестве начальника либо холостого в расцвете сил мужчину, либо молодую и счастливую в браке женщину. Почему так? Потому, что именно у такого начальства будет менее всего проблем в личной жизни, а значит и настроение у такого начальства всегда будет хорошее. Но храни вас Бог от начальства в лице незамужней и неудовлетворенной женщины, или от мужчины, страдающего импотенцией и геморроем.
Что же касается того начальства, которое бдительно руководило работой Константина, то оно (т. е. начальство) присутствовало на своем рабочем месте только в качестве своего полнейшего отсутствия. И в самом деле, зачем конторе, которая занимается городскими курьерскими доставками, – а именно в такой конторе работал Константин в должности посыльного курьера, – зачем подобной конторе иметь в своих стенах присутствие своего непосредственного начальства? Такие конторы, как правило, обходятся и существуют без нажима руководящих рычагов, ибо напоминают собой такой двигатель, который, будучи заведённым один раз, работает до тех пор, пока существует система, обеспечивающая его поступательное движение.
Итак, придя к себе на работу, Константин сразу же погрузился в стремительный водоворот своего рабочего дня, традиционно начавшийся с того, что Костя и ещё несколько таких же как он курьеров, заварили себе по чашке кофе и, закурив по сигаретке, завели разговор на весьма отвлеченные темы. Этот разговор закончился тем, что в комнату к разговаривающим вошла Галина Михайловна (это была женщина, отвечающая за распределение доставляемых заказов) и, напустив на себя строгость, грудным голосом произнесла:
-Эй, оболтусы, может хватит лясы точить?! Заказ надо на Богдана Хмельницкого отвезти.
-Большой? – спросил кто-то из присутствующих в комнате.
-Пакет, – неопределённо ответила Галина Михайловна и, улыбнувшись, спросила, – ну что, орлы, кто поедет?
-Пусть Саторинко едет. Его сегодня очередь быть первым. Тем более он на работу вечно опаздывает, – заговорили в комнате оживлённые голоса.
-Да я-то что?! Я и не отказываюсь, – весело проговорил Константин и, вслед за Галиной Михайловной, вышел из комнаты, и отправился выполнять заказ.
Для курьерской доставки требуемого пакета Константину понадобилось никак не менее часа времени; после свершения доставки Константин снова вернулся в контору, где ему было велено отвезти кое-куда кое-какие документы. После этого была ещё одна доставка, а потом ещё одна. Контора работала до пяти, и в конце рабочего дня, часа в четыре по полудню, Галина Михайловна обратилась к Саторинко голосом уставшей женщины:
-Что, Костя, заморился?
-Не очень… а что?
-Ещё одну доставочку нужно сделать.
-А что там?
-Доставка специально для тебя, ты же у нас самый галантный курьер…
-Что, опять цветы? – с улыбкой спросил Саторинко.
-Да, Костя, цветы. Отвезешь и езжай домой, только Дон Жуана там из себя не разыгрывай.
-Да, Дон Жуана… выйдет какой-нибудь крокодил, так поневоле не разыграешь, – парировал Костя остроту Галины Михайловны.
-Фу, Костя, как грубо! Жениться тебе надо. Свою жену, небось, крокодилом бы не назвал.
-Ладно, Михайловна, кончай мораль качать, говори адрес, и я поехал.
И Константин отправился выполнять доставку. Приехав с букетом цветов по указанному адресу, Саторинко в конце концов очутился перед серой металлической дверью какой-то частной квартиры. На звонок в дверь из квартиры величаво выплыла шикарная женщина бальзаковского возраста, одетая в соблазнительный коротенький шелковый халатик, под которым, не менее соблазнительно, прятались роскошные формы рубенсовской красавицы. Женщина беглым взглядом взглянула на цветы и, не обращая на них более внимания, оглядела фигуру Кости взглядом хищницы и, с видом лукавой кошки, которая собралась съесть беззащитную мышь, произнесла:
-Вы, должно быть, ужасно устали? На улице сегодня такая жара…
Константин Саторинко принадлежал к той породе мужчин, которых нимфоманством и намёком не испугаешь; поэтому-то он мгновенно включился в игру и сделал свой ход:
-Да…жара! Бегаешь целыми днями по городу, и водичкой холодной никто не напоит.
-Ах, бедняжка, – протянула женщина с неподдельным сожалением и нежным голоском тут же добавила, – а у меня в холодильнике компот стоит… не желаете угоститься?
Константин от предложения не отказался, и уже через минуту, сидя в уютной кухне, пил холодненький, щедро насыщенный фруктами компот и непринуждённо флиртовал с хозяйкой квартиры, которая, при знакомстве с Костей, отрекомендовалась Аллочкой, сославшись на то, что обожает уменьшительно-ласкательные имена.
-Неужели вам так важно знать, есть у меня муж или нет? – лукаво спросила Аллочка и посмотрела на Константина плотоядным взглядом.
-Я ужасно ревнивый и не люблю ни с кем делиться, – ответил Костя.
Аллочка с озорством посмотрела на Константина и тихим, взволнованным голосом произнесла:
-А разве я давала вам повод для ревности?
-Красота очаровательной женщины сама по себе служит поводом для ревности, независимо от того существует ли какой-либо повод вне этого или нет, – льстиво произнёс Костя.
-Вы большой лгунишка! Я вовсе не так уж очаровательна и красива…
-Ты божественна! – перебил Саторинко.
-Разве мы перешли на «ты»? – с напускным удивлением спросила Аллочка.
-Да, мы перешли на «ты».
Аллочка немного помолчала, а затем томным, сулящим пламенные восторги, голосом, как бы невзначай, пролепетала:
-Что-то у меня поясница разболелась, надо своей массажистке позвонить.
-Зачем звонить, давай я тебе массажик соображу, – развязано выговорил Костя и почувствовал, как по его телу разливается горячая волна похоти и возбуждения.
-А ты умеешь? – спросила Аллочка, изображая на своем лице гримаску игривого недоверия.
Костя уверенно встал со своего стула, уверенно подошел вплотную к Аллочке, уверенно обнял её за талию левой рукой и крепко прижал к себе; правая же рука Константина уверенно проскользнула к Аллочке под халатик и, ощущая нежную шелковистость женской кожи, устремилась к таинственному месту горячего Аллочкиного лона.
-Стой, стой, сумасшедший… не здесь! – с трудом выговорила Аллочка, вырываясь из цепких объятий Константина.
-А где? – спросил Костя, тяжело дыша.
-Пошли в спальню, – предложила Аллочка, и грациозно выскользнула из кухни.
Когда они вошли в спальню, Аллочка привычным движением скинула с себя халатик и, ничуть не стесняясь своего белого, упругого, фигуристого, обнаженного тела, колоритно разлеглась на манящих просторах широченной кровати. Константин присел на кровать и, нагнувшись к Аллочке, нежно поцеловал её в шею. Аллочка полузакрыла глаза и, обхватив голову Константина своей опытной рукой, хотела что-то шепнуть ему на ушко, но… но в этот момент, разрывая тишину уютной Аллочкиной квартиры, прозвенел безжалостный и неожиданный звонок в дверь. Аллочка с прытью злобной пантеры резво вскочила с кровати и, торопливо напяливая на себя халатик, скороговоркой зашептала:
-Блин, муж пришел! Залазь быстро в шкаф, это муж пришел!
-В какой ещё шкаф?! Какой муж?! – ошалело пробормотал Саторинко.
Вся игривая нежность исчезла с лица Аллочки, а, вместо этого, на нем проступил лик средневековой ведьмы. Она, не повышая своего голоса, ядовито зашипела на Костю:
-Придурок! Мой муж пришел! Быстро лезь в шкаф!
Аллочка торопливо открыла перед Константином дверь большого, поместительного платяного шкафа, и он послушно полез в это классическое убежище, которое с давних пор служило спасительной цитаделью для многих любовников.
Дверь шкафа закрылась, но через мгновенье она опять открылась, и Константин услышал жесткий Аллочкин шепот:
-На туфли свои возьми!
Аллочка швырнула Косте его туфли и закрыла в шкафу дверь.
В шкафу пахло чистой одеждой, и было темно, душно и неуютно. Весь нелепый комизм сложившейся ситуации обострялся для Кости еще и тем, что прежде он никогда в подобную неловкость не попадал. Его кинуло в пот. Он сидел, стараясь по тише дышать, и напряженно вслушивался в звуки, которые искаженно просачивались в шкаф из Аллочкиной квартиры. Вдруг звуки эти сделались четче и громче, и Костик раздельно и ясно услыхал за стенкой шкафа беззаботный Аллочкин смех и требовательный, но мягкий, басок мужского голоса:
-Ну же, Аллюсик, снимай халатик, я так по тебе соскучился.
-Пупсик, ты бы сначала поужинал, а потом уж приставал, – шаловливо ответила Аллочка.
-Ничего не хочу, Аллюсик, только тебя хочу! – проговорил мужской голос.
-Ах ты шалунишка!!! – взвизгнула Аллочка.
-Покажи мне свою попку!!!
-Фу, бесстыдник!!! – снова взвизгнула Аллочка и громко захохотала.
Послышался шум какой-то возни, после чего страстный мужской басок проговорил:
-О, мне так нравится твоя попка!
-Подожди, пупсик, подожди! – затараторила Аллочка сквозь смех. – У меня для тебя есть маленький сюрприз…
-Какой ещё сюрприз?! К черту все сюрпризы!..
-Ну, пупсик, послушай, а не то я обижусь…
-Ладно, говори… какой там у тебя сюрприз?
-Помнишь, пупсик, мы как-то говорили, что неплохо было бы разнообразить нам… разнообразить нам… наши амурные игры и пригласить к нам партнера или партнершу?
-Ну, помню… и что?
-Я его пригласила.
-Кого ты пригласила?
-Партнёра.
Воцарилась непродолжительная тишина, после которой удивленный мужской басок произнес:
-Па-р-т-н-е-р-а?!!
-Да, – робко пролепетала Аллочка.
-Где он?! – грубо спросил мужской голос.
-Он в шкафу, – кротко ответила Аллочка.
Когда Константин услышал этот ответ, он почувствовал, как по его телу пробежал судорожный озноб. Он буквально сжался в комок и замер от напряжения. В комнате, между тем, вспыхнула небывалая сумятица: мужской голос очень громко что-то кричал, а вслед за ним, перебивая его и переплетаясь с ним, что-то кричал голос женский. Потом послышался звук звонкой пощечины, и злобный мужской бас завопил:
-Я убью его!!!!!!!!!!!!!!
Саторинко услышал, как к шкафу кто-то порывисто подскочил; резко открылась дверца, и Костя увидал перед собой тощую, невысокую фигурку мужчины, внешность которого напоминала классический образ провинциального клерка со всеми вытекающими отсюда последствиями: очки в толстой роговой оправе, измятый галстук и традиционная плешь.
-Как вы посмели проникнуть в шкаф к моей жене?!!!!!!!!!!!!!! – закричал «клерк» на всю квартиру.
-Пупсик, успокойся!.. Я все тебе сейчас объясню! – перепугано щебетала Аллочка за спиной своего мужа.
-Аллюсик, не нужно мне ничего объяснять…да не нужно… я и так все прекрасно понимаю!!!!!!!!!!!!!! – еще громче закричал «клерк».
-Пупсик!..
-И не смей называть меня пупсиком, я терпеть не могу этого дурацкого названия!!!!!!!!!!!!!! – закричал «клерк» на свою супругу, а потом, обращаясь к Константину, возгласил, – вылезайте, сударь… у нас с вами отдельный разговор.
Есть люди, к ним, кстати, и принадлежал муж Аллочки, которые даже при самых экстремальных ситуациях не теряют присущей им интеллигентности, ибо люди подобного пошиба всосали эту интеллигентность едва ли не с материнским молоком. Такая интеллигентность встречается в наш век все реже и реже и, хотя она не может не быть достойна всяческого уважения, но, как показывает суровая жизненная практика, зачастую такая интеллигентность выглядит весьма комично, ибо ежели вы обнаружили, что ваша жена прячет в – вашем! – шкафу своего любовника, то, мне почему-то кажется, едва ли стоит обращаться к этому любовнику на «вы», впрочем, муж Аллочки считал иначе, поэтому он с терпеливостью истинного рыцаря дождался, покамест Константин вылезет из шкафа, а затем, смотря на Костю с гневом, возгласил:
-Молодой человек, вы мерзавец!!!!!!!!!!!!!!
Костя посмотрел сначала на Аллочку, потом на Аллочкиного мужа и спокойно произнес:
-Друзья, давайте я домой пойду, а вы тут сами без меня разберётесь.
-Негодяй!!!!!!!!!!!!!! – закричал Аллочкин муж и нанес Константину пощечину.
Костя, хотя и с виду казался спокойным, к удару был готов; поэтому он успел вовремя пригнуться, так, что рука Аллочкиного мужа, не обнаружив своей цели, со свистом рассекла воздух, оставив Аллочкиного мужа, если можно так выразиться, при своих интересах. Это обстоятельство подлило масла в огонь. Аллочкин муж, голосом недорезанного петуха, заорал:
-Так вы ещё и руку на меня поднимать!!!!!!!!!!!!!! На меня!!!!!!!!!!!!!! В моей же квартире!!!!!!!!!!!!!!
Далее произошло следующее: Аллочкин муж, с бешенством разъяренного льва, кинулся на Константина и вцепился двумя руками ему в горло. В левой руке Костя держал свои туфли, поэтому он оборонялся одной правой рукой. Эта оборона привела к тому, что он, вместе с Аллочкиным мужем, упал на пол. Костя был ловчее своего оппонента, и потому оказался в более выгодном положении – он оказался над Аллочкиным мужем. В это время Аллочка, видя, что её муж проигрывает дуэль, подбежала к Саторинко и, вцепившись ему в волосы своими руками, неистово заголосила:
-Ничтожество!!!!!!!! Как ты смеешь бить моего любимого мужа!!!!!!!!
Константин думал, что Аллочка займет в этой схватке нейтралитет, но убедившись в противном, пришел в полное негодование. Когда же Константин приходил в негодование, то он мог свершить все что угодно. В данном случае он просто отцепился от назойливых рук Аллочкиного мужа и, отшвырнув на кровать иступленную Аллочку, выбежал из злосчастной квартиры в одних носках-с, держа в руках свои туфли.
Спустившись этажом ниже Аллочкиной квартиры, Константин обулся и только тут заметил, что его почти новая рубаха была безжалостно порвана. «Вот дерьмо! – ругнулся Костя и тут же, вспомнив о своей маме, подумал – мамка увидит, расстроится». Он вышел из подъезда, сел на лавочку, выкурил сигарету, а затем, размышляя над тем, что он скажет матери, отправился к себе домой. По дороге к дому Костя придумал весьма правдоподобную и невинную историю, которая так его увлекла, что он, открывая дверь собственного дома, почти не сомневался, что и мать его в неё поверит. Однако, войдя к себе в дом и прошед на кухню, он увидел свою мать и свою сестру, сидящими возле стола напротив друг друга с заплаканными и грустными лицами.
-Что случилось? – взволнованно спросил Костя, чувствуя сердцем, что случилось что-то страшное.
Сестра посмотрела на Костю своими добрыми, заплаканными глазами и тихо сказала:
-Костик, мама была в больнице… у неё рак.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Константин Петрович Саторинко закурил трубку с крепчайшим табаком-самосадом и осторожным движением руки включил радио. Раздались звуки трепетной восточной музыки, и вкрадчивый голос из радиоприёмника вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты:
-Уважаемые радиослушатели, всё дышащее да хвалит Господа! Доброго вам времени суток! Как обычно с вами, в этот вечерний час, наша интеллектуальнейшая передача «Философское радио» и я, её неизменный ведущий, Мафусаил Сысоевич Прыщ. По сложившейся в нашей программе традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:
«Однажды философ Кратил спросил у своего учителя Гераклита:
-Учитель, неужели нет праведницы, кроме Божьей Матери?
-Всякая родившая, вскормившая и воспитавшая – есть Божья Матерь. – Ответил Гераклит».
Вот такая, мои дорогие друзья, притча… а тем, кто к нам только что присоединился, я с большим удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире радиопередача «Философское радио» и я её постоянный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. А сейчас в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» прозвучит продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Текст романа читает…
Константин Петрович Саторинко выключил радио, раскурил свою гаснущую трубку, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и задумался. «Вот же стерва, – думал Константин Петрович о своей супруге, – она меня никогда не любила, а только манипулировала мной. И зачем я вообще на ней женился? Ну ничего, Нина Васильевна, посмотрим кто быстрей сломается?!»
В это же время, лежа в своей комнате на просторной кровати, супруга Константина Петровича спала крепчайшим богатырским сном, о котором красноречиво свидетельствовал издаваемый ею бодрый и мощный храп, явственно напоминавший громогласные раскаты пресловутых иерихонских труб. На раздобревшем личике супруги Константина Петровича была видна безмятежная ангельская улыбка, говорящая о том, что ей снится что-то очень хорошее и приятное, – быть может, ей снилось красивое, мощное, мускулистое тело физрука, который недавно устроился к ним на работу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

После смерти матери Константин впал в тягучую, липкую, гнетущую, серую депрессию. Эта депрессия была безжалостна и неумолима, как тоска наркомана по наркотической тяге. Подпав под воздействие подобного умонастроения, Константин бросил работу и дела и предался тоскливому и апатичному безделью. Сестра Константина понимала чувства своего брата и потому, стараясь его не беспокоить, одна вела домашнее хозяйство, работала и тем поддерживала благосостояние домашнего очага.
Существует парадоксальная аксиома, сущность которой можно свести к тому, что наши близкие любят не нас, а любят-де они своё представление о нас, что, впрочем, может быть и так, только вот остается непонятным тот феномен, в результате которого представление наших близких о нашей личности, за частую, судя по их безусловной к нам преданности, говорит о том, что они просто нас переоценивают в том плане, что относятся к нам так, как мы едва ли того заслуживаем, причем как и в положительном, так и в отрицательном смысле слова «заслуживаем», ибо в жизни бывает и то и другое.
Если же говорить о сестре Константина, то она, как и почти всякая женщина, знала, что мужчины, сталкиваясь с жизненными страданиями, гораздо менее выносливы, чем женщины, и поэтому Татьяна Саторинко не тревожила брата; она просто ждала, ждала что пройдет время и вместе с ним уврачуется горе их семьи. И действительно, прошло несколько месяцев со дня смерти матери, и тяжесть тоски Константина начала потихоньку рассасываться: мрачное настроение постепенно таяло, и Константин стал выходить со двора и совершать ежедневные прогулки. От прогулок Константина веяло постоянством и однообразием: он почти всегда ходил ко двору одной и той же небольшой церквушки и, придя туда, непременно садился на одну из лавочек; там он задумчиво смотрел на церковь и на деревья, которые были посажены вокруг неё, и часами предавался воспоминаниям о прошлом. Церковь, которую посещал Константин, была для него местом особенным, так как именно с этим местом было связано несколько особенно ярких моментов из того прошлого, в котором теперь, более всего, вспоминалась Косте его милая мама.
Теперь, спустя несколько месяцев с момента своей фатальной утраты, сидя на лавочке тихого церковного подворья, Константин, более всего прочего, прокручивал и вспоминал одно мгновение своего общения с мамой, которое, хотя и было всего лишь мгновением, но, по какой-то невыразимой причине, мерцало в памяти Константина, как солнечный зайчик. «Тогда, – думал сидя на лавочке Костя, – была Пасха. Та Пасха была не ранней и не поздней: она аккурат припала на середину апреля – как раз абрикоса возле церкви зацвела. Я тогда с друзьями гулял всю ночь, а под утро пришел с компанией на попов посмотреть. Народа на церковном подворье – толпа! Мир у всех на лицах, и в воздухе что-то такое, что словами не передашь, а только чувствуешь. Я тогда между людишек просочился – чтобы к церкви по ближе – смотрю, а передо мной, прямо около цветущей абрикоски, мама стоит, смотрит на меня, кротко так, тихо и ясно улыбается. Я подошел к ней; у неё корзиночка праздничная в руках – пасочки и яица посвятить пришла. Я обнял её и говорю:
-Христос воскрес, мама!
А она мне:
-Воистину воскрес, сынок!
Мы поцеловались тогда и домой вместе пошли – разговляться. А теперь её нет…» - подумал Костя и волевым усилием сдержал подступавшие слезы. В этот момент из храма вышел какой-то худощавый человек лет сорока, одетый, что называется, «с иголочки». Человек этот вальяжно, не поспешая, перешагивая их через одну, спустился со ступенек храма, и заметив сидящую на лавочке фигуру задумчивого и грустного Константина, подошел к нему и, с видом, хотя и джентльменским, но не лишенным важности и собственного достоинства, присел рядом с Костей на лавочку и негромким приятным голосом вежливо спросил:
-Ну как вам августовская жара?
-Мне нормально…я люблю жару, – ответил Костя, с неохотой отрываясь от своих раздумий.
Человек одетый «с иголочки» посмотрел на Константина долгим, внимательным, изучающим взглядом, а затем, равнодушным прозаическим тоном, произнёс:
-Арбуз в этом году будет в цене.
-Кто его знает, – уклончиво изрёк Константин, давая этим понять, что ему хочется побыть одному.
Человек уловил интонации в Костином голосе и, неожиданно для Кости, вдруг продекламировал:

Увы, неблагосклонен небосвод!
Что ни захочешь – всё наоборот.
Дозволенным Господь не одаряет,
Запретного – и дьявол не даёт.

И стих этот был не дурен, и прочитан он был не дурно; поэтому Костя неожиданно почувствовал, что человек прочитавший этот стих чем-то его заинтересовал.
-Извините за бестактный вопрос, – вежливо и с расстановкой сказал человек, – но мне, отчего-то, небезынтересно узнать о том, что привело вас к вратам этого печального заведения? – и человек указательно махнул рукой в сторону здания храма.
-Я в последнее время часто сюда хожу; думаю; о маме своей вспоминаю; она болела два года и в последние месяцы ужасно страдала, а не так давно она умерла.
-Простите, я не знал. Я вам искренне сочувствую, но, как сказал поэт:

Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!

-Вы, должно быть, учитель литературы? – спросил Константин после того, как человек окончил читать стих.
-Я миллиардер, – ответил человек тихим голосом.
-Ого, первый раз имею дело с живым миллиардером! – сострил Костя.
Человек, не предавая Костиной остроте никакого внимания, представился:
-Эрнест Валерьянович Жмых.
-Константин, – лаконично ответствовал Саторинко и посмотрел на Эрнеста Валерьяновича с улыбкой.
-Константин, а вы не находите странным, что моё «чисто западное» имя Эрнест не очень-то гармонирует с моей классическо-украинской фамилией – Жмых?
-Имя как имя, да и фамилия как фамилия…
-Это моя мать дала мне такое имя, в честь Эрнеста Хемингуэя, – она страстно любила творчество этого писателя; а отец мой наградил меня фамилией Жмых – он был родом с Полтавщины.
-Очень интересно, – отозвался Саторинко.
-Вы не особо-то спешите мне поддакивать, вы ведь меня совсем не знаете.
-Да, я вас не знаю, но мне не терпится о вас побольше разузнать, особенно о том как вы стали миллиардером; может, я ваш опыт перейму и вместе с вами стану крезом.
-О, в этом я почему-то сомневаюсь, тем более, что я стал миллиардером не сразу, да и стал я им совершенно случайно, так сказать, роковое совпадение обстоятельств. А в молодости я учился. Сначала был физико-математический факультет одного столичного университета, а потом, до безумия увлекшись философией, я получил высшее философское образование, и даже стал кандидатом. А потом была тюрьма. Я убил своего друга. Убил из-за женщины. Мы оба были влюблены в одну девушку и решили разделить её на старинный, давно забытый манер – дуэль. Дрались мы на ножах, и я смертельно его ранил. Он умер. Ну, а мне дали срок. Восемь лет. Восемь проклятых лет. Это был ад. На зоне меня «опустили», сделали, что называется, «петухом». А потом я вышел. Вот тут-то на меня и свалилось богатство. У меня была двоюродная бабушка, которая во время войны эмигрировала в Австралию и там вышла замуж за местного миллиардера. Детей у них не было, и после смерти миллиардера всё богатство досталось моей бабушке; а после её смерти, единственным прямым её наследником оказался я. Союз в то время распался, и я без проблем вступил во владение огромным состоянием. И знаете, что я сделал в первую очередь? При помощи денег, я нанял себе на службу десяток киллеров-отморозков, и начал мстить. В течении семи лет я разыскивал, выслеживал и отлавливал тех подонков, которые меня насиловали и надо мной издевались во время моего тюремного прошлого. Я всех нашел и всех наказал. Знаете, что я с ними сделал? Я с ними сделал то же, что они в течении восьми лет делали со мной, только, вместо члена, я использовал раскаленный огнем до бела металлический толстый прут. Понимаете, Константин, есть на земле такие прегрешения, которые человек не в праве прощать. Христос любил своих врагов, а я своих врагов жестоко наказал. Когда-то, по-моему, Жан Жак Руссо сказал: когда ты видишь перед собой гнусного злодея, нужно отложить философию в сторону, взять в руки меч и покарать подлеца. Так я и поступил.
Эрнест Валерьянович замолчал. Затем, молча, достал из барсетки пачку хороших сигарет, открыл её и, молча, протянул её Константину.
Закурили.
-Знаете, Константин, я за последние несколько лет пристрастился к одному странному хобби.
-Что за хобби?
-Я ищу людей и испытываю их на предмет того, продажные они или нет.
-Забавно.
-Да, это весьма забавно. Видели ли вы картину Рембрандта «Вирсавия»?
-Нет…а что?
-Очень интересная работа по своему философскому содержанию. Видите ли, на этой картине изображена обнажённая женщина, которая сидит на краю живописной купальни и читает письмо. Женщину эту зовут Вирсавия – от того и картина так называется. Вы с библейской мифологией сколь-нибудь знакомы?
-Поверхностно, а что?
-В Библии, в Книге Царств, есть описание того, как еврейский царь Давид соблазнился одной прекрасной женщиной, которая была замужем за неким Урией Хеттеянином. Давид искусил эту женщину, переспал с ней, и она от него забеременела, что привело в последствии к рождению царя Соломона. Но дело не в этом; штука в том, что от мужа Вирсавии Давид коварно избавился: он послал его на войну, где того убили. Вирсавия же вскоре стала женой Давида. Вот такая история. А Рембрандт на своем полотне изобразил момент соблазна, то есть тот момент, в который Вирсавии было предложено прийти в дом к Давиду. Рембрандту гениально удалось схватить взгляд Вирсавии: она смотрит на прочитанное письмо, или читает его, или только что начала читать… по крайней мере она видит, что это письмо от царя и она понимает, что этот царь от неё хочет и что он ей предлагает. Она ещё ничего не решила, но на её лице уже играет выражение продажной женщины. Вирсавия - это великий философский символ, сущность которого можно выразить так: за ночь с царем я и мужа продам.
-Да…интересно…и что же ваше хобби? – поинтересовался Костя.
-Ах, да…хобби…искать непродажных людей – вот, собственно, и всё моё хобби. Видишь ли, Костя, – прости, что перехожу на «ты», - но, по-моему, выходит так, что людей продажных гораздо более, чем людей бескорыстных, но мне почему-то хотелось, чтобы было наоборот, – вот я и стараюсь себе это доказать. Покамест же я убедился только в одном: у всякого есть своя цена; стоит только не поскупиться и человек перестаёт быть бессребреником, как в духовном, так и в материальном смысле этого слова. Продажность – тонкая вещь, она разной бывает. Вот, например, Пашка Корчагин – деньги и блага личные ему, пожалуй, и не нужны, ведь он – маньяк идеи; и, как всякий маньяк, по-своему и продажен. Продажа за идею – самая тонкая и хитрая из всех видов продаж. Тут тот же мысленный идол, только в своём роде. Многие на это покупались. А люди власти? Среди сильных мира сего нет ни одного бескорыстного человека.
-Это точно, – подтвердил Костя.
-Хотя, я знаю одну притчу о совершенно бескорыстном парне…если хочешь, могу рассказать.
-Рассказывай, интересно послушать…
Эрнест Валерьянович слегка откашлялся и начал свой рассказ:
-Короче так, когда-то в средние века где-то в Китайской глубинке жил один суровый мастер дзен-буддизма, который, по мимо всего прочего, был настоятелем одного небольшого горного монастыря. Монастырь, в котором настоятельствовал этот мастер, был весьма странным, ибо в монастыре этом, окромя самого мастера, проживало всего-навсего два буддийских монаха, которые, собственно говоря, и были учениками сурового мастера. Монахи, же эти, судя по всему, были очень настойчивы в поиске истины и просветления, потому что лишь люди, не лишенные адской настойчивости, могли вынести суровый нрав пожилого настоятеля, а этот нрав, как говорили, был настолько суров, что его почти никто не мог стерпеть, и поэтому-то, из когда-то многочисленной братии монастыря, теперь в нем осталось только двое подвижников, остальная же братия рассеялась и занялась поиском менее суровых наставников. Как бы там ни было, а монастырь жил, так как всякий монастырь жив до тех пор, пока имеет в себе присутствие хотя бы одного человека, ведь один человек сам по себе уже монастырь, если только сердце этого человека не предпочитает быть развратным вертепом. Короче говоря, дело с мастером и двумя монахами закончилось тем, что эти двое пришли к мастеру и заявили:
-Учитель, в поисках Нирваны мы истощили все свои силы, но эти поиски оказались бесплодными и тщетными. Помоги нам, учитель, иначе нам придётся покинуть твой монастырь, ибо сил и терпения у нас уже не осталось.
-Хорошо, я вам помогу, – смилостивился наставник. – Идите в свою келью и ложитесь спать до утра. Утром, когда вы проснетесь, вы найдете у изголовья своих постелей записки, из которых вы всё и узнаете.
Выслушав учителя, монахи ушли к себе в келью и предались сну. Когда монахи уснули, старый учитель пробрался к ним в комнату и оставил каждому из них по записке. На обоих этих записках было написано одно и то же, на них было написано: «Будда это тот, кто сидит напротив тебя».
Проснувшись рано по утру, монахи обнаружили записки, прочитали их и уставились друг на друга. Один из них подумал: «Блин, так мой друг, с которым я столько лет прожил в одной келье, оказался Буддой! Как чудесно и прекрасно! И почему я сразу этого не понял!» - и он встал с постели и с улыбкой хотел поздравить и поприветствовать товарища. Товарищ же, прочитав записку, со злостью выбежал из кельи и, найдя учителя, с непомерным раздражением закричал ему в лицо: «Почему он, а не я?!! Не может эта никчемность быть лучше меня!!! У меня дерзновения больше, и писания я знаю лучше всех!!! Ноги моей больше не будет в этом проклятом монастыре!!!» Высказав всё это своему наставнику, раздосадованный монах покинул стены монастыря. Другой же монах, видя, что его товарищ куда-то запропастился, вышел из кельи и, придя к учителю, спросил:
-Учитель, а куда делся Будда?
-Он ушел из этого монастыря, – спокойно ответил мастер.
-А почему он ушел? – удивлённо спросил монах.
-Потому, что он оказался всего лишь бестолковым и тупым Буддой!!! – с гневом воскликнул старый учитель.
-А я тогда кто? – спросил монах, не переставая удивляться.
-Ты? Ты теперь мой учитель! – с улыбкой сказал старый наставник и обнял удивленного монаха.
Вот такая, брат-Костя, история…история об абсолютно бескорыстном человеке.
-Это уж точно, – проронил Константин.
-Хотя, знаешь, если вернуться к теме об моем хобби и сказать об этом обстоятельно, то можно надорвать себе живот от смеха.
-А что, есть с чего смеяться?
-О, да…просто сплошные анекдоты; вот, к примеру, был у меня случай с одним достойнейшим священником. Дошел до меня как-то слушок, что в нашем городе Свято Духовской церковью правит весьма приличный, если даже не сказать святой, батюшка – отец Дмитрий. Это обстоятельство меня сильно заинтриговало и заинтересовало, и я решил проверить этого батюшку на прочность. Я подумал: если этот поп такой же как все, то он за определенную сумму не откажется разрешить мне, выкурить у него в храме хорошую сигару; ну, а если он действительно праведник, то с ним будет интересно побеседовать и поторговаться. Короче, чтоб не вдаваться в излишнюю материю, скажу тебе, что я-таки приперся к этому священнослужителю, сторговавшись, заплатил ему 10 тысяч, и за эту ничтожнейшую сумму выкурил у него в храме добротную кубинскую сигару.
-А как вел себя батюшка во время этого стёба?
-О…ха-ха…он был так рад, что даже угостил меня двадцатилетним монастырским кагором – мы распили его с ним ночью в храме во время того, как я курил сигару.
-Продуманный, оказывается, батюшка…
-Прекрасный, умный, дельный, находчивый и практичный человек! – воскликнул Жмых и захохотал.
-То, что практичный, так это да…хе-хе-хе!
-Это, знаешь, стих такой есть:
Я иду по улицам, прячась от машин,
А за мною будни взорванных причин,
Да Альфа и Омега в Мекке из рутины,
Или гонг, что треснул лишь на половину.
Потому, что скальпели надрезая нас
Растерзаньем гностиков из далеких трасс
Убегают, низменно прорывая стены,
Поправляя в истине акции и цены.

…но это все, Костя, пустяки. Я вот о чем хотел спросить: не проверить ли нам своё состояние на предмет подвластности нашим отнюдь не квиетическим желаниям нашим тотальным гастрономическим планам?
-Ого, вот это ты загнул!
-А что же ты, Костя, хочешь?.. я ведь как-никак кандидат философских наук, а в философии слово – это орудие труда.
-Понятно…и что ты предлагаешь?
-Я предлагаю поехать ко мне домой и выпить хорошего коньяку.
-Даже не знаю, что и ответить.
-А что тут знать? Поехали…выпьем, закусим: буженина, икорка, фрукты…можем пиццу на скорую руку заказать, а если ты никуда не спешишь, то я могу плов приготовить, да такой, что пальчики оближешь! Я люблю и умею стряпать.
-Да и я люблю тоже…
-Ну, тогда поехали.
-Я бы охотно согласился, но сегодня нет настроения.
-Ясно: апатия, вызванная патетической меланхолией?
-Просто нет настроения, вот и все.
-А давай я тебе ещё один анекдотец расскажу из своей, так сказать, «врачебной» практики? Может быть, у тебя настроение тогда поднимется…
-Валяй.
-Короче, познакомился я как-то через одного своего знакомого с одним матерым прокурором, этаким служакой, который и себя, конечно же, не забывает. Встретились мы с ним, а я ему и говорю: «Слушай, а не поехать ли нам ко мне и выпить у меня чего-нибудь хорошего под хорошую закуску?» Он мне в ответ: «А чем закусывать будем?» Я ему: «Сыр, семга, персики, виноград – тебя устроит?» - а так как дело было зимой, то он, разумеется, согласился. Приехали мы ко мне, хорошо выпили, охмелели, и завязался между нами разговор. Я его спрашиваю:
-А ты ел когда-нибудь собачий корм?
-Нет, а что? – ответил он.
-А за какую сумму ты бы мог его съесть?
Он с улыбкой ответил мне:
-20 тысяч баксов, и я съем его легко!
Тогда я ему и говорю:
-У меня есть друг (богатый банкир), который предлагает 0,5 миллиона тому, кто съест чужую какашку.
Он беззаботно расхохотался и ответил:
-Я бы съел её легко, только чтобы 100%-ное инкогнито было обеспечено.
-Инкогнито я вам гарантирую. Сейчас я деньги принесу.
Он ничего не ответил, а я, встав с кухонного дивана, отправился за деньгами. Открыв сейф и отсчитав нужные для дела полмиллиона, я вернулся на кухню и увидел, что прокурор обильно закусывает.
-Вот деньги.
Он посмотрел на меня и сказал:
-Мы с вами серьезные, деловые люди, так что давайте не будем разыгрывать сцен с дерьмом. Давайте я просто возьму полмиллиона, и будем считать, что я съел всё что нужно.
Такой ответ меня, само собой разумеется, не устроил, и я заявил:
-Либо вы едите и деньги ваши, либо «на нет и суда нет».
-Ну ладно…хорошо…несите вашу какашку.
Я ему говорю:
-Какашки у меня в данный момент нет, зато есть презерватив…съедите презерватив?
-Ха-ха-ха…ну, если вам так хочется, несите ваш презерватив.
Я принес презерватив, распечатал его и дал ему. Он взял его. Положил его себе в рот. Немного пожевал, а потом лихо проглотил. После чего он налил себе в бокал десятилетнего массандровского хересу и с наслаждением его выпил. Совершив этот гастрономический пассаж, он, по-деловому, взял со стола пачку с деньгами, вежливо попрощался со мной и уехал к себе домой. Вот, собственно говоря, и весь мой анекдот.
-Да, а после этого все кричат: прокуроры воры!
-А тебе, Костя, никогда не приходила в голову мысль о том, что «кто делится» тот не вор?
-Главное крысой не быть!
-А что, по-твоему, лучше быть церковной мышью?
-Ты шо, дядька, меня обидеть хочешь?! – огрызнулся Костя и осклабился.
-Ладно, Константин, я вижу у нас разговор перестал клеиться, пойду-ка я себе восвояси.
-Давай, – ответил Костик и саркастически добавил. – Встретимся на баррикадах!
Жмых встал со скамейки и, не прощаясь, ушел.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Константин Петрович Саторинко не спеша набил трубку, запалил её, сделал несколько глубоких затяжек и аккуратным, привычным движением руки включил радио. В комнате трепетно зазвучала нежнейшая восточная музычка, и вкрадчивый голос радиоведущего вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты:
-Слава и Держава Почитаемому в мирах, уважаемые радиослушатели! Как всегда, в этот поздний час, с вами наша сногсшибательная передача «Философское радио» и я её не менее сногсшибательный ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. По установившейся традиции мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:
«Один раз философ Кратил спросил у своего учителя философа Гераклита:
-Учитель, что вы думаете о словах: «Мастер скрыт в своей мастерской»?
-Сынок, «мастерская» это иллюзия ума, так в чем тогда скрывается «мастер»? – ответил Кратилу философ Гераклит.
Вот такая вот, дорогие друзья, притча; а тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с огромным удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире интеллектуальная передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. И сейчас в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» вы услышите продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Я хочу напомнить…
Константин Петрович выключил радио и потянулся за стоявшей на столе бутылкой шестидесятиградусной домашней чачи. Наполнил рюмку. Выпил. Наполнил ещё одну. Хотел выпить, но раздумал; вместо этого он достал телефон, набрал номер сестры и позвонил. В трубке некоторое время слышались длинные гудки; потом они оборвались и Константин Петрович услышал знакомый и родной голос:
-Да, Костя, слушаю…
-Привет, сеструха, как ты там?
-Ой, не спрашивай…Эрнесту вчера стало хуже, врачи говорят: операцию нужно делать.
-А он что?
-Он не хочет, а тут ещё эта жара…
-Говорят до сорока будет.
-А я слышала, что в начале августа дожди обещают…
-Ясно…а что там Ванька?
-Ваня на море уехал.
-А куда?
-Да куда-то в Болгарию…я его пыталась отговорить, да разве его отговоришь.
-Так вы сейчас одни?
-Да. Я вчера огурцы закатывала…
-Жена миллионера закатывает огурцы. Да, Танюшка, ты себе не изменяешь…
-Дело ведь, Костя, не в миллионах…когда сам с душой приготовишь, так сам потом с аппетитом и съешь…в магазине таких огурцов не купишь.
-Да, ты права…помнишь, как мать варенье с абрикос варила? Вот то – варенье!!!
-А какие у неё блинчики были?!
-И не говори…
-Ну, а вы там как поживаете? Что там Нина?
-Ой, не спрашивай – не семья, а цирк!
-Что?.. Всё так же: да здравствует воздержание!
-Муж и жена – это прежде всего кровать. Есть кровать – есть семья, нет кровати – нет семьи. Она живет на свои деньги, я живу на свои. Вместе мы не спим. Живём под одной крышей, как чужие люди…
-Костя, не говори так! Вы больше двадцати лет вместе, у вас двое детей, а ты – «чужие люди»!!! Всё в жизни бывает; время пройдет, и всё уладится…
-Ты так говоришь потому, что ты – женщина! А у всех женщин между собой кастовая солидарность.
-Костя, не городи чушь!
-Чушь?! Да женщина просто не может не манипулировать мужчиной! У всех баб это в крови!!!
-Костя, ты что выпил?!
-Да какая на хрен разница, выпил я или не выпил?! Это мое дело!!!
-Все вы умные, пока вас петух в одно место не клюнет! Вон Эрнест тоже какой герой был, а как сердце схватило, так сразу же хвостик поджал!
-А причем тут Эрнест?!
-Потому что все вы мужики – одинаковы!
-Давай, Таня, лучше не будем…
-Ладно, давай не будем.
-Давай, сеструха, пока…Эрнесту привет.
-Спасибо, обязательно передам…всё, Костюша, спокойной ночи.
Константин Петрович положил телефон и потянулся к стоявшей на столе рюмке. Выпил. Сразу же налил другую. Опять выпил. После этого он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и задумался.
В это же время супруга Константина Петровича спала себе в своей комнате и видела самые приятные сны. Этим приятным снам способствовал ряд мелких, но не менее приятных, факторов, которые, словно бусинки в ожерелье, целый день нанизывались на супругу Константина Петровича, а под вечер, дополненные удачной мастурбацией в ванной, составили весьма нежный пласт для здорового и крепкого сна. Если бы Зигмунд Фрейд каким-либо образом сумел бы проникнуть в сновидения Нины Васильевны, то он был бы очень удивлён. Дело в том, что супруга Константина Петровича видела в своём сне 7 маленьких мэдвэдыков, которые беззаботно бегали по зеленой травке и бросали друг в друга заварными пирожными.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Костя Саторинко вошел в дом и услыхал знакомые звуки старенького пианино: сестра играла Adagio из 14-ой сонаты Бетховена. Костя стоял в коридоре и подслушивал гармонию той музыки, которая никогда не стареет, не стареет, наверное, от того, что была произведена в закоулках той мастерской, на дне которой пакгаузы человеческого духа соприкасаются с неоскудевающими обителями Господа. Воздействие иного аккорда, как воздействие хорошего алкоголя – не нуждается в словесных доказательствах. Звук просто наваливается на ваше сознание, и всё! Это как «абсолютный максимум» Николая Кузанского – о нем невозможно поведать, но поговорить очень хочется. Удар по клавише словно удар по колоколу – это уже маленькая симфония: сытые буржуа в переполненных трактирах; ухмылки провинциальной черни; баррикады и трупы революций; пошлые женские наряды; знатные врали и модные кокетки; луга забвения, поросшие лилиями и асфоделиями; снежинки за окном; глянцевито-выбритые лица лакеев; разочарование в сомнительных кумирах; залп картечи и мусор из окровавленных человеческих тел; шуршащие по ночам подвальные крысы; гравюры, фрески и старинные фолианты; разбитые песочные часы; записочки к сильным мира сего, усыпанные пудрой с пышных париков; воинская муштра на плацу; фарфоровые трубки доморощенных Пантагрюэлей и трущобы разношерстного плебоса; скрупулёзность и щепетильность немецких органных мастеров; древние мифы и баллады; веселье и шум городских праздников; дробь контрапункта; детские шалости; изысканность; глаза загнанной лошади; традиции менестрелей и трубадуров; треск средневековых костров, раздуваемых ртами фанатичных и безумных схоластов; тишина после точки; сальные басни и анекдоты; урбанизм на виллах аристократов; сомнамбулические трансы; верёвки, о которых в доме покойника не говорят; соблазны и страсти гения; суета смычков, запутавшихся в кантилене; маленькие мансарды; гомункулы и корни мандрагоры; язык эзоповской басни на устах у Венского грузчика; кавалькада галопирующих рыцарей; буря; натиск; гнев; штиль; и конечно же великая любовь – это Бетховен!!!
Шум сонаты неожиданно оборвался, и до Константина долетел звук голоса его сестры:
-Костик, это ты?!
-Да, я. А давненько ты на пианино не играла…
Сестра вышла в коридор, обняла Константина, отстранилась от него и с улыбкой ответила:
-Не ври! На прошлых выходных я два дня по 4 часа занималась…
-А раньше ты больше занималась.
-То было раньше…ладно, давай ужинать.
-А что там?
-Я картошечки с яйцами и грибами нажарила, салат есть и пирожки…
-Сейчас я переоденусь и руки помою.
Нет ничего приятнее, чем разделение трапезы в компании близкого и родного человека. И хотя «волшебства и любви болтовня лишена», но иногда так приятно поболтать о том и о сём в обществе прикольного собеседника. Татьяна и Константин были более нежели «прикольные собеседники», ибо они были слеплены из одного генетического теста, заквашенного на дрожжах глубокой родственной мифологемы.
Этим же вечером, беседа Татьяны и Константина, перескакивая с предмета на предмет, застопорилась на следующем:
-Знаешь, Костя, – произнесла Таня после непродолжительного молчания, – я давно хотела тебе сказать…короче…я сейчас встречаюсь с одним мужчиной…
-Да?.. И что?..
-У нас с ним всё очень серьёзно, а вчера он сделал мне предложение. Я хотела тебя спросить…ты не будешь против?
-Тю, Танюха, ты взрослый человек!.. на хрен тебе кого-то спрашивать?!
-Ну, всё же, Костя, ты мой брат.
-Ну и что?.. трахаться всем хочется!
-Придурок!
-Сама такая!
-Ладно…не обижайся, я пошутила.
-А я и не обижаюсь.
-А зря, мог бы обидеться!
-Короче, что там твой возлюбленный?
-Я его пригласила к нам в гости. В субботу он придет. Вот вы с ним и познакомитесь. Я думаю, что он тебе понравится.
-Мне-то что? Главное, чтобы он тебе нравился, – тебе же с ним жить.
-Только давай ты не будешь переигрывать в равнодушие…я ведь знаю, что тебе это не безразлично.
-Я перестану переигрывать в равнодушие только после того, как ты перестанешь разыгрывать из себя умное чучело!
-Зато ты не чучело!!! А почему тебя с работы выгнали?!
-Меня не выгнали, я сам оттуда ушел, – это во-первых, а во-вторых, моя работа тебя не касается.
-Не касается, не касается!.. слишком ты умный, как я посмотрю!
-Не глупей тебя.
-Глупее, Костя, ты глупее…
-Может докажешь?..
-А что тут доказывать?! Я за миллионера замуж выхожу, а ты как был «недоделанным», так «недоделанным» и останешься!
-А ты хоть и будешь женой миллионера, но «повернутой» быть не перестанешь!
-Ладно, Костя, шутки шутками, но в субботу чтоб был дома…
-Хорошо, буду. А зовут-то его как?
-У него редкое имя – Эрнест…
-Случайно не Эрнест Валерьянович Жмых?
-А ты откуда знаешь?! – удивленно воскликнула Татьяна.
Тут Константин начал рассказывать своей сестре обо всех давняшних подробностях своего случайного знакомства с Эрнестом Валерьяновичем. За обсуждением этих подробностей пролетело время, наступила ночь, и брат с сестрой, пожелав друг другу покойного сна, отправились спать.

В субботу, ровно в 17 часов, Эрнест Валерьянович Жмых вылез из своего дорогого спортивного автомобиля, посмотрел на часы и подошел к калитке дома, в котором жили Саторинко. Эрнеста Валерьяновича с большим нетерпением ждали и встретили, что называется, не без волнения. Увидав Константина, Эрнест Валерьянович многозначительно улыбнулся и сказал:
Мы не сами грешили и пили вчера,
Всё за нас и без нас предрешили вчера!
Константин не остался в долгу и метнул в Эрнеста Валерьяновича старую, добрую, проверенную сентенцию:
-Чему быть, того не миновать!
Завязалась беседа. Во время беседы Эрнест Валерьянович скромно извлек из своего пакета бутылочку старого кахетинского вина, литровую бутылку отменного шотландского виски, коробку шоколадных конфет и огромный золотисто-коричневый ананас. Все эти дары были радушно приняты и поставлены на стол рядом с фаршированным перцем, котлетами из судака, домашней колбаской, печеночным паштетом, салатами, мочеными яблоками, малосольными домашними огурчиками, холодной бутылочкой водки и таким же холодным кувшином с ароматным грушево-яблочным узваром.
Сели за стол. Выпили. Закусили. Налили по второй. Выпили. Завязалась классическая прелюдия той славянской беседы, которая, как правило, выпадает один-два раза за всю жизнь у каждого из участников оной и которая так же глубока и многогранна, как глубока и многогранна бездна хмеля, таящаяся на дне приличной бутылки.
-А мне припоминается одна глупая книжонка, – вставил Жмых, намазывая паштет на хлеб. – Там был такой сумасбродный виршик:

…я верую в цыплёнка,
Когда на славу подрумянен он!
И в чашу добрую вина,
Что верною рукой поднесена!

-А что?! Неплохая религия! – подтвердил Константин.
-Разве можно в это верить?! – возмутилась Татьяна.
-В этой религии, хотя и нет Бога, но, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго ещё, и с летами, быть может, не так скоро зальёшь, – произнес Жмых.
Татьяна пригубила чуть-чуть вина и энергично проговорила:
-Эрнест, все умные, пока их петух жареный в одно место не клюнет. Когда в океане поднимается пяти-шести бальный шторм, то на корабле молятся Богу все: и агностики, и дарвинисты, и скептики, и атеисты с материалистами! – помнишь, Костя, как дядя Саша нам рассказывал.
-Так молятся-то они из-за страха, – ответил Константин.
-А это, друзья, интереснейшая мысль! – вклинился Жмых. – Ни будь страха, так и веры, пожалуй, никакой бы и не было.
-Всё навязывается окружающей системой, – дополнил Константин.
-Костя, не выдумывай ерунды! – парировала Таня.
-А ты слышала историю про одного индийского царя, решившегося проверить, на каком языке будут разговаривать дети, если их воспитывать изолировано от окружающей среды?
-Нет, не слышала, – ответила Таня.
-Царь приказал взять десять бессловесных грудных младенцев и приказал воспитывать их в закрытом помещении, доступ к которому имели только слуги и служанки, у которых были предусмотрительно отрезаны языки. Так их воспитывали в течении семи лет, а потом их показали царю, и царь увидел, что никто из этих детей не мог произнести не единого слова. Они мычали, визжали, издавали рычащие звуки, бэкали и мэкали…а ты говоришь – вера!!!
-Твой пример ничего не значит! – отрезала Татьяна.
-Почему это не значит?! – запальчиво воскликнул Константин.
-Танюша, – вставил Жмых, – Костин пример лишь на первый взгляд кажется простым, но он апостериорно стоит на таких мощных логических камнях, о которые и поныне разбивается весь теоретический рационализм человеческой гносеологии.
-Да ну тебя, Эрнест, с твоими философскими матюками! – воскликнула Танюша и звонко захохотала.
-А не пора ли нам треснуть ещё по рюмочке?! – весело спросил Константин и подмигнул Жмыху.
Налили. Выпили. Жмых закусил овощным салатом, Костя просто занюхал хлебом, а Таня, выпив залпом почти половину бокала вина, закусила шоколадной цукеркой. После небольшой паузы решили повторить. Налили. Выпили. Стали закусывать, и беседа завертелась с новой силой.
-М-м-м!.. прекрасный компот! – заметил Жмых после того, как им был осушен большой стакан узвара.
-Это бабушкин рецепт! – с гордостью произнесла Таня и со знанием дела добавила. – Свежие яблоки, сливы, смородина, малина и сушеные груши с абрикосами…такое в магазине не купишь!
-Зато в магазине пивас продают, – проронил Костя, поддразнивая сестру.
-Если бы в магазине ещё и ум продавали, вообще было бы хорошо! – насмешливо обронила Таня.
-Если бы в магазинах продавали ум, то он пылился бы на полках, ибо в наше время выгодно быть не очень умным, – произнес Жмых и улыбнулся.
-Пластмассовый мир! – заключил Костя.
-Какие мы, таков и мир, – не согласилась Таня.
-Это недостатки демократии, – внес поправку Константин и насадил на вилку котлету из судака.
-Причем здесь демократия? – с вызовом спросила Таня.
-Демократия, как резиновая баба…весь кайф сводится к степени её надува! – отшутился Костя.
-А что ты предлагаешь, Ленина изучать?! – произнесла Таня, и в её словах неприкрыто зазвенел сарказм.
-А ты Ленина читала? – в свою очередь спросил Константин и с лукавством посмотрел на сестру.
-Друзья мои, – вставил Жмых, – во время оно я был настолько глуп, что перечитал все сочинения Ленина…
-И что?! – перебил Костя.
-Это просто изысканный философский треп в устах человека, который подписывал расстрельные приговоры без суда и следствия.
-А рациональное зерно? – с усмешкой спросила Таня.
-Рациональным может быть не только зерно, но и, прошу прощения, кучка собачьих экскрементов! – сострил Жмых и вежливо продекламировал:

Хоть говорят, что высока Тайшань,
Но неба синего она не выше!
И если вверх идти и вновь идти –
Заоблачной вершины ты достигнешь.
А ведь иной лишь подойдёт к подножью –
И смеет рассуждать о высоте.
Всё, что я слышу, – лучше бы не слышал!
И всё, что вижу, – лучше бы не видел!
Ведь таковы, мой друг, дела людские,
Что их противно даже обсуждать…
Уж лучше я, пока мне служат руки,
Вина себе немного подолью!

Костя зааплодировал и весело выкрикнул:
-Да!!! Да!!! Подлить точно не мешает!!!
-Давай по рюмочке, я огурчиком закушу…
-Таня, тебе винца подлить пару грамм-с? – спросил Костя.
-Подлей, родной…
-Друзья, друзья!!! Я, в данный фортуной момент, желаю отложить тривиальную риторику в сторону, дабы произнести скромный и добрый тост: Друзья!!! Давайте выпьем за приятность нашей прекрасной компании!!!
-С огромным удовольствием!!! – воскликнул Константин и влил в себя рюмку водки.
-Ммммммммммммммм!!! Вот это огурчики!!!!!!!!!!!!! – провозгласил Жмых со смаком жуя хрустящий малосольный огурец.
-А нас, мальчики, ещё пицца ожидает! – торжественно изрекла Таня.
-А у меня там в машине арбуз-великан ещё лежит. – Сообщил Жмых.
-Вот э-т-о пир!!! – воскликнул Костя, который начал понемногу хмелеть.
-Давай сходим на перекур и заодно арбуз притащим, – предложил Жмых Константину.
Они вышли на перекур. Покурили. Взяли арбуз и вернулись за стол. За столом было принято решение арбуз покамест не разрезать, а оставить его под виски; разлитую же по рюмкам водку решили закусить мочёными яблочками и пиццей.
-Слушай, Эрнест, а тебе Танюшка не говорила, что она считает Библию самой правдивой из книг?
Жмых всунул в рот солидный шмат пиццы и уклончиво ответил:
-Библия, это сложная тема.
-В Библии нет ни одного слова неправды! – вмешалась Таня.
-Может быть и так, но только чья это правда? – спросил Жмых.
-Это человеческая правда, – ответила Таня.
-А, по-моему, это еврейская правда, – заявил Жмых.
-Я это же самое Таньке и доказываю, – присовокупил Константин.
Глаза у Татьяны загорелись блеском рьяной спорщицы, и она с азартом выкрикнула:
-А где они твои доказательства?!!
-А вот давай, я сейчас Библию мигом принесу! – заявил Костя и с резвостью кошки вскочил со стула, буквально-таки выпрыгнул из кухни и уже через несколько секунд вернулся. В его руках была увесистая и толстая черная Библия. Он сел на стул и стал быстро её листать.
-Что ты там ищешь, все равно ничего у тебя не выйдет! – проговорила Таня и с любовью посмотрела на брата.
-Вот нашел! Слушайте-с! Вот сыны страны из пленников переселения, которых Навуходоносор, царь Вавилонский, отвел в Вавилон, возвратившиеся в Иерусалим и Иудею, каждый в свой город, пришедшие с Зоровавелем, Иисусом, Неемиею, Сараием, Реелаем, Мардохеем, Мисфаром, Битваем, Рехумом, Васаном. Число людей народа Израилева: сыновей Пароша две тысячи сто семьдесят два, сыновей Сафастии…
-Что ты этим хочешь сказать?! – нетерпеливо перебила Таня.
-А то, что это чисто еврейская хрень!!! – выкрикнул Костя.
-Это священная история, – строго выговорила Таня.
Жмых откусил кусок мочёного яблока и театрально произнёс:
-О да!.. это священная еврейская история, с этим не поспоришь.
-А евреи что, не такие же люди, как и мы?! – завелась Таня.
-Що личiть жиду, то не личiть казаку! – ответствовал Жмых.
-Може воно i не личiть, но только сильнее Библии вам книги не найти! – провозгласила Таня и сделала глоток вина.
-Это смотря с какой точки зрения смотреть на этот предмет, диалектику ещё никто не опроверг! – резко сказал Жмых и взял с тарелки ещё одно мочёное яблочко.
-Что ты имеешь ввиду? – не отступала Таня.
-Ты же не станешь спорить с тем, что для мусульманина книгой книг будет Коран, а для индуиста – Веды, а для буддиста – Трипитака? – спросил Жмых и мягко улыбнулся.
-Мы не мусульмане и не буддисты! – отрезала Таня.
-А кто мы вообще такие? – спросил Костя.
Жмых разлил по рюмкам последнюю водку и задумчиво произнёс:

Кто мы такие?
Идём ниоткуда.
Кто мы такие?
Идём в никуда.
Кто мы такие?
Мы просто шурупы
В сложной машине труда!

Татьяна усмехнулась и добавила:

Нiмець скаже: «Вы моголы».
«Моголы! моголы!»
Золотого Тамерлана Онучата голi.
Нiмець скаже: «Вы славъяне».
«Славъяне! Славъяне!»
Славных прадiдiв велыкых Правнукi поганi!

Все засмеялись. После этого был поднят тост за незыблемость родных корней, опосля чего Жмых предложил разрезать арбуз и открыть бутылку виски. Арбуз разрезали. Виски открыли. Выпили по несколько рюмочек, и костер беседы, щедро подогретый парами спиртных напитков, разгорелся с удвоенной силой.
-А я, например, из всех художественных книг христианского искусства выше всего ставлю «Дон Кихота», - заявил Жмых и ласково посмотрел на своих собеседников.
-Почему именно «Дон Кихот»? – спросила Таня.
-Да, почему «Дон Кихот»? – вслед за Таней удивленно спросил Костя.
-Я, конечно, могу и ошибаться, но мне почему-то кажется, что герой Сервантеса - это самый закономерный символ для всего человечества в целом. Человечество во все свои исторические времена только и делало, что испивало чашу Дон Кихота. Дон Кихот он ведь тоже не родился Дон Кихотом; в начале это был просто захудалый провинциальный идальго по имени Алонсо Кихано, который начитался рыцарских романов, сошел от этого с ума и превратил самого себя в рыцаря Дон Кихота. А в конце книги Дон Кихот вновь приходит в норму и опять становится прежним идальго Алонсо Киханой. Личность Дон Кихота становится рудиментарной и ненавистной для Алонсо Кихано, и он перед смертью просто отрекается от самого себя. Ипостась, отвергая своё бытие (пусть даже и прошлое бытие), смотрит на него, как на постыдную маску. Люди в течении жизни носят свои маски: врач, сантехник, учитель, слесарь, президент, юрист, дворник, продавец, мент, жигало, священник, крупье, таксист, вор, программист, танцор – всё это всего лишь маски. Сколь часто нам приходится видеть, как маска человека вытесняет человека из человека. Кстати, «сервантесовская» идея была успешно заимствована и раскручена Львом Толстым в его повести «Смерть Ивана Ильича». «Смерть Ивана Ильича» это «Дон Кихот» в миниатюре. Там тоже жизнь, потом смертельная болезнь, потом пересмотр своего прошлого, потом отрицание своей маски, возврат к истинному «Я» и смерть.
-А мне, когда я читала Сервантеса, всегда было жалко этого бедного старика. Ему вечно не везёт, его все бьют, над ним все глумятся и смеются… и с чего тут смеяться? Это очень грустная история.
-Ха-ха…да не такой уж он и старик! Дон Кихоту, если мне не изменяет память, во время его приключений было где-то около пятидесяти лет. Мне через пять лет тоже будет пятьдесят, но я себя стариком не чувствую.
-А давайте сложим числа нашего возраста и посмотрим, какая сумма у нас получится? – предложил Костя.
-Очень остроумная затея, особенно в компании женщины…
-Тю, Танюха, ты шо стыдишься собственного возраста?! – перебил Константин свою сестру.
-Ещё более остроумный вопрос! Я вижу, что ты с каждым мгновеньем становишься все остроумней и остроумней! – съязвила Таня.
-Послушайте, друзья! – воскликнул Жмых, кстати, его уж порядком разобрал хмель. – Все мы более-менее похожи:

И верою к грядущему убоги,
Задумчиво глядим с полудороги
На спутников, оставших назади…

-А давайте музыку включим! – перебивая Жмыха, предложил Костя; по нему было видно, что хмель тянет его к радикальным идеям.
-Прекрасная мысль…
-А давайте я вам ноктюрн сыграю, – сказала Таня.
Это предложение было принято с восторгом. Костя и Жмых отправились вслед за Танюшей в комнату, где стояло старенькое пианино. Татьяна села за инструмент, сосредоточилась и заиграла. Ноктюрн был сыгран несколько преувеличено, но подвыпившим ребятам он показался вершиной совершенства. Потом Таня исполнила знаменитую С-мажорную прелюдию Баха, после чего Жмых и Костя приняли решение, срочно отправиться на кухню и в обязательнейшем порядке «накатить» за музыку по несколько граммчиков вискаря. Опосля этого мужчины вышли на перекур. После перекура Жмыхом был поднят тост «за женщин»; после тоста «за женщин» Таня предложила выпить «за Бога». Выпили «за Бога» и на гребне взятой дозы въехали в ядро хмельной беседы.
-Вы знаете, друзья, в бытность мою студентом физико-математического факультета в нашем университете произошла настоящая Шекспировская трагедия: история в некотором роде ретроградная и абсурдная, однако же, выдержанная в совершенно классическом стиле: некий юноша-студент влюбился в некую девушку-студентку. Юноша этот девушке явно не понравился, ибо она отвергла его любовь. Тогда опечаленный юноша написал той девушке пылкое письмо, в котором он откровенно признался, что за себя-де отвечать не может и, ежели не добьётся взаимности, то попросту спрыгнет с крыши многоэтажного дома. Девушка ответила ему отказом, и он убил себя, спрыгнув с крыши какой-то девятиэтажки.
-Придурок! – подытожил Костя.
-Это просто какой-то неслыханный и до невозможности раздутый эгоизм! – внесла поправку Таня.
-А вам не кажется удивительным, что во всей этой истории весьма гротескно превалирует гротескное смешение иступленного помешательства с холодным здравым смыслом? – спросил Жмых и задумчиво посмотрел на Таню и Костю.
-«Здравый смысл» это такое скользкое, размытое и относительное понятие, что об это как-то трудно и судить, – произнёс Костя.
-Вот, вот…об этом я и говорю, – подхватил Жмых. – Какой-нибудь Гобсек безумно стяжает и копит свои миллионы, и общество считает его приличным человеком, хотя он, если посмотреть с определенной точки зрения, – обыкновенный душевно больной.
-Эрнест, ты преувеличиваешь. Общество уже давно выработало законы, посредством которых оно ограждает себя от безумства. Есть исторический опыт врачебной практики…
-Только эта врачебная практика сажает маньяков на императорские троны! – выкрикнул Костя.
-Знаете кто такие тираны? – с улыбкой спросил Жмых.
-Кто?
-Это бездарная «середина», опьяненная властью.
-Именно! – вскричал Костя и от радости захлопал в ладоши. – «Середина» - это верх безумия.
-О да, об этом в Откровении прекрасно сказано: «Знаю дела твои; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, так как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих!» Разве это не о середине? – серьёзно произнес Жмых.
-Во-во!!! Отлично сказано!!! Середина даже Богу не угодна…
-Да что вы тут оба несёте! – выпалила Татьяна. – Заладили: середина, середина, середина!!! А середина, между прочим, строит дома, середина подметает улицы, середина учит детей, сеет хлеб на полях, лечит людей, делает детали на заводах!!!
-Танюша, ты не права…чтоб сделать деталь на станке или выложить классную стену из камня, – нужно быть мастером; а мастер - это не середина, мастер - это творец и художник, – спокойно выговорил Жмых.
-Всякий человек есть художник! – произнесла Таня.
-Ага, по-твоему, врачи, кромсающие людей, чтобы продать их органы, или зажравшиеся судьи, берущие взятки, – тоже художники?! – вскипел Костя.
-Чехов когда-то говорил: «Какой мерой нужно мерять достоинство людей, чтобы судить о них справедливо?» - важно произнесла Таня.
-Да, греки говаривали, что мера меняет суть вещей, – вставил Жмых.
-Обожаю античность, – произнесла Таня.
-In vinа veritas! – вот вершина античной мысли! – провозгласил Жмых.
-Тогда наливай! – заявил Костя.
Налили. Выпили. Костя закусил арбузом, Таня закусила шоколадной конфеткой, а Жмых вообще не стал закусывать.
-Центральная личность античной философской культуры - это безусловно Сократ, – продолжила Таня.
-Сократ не возможен без предшественников. Гомер, Гесиод, Ферекид и Эпименид из Сира, Милетская школа (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен), Гераклит эфесский, Ксенофан из Колонфа, Парменид, Зенон, Пифагор, Эмпедокл, Анаксагор, Демокрит – без этих людей не было бы и Сократа. – Возразил Жмых.
-Да что там ваш Сократ?! Вот Христос – вот это личность!!! – выкрикнул Костя пьяненьким голоском.
-Ты же говорил, что Библия это еврейская хрень?! – вцепляясь в спор, заметила Таня.
-А я и не отрекаюсь…я просто говорю, что Христос был не евреем, а сыном римского легионера Руфуса! – заявил Костя и захохотал.
-Боже, да ты в своем уме?! – гневно произнесла Таня.
-Я в своем, а ты в своем?! На чем основана твоя вера?!!
-Моя вера основана на Евангелии!!! – с достоинством отрубила Таня.
-Стоп, стоп, стоп! – запротестовал Жмых. – Новый Завет был собран и составлен конгрегацией епископов, которых охристианившийся император Константин собрал в Никее через триста лет после смерти Христа.
-Вот, вот…сделали книжную жвачку для всех времен и народов – нате, жрите!!! – подтвердил Костя.
-Узаконенное мышление чистой воды! – ввернул Жмых.
-Да, узаконенное мышление! – вскипела Таня. – А человечеству-то оно, может быть, и нужно! И так кругом бардак и беспорядок, вот Господь и решил человеку верную, добрую и хорошую книгу, так сказать, компас, по которому идти и никогда не сбиваться с пути.
-Бред!!! – выпалил Костя.
-Верующие люди склонны усматривать промысел Божий даже в том, что американцы скинули атомную бомбу на Хиросиму! – едко вставил Жмых.
-Если бы все жили по заповедям, то не было бы зла на земле! – провозгласила Татьяна.
-Как муравьи в муравейнике! – сострил Жмых и посмотрел на Таню и Костю осоловевшим взглядом.
-Нет, не как муравьи, а действительно по заповедям Божьим…
-Ты шо, Танька, белены объелась?! Да где ты возьмёшь эти заповеди?! – нервно перебил Костя рассуждения своей сестры.
-Заповеди есть в Библии, по ним все нормальные люди живут, – серьёзно произнесла Таня.
-Фиг кто по ним живет. Вот иду я, к примеру, по полю. Смотрю, – трава растет. Я взял её и сорвал. Имею я право, сорвать траву или нет?
-Имеешь, ну и что?..
-А люди, живущие по Божьим заповедям, так не считают и если они меня словят с этой травой на кармане, то посадят меня в тюрьму. Вот тебе, Танька, и заповеди! – заключил Костя.
-Может быть, насчет заповедей я поспешила, но мораль и нравственность должны присутствовать в человеке обязательно.
-На тему морали и нравственности лучше всего любят рассуждать люди, которые любят подглядывать за другими в замочную скважину! – ядовито заметил Жмых.
-Сострадание – вот лучшая мораль! – вставил Костя.
-Трудно сострадать иным, чем ты. – Ответил Жмых.
-А я всегда придерживаюсь золотой середины: есть чем поделиться – охотно поделюсь, а если нету – выбачайте дядьку, iдiть до iншой хаты! – сказал Костя.
-А как же «жизнь отдать за други своя»? – хитро спросил Жмых.
-Понимаешь, Эрнест, в мире есть такие конченные твари, которые очень полюбляют наживаться на убеждениях других людей. Они залазят тебе в душу, требуют от тебя подвига, – хотя сами на него не способны, – а потом, в довершении всего, залазят тебе на голову и заявляют, что ты должен отдать за них свою жизнь. Таким уродам нужно рожу бить!..
-Да и вообще, что значит «отдать жизнь»? Разве этого можно требовать? – перебивая брата, вставила Таня. – Это должно быть только по любви. За иного человека и в костер шагнуть сможешь, а другому и ржавой копейки не захочешь давать.
-Вот тебе, брат, и примерчик женской логики и женской мудрости! – воскликнул Жмых и захохотал на всю кухню. – За это не грех и выпить!
-Наливай, бо пiду до дому! – с улыбкой произнес Костя и подставил свою рюмку ближе к бутылке.
Налили. Осушили. И беседа пошла своим чередом. Жмых начал, было, объяснять какой-то запутанный философско-математический софизм, но его перебил Костя, который изрядно захмелевшим тоном спросил:
-Слушай, Эрнест, а ты вообще меня уважаешь?
Жмых посмотрел на Костю охмелевшими глазами и, отвечая на поставленный вопрос, спросил в свою очередь:
-А ты меня, Костя, уважаешь?
-О, начинается! Набрались, а теперь давай болтать языками чепуху! – с смешливым раздражением произнесла Татьяна.
-Это мужской разговор! – пролепетал Костя.
-Тоже мне ещё мужчины! – с иронией воскликнула Таня.
-Слушайте, друзья, а знаете ли вы, что я несколько лет назад написал замечательнейшую философскую сказку?!
-Ну-ка, ну-ка…это интересно…
-Да, это интересно…это в высшей степени интересно. Там, значит, был некий субъект…весьма негативный тип…этакий разбойник с большой дороги. Короче, он убивал, грабил, насиловал и всё такое, в общем ничего святого для него не существовало. Потом его словили и посадили в глубокий тюремный подвал. Он сидел на цепи, как пёс. Просидел он лет пять, а может и больше, но в конце концов ему удалось бежать. Когда он совершил побег, его жизненная стезя привела его в джунгли к порогу пещеры одного праведного аскета, который был хотя и святым, как ребёнок, но который успел тронуться умом от одиночества и иррациональной созерцательности. Общение с аскетом изменило судьбу разбойника, – он стал добродетельным человеком. Прошло некоторое время, и бывший разбойник встретил на своем пути одну весьма достойную девушку. Он женился на ней, и она родила ему сына, хотя сама после родов умерла. Оставшись с ребенком на руках, бывший разбойник подумал: «В этом злом мире очень много соблазнов; если я буду воспитывать своего сына в этой греховной мирской суете, то он, пожалуй, вырастет таким же разбойником и негодяем, каким и я был в своё время. Надо увезти сына в джунгли и там воспитать его в целомудрии и святости». Как подумал, так и поступил: он взял сына, ушел с ним в глухие дебри джунглей, построил там хижину и стал в ней жить вместе со своим сыном. Шло время. Сын рос, и чем старше он становился, тем все более и более сложными становились те вопросы, которые он задавал своему отцу. Отец, чтобы как-то объяснить сыну всю сложность жизненного бытия, придумал для него объяснительную фантазию. Из этой фантазии выходило то, что он и его сын – бессмертные боги, которые живут в раю, живут вечно, живут одни и кроме них и природы никого на свете больше нет. Так они и жили. Когда же сыну исполнилось двадцать лет, его отец неожиданно скончался. Смотря на труп отца, сын думал, что тот просто спит; когда же труп стал разлагаться и смердеть – сын в первый раз в жизни заплакал. В конце концов дело кончилось тем, что сыну надоело одиноко сидеть возле одинокой лесной хижины, и он пошел, что называется, куда глаза глядят. Через какое-то время он наконец-то добрался до какого-то городка. Городок сей был небольшим, но юноше он показался огромным. Повсюду сновали толпы людей: женщины, мужчины, девушки, старики, дети, старухи; пахло пряностями, вкусной снедью, благовониями и цветами; красивые дома богачей стояли рядышком с живописными лачугами простолюдинов; на рынке и в торговых лавках шла бойкая торговля; повсюду был слышен смех, разговорчики и шутки городского люда. Все это ошеломило несчастного юношу, и он понял, что его отец был обманщиком. Прошло какое-то время, юноша привык к жизни в городе, освоился и стал обыкновенным городским жителем. Вскоре он сделался помощником гончара; вначале он был просто подмастерьем (месил глину, крутил гончарное колесо, обжигал готовые изделия), но позже, женившись на дочке гончара и переняв от своего тестя секреты гончарной профессии, сам стал отличным мастером. У него появились дети: сначала две дочери, потом четыре сына. Дети его выросли, и он стал дедушкой. Будучи стариком, нянчась и забавляясь со своими внуками, он часто вспоминал джунгли и своего отца. Теперь он его уже не осуждал; он понимал, что отец хотел сделать его счастливым. Но более этого он понимал, что на чужом представлении о счастье, своей жизни не построишь. Вот такая история…
Жмых замолчал, а разговор подхватила Таня:
-По-моему, эта сказка о свободе…
-Именно о свободе, – подтвердил Жмых.
-А мне этот разбойник-отец почему-то напоминает товарища Сталина: «Железной рукой загоним человечество к счастью!» - добавил Костя.
-Ха-ха-ха!!! Кстати, многие люди живут и мечтают, чтоб их кто-то «загнал» к счастью, ведь свобода бремя не из легких, тем более если учитывать то, что сказал Христос: «Всякий, делающий грех, есть раб греха».
-Я как-то спорил с одним типочком, который говорил, что свободы нет, – вставил Костя.
-О, да…это имманентная форма типичной школьной философии, чаще всего слетающей из уст тех людей, которым не доводилось сидеть в тюрьме, – с грустью ответил Жмых.
Таня и Костя с пониманием посмотрели на Жмыха, а он, внезапно изменив интонацию своего голоса, весёлым тоном добавил:
-Идти без страха по родной земле, идти куда хочется, и пока ногам этого хочется – это уже свобода. Так давайте же, друзья, за это и выпьем!
Константин и Татьяна с охотой и большим энтузиазмом поддержали это замечательное предложение, и они выпили за свободу.
-А вы, кстати, знаете, – заговорила Таня, которая тоже была на приличном подпитке, ибо сама за вечер выпила почти всю бутылку «кахетинского», что для редко пьющей женщины уже составляет нешуточную дозу, – вы знаете, что укроп на зиму лучше не сушить, – он тогда теряет свои ароматические свойства. Если вам нужно заготовить в зиму укропчик, то его лучше солить. Берёшь свежий молодой укроп, режешь его, потом перетираешь его солью и натаптываешь в банку. Он пускает сок и отлично хранится, а зимой как свежий.
-Эх, ребята, знали бы вы какой я плов готовлю…м-м-м-м-м!.. пальчики оближешь! – воскликнул Жмых и с наслаждением поцеловал кончики собственных пальцев.
-А я вам сейчас тоже одну философскую сказку расскажу, – с расстановкой произнесла Таня, и лицо её сделалось серьёзным. – Однажды летним вечером одна пятнадцатилетняя девочка вышла на прогулку. Она хотела пойти в парк, но идти одной ей не хотелось, поэтому она взяла с собой свою соседку – десятилетнюю девчонку. Пришли в парк и стали прохаживаться туда-сюда. В глубине парка к ним подошел какой-то мужчина средних лет, показал им нож и стал говорить старшей девочке о том, что, мол, если она не сделает того, о чем он её просит, то он сделает это с младшей девочкой, а потом зарежет их обоих. Старшенькая девочка очень испугалась, но не столько за себя, сколько за свою десятилетнюю подружку. Она приняла условия человека с ножом. Сказав подружке, чтоб та бежала домой, она осталась один на один со злодеем. От него пахло дешевым кремом для бритья, потом и алкоголем, а ей было больно, противно и омерзительно! – проговорила Таня и вдруг закрыла лицо руками, и разрыдалась.
-Танечка, Танюша, ты что…ну, ну…не надо…не плачь…оно того не стоит…все будет хорошо…Таня мы рядом, – заговорили Жмых и Костя, обнимая Таню.
-Налейте мне чего-нибудь выпить, – попросила Татьяна после того, как немного успокоилась.
-Блин, вино закончилось! И виски тоже закончилось! – сокрушенно произнес Костя, осматривая пустые бутылки.
-Ребята, у меня в машине есть добротное молдавское винцо и старый, отменный коньяк Ереванского разлива.
Костя, обрадованный запасливой предусмотрительностью Эрнеста Валерьяновича, воскликнул:
-Брат, тащи и то и другое!
Жмых шатающейся походкой вышел из кухни и отправился за обещанными напитками. Пришедшая в себя Таня, предложив Косте сварить под коньяк кофе, стала возиться у плиты. Костя же отрезал себе скибку арбуза и стал аккуратно её есть, сплевывая семечки в пустую тарелку. Через минуту вернулся Жмых; в его руках была бутылка вина и бутылка коньяку. Таня внесла пропозицию, чуть-чуть убрать со стола и оставить на нем только легкую закуску – конфеты, ананас, арбуз и сыр. Так как все были очень сыты, то с Таней охотно согласились. Убрали со стола. Сварили кофе. К кофе Татьяна подала большой, сдобный, ванильный кекс с изюмом и орехами. Жмых откупорил коньяк и разлил по рюмкам: себе полную, Косте полную, а Тане – как она и просила – плеснул на глаз в чашку с кофе. Таня предложила тост:
-Давайте, мои родные, выпьем за то, чтоб в мире больше не было ящиков Пандоры.
Выпили. Беседу подхватил Костя:
-А у нас в классе учился один шалопай – Вова Корниенко. Принес он как-то с собой в школу большой бутерброд: батон, масло, сыр, колбаса, в общем все как полагается. Стоит на перемене возле окна и медленно так, со смаком, его жуёт. А ещё один шалопай (Толик Ковалёв) увидел этот бутерброд и взалкал. Подходит сей Ковалёв к Корниенко и заискивающе просит: отломи кусок. А Корниенко, тоже пацык не без юмора, говорит: а ты постой возле меня и пожуй со мной вместе, тогда я тебе кусочек отжалею. И вот стоят эти двое, один жуёт бутерброд, а другой смотрит на него и с пустым ртом жуёт воздух. Стоят они так, жуют каждый свое, и тут Ковалёв начинает замечать, что бутерброда в руках у Корниенко остается все меньше и меньше; озабоченный этим, он и говорит: ну все, я пожевал, теперь дай кусок. А Корниенко, хитрый жук, отвечает: а я тебе все равно ничего не дам!
-Ха-ха-ха-ха!!! Вот это история, такое не придумаешь, это жизнь!!! – вскричал Жмых.
-Ты мне раньше никогда этого не рассказывал, – с улыбкой проговорила Таня.
-А я тоже помню один забавный анекдот из своего далёкого школьного прошлого. – Подхватил Жмых. – Учился я в классе третьем-четвертом, и по стечению фатальных обстоятельств мне каждый день приходилось возвращаться со школы домой с одним своим одноклассником и товарищем детских лет – Димой Руденко. Ходили мы почти всегда одним и тем же маршрутом. Комизм анекдота состоял в том, что у этого Димы пищеварительная система была устроена таким образом, что ему всегда хотелось ходить по большой нужде именно в то время, в которое мы шли с ним со школы домой. Идем мы с ним, а он мне и заявляет: «Стой, Эрнест, я какать хочу». Я ему, как правило, отвечал: «Так пошли скорее домой». А он мне патетически объявлял: «Эрнест, я не могу идти. Давай чуть-чуть посидим, а не то я укакаюсь». Я всегда возмущенно восклицал: «Блин, Дима, не хочу я с тобой сидеть!» Тогда он чуть ли не со слезами просил меня: «Ну, Эрнест, ну посиди со мной, ну пожалуйста! А я тебе потом конфету дам». Приходилось мне с ним сидеть…
-Ха-ха-ха! Но почему он хотел сидеть? Это что, помогало ему чем-то? – спросил Костя.
-Кто его знает, может он…ха-ха…таким образом пережидал приступы подступающей нужды! – весело ответил Жмых.
-Я сама помню, как один раз, идя со школы, не добежала домой и напудякала себе в трусы! – призналась Таня и беззаботно захохотала.
-Ха-ха…да…все мы знакомы с иезуитской поэзией неожиданного извержения экскрементов.
-О, Эрнест, ты ведь поэт…прочитай нам что-нибудь из своего, – попросила Таня.
-Да какой я поэт…так…страдаю зависимостью графомании.
-Ну, не скромничай.
-Что ж, пожалуй, вот…из последних:

Мастер ушел за вином;
Музыку пишут другие…
На языке не земном
Зевс всем сулил чаевые.
И трансцендентная даль,
Стены украсив квартиры,
Как политический враль,
Адом стращала игриво.
Ночь. Я осколки добра
Щедро покрыл перветином.
И интегралы ядра
Свились в стальную пружину.
Где-то щетинились псы,
И, ковыляя по кочкам,
Время сбривало усы,
Ставя в конце многоточие.
Жадно врываясь в бордель,
Души пуская во входы,
Вечности метрдотель
Развеществлялся в природе.
-Блин, классно!!! А еще скромничаешь…
-Да, прикольно! – сказал Костя, усмехнулся и добавил. – Я тоже когда-то хотел стихи писать, но ничего путёвого не вышло. Сел писать про любовь, а получилось:

Я женщин ненавижу,
Я женщин не хочу.
Уж лучше я смиренно
И кротко подрочу!

-Придурок! – возмущенно воскликнула Татьяна.
-Ну почему же…хе-хе…отличный стих! – возразил Жмых, – остро, а главное, лаконично.
-Это не поэзия, это мусор! – отрезала Таня.
-Ну…вовсе не мусор. Мандельштам, например, говорил: «Там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия и не ночевала». Но вот вам «Онегин»:

Служив отлично благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.

Разве это не соизмеримо с пересказом? Любой поймет смысл, так как он однозначен. Так что? Выходит, что у Пушкина в «Онегине» поэзия «не ночует», или «ночует», только в редких случаях? Или вот отрывок из стиха:

Рисуя иероглифом на шелке
Сказания об отпущении грехов,
Элегий привередливых хрустальные осколки
Ты помещал в тетрадь из странных снов.

О чем это? Здесь прозаический логизм бессилен. Да, это непонятно холодным рассудком, но сердце уловит энергетику и эмоции, да и вообще…сказать о том, что есть поэзия, а тем паче «истинная» или «настоящая» поэзия: не-в-о-з-м-о-ж-н-о!!!
-Есть талант – есть поэзия; нет таланта – нет поэзии. – Вставил Костя.
-А труд? Ведь нужен же труд? – не согласилась Татьяна и посмотрела на брата, как обычно смотрят на человека, который говорит глупости.
-А что твой труд?! Вон ты на пианино по 6 часов упражнялась, а до Баха тебе ещё срать и срать! – выпалил Костя.
-Во-первых, быть Бахом не женское дело. А во-вторых, все же я своим скромным трудом достигла того, что стала на несколько ступеней ближе к Баху чем ты, который только и умеет, что играть на пианино «Собачий вальс» одним пальцем, и то благодаря тому, что я тебя этому в своё время научила.
-Зато я тебе объяснил, что такое «водный» булич и чем он отличается от «сухого», а то бы ты так и прибывала во тьме невежества! – с азартом парировал Костя.
-Друзья мои, смотрю я на вас и вижу, что вы в отношениях между собой, как были детьми, так ими и остались, – неожиданно сказал Жмых и посмотрел на Таню и Константина добрыми пьяными глазами.
-Так, может, за это и выпьем?! – предложил Костя.
-Давайте, – не отказалась Таня.
-О, а давайте выпьем за то, чтобы у тебя с Эрнестом родилось много маленьких Танюшек и Эрнестиков! – воскликнул захмелевший Костя.
-Вот недоделанный! – произнесла Таня и в смущении зарделась.
-Давайте просто – за детей! – провозгласил Жмых.
Тост был принят. Выпили. Стали закусывать и пробовать Танин кекс. Кекс оказался настолько вкусным, что Жмых и Костя не удержались от искушенья выпить ещё по одной. После чего разговор плавно перешел на прозаические предметы: обсудили качество продуктов в магазинах и на рынках, выругали политиков, покритиковали качество современного школьного образования, Таня рассказала про самодурство начальства у неё на работе, Костя рассказал несколько скабрёзных анекдотов, Жмых пытался свернуть на философскую стезю и поведать присутствующим об отношениях Льва Толстого с Владимиром Соловьёвым, но это ему не удалось по той причине, что его подвешенный язык кандидата философских наук от воздействия водки, виски и коньяка стал туманным и расплывчатым настолько, что Татьяной и Константином было принято решение, вызвать такси и отправить философа домой. Перед тем как вызвать такси, ребята захотели выпить «на посошок». Татьяна категорично отказалась, по сему «посошок» пили только Жмых и Костя. После «посошка» вызвать такси не удалось, ибо у Кости созрело желание «дернуть на коня». Дернули на коня, и Жмых полез к Косте целоваться. Расцеловавшись со Жмыхом, Костя, в виде философской контроверзы, предложил выпить «брудершафт» рука через руку. Выпили брудершафт. После этого Жмых, неожиданно для Тани и Константина, вспомнил о творчестве группы Аквариум и заявил, что он не выйдет из этого дома, покамест не выпьет с Костей за Гребенщикова. Рюмка коньяку «за Гребенщикова» переполнила меру содержания философского вместилища Эрнеста Валерьяновича и он, со стоистической хладнокровностью, просто упал со стула на пол и пьяненьким слезливым тенором начал спiвать:

Под небом голубым
Есть город золотой…

Жмыха с трудом подняли и хотели посадить на стул, но он безапелляционно заявил о том, что будет ждать такси на полу. В конце концов приехало такси. Жмыха, при рьяном содействии матюгающегося таксиста, засунули в машину и отправили домой. Костя, перегруженный дозой принятого алкоголя, отправился в сортир и успешно в оном проблевался. Выйдя из сортира, Константин увидел Таню, которая стояла возле мойки и мыла тарелки.
-Танюха, ты не спишь?.. Ночь… Петухи ещё уже не кричат… Петр Христа предал! - неопределенно пробормотал Костя, язык у которого явно заплетался.
-Ну как тебе Эрнест? – спросила Таня.
-Это человек с буквы! – ещё неопределённей выразился Костя и отправился ночевать в свою комнату.
Татьяна перемыла всю посуду, почистила перед сном зубы, надела ночную рубашку, легла в кровать и заснула сном праведницы.

Константин, как это не странно, проснулся рано. Не смотря на изрядное количество выпитого вчера, голова сегодня у него не болела, просто в сознании присутствовал какой-то тягучий туман, и поэтому очень хотелось поправить себя бутылочкой холодненького пивка. Костя вышел на кухню и увидел, что сестра варит там овсяную кашу.
-Проснулся? Сейчас завтракать будем.
-Не, я покамест пас…схожу в наш магаз, пивка накачу, а то после вчерашнего без пиваса не подсобраться.
-Ты лучше скажи, понравился тебе Эрнест или нет?
-Кто его знает…метлой метёт он красиво!
Таня с удивлением посмотрела на Костю и сказала:
-У меня сложилось впечатление, что тебе он понравился.
-Чтобы человека узнать, нужно пуд соли с ним съесть, если не два! – наставительно ответил Константин.
-Ты думаешь, что он мне не подходит?
-Я этого не говорю. Я просто замечаю, что чувак в прошлом человека замочил, восемь лет на зоне чалился, потом мстил за себя с жестокостью садиста, короче, тот ещё типок. С виду белый и пушистый (философия, поэзия), а кто его знает каков он на самом деле.
-Может быть, ты просто ревнуешь и у тебя нечто вроде Эдипова комплекса, только к своей сестре?
-Какой там, к черту, Эдипов комплекс! Я даже не знаю, что это такое, а то, что мы в детстве трогали друг друга за гениталии – ещё не повод для ревности.
-Нет, ты ревнуешь.
-Если бы ты не была моей сестрой, я бы просто послал тебя в очко! Я за твое будущее переживаю. Говорю тебе – Жмых человек с прошлым, потом будешь каяться да поздно будет.
-У каждого из нас есть свое прошлое.
-Да, но не такое как у него.
-А разве он не заслуживает понимания и прощения? Он очень много выстрадал…
-Короче, тебе с ним жить, сама и решай! А я умываю руки, но помни, – я тебя предупреждал.
-Да!!! Как ты легко об этом говоришь!!! Я предупреждал, я предупреждал!!! А ты обо мне подумал?! Мне тридцать лет, я старею, я устала засыпать, одиноко обнимая подушку, я любви хочу, хочу мужчину, детей хочу в конце концов!!! Если я сейчас не выйду замуж, то, наверное, не выйду никогда. Бабий век он короткий, если не успела, то и опоздала. К тому же и человек он с состоянием, а это в наше время тоже много значит. На жизнь, Костя, нужно смотреть трезво и реально!
-Вот это-то тебя и прельщает; хочешь жить в роскоши, без забот и проблем!
-А ты что, завидуешь?! Завидуешь, что я свою жизнь хочу хорошо устроить?!
-Причем тут зависть, просто я не люблю продуманных и продажных баб!!!
-Я не продажная баба!!!
-Ну скажи, скажи только честно: ты его любишь?
-Я его уважаю, он хорош в постели, и он будет прекрасным отцом для моих будущих детей.
-Значит, ты все-таки его не любишь?!
-Любовь, Костя, это просто половая чувственность, подогретая романтическим воображением романтического энтузиазма. Между тридцатилетней женщиной и сорокапятилетним мужчиной любви быть не может, а есть только сфера комфортного и взаимоудовлетворяющего партнерства: сексуального, бытового, товарищеского, родительского и т. д.
-Ого! А как же ты с ним жить собираешься, как партнер с партнером?!
-Да, а что? Самые крепкие браки это те, которые основаны на сексуальном и материальном прагматизме.
-Ничего себе! Этого я от тебя не ожидал.
-Что ты вообще знаешь о жизни, чтоб так говорить?! Тебе всего 27, ты ещё мальчишка!
-Слушай, а та история про парк, это ведь с тобой произошло? Или ты наврала?
-Да, со мной…а что?
-У меня слаживается такое впечатление, что тогда тебе было вовсе не так противно и гадко, как ты нам вчера об этом рассказала. Может быть, тебе это даже понравилось.
-Скажу тебе честно, как сестра брату: мне бы могло тогда понравиться, если бы все произошло не так быстро и чуточку нежнее.
-Сука!!! – ругнулся Костя и пошел в магазин за пивом.


ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Константин Петрович Саторинко включил радиоприёмник. Заиграла нежная восточная музыка, и вкрадчивый голос из старенького динамика вкрадчиво разорвал ночной сумрак комнаты:
-Велик Господь и достохвален, и величие Его неисследимо! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели! Как всегда, в этот вечерний час, с вами наша умопомрачительная передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. Следуя нашей незыблемой традиции, мы начинаем наш сегодняшний эфир с краткой философской притчи:
«Один раз философ Кратил спросил у своего учителя философа Гераклита:
-Учитель, что самое обманчивое на свете?
-Самое обманчивое на свете наши знания и надежды! – ответил Гераклит».
Вот такая вот, дорогие друзья, притча. А тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с огромнейшим удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире передача «Философское радио» и я её постоянный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас же, в нашей, уже ставшей классической, рубрике «Литературная колонка» мы продолжим радовать вас радиочтением романа «История одного Будды». И в связи с этим, я хочу напомнить вам…
Константин Петрович выключил радио и потянулся к бутылке с чачей. Налил полную рюмку; выпил залпом; поставил на стол пустую рюмку и взял со стола в руку большой золотисто-розовый персик. Константин Петрович понюхал его, но откусывать не стал, а положил обратно на стол возле пустой рюмки. Посидел с минуту, а затем с созерцательным спокойствием взял со стола свою верную, старенькую, обкуренную трубку и стал её без суеты набивать. Набил. Запилил спичку. Прикурил. Во время перекура Константин Петрович почувствовал, что выпитой рюмки явно недостаточно, и он налил себе ещё одну. Выпил, и ему неудержимо захотелось обнять пышное тело своей жены. Однако, обнять пышное тело своей жены не получалось по той причине, что уже, более месяца как, Константин Петрович и его достодолжноуважаемая супруга находились в глубокой ссоре, поэтому-то Константин Петрович, докурив трубку, налил себе третью, осушил её и отправился в ванну – принимать прохладный душ.
В это же время, находившаяся в своей комнате, супруга Константина Петровича лежала на своей широкой сдобной кровати и слащавым, сплетническим голосочком разговаривала по телефону:
-Ой, ты знаешь, Танюша, твой Эрнест ещё ничего, а вот мой Костя вообще…
-Ну, Ниночка, мне кажется, что ты преувеличиваешь.
-Почему же? Я бы предпочла воплощать свои фантазии в обществе сильного тридцатилетнего самца, а Косте в этом году будет 58…ты думаешь, что он может меня чем-нибудь порадовать?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Книга – это звук инобытия, втиснутый в бытие посредством силы художника. Когда речь идет о произведении искусства, люди, чтобы дать ему какую-либо оценку, применяют, как правило, дуальные категории – правды и лжи, красоты и безобразности, заразительности и бестемпераментности. Однако же, я бы ввел для этого другую измерительную величину. Мне кажется, что было бы правильней мерять силу художественного полотна присутствием в нем вечного повода для вечной, волнующей, жизненной дискуссии; хотя это вызвало бы определенные сложности, ибо живая дискуссия не терпит трактатности, кафедры, палки, муштры и зубрёжки. Жизнь не застрахована от неправильности и ошибки; ещё менее застрахована от сего дискуссия, так как она интеллигентно вопиет о том, что талант изначально приходит в мир в виде радикального перетаптывания общепризнанного канона; и только много позже, испытав пинки и мытарства, сам становится тем правилом, которое позже, нарушив, дополнят другие. Поэтому-то не следует спешить, хватать писателя за воротник, трясти его и требовать от него судорожной, животрепещущей правды, ибо запах экскрементов, после того как вы сходили по большой нужде, и без того является достаточным поводом для того, чтобы понять, что правда может существовать не только в виде приятности и благости, но и как отвратительный и требующий умолчания факт; и, быть может, поэтому в искусстве все получится только тогда, когда окунаясь в porno не забывают о святости, но несомненно лишь тогда, когда окунаясь в святость не забывают о porno.
Не следует искать опору в точке; точка лишена выпуклости, от точки пахнет мертвой компьютерной аксиомой. Зато знак вопроса предметен; знак вопроса достоин всяческого уважения, но лишь только в том случае, если за ним не прячется малодушное желание увильнуть от ответа и ответственности за ответ.
Кривые поиски художественного вымысла, разве вы обязаны иметь привычный запах? Чем должно пахнуть от гениальной книги? Не уж-то сутаной ортодокса, политикой, благопристойностью, философским талмудом, грамматической правильностью, законами жанра, злобой дня и зрелищем??? Нет. От гениальной книги должно пахнуть желанием вернуться к ней когда-нибудь ещё раз и её перечитать.
Слово, написанное Художником и слово, написанное ремесленником - не имеет отличия: оно равноценно; страница же, написанная Художником и страница, написанная ремесленником – несоизмеримые величины. В чем же секрет? Секрет в том, что Художник приходит к читателю как брат, соскучившийся по братскому общению; а ремесленник приходит к читателю, как извещение о том, что читатель должен уплатить за электроэнергию, иначе у него отключат свет.
Что значит писать нешаблонно? Ковыряние пальцем в носу – весьма нешаблонная штука! Но это, как специя, злоупотребив которой можно испортить всё блюдо, но, отказавшись от которой можно впасть в тоскливую пресность. Быт и физиологические отправления не должны выходить за рамки дивертисмента, впрочем, так же, как и описания «пожухлой» осенней листвы, которая, как всегда, истлевающе валяется на изрядно надоевшем «мокром асфальте» или же, по избито-классическому принципу, не устает романтически шуршать под ногами у главных героев.
Кстати, а задумывались ли вы, кто бы мог тянуть на роль главного героя нашего времени? Я предполагаю, что это своеобразная смесь из терминатора, реп-звезды, Аль Капоне, какой-нибудь дорогой супермодели, распиаренного Рафаэля, интегрального йогина с трансцендентной бородой, сексуального гиганта по количеству выполненных за ночь половых актов, трансвестита-вегана и (обязательно!) какого-нибудь сверхчестного и сверхпопулярного политикана, управляющего, скажем, США, Китаем, Россией или, в крайнем случае, Гондурасом. Смесь, конечно, получается замысловатая, но, я так полагаю, достаточно правдивая.
Впрочем, если вспомнить о герое этого произведения, то необходимо заметить, что он на роль «героя нашего времени» явно не тянет, хотя, если смотреть на него не метафизически, а в контексте постоянного трения с окружающей средой, то, может статься, мнение о нем получит совершенно иную окраску, ибо «мой герой» это не конкретное лицо, а весь роман в целом, со всеми теми лицами, которые имеют в нем свое присутствие. Касательно же действующих в романе лиц, то я, к великой своей радости, должен уведомить вас, что в историю этого повествования неожиданнейшим образом вкралось совершенно новое лицо, на первый взгляд кажущееся лишь маленьким винтиком в сложном механизме всего произведения, но на самом деле, учитывая хитросплетенную физику бытийности упоминаемых событий, лицо это, может, и сыграло во всем этом рассказе ту фатальную роль, составляющую, как это будет ясно из дальнейшего, остриё фабулы всего этого литературного сооружения.
Есть люди, которые катастрофически влюблены в своё имя, причем влюблены тем более, чем более это имя имеет в наличии своей составляющей элемента экстравагантности и экзотики. Таким человеком был и Пров Аристархович Сися. Почему Прову Аристарховичу Сисе нравилось собственное имя, – понять сложно; однако же, Пров Аристархович частенько, в тайне от всех, благодарил Господа за то, что его предки удостоили его чести носить столь хорошее имя и столь чудеснейшую фамилию.
Вообще-то, если уж говорить о Прове Аристарховиче более подробно, то следует отметить, что господин Сися был таким человеком, каким у нас в народе бывают типы пропахших нафталином ядреных книжников, радикальных теоретиков, простодушных чудаков, обросших бородой интеллигентов, доморощенных теософов и вечных любителей вечного искусства. С юности своей Пров Аристархович пьянел от книг, с юности тянулся к тайнам живописи, поэзии и философии. Но все дело было в том, что Пров Аристархович всю жизнь оставался художником без мольберта, писателем без рукописи и философом без кафедры, хотя это ему отнюдь не помешало в 40 лет стремительно и неожиданно жениться, нажить себе дочь и, опосля двадцати лет счастливейшей супружеской жизни, на старости лет также стремительно и неожиданно развестись со своей дражайшей супругой. Пребывание в браке оставило едкий отпечаток на характере Сиси; ибо он, будучи в молодости темпераментным поклонником понятия «женщины», в зрелых годах стал относится к этому понятию критически, а после развода стал весьма часто похеривать прекрасный пол, хотя это не избавило его от привычки поднимать под изрядной мухой тост «за женщин». Впрочем, ежели быть справедливым, то надобно молвить и о том, что Сися «под изрядной мухой» бывал редко, ибо из всех спиртных напитков более всего предпочитал вино, которое он любил употреблять (по его собственному выражению) «в целях гомеопатических». Подобные крайности в алкогольной повседневности господина Сиси намекали на то, что он имеет милый нрав и добрейшую душу. И это было так – душа у Прова Аристарховича была предобрейшая. Подобная доброта души говорила о том, что её носитель был человеком не без пристрастия. И это было так. Пристрастием Прова Аристарховича была книга, и по этой причине человек этот, конечно же, не мог не иметь хорошей библиотеки. И действительно, библиотека Прова Аристарховича поражала своим содержанием даже видавших виды книжников. На полках этой библиотеки античная философия покоилась рядом с сочинениями средневековых алхимиков и чернокнижников, труды отцов церкви величественно стояли рядом с русской поэзией серебряного века, классики немецкой мысли гордо соседствовали с древними китайскими, корейскими, японскими и вьетнамскими поэтами, итальянские гуманисты помещались возле французских просветителей; здесь можно было найти историков древнейших и историков новейших; мировая проза; авангардная литература; мысль идеалистическая и мысль атеистическая; теософия, гностицизм, буддизм и мусульманство; социализм утопический и социализм научный; труды по психологии, эзотерике, оккультизму и кабалистике; древние и современные трагики, ваганты, анархисты и даосы; реализм и сюрреализм; разные эпохи, разные жанры, разные школы, разные направления; книги йогов, мистиков, схоластов, ученых и шарлатанов; книги гениев признанных и гениев непризнанных; книги безумных поэтов, книги еретиков и книги теологов; славянофильство, суфизм, фантастика, фашизм, эротика и сатанизм; дешевое детективное чтиво рядом с Авестой и Упанишадами; тома Сталина и Хрущева, тома Ленина и Троцкого рядом с сочинениями Вл.Соловьева, Розанова, Бердяева, Шестова и Флоренского; всевозможные словари, справочники и энциклопедии; книги советского самиздата и подписные собрания сочинений; книги в дорогих переплетах и переплетах простеньких; книги которым было по несколько лет и книги которым было по несколько тысячелетий; в этой библиотеке были собраны подшивки газет («Правда», «Труд» и «Известия») почти за четыре десятилетия; и в довершении всего, в этой библиотеке, к вящей гордости Прова Аристарховича, находилось два собственноручных письма: 1-ое) письмо Тимура Тамерлана турецкому султану Баязету, прозванному Молниеносный; и 2-ое) письмо Льва Николаевича Толстого своему брату Сергею Николаевичу.
Вот такая была библиотека-с; и я справедливо полагаю, что всякому, кто узнал бы о подобной коллекции, тут же бы пришла в голову мысль, что хозяин такой редкости человек знатный и зажиточный. Но это было не так. Пров Аристархович был человеком рабочим и простым – он всю жизнь «пропахал» плиточником-штукатуром на стройках, а всем его успехам по части книжного коллекционирования было одно простое объяснение – долговременное, непрестанное постоянство и феноменальное везение.
Везло Прову Аристарховичу почти всегда. Так, например, любя посещать пункты приёма макулатуры, он всякий раз что-то там для себя находил, находил главным образом потому, что не гнушался ничем, будь то «Словарь энтомолога», «Материалы 26-го съезда КПСС», «Мемуары генерала НКВД Н.С.Ваупшасова» или «Путеводитель для юного садовода». Ещё Пров Аристархович любил посещать местную городскую свалку, но пристрастился он к этому, когда ему перевалило за шестой десяток. Именно на свалке Сися увенчал своё книжное собрание пополнением в виде находки письма Льва Николаевича Толстого к своему многоуважаемому брату. Правда друзья и знакомые Сиси выразили сомнение в том, что письмо Льва Толстого подлинное, но сам Сися не удостаивал эти сомнения своим глубоким вниманием, ибо по определенным причинам предположил, что ему попросту завидуют.
Дабы подытожить словесное обрамление описательного портрета Прова Аристарховича, скажу только то, что роста он был невысокого, имел серые выразительные глаза и седую, всклоченную бородёнку. Нрав у Сиси был весёлым и незлобивым, и в целом он был человеком, лучшие проявления которого затмевали проявления худшие.
В текущий момент действия этой истории Пров Аристархович проснулся около седьмого часа утра в своей спальне своей двухкомнатной квартиры и, повинуясь зову естественной нужды, торопливо встал с кровати, и, бормоча что-то себе под нос, отправился в туалет. Дойдя до туалета, Пров Аристархович услышал, что за его спиной в спальне зазвонил мобильный телефон. Переминаясь с ноги на ногу, Пров Аристархович вернулся к себе в спальню, снял трубку и, продолжая переминаться с ноги на ногу, метнул в телефонное пространство, раздраженное – «да слушаю!».
-Здравствуйте, это вы давали объявление?
-Какое ещё объявление?! – нетерпеливо спросил Сися.
-Ну…это…по поводу подсобника.
Сися через трусы стиснул в руках собственное хозяйство и, ещё более переминаясь с ноги на ногу, сердито ответил:
-Я давал…перезвоните мне через 20 минут, я сейчас не могу говорить.
-Я просто…
-Перезвоните через 20 минут! – раздраженно перебил Сися и, отключив вызов, устремился в туалет.
Исправно удовлетворив свою нужду и приняв опосля оной прохладную ванну, Сися отправился заваривать свой ежеутренний чай. В это время снова зазвонила мобила. Сися поставил чайник на плиту, снял трубку и сердитым голосом произнес:
-Да, слушаю!
-Здравствуйте, я по объявлению.
-Хочешь работать?
-Ну, да…я же…
-Короче так…знаешь где Гоголя улица?
-Да…а что?
-Я тебя там сегодня ждать буду…в 9 часов…на остановке возле театра, и рабочую одежду с собой не забудь взять. Остальное обсудим при встрече…по поводу денег не переживай – не обижу.
-А что там делать?
-Кухню на квартире будем отделывать. Короче жду… – Сухо сказал Сися и отключил трубу.

………………………………………………………………………………………

Когда Костя подошел к месту встречи и посмотрел на часы, – было без четверти девять. Через десять минут к остановке подрулил Сися. Произошел ритуал рукопожатия и ритуал знакомства, после которого мастер и подсобник отправились зарабатывать – каждый на свой – насущный хлеб. Дошли до нужного дома. Вошли в подъезд. Поднялись на лифте. Открыли квартиру. Вошли в неё.
-Проходи сразу на кухню, – скомандовал Сися.
-Да, шикарная квартирка! – воскликнул Костя и прошел вслед за Сисей на просторную кухню.
-Вот, Костюша, видишь эту стену?
-Ну…
-С неё нам надо будет сегодня эту панельную гадость соскоблить и подготовить её к плитке.
-А что, будем плитку ложить?
-Обязательно…ты давай сейчас переодевайся, а я пока инструменты тебе покажу.
-Слушай, Аристархович, а кто тут живет?
-А…вертихвостка одна, ещё тот типаж! – с улыбкой ответил Сися.
-Так она что, хозяйка?
-Да.
-И сама здесь живет?
-По-моему, да…а тебе-то что?
-А она красивая?
-Эффектная девчонка! – ответил Пров Аристархович и, со стариковской опытностью и пониманием оглядев с ног до головы переодевающегося Костю, улыбнулся и добавил. – Эта дамочка есть вселенское воплощение Мары.
-Какого ещё Мары?
-Мара это вечный злой дух, олицетворение страстей. Дух, повелевающий смертью…он пытался соблазнить Гаутаму.
-А кто такой Гаутама?
-О, Гаутама, которого люди прозвали Буддой, это величайшая фигура истории человечества. Он отец одной могучей мировой религии – буддизм, может слышал?
-Да, что-то такое слышал, – ответил Костя и с заинтересованностью уставился на Сисю.
-Будда – это индийский царевич Сиддхартха Гаутама, который отказался от своего царства и превратил себя в нищего бомжа, чтобы ответить на все вопросы и постигнуть Истину.
-Ну и как, постиг он Истину?
-Да, он бродил по Индии шесть лет, побеждал себя, совершенствовался и учился. А потом он сразился с Марой-дьяволом. Сразился, победил его и постиг дзен.
-Какой ещё дзен?
-Дзен, как факт, есть мгновенное и молниеносное просветление за бесконечно малую единицу времени; а дзен, как содержание, есть Будда, которого нужно убить, соблюдя при этом заповедь «не убий».
-Что за бред?! – улыбнулся Костя.
-А ты знаешь, что, если бы не было Бога, то не было бы четкой грани между бредом и здравым смыслом?
-Разве?
-Мальчик мой, когда-нибудь ты сам станешь на путь Будды. Поверь мне на слово.
-А зачем мне этот путь?
-У тебя, Костик, на лице написано, что ты хочешь познать ту женщину, которая живет в этой квартире; а коль это так, то ты непременно пойдешь искать нирвану, потому как, спутавшись с этой стервой, непременно придешь к поиску дзена.
Константин засмеялся, вслед за ним засмеялся и Сися.
-А что она похожа на стерву?
-Сынок, поверь мне, я знаю женщин…
Костик ничего не сказал, потому что Сися, вручив ему в руки циклю и шпатель, скомандовал:
-Давай, друг, начинай с того угла.
Они приступили к работе, и работа стала потихонечку спориться. Проработали часа три. Чуть-чуть отдохнули. Потом ещё проработали несколько часов, и Сися предложил пообедать.
-Ты тут, Костик, посиди-покури, а я в продуктовый схожу.
-Далеко?
-Минут десять туда и назад, это тут за углом. Кефира возьму, сосисок и батон.
-Может, мне с тобой сходить?
-Не надо, – сказал Сися и, вышед в коридор, произнес, – закрой, Костя, за мной дверь на всякий случай.
Костя закрыл за Сисей дверь и остался в квартире один. Две-три минуты походил по кухне, вышел в коридор, постоял в коридоре и вдруг, влекомый поднявшимся из глубины сердца любопытством, подошел к ближайшей двери и открыл её. Комната была пустой, и хранила на себе отпечаток модного минимализма, т. е. в ней не было ничего лишнего, кроме дорогого дивана желтой кожи, огромной «плазмы» на стене, двух дорогих кресел такой же желтой кожи, как и диван, стеклянного столика, на котором лежал ноутбук и несколько глянцевых журналов, современного книжного шкафчика в стиле модерн и огромнейшей декоративной розы в поместительной кадке из черного дерева. На одной из стен этой комнаты висело несколько старинных неподдельных гравюр 16-го века. Костя постоял на пороге комнаты, с равнодушием посмотрел на наличие видимых предметов и, выйдя из комнаты, закрыл за собой дверь. Подошел к следующей двери. Открыл. Это была спальня, спальня шикарная и светлая. Костя вошел. Осмотрелся. На богатой широкой кровати с белоснежным шелковым постельным бельем небрежно лежали кружевные черные женские трусики тонкой работы. Костя подошел ближе и, сам от себя этого не ожидая, неожиданно взял в руки эти трусики; и, ещё более этого от себя не ожидая, поднес трусики к своему лицу, приложился к ним носом и глубоко вдохнул в себя воздух через нос. От трусиков пахло тонким ароматом нежных женских духов и здоровой сексуальной самкой. Костя закрыл глаза и ещё раз втянул в себя соблазнительный запах. Сердце вкрадчиво уколол незримый намек на похоть. Костя скомкал трусики, всунул их в задний карман своих рабочих джинсов и, выйдя из спальни закрыл за собой дверь. Прошел на кухню. Достал из кармана сигареты и зажигалку. Открыл на кухне окно и, облокотившись на подоконник, прикурил сигарету. Курил медленно и неспешно, разбавляя удовольствие от перекура с удовольствием думать о том, какой особе могло бы принадлежать столь приятно пахнущее нижнее бельё. Мысли, приходящие в Костину голову, уже начали приобретать радужную окраску, однако, эту радужную окраску неожиданным образом развеял громкий звонок в дверь. Константин выкинул окурок в окно и пошел открывать дверь. Открыл. На пороге, держа в одной руке пакет с продуктами, стоял улыбающийся Сися.
-Да, ты действительно быстро, – сказал Костя, пропуская Сисю в квартиру.
-Я же тебе говорил, что минут десять, – ответил Сися и, вошедши на кухню, спросил с напускной сердитостью. – А ты тут что, курил?
-Я? Да…а что?
-Тоже мне ещё эти куряги?! – воскликнул Сися, продолжая изображать на лице напускную сердитость.
-А что тут плохого?
Отвечая на этот вопрос, Сися, хотя и блеснул красноречием, но Константина не переубедил, и они оба остались при своём мнении, которое можно было свести к взрывоопасному знаменателю того классического непонимания, существующего обычно между человеком курящим и человеком избегающим этой привычки. В конце концов спор свелся к какому-то старому анекдоту про табак, который Сися рассказал с залихватским артистизмом. Посмеялись и приступили к обеду. Так как оба были голодны, то пищу принимали с завидным аппетитом, о чем свидетельствовало то, что этот приём закончился знаменательной победой над совокупностью продуктового ассортимента, принесенного Сисей к столу. После обеда минут двадцать посидели, поговорили о том о сём и снова приступили к работе. В поте лица проработали до вечера и пошабашили. Перед тем как разойтись по домам, Сися предложил Константину зайти в одно тихое местечко и пропустить по стаканчику винца, которое, по уверению Сиси, было в хорошем смысле «дешевым» для такого отменного качества, которым оно обладало. Зайдя в «тихое место» и осушив по стаканчику, Костя ощутил, что вино действительно было «дешевым», и эта дешевизна никак не искупала того действительно дешевого послевкусия, которое, не смотря на все протесты Сиси, формировало тот сомнительный букет неприятных впечатлений от его употребления, свидетельствовавший о том, что сие вино есть не более чем разбавленный водой кисляк. Однако делать было нечего, и они пропустили ещё по стаканчику. Беседа не клеилась, – очевидно сказывалось то, что оба за день чрезвычайно устали; пришлось выпить по третьему стаканчику и, вкратце обсудив планы на завтрашний день, разойтись по домам.
На следующий день Костя решил прийти на работу пораньше, ибо у него были на то свои причины: во-первых, ему ужасно хотелось одному без Сиси встретиться с хозяйкой квартиры для того, чтобы свести с ней знакомство; а во-вторых, он хотел перед работой выкурить косячок для того, чтобы было веселей работать.
Было погожее утро погожего сентябрьского денька. Костя выскочил с маршрутки и посмотрел на время. Часы показывали без двадцати восемь, а это означало, что до начала рабочего дня оставалось чуть более часа. Константин не мешкал. Первым делом он заскочил в одну укромную подворотню и подорвал косячок. Косячок был достойного качества, и Костю сразу же оторвало от земли. На волне улучшенного состояния Костя полетел на квартиру. Идти ему было не долго (минут пять-десять), но он, боясь не успеть, решил немного пробежаться. Подбежал к дому и остановился у нужного подъезда, чтоб чуть-чуть отдышаться и собрать в кучу свои разрозненные мысли. Чтобы должным образом помочь этому процессу, Костя решил (по-толстовски) поощрить его выкуриваньем сигареты. Достал из кармана пачку, вынул из пачки сигаретку, прикурил и глубоко затянулся. Выпуская изо рта терпкий дым первой затяжки, Костя услышал, как щелкнул замок на подъездной двери, и вдруг увидел, как дверь плавно открылась, и из неё вышла красивая девушка. «Эффектная девчонка!» - мелькнули у Кости в голове слова Сиси, и он несомненно понял, что это она. Вместе с этим пониманием пришло понимание, что необходимо незамедлительно действовать.
-Девушка, вы не поможете мне проверить свою интуицию? – с напускным отсутствием напряжения произнес Костя и нагло посмотрел в лучезарные глаза девушки.
Фраза, произнесенная Константином, была тривиальной и глупой, но ничего более достойного в словесном арсенале у Кости не обнаружилось, не обнаружилось потому, что ему приходилось импровизировать, а поскольку импровизации мешало недавнее употребление косячка, то приходилось говорить то, что само лезло в голову, и, наверное, поэтому, фраза Константина не произвела на девушку никакого воздействия и заставила её равнодушно продефилировать мимо Кости, удостоив его лишь щедрой горстью отсутствия какого-либо намека на внимание. Такой поворот событий, хотя и удивил Костю, однако ничуть его не смутил. Он сделал несколько глубоких затяжек, выкинул окурок и поспешил вслед за уходящей девушкой. Догнав её и приспособившись к темпу её походки, он молча пошел рядом с ней. Так они шли с минуту. Наконец девушка не выдержала, улыбнулась, остановилась и произнесла:
-Если ты хочешь быть остроумным, то начинать следует не с этого.
-Да какое там остроумие, я просто ремонт делаю в доме, из которого ты вышла. Вот я и подумал, что, может быть, это в той квартире где ты живешь… то есть в твоей…
-А, так вот оно, оказывается, что! – воскликнула девушка и вдруг звонко и заразительно расхохоталась.
-Да, а что тут смешного?
-А я-то думаю, ну кто мои трусики украл?! – с издевкой проговорила девушка и, не скрывая насмешки, добавила. – Ты что, извращенец? Мастурбируешь на мои трусики?!
Костик в начале хотел, было, возмутится, но, посмотрев в чистые, бездонные, смеющиеся, голубые глаза девушки, вдруг не выдержал и сам рассмеялся.
-Ты чего? – спросила девушка, и лицо её сделалось строгим, как у неудовлетворенной учительницы.
-Я ничего…
-Ну и до свиданья! – сухо произнесла девушка и развернулась, чтоб уйти.
Но Константин не дал ей это сделать, – он крепко схватил её за руку и развязанным тоном спросил:
-Слушай, а с чего ты взяла, что я у тебя трусики украл?
-А у тебя в глазах дебри в лабиринте порока, вот ты их и украл! – ответила девушка и высвободила свою руку из Костиной руки.
-А ты думаешь, что в твоих глазах нет таких же дебрей? – в свою очередь спросил Костя.
-Может, ты и прав, – тихо проговорила девушка.
-Вот и давай сегодня вечером встретимся и обсудим сложившуюся ситуацию, и кофе где-нибудь попьём…
-Я по вечерам предпочитаю более крепкие напитки чем кофе! – ответила девушка.
-О, тем лучше…водочки бахнем!
-Ха-ха!.. Нет, я поклонница церковного вина.
-Понял. Достанем кагорчика…
-Кагорчик это прекрасно, только вот сегодня я буду занята, так что встретиться у нас не получится.
-Хорошо, давай завтра.
-И завтра тоже не получится.
-Ну, давай тогда в субботу?..
-Окей, приходи ко мне в субботу в шесть вечера…буду ждать…только смотри квартирой не ошибись и трусики назад принеси.
Костя засмеялся и, ничего более не сказав, пошел делать ремонт в квартиру той девушки, с которой он только что договорился о свидании, и у которой он так и забыл спросить имя.

Дни ожидания субботнего вечера тянулись для Кости долго, или – что вероятнее всего – Константину это просто казалось оттого, что в его душе клубилось и зашкаливало нетерпение, которое было вызвано переизбытком тестостерона, вырабатываемого его половыми железами. И, быть может, поэтому Косте казалось, что он снова влюблён. Впрочем, Константин мало копался в анализе своих чувств, ибо жизнь не давала ему «передышки» в хорошем смысле этого слова – надо было успеть и денег заработать, и прагматично потратить эти деньги так, чтобы их небольшое количество способно было произвести максимум тех благ, которые за эти деньги можно было приобрести. Косте, как человеку предприимчивому, далеко не чужд был дух трезвого расчета, заставивший его за день перед днём свидания оббегать с десяток магазинов и купить три бутылки вполне пристойного кагора. Поэтому к субботе у Кости всё было готово, и, поэтому же, проснувшись ранним субботним утром, Константин без спешки начал свой день с того, что, в первую очередь, принял горячую ванну, в которой он просидел ровно столько, сколько требуется для того, чтоб этим пресытиться. После принятия ванны, им была съедена яичница с белым хлебом и выпита чашка зелёного чая с лимоном. Опосля завтрака Костя пришел к состоянию пружинистого желания с кем-нибудь поболтать; но болтать было не с кем, и Константин с мягкой грустью подумал о своей сестре, которая уже более трех лет жила в другой части города в доме своего достодолжночтимого супруга Эрнеста Валерьяновича Жмыха. По этой причине Костя с сестрой виделись не часто, но, впрочем, не так уж и редко. За эти три года и Костя, и его сестра многое переосмыслили и уяснили себе в своём отношении к друг другу. Что касается Константина, то он, с течением времени всё более и более, убеждался в том, что замужество сестры было не ошибкой, – как он позволял себе думать по началу, – а очень большой удачей, удачей как для сестры, которая год назад родила здорового мальчика и прибывала в состоянии упоения от материнства и от замужества, так и для её мужа, который был в высшей степени доволен и супружеством, и отцовством. Размышляя этим утром над судьбой сестры и над жизнью в целом, Костя пришел к весьма естественному выводу о том, что, чем менее остаётся времени до смерти, тем более всякий человек зажимается тисками «несвободы». Смерть, – размышлял Костя, – есть та черта, за которой наступает подведение итога человеческой жизни, заканчивается его субъективная свобода и наступает суд Божий над этой свободой. Но некоторые не лишенные остроумия мыслители говорят, что, точно так же, как несправедливо презирать человека за какой-либо отдельно взятый поступок из его жизни, точно так же и несправедливо судить человека за всю его прожитую на земле жизнь, ибо жизнь эта является (по отношению к бесконечности бытия его собственной космической судьбы) всего лишь крохотной точкой, размер которой уменьшается тем более, чем менее остается промежутка между судьбой человеческой жизни земной и судьбой человеческой жизни в вечности. Исходя из этого, Косте очень хотелось у кого-то спросить: насколько справедлива тогда (в своей сущности) пенитенциарная система какой бы то ни было религии вообще, и насколько справедлива пенитенциарная система того религиозного взгляда, который присущ почти всякому религиозному человеку в частности. То, что пенитенциарная система в религиозных взглядах существует, подтверждается фактом того, что в нашем мире едва ли найдется такой человек, которой не считал бы себя достойным блаженного местечка в раю, а «заблудшего соседа-грешника», в виде панацеи от собственного характера, исправлял бы дозой бодрящего увещевания, либо же дозой зловещего посула на пребывание в не менее бодрящем адском пламени. Быть может, когда-то наступит такое время, что человеческий палец устанет от осудительного тыканья в сторону своего ближнего. Если это произойдет, то только тогда, когда исчезнет разница между знанием основанным, во-первых, на вере, во-вторых, знанием основанном на философском умозаключении и, в-третьих, конечно же, знанием основанном на научном опыте. Это, впрочем, вовсе не означает того, что то тождество, к которому бы пришел человек универсализировавший отношения между этими видами знаний, избавило бы его от искушения человеческой правды, которая (простираясь, от перспективы работать киркой на каменоломне за кусок насущного хлеба и до перспективы беззаботно и сыто протирать дорогие брюки, сидя в удобном кресле управляющего той же каменоломней) всегда скользила по лезвию утверждения, что бедняк, не благодарящий Творца за свою бедность, точно такая же свинья, как и богач, продающий свою душу и совесть ради обладания богатством. Весь сарказм подобной ситуации состоит в том, что обладание чем-либо, как и отсутствие какого-либо обладания – вообще ничего не значат, ибо и хорошее, и плохое происходят не из обладания самого по себе, а из испытываемого отношения к этому обладанию. Отношения – есть истина. Зная, что в какой-либо стране на рынке есть торговцы, обвешивающие своих покупателей, можно смело сказать, что в этой стране будут и политики, обманывающие своих избирателей, потому что там, где есть раз, там будет и два – из этого состоит пароксизм всяких человеческих отношений.
Если же вернуться к Косте, то следует отметить то, что он в это утро не долго размышлял над философскими реалиями бытия, так как глубина его размышлений неожиданно сменилась желанием улучшить собственное состояние при помощи воздействие на оное приятным травяным посылом из вне; однако для всякого «посыла» необходим ингредиент действия, а ингредиента-то у Кости в этот момент как раз и не было. Поэтому он, подумав у кого можно было бы сейчас «насуетить», взял телефон и позвонил Мацыку.
-Алё…
-Здоров, Ромчик! Как ты там?!
-Была бы голова на плечах, было бы лучше! – ответил Мацык голосом человека, не первый год сидящего в яме наркоты, алкоголя, игры и амурных похождений.
-Шо, вчера проиграл?
-Та в начале поднял девятьсот, ну и иди домой. Ага, какое там домой! Короче, всё спустил, ещё и должен остался.
-Понятно…слышь, Ромчик, покурить ничего нема?
-Нету, сам сижу грустный, – со вздохом ответил Мацык.
-А хорошей на сотку нарулить можно?
Легко! – ответил Мацык повеселевшим голосом и, поясняя ситуацию, добавил – Сейчас оденусь, заскочу к поставщику и, через двадцать минут, буду с весом у тебя.
-Добро. Жду.
-Слышь, Костяныч, а у тебя часом валюты на бутылку пива не будет?
-Пошукаем…короче, жду! – ответил Костя и повесил трубку.
В ожидании Мацыка, Костя, ещё раз оглядев бутылки с приготовленным к свиданию кагором, вышел из дому и закурил на пороге. Куря, Костя думал: «Да, когда я был малолеткой, то силу травы измеряли косяком, а сейчас меряют крышками, и причиной тому – бульбулятор; хотя, всякий курит по-разному: кто папиросой, кто бульбиком, кто трубкой». Ход Костиного мышления, так же, как и ядро самой сути этого мышления, требуют от меня краткого NB, которое будет таким: до изобретения пластиковых бутылок, курящие коноплю люди курили её, как правило, через косяк и, соответственно, измеряли крепость куримой травы количеством курящих данный косяк людей; так бывал косяк, куримый на семерых, бывал косяк, куримый на троих, бывал косяк, куримый на одного. Была травка сильная и травка слабая. Очень слабую траву либо вообще не курили, либо курили «вагонами», т. е. удаляющимся от единицы количеством косяков на одного – да, да…встречалось и такое. Само понятие косяка тоже было растяжимым, ибо косяком бывала скрученная из бумаги самокрутка, а также – «забитые» травой папироса или сигарета. Но, – всё изменило изобретение пластиковой бутылки. Столкнувшись с пластиковой бутылкой, изобретательный ум курца конопли сразу же нашел для неё достойное применение – бульбулятор.
Бульбуляторы делятся на два вида – «водные» и «сухие»; «сухие» бульбуляторы работают по принципу стандартной трубки для курения, только сделаны они из субстанции (как правило полулитровой) пластиковой бутылки. Так называемые «водники» устроены иначе.
Классический «водный» бульбулятор выглядит так: низ бульбулятора – это какой-либо (только не самой минимальной) емкости пластиковая бутылка с отрезанным на четверть, или на треть, или на половину верхом, представляющая собой как бы ведёрко, в которое до определенного уровня заливают воду; верх же бульбулятора – это тоже пластиковая бутылка, но меньшего калибра чем нижняя, у которой отрезано дно и с которой снят закрывающий её колпачок. На горловое отверстие меньшей бутылки без дна надевается, так называемая, крышка, т. е. сделанный из чего-либо наперсток с маленькими отверстиями, в который при курении засыпается травка. Работает все просто: меньшая бутылка вставляется в большую бутылку с водой и опускается таким образом, чтоб вода в большей бутылке подошла под горлышко меньшей так, чтобы не соприкоснутся с крышкой на верху, для этого уровень воды в большой бутылке четко определяется заранее, так же, как и высота обеих бутылок; далее в крышку насыпается трава; затем эта трава в крышке подпаливается, и меньшая бутылка с крышкой вытягивается из большей бутылки с водой. При вытягивании одной бутылки из другой, в вытягиваемой бутылке образуется всасывающая тяга, которая тянет через отверстия в крышке воздух, а вместе с ним и дым от тлеющей в крышке травы. Когда меньшая бутылка полностью заполняется дымом, то крышка с неё снимается, и дым из пластика вдыхается в легкие.
Это нехитрое устройство быстро завоевало себе уважение в среде курящей братии, и причина тому – экономность. Эффект курения определенного количества травы через «водник», – как утверждают знатоки – значительно лучше, чем эффект курения такого же количества травы через косяк. Но, как бы оно там ни было, человечество и в этом случае не блеснуло оригинальностью, потому что самый неоригинальный путь, это путь истоптанной рациональности, хотя, независимо от пути, по которому вы идёте, рай, в котором не будешь довольствоваться тем, что имеешь, обязательно превратится в ад. Но возможно ли подобное довольство? Не обман ли оно? Не натяжка ли? Кто знает, прав ли был древний даос, когда говорил о том, что достигнешь удовлетворения лишь тогда, когда, пробуя на вкус, не будешь думать о том, что считается вкусным? О чем же здесь речь? Речь, наверное, о том, что трагедия всякого заключена в иссушающей жажде повторения, в той самой жажде, которая извечно мучит любого человека, которую невозможно удовлетворить, и о которой некто сказал так:

Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.

Хотя, есть такая неудовлетворенность, которую не на какие наслаждения не променяешь. Подобная неудовлетворенность заставляет человека искать Истину и, даже не найдя Её, любить ненайденное больше жизни. Говоря о любви к Истине, говорят, что проблемка подобной любви в том, что потенциал способности к Её поиску, определяющий глубину всякого сознания, на дороге не валяется, и поэтому, как говорится, – на нет и суда нет; но на самом деле суть этой проблемки в заковыристом желании ищущего человек не испытывать боль одиночества от выбрасыванья досужих теорий и преданий в унитаз. Избитые теории и ветхие предания – это как привычная в домашнем обиходе вещь, любовь к пользованию которой заставляет не обращать внимание на её полнейшую негодность. По сему земля и до ныне полнится слухом о том, что перевернуть этот мир можно лишь при условии внесения в него новой мифологемы и нового символа. Впрочем, что значат миф и символ? Это инобытие чего-то в каких-то отражаемых отражениях. Это то, без чего обходится «Герой сие творящий», ибо при жизни не имеет нужды в философии мифа, а довольствуется тем, что ему «негде голову преклонить». Ни Будда, ни Христос, ни Чайтанья, ни Лао Цзы при жизни не нуждались в одобрительном совпадении с мифологемой, ибо Они строили свою жизнь на общении с Живым. Какой-то православный святой говорил: «Библию читать стыдно!», стыдно, быть может, потому, что нет на свете искуса сильнее, чем поверить в книжного бога, забыв про Создателя Живого.
Хотя, это всё не более чем теософская риторика, что же касается Константина, то он, проведя большую часть своего дня в компании остроумного и словоохотливого Мацыка, в конце концов кончил тем, что, ровно в 4 часа по полудню, бесцеремонно выпроводил своего собеседника из дому (не забыв, между прочим, отсыпать ему на «пятульку») и с взволнованной серьёзностью стал собираться на свидание.
Хотя и бытует мнение, что чрезмерное пристрастие к внешней чистоте указывает на то, что есть недостаток чистоты внутренней; но это мнение становится архирудиментарным тогда, когда мужчина готовится к первому свиданию со своей возлюбленной. В такие минуты всякому мужчине приходят в голову самые разнообразные вопросы, и вопрос о том «какой запах у меня изо рта?» – лишь один из них. Человек – это конфетка социума, и упакована она должна быть красиво, особенно тогда, когда этого требуют внешние обстоятельства. Красота, красота, красота…чтобы ни говорили по этому поводу поэты, а красота есть иллюзия. Для молодой, страстной, разгорячённой нимфоманки, уставшей от голода по мужчине, – самой красивой вещью на земле будет мужской фаллос в состоянии эрекции. А для молодого пастора секты «свидетели Иеговы» самым красивым впечатлением будет впечатление от вида денег, высыпаемых из ящика для сбора ежемесячной десятины. Даже двух этих примеров вполне достаточно для того, чтобы понять то, что красота призрачна. Не верьте своей красоте, ибо она не встретит вас за могильной сенью. Только сделанное вами добро последует за вами повсюду, а всё остальное сожрётся трупными червями в зловещем мраке могильного склепа. Но – черт возьми! – молодость есть молодость.

Кто, живя на земле не грешил? Отвечай!
Ну, а кто не грешил – разве жил? Отвечай!

И поэтому-то Константин, собираясь на это свидание, был безмятежен, возбуждён, беспечен и весел.
Всё складывалось отлично, даже проезд в переполненной маршрутке произвел на Костю великолепное впечатление; хотя это впечатление вряд ли было бы другим, ибо Костя, находясь в салоне переполненного маршрутного автобуса, был, буквально-таки, обжат со всех сторон, – а точнее с двух сторон – особами прекрасного пола: спереди к Косте прижималась симпатичная блондиночка с зелёными глазами и широкими бёдрами, а сзади на Костину спину нежно давил упругий бюст молоденькой и благоухающей сладостным парфюмом пикантной брюнеточки. Оказавшись между двух огней, Костя почувствовал, что его мужская сила требует силы для своего собственного укрощения. Но укротить неукротимое было не просто, и Константин – прости, Господи, его грешную душу! – решил выбить клин клином, или, лучшим будет сказать, – решил подлить масла в огонь. С самым невинным видом Костя взял свою свободную руку (ибо в «несвободной» руке у него был пакет с бутылками кагора), взял и «как бы невзначай» засунул её симпатичной зеленоглазой блондиночке между ног. Зеленоглазая блондиночка оказалась не лыком шита, – не один мускул не дрогнул на её ангельском личике. Однако, это не помешало Константину заметить, что блондиночка нервно сглотнула слюну; это он увидел по едва заметному движению кадычка на её, словно выточенной из мрамора, шейке. «Эге, – подумал Костя, – та ещё подруга!» На этом, собственно говоря, весь романтизм поездки и закончился, потому как Косте нужно было выходить из автобуса, так как подошла его остановка. Поэтому-то Костя, не забыв напоследок шепнуть зеленоглазой красотке: «Замуж, солнце, тебе надо!», стал продираться между людей к выходу из автобуса.
Очутившись на улице, Костя посмотрел на время. Время терпело, и Константин неторопливо попетлял к дому, где жила его многоуважаемая дама. «Да, людишки думают, что человеческая жизнь состоит из уменья покомфортней её провести. – Рассуждал Костя, меряя неспешной походкой пространство, лежащей под ногами улицы. – Сожрал один обед, через силу затолкал в себя второй, а третий-то уже не влезет. И это чистый факт. Как ни крути его, а факт! Я бы мог иметь десять баб, – продолжал думать он, воскрешая в своей памяти случай с блондиночкой в маршрутке, – но…какой смысл иметь десять баб? Правда Мацык говорит, что даже самый вкусный борщ и тот приедается, а значит нужно разнообразие. И словцо-то, бля, какое – разнообразие! Сейчас любую наркоту за бабло достанешь. Тоже разнообразие. Система – сука! Федералы крутят колёса. Разве им люди важны?! Малолетки на дерьме сидят. Мир – тюрьма из пластмассы! Есть два варика – либо быть в жопе, либо быть жопой. Прямо как в логике Аристотеля. Это Аристархович что-то мне про логику и Аристотеля базарил. А что толку? Жил Аристотель, тешил нас логическими баснями и уснул вечным сном. И вроде бы триумф человеческого разума на лицо, а потом приходит какая-то мразь и говорит: «Всё это хуйня! Нет человека, а есть прошедшая через эволюцию обезьяна». И каково после этого Аристотелю? И, главное ведь, его же логика к этой пизде и привела! Ну…ну какая логика объяснит мне, что такое единица? Я, помню, нажрался так, что, зайдя в парашу, видел два унитаза, хотя унитаз был один. Да! И помочился я, именно, в несуществующий унитаз, потому что он мне тогда показался реальным. А в итоге что? Нассал на пол! Если логика не может объяснить того, как один унитаз воспринимался как два, то что она вообще тогда может?! Мопассан – гениальный писатель (Аристархович говорил), а закончил свою жизнь в дурдоме в состоянии полнейшей тупости, заставлявшей его жрать свой собственный кал. Это ли не насмешка судьбы?! Тащи, пацык, галимый движ! Я вот сейчас рулю до этой телки, а люблю ли я её? Или у меня просто спортивный интерес – с высокомерной, красивой сучкой интрижку замутить? Слушай, а, может, ну её к ебеням-с?! А что? Три бутылки у меня с собой, дома суеты ещё на пару крышек…можно провести отличный холостяцкий вечерок. – Подумал Костя и замедлил шаг. – Да нет, братик, ты гонишь! – мысленно сказал себе он в следующее мгновение. – Такая баба!!! Как подумаешь о том, что она в постели будет вытворять, так даже дыхание останавливается!!! Ох, Костя, чует моё сердце, что после ночи с ней вся твоя жизнь пойдет на смарку. Либо наоборот. Как в логике у Аристотеля».
Остановив поток своих мыслей на этом утешительном выводе, Костя перестал рассуждать, а, вместо этого, всецело ушел в упоительную дымку мечтательных грёз о предстоящем свидании. На этой волне он и подрулил к подъезду заветного дома. Ключа от подъезда у него не было, – пришлось воспользоваться домофоном. Ему открыли. Он поднялся на этаж. Позвонил в дверь. Сердце у него билось, как у подростка, смотрящего в первый раз в жизни порнографическое кино. Это длилось с минуту. Ожидание вроде бы затянулось, но вдруг, оборвавшись, трансформировалось в уютный шум открываемой двери.
-Извини, я только что из ванны, – сказала она и дотронулась рукой до своих длинных, влажных волос. Она была в шикарном, махровом, банном халате – просто и по-домашнему, как верная, любящая жена, которая, наконец-то, дождалась своего любимого мужа. Она невинно и безмятежно улыбалась, но Костя сразу понял, что она тоже взволнована и возбуждена. «Игра в кошки-мышки началась!» - подумала она, а в слух радушно произнесла:
-Давай, давай…проходи скорее.
Костя зашел в квартиру, и она закрыла за ним дверь. Начали говорить о том о сём, выказывая при этом – она женское, он мужское – остроумие. Она провела его в зал, усадила на кожаный диван возле стеклянного столика и, принеся два винных бокала и штопор для откупориванья бутылок, предложила пить без закуски. Начали пить, и между ними стал разыгрываться спектакль, в котором они оба были и зрителями, и актерами. И он, и она понимали, что это всего-навсего прелюдия к тому, уже не спектаклю, ради которого они, влекомые алчным магнетизмом похоти и вожделения, играли те роли, которые им суждено было играть в этот вечер. Вино тоже вносило в эту комедию свою щедрую лепту. Вино являлось той необходимой смазкой, без которой шестерни общения крутились бы не с такой слаженностью, которая должна иметь место в подобных случаях. И они хмелели. Их разговор становился с каждым мгновением времени всё туманней и непринуждённее. Это была феерия из полунамёков, смеха и словесной погруженности в чаемое любодеяние. О пустяках говорилось с искренней верой в их несуществующую глубину, а о серьёзных вещах говорилось с правом на шаловливый водевильный пафос. Туман взаимной приязни сгустился до максимума, особенно после того, как была допита первая бутылка. Костя открыл вторую и ему, глядя в бездонные и невинные глаза этой девушки-женщины, вдруг показалось, что именно она и только она одна всегда была, есть и будет единственным сосредоточием его человеческого сознания в целом и его мужского естества в частности. Он тут же высказал ей эту мысль. Она на это ничего не ответила и просто, по-детски, спряталась за звонким и заразительным смехом. Костя врубился и в контексте общего духа веселья рассказал умышлено пошлый анекдот, списанный со страниц колхозно-панковской камасутры. Это было съедено с аппетитом, и поэтому всё вдруг стало предельно откровенным. Вспомнили о фильме «Основной инстинкт», и после этого Косте вдруг нестерпимо захотелось покурить. Она предложила составить ему компанию, объяснив, что она занимается йогой и к курению относится отрицательно, но иногда, в виде нравящегося ей исключения быть нехорошей девочкой, может и закурить. Костя был не менее остроумен и с оттенком пренебрежительного мужского пофигизма заявил, что «сигареты, трава и бухло» - высочайшая ступень йоги. Она сказала, что «травку» никогда не пробовала, но Костя ей профессионально не поверил, и заставил её вспомнить о том, что она-таки её пробовала, но об этом забыла. Вышли на балкон. Закурили и покурили. И после этого оба ощутили, что вино не спешит медлить. Вино врывалось в сознание и дразнило их сластолюбивую страстность. Когда была допита вторая бутылка и открыта третья, в Константине неожиданно взыграла философская пружина, и он заговорил об логике Аристотеля. Но философский разговор об логике Аристотеля внезапно смялся, ибо разговор этот вдруг, каким-то немыслимым образом столкнувшись с алогичной женской контроверзой, перетёк в разговор об лесбийской любви. После этого Константин понял – она созрела. Он поставил свой бокал на столик, подсел к ней в плотную и стал спокойно развязывать пояс на её халате. Она вся подсобралась, глубоко задышала и стала смотреть на него своими бездонными, невинными глазами. А Костя делал своё дело: он распахнул на ней халат и обнажил её тело. Белья на ней не было, а её голые формы были идеальными. Костя мягко надавил на её плечо, и она прилегла на диван. Он взял со стола бокал с вином, поднёс его к её телу и стал лить вино на её возбужденную плоть. Тонкая алая струйка потекла между её грудей и расплескалась где-то в низу её живота. После этого, он начал целовать её тело, и на его губах вкус женщины мешался со вкусом вина.
-Так вот ты, оказывается, какой? – сказала она ему ласковым шепотом; но в ту же секунду в глазах у неё мелькнула тень развратной бестии, и она с нервным превосходством добавила. – Мальчик, я люблю заниматься нежностью, особенно после занятий грубостью.
Не успели эти слова слететь с её губ, как Константин резко и грубо схватил её за волосы и, запрокинув ей голову так, чтобы она почувствовала власть и боль, развязано произнёс:
-Так вот ты, оказывается, какая?!
Затем он жестко оттолкнул её от себя, встал с дивана и грубо сказал:
-Хорошо, шлюшка конченая, ставай на колени! Будешь искупать свою вину!
И он стал уверенно расстёгивать ремень на своих брюках.

……………………………………………………………………………………....

Они лежали в спальне на широкой кровати, прижавшись к друг другу обнаженными телами. Обоим было легко, как будто какая-то огромная тяжесть, давившая их своей многопудовой увесистостью, спала с них, и они неожиданно освободились от гнёта мучавшего их рабства. Из её глаз лился свет плотского счастья от недавно перенесённого наслаждения; из его глаз лилось то же самое.
-Нина, тебе со мной хорошо? – спросил он, гладя её волосы.
-Да, Костя, очень…а тебе со мной?
-Лучшей девушки чем ты, я ещё не встречал.
-Лгунишка!
-Я серьёзно.
-И сколько у тебя их было?
-Что сколько?..
-Девушек.
-Да я их разве считал.
-А зря. Надо было считать. Знающие себе цену мужчины обязательно должны считать.
-А ты считала своих мужчин?
-Да.
-Тебе можно было и не считать. Ты всегда будешь чиста и невинна. Женщина, постигшая все тонкости разврата, всегда чиста и невинна.
-Лгунишка и подлиза!
-Это правда.
-Что правда?
-То, что я сказал про женщин.
-А почему ты не спрашиваешь меня про моих мужчин?
-А разве ты этого хочешь?
-Хитрунчик! Ты отвечаешь вопросом на вопрос…ты, случайно, не еврей?
-А ты разве не видишь?
-Я-то вижу, но, может, ты необрезанный еврей?
-Всё может быть.
-Зачем ты соглашаешься?! Настоящий мужчина должен всегда гнуть свою линию…
-Гнуть свою линию нужно тогда, когда ты всадил в тёлку свой писюн!
-Дурачок!
-Дурачки миром правят. Слышала сказку про Иванушку-дурочка?
-Я не люблю сказок.
-Почему?
-В них секса нет.
-А порнушку ты любишь?
-Когда я была сопливой девчонкой, то это меня заводило. Сейчас нет.
-А что изменилось?
-Многое…
-А что именно?
-Познание пришло.
-И в чем познание?
-Нельзя утрировать то, что, по сути, утрированию не подлежит. Весь этот колорит, весь этот пафос вокруг совокупления, все эти дешевые актерские стоны…все это искаженная реальность. Мне претит искаженная реальность. Я задыхаюсь от неё. Мне в ней душно и холодно. Я любила и люблю живую прелесть жизни.
-Ого, вот это критика! Не ожидал. Откуда такая глубина опыта?
-Глубина опыта – из жизни! Я ведь и сама снималась в порно, в любительском правда…
-Да ну?!
-У меня даже где-то записи есть. Когда-нибудь я тебе покажу.
-Не ожидал. Мне стоило быть подогадливей.
-Ты всего лишь мальчишка. Хотя в постели ты неотразим, но по разуму ты сущее дитя. Рядом с тобой я чувствую себя прожженной, старой стервой.
-Зачем ты так?
-Просто ты меня совсем не знаешь…вот и всё.
-Мне кажется, что я тебя знаю лучше, чем кто бы то ни было другой.
-Ты ошибаешься. Не верь внешности. Внешность обманчива.
-Я знаю твою душу.
-А где она?
-Она в твоём сердце.
-Сердце, Костя, это просто центральный орган кровообращения в виде мускульного мешка, который находится у человека с левой стороны грудной полости.
-А ты цинична.
-А ты шпана.
-Ты думаешь?
-Я это вижу. Ты был шпаной, есть шпана, и будешь шпаной до скончания своих дней.
-Вот, бля, я протупил! Надо было мне с собой травы захватить, тогда бы я с тобой курнул и побеседовал.
-А что, без травы слабо?
-Да я что-то не могу врубиться, что ты за баба?!
-Я целеустремлённая и такая, которая всегда добивается того, чего хочет!
-А тебя что, никогда не обламывали?
-А зачем? Я всегда поступаю хитро. Я всегда делаю так, чтобы человек давал мне то, что мне нужно, а сам обламывался.
-Ты гонишь! В натуре гонишь!
-А ты что думал. Я такая.
-И как я буду с тобой жить дальше?
-А кто тебе сказал, что ты будешь со мной жить?
-Я думал…
-Костя, не надо думать, – перебила она его. – Нужно спрашивать!
-В смысле, спрашивать?..
-Спрашивать нужно в том смысле, что у меня есть своя жизнь, которая налажена, как безупречный часовой механизм. Во-первых, у меня есть мужчина. Мужчина, хотя и не молодой, но очень богатый и властный. Он крупный бизнесмен и серьёзный криминальный авторитет, или что-то такое… Я его содержанка, но, несмотря на это, у нас с ним честные партнерские отношения. Он покупает моё тело и мои ласки и платит за это щедрой и конкретной монетой. Эта шикарная квартира – его подарок. А недавно он подарил мне машину. Дорогущую. Огромный, крутой джип стального цвета. Я питаю слабость к дорогим тачкам. Правда я ещё ездить не умею, только недавно на курсы пошла. Так что, Костя, у меня всё круто и конкретно. И я хочу, чтобы и дальше всё было также. Поэтому надо хранить осмотрительность. За себя я не боюсь, – мужчинка находится у меня под каблуком; а вот за тебя я опасаюсь. Ты ведь не хочешь, чтоб твой труп нашли где-нибудь на свалке в изуродованном до неузнаваемости виде?
-Слушай, а зачем ты мне всё это говоришь? Нам было так хорошо, а сейчас…
Она не дала ему договорить, и раздраженно вставила:
-Костя, давай не будем устраивать сцен и разборок! Я этого терпеть не могу! Нам было так хорошо, и если мы будем умными, то нам и дальше может быть хорошо. А сейчас не нужно портить впечатление о чудесном вечере. Будь мужчиной. Просто уйди молча. Это всё, о чем я тебя прошу.
Костя встал с кровати. На душе у него было гадко, будто ему наплевали в чашку, из которой он хотел пить. Но делать было нечего, и он стал, не спеша одеваться с таким видом, будто ничего особенного не произошло. Попрощались они сухо. Он пошел к себе домой, а она, скушав перед сном персиковый йогурт, легла спать и заснула крепким и здоровым сном.

То, что произошло с Костей после свидания, можно назвать безумием или потерей здравого смысла; хотя в народе это бы назвали по-другому. «Мужик стал сохнуть по бабе», – так бы назвали это в народе. И Костя действительно «сох». Он перестал ходить на работу, у него пропал аппетит и сон, он целыми днями думал только о ней. Она затмила для него всё. Он мог обладать её телом, но этого было ему мало, – он не хотел её ни с кем делить, и в мечтах своих требовал от неё такого же сильного чувства любви, какое и он испытывал к ней. Но этого она ему дать не могла, вернее, она этого давать ему не хотела. И в этом была его мука. Он всегда относился к женщинам с оттенком легкого пренебрежения, ибо они слишком легко ему отдавались. Страсть к женщине – это была в его понимании такая глупейшая крайность, которую он всегда высмеивал в других, не допуская того, что он сам от этого отнюдь не застрахован. Но факт был фактом – жизнь безжалостно всунула его в дьявольскую мясорубку любви и стала молоть из него свой дымящийся фарш. Это было, как цунами в океане; это было, как извержение Везувия; это было, как раковая опухоль; это было, как скорбный журавлиный крик в безрадостном осеннем небе; это было похоже на огненную импровизацию в стиле фламенко, сыгранную какими-то андалузскими безумцами, в венах которых течет кровь цыганских демонов, диких мавров и каменных конкистадоров. Сшивание сознания прогнившими нитками нервной системы, сшивание без смысла и без цели, сшивание, которое осуществлялось им только для того, чтоб создать себе мир сомнабулистичной иллюзии, в который он сам не мог без боли поверить. Он знал, что она никогда не будет его любить, ибо для того, чтоб это свершилось, она должна почувствовать, что она ему безразлична. А этого не было. Всё было как раз наоборот, и он был бессилен что-то в этом изменить. Он дошел до той стадии самоисступления, за пределами которой всё становилось безразличным. И он заметил, как в его душу просочился какой-то тупой и липкий садомазохист. Этот садомазохист не давал ему покоя и целыми днями душил его своими жирными волосатыми руками. С этим ничего нельзя было поделать; это нужно было только перетерпеть. Но Костя терпеть не хотел. Ему нужен был результат. Но результата-то, как на зло, и не было, а было ежедневное прокручивание в голове всех подробностей и деталей их знакомства и их единственного свидания. В таком чаде прошла неделя, и Костя взбесился. Он осатанел, как сатанеет больной бешенством волк. «Сука!!! Тварь вонючая!!! – думал он со злобой, сидя у себя на кухне и смотря на гору окурков в переполненной пепельнице. – Ты думаешь, что я не смогу вырвать тебя из своего сердца?! Смогу!!! Я теперь сильный, я всё смогу!!! Я плюну на твою красоту и уйду к пацанам!!!» И Костя, действительно, ушел «к пацанам». Он потерялся в лабиринтах своего района, цепляясь за дурман марихуаны, алкогольный угар и амфитаминовую обдолбленность. Он неделю не спал. Всю эту неделю он ходил по кривому лезвию конкретного передоза. В конце этой безумной недели он, измучанный и уставший, приплелся к себе домой и стал зализывать свои раны. Он сидел на своей кухне. Глаза его были устремлены в одну точку. Так он сидел долго – час или два, а может быть, и три. Он думал о ней. Он вспоминал её лицо и думал, что лицо это могло бы быть иным, если бы к нему прибавить чуточку кротости и смирения. Он понимал, что в том, что она такая, а не иная, виновата жизнь. «Жизнь сделала её такой, и я, дурак, встретил её на своем пути и полюбил», – произнес он и почувствовал, что что-то как будто укусило его за сердце. Это была молния подкравшегося рыдания. Он обхватил голову руками, сжался в комок и горько заплакал. Плач рвался из него, и в этом плаче была упоительная сладость и благость того сложного состояния человеческой души, за которую человеку прощаются все грехи. Это было покаяние любящего сердца перед своей любовью. Это был высший подвиг аскетизма, имя которому – смирение перед своей судьбой. «Я люблю тебя! – говорил он самому себе сквозь горькие слезы. – О, если бы ты только знала, как я тебя люблю! Я пойду к тебе! Я найду тебя! Я рухну перед тобой на колени! И если ты скажешь мне «нет», то я просто уйду! Уйду навсегда и в никуда! Я попытаюсь прожить без тебя, если только справлюсь с искушением дразнящего желания перерезать себе вены!» Сделав себе это признание, он вытер со своего лица остатки слёз, встал со стула и прошел в ванну. Открыл кран. Умылся холодной водой. Посмотрел воспалёнными глазами в зеркало на свои воспалённые глаза и, в первый раз за эти две недели, улыбнулся.
И было утро. И Костя стоял под подъездом. Он ждал её. Он волновался. Он нервничал. Он переживал. Он был похож на игрока, который поставил все свои деньги на зеро, заранее чувствуя, что оно не выпадет. Но в нём всё же теплилась надежда, – а вдруг мне повезет? Если бы ему повезло, и она сказала бы ему «да», то он бы, наверное, умер от счастья, или, по крайней мере, стал бы таким же безумным, как и Мопассан в эпоху своих последних дней.
Ожидание, как это обычно и бывает, затягивалось, и в Костино сознание вкралась пугающая мысль: «А вдруг она сегодня никуда не пойдет и просто будет сидеть у себя дома? Да и с чего я решил, что она дома. Может быть, она сейчас облизывает тело своего мецената? Вот гадость!» Однако, эти мысли были безосновательны, ибо вскоре металлическая дверь подъезда, издав характерный щелчок открывающегося замка, открылась, и из неё вышла она. Всё такая же яркая, всё такая же неотразимая, всё тыкая же эффектная…она струила от себя ангельскую красоту, молодость, безмятежность, нежность, счастье и здоровье. Увидев её, Костя даже задрожал от волнения и на мгновение оробел, а она, увидев его, вся просияла улыбкой и, подойдя к нему в упор, приветливо и ласково проговорила:
-Костя! Милый, вредный мой мальчик!.. Где ты был?! Куда ты пропал?! Две недели о тебе ни слуху, ни духу! – скороговоркой проговорила она и обняла его за талию, подставляя ему для поцелуя свои напомаженные губки.
Костя впопыхах поцеловал её и неопределённо выдавил из себя:
-Я…я это…
-Ты бы мог поцеловать меня и покруче! – шаловливо промурлыкала она своим певучим голосом.
-Нам это…короче…короче, мне нужно с тобой поговорить…очень серьёзно поговорить.
-Ага, опять двадцать пять! Ты вновь хочешь пойти на штурм того бастиона, существующего лишь как иллюзия твоей собственной фантазии? Я это предвидела. Что ж…ты хочешь, чтобы мы раз и навсегда объяснились? Я не против. Давай объяснимся.
-Слушай…я хочу…
-Подожди, глупышка! – с улыбкой воскликнула она и, дотронувшись своим указательным пальчиком до его губ, пояснила. – Не на улице же нам разговаривать?!
-Да какая разница?!
-Разница есть. Я знаю тут недалеко одну кафешку, у них там есть приличная летняя площадка. В такое время там людей почти нет. Там мило, уютно и никто нас не будет подслушивать. Заодно и кофе попьём.
-Мне сейчас не до кофе, – нервно пробормотал Костя.
-Мой герой, вам не к лицу хмурость – это, во-первых, а во-вторых, кофейня, в которую я вас приглашаю, славится своим кофе на весь город, разумеется только среди узкого круга людей, имеющих финансовую возможность быть ценителями этого благородного напитка. – Шутливо прощебетала она и, подав ему руку, с сарказмом промурлыкала. – Константин, вы разве не собираетесь взять меня под ручку? Куда девалась ваша галантность? Или, быть может, её у вас никогда и не было?
Для Кости очевидным было одно – она над ним издевалась и дергала его сердце за ниточки нервных окончаний, словно он был её марионеткой. Но он был силён духом, и потому он спокойно взял её под руку и, нехотя поддакивая её пустой болтовне, пошел с ней к кофейне.
Летняя площадка кафе была почти пуста, и, кроме одного седовласого джентльмена, сидящего за одним из столиков и занимающегося чтением газеты, курением дешёвой сигары и неспешным потягиванием напитка, похожего на коньяк из вместительного толстостенного стакана, других посетителей в этом заведении пока не было. Костя и Нина расположились за самым дальним столиком площадки. К ним тут же подскочила молоденькая официанточка, лицом похожая на глупую куклу.
-Сделайте нам, пожалуйста, два кофе…и ещё подайте бутылку холодной минеральной воды без газа и стаканчик, – приказала Нина холодным и повелительным тоном.
Официанточка кивнула своей кукольной головой и хотела уйти, но Костя неожиданно встрял в заказ со своей поправкой:
-Девушка, а у вас есть большие стаканы?
-Да, а что?
-Налейте мне в большой стакан простой «нашенской» водки и принесите.
-Сколько наливать?
-Полный стакан.
-Двести пятьдесят грамм вас устроит?
-Вполне.
-А на закуску что принести?
-А зачем мне закуска? Козаки перед боем пьют без закуски!
Официанточка с пониманием дела улыбнулась, но, перед тем как исполнить заказ, профессионально спросила:
-Пепельницу вам принести?
-Да, пепельница нам не помешает, – вставила Нина.
Официанточка, снисходительно кивнув головой, стремительно удалилась, и они остались одни.
-Зачем ты заказал водку? – спросила она.
-А зачем ты заказала минеральную воду? – ответил он ей вопросом на вопрос.
-Кофе вяжет слюну…мне после кофе всегда хочется сделать глоток воды, – тихо произнесла она.
-А мне необходимо протрезветь, – сказал он.
-И ты решил протрезветь при помощи водки?
-А почему бы нет? Хмель жизни вышибают хмелем алкоголя. Клин клином, как говорится…
-Ха-ха…ты не теряешь остроумия.
Костя ничего не сказал, ибо в этот момент к их столику подошла всё та же кукольная официанточка с подносом в руке. Она, молча, поставила на стол маленький графинчик с водкой, большой стакан, пепельницу, минеральную воду и стакан для оной и, сказав: «ваше кофе сейчас будет готово», ушла туда, откуда пришла.
Костя выложил из кармана на столик свои сигареты и зажигалку, затем открыл принесённый графинчик с водкой и перелил всё его содержимое в свой стакан.
-Только не говори, что ты хочешь выпить сразу целый стакан! – воскликнула Нина.
-Именно это я и хочу сделать. – Спокойно заявил Костя и взялся за стакан.
-Подожди не пей. Я тоже хочу с тобой выпить.
-И что ты будешь пить?
-То же, что и ты.
Костя с удивлением посмотрел в её глаза, но в слух ничего не сказал.
-Дай мне сигарету.
Костя дал ей сигарету. Она повертела её в своих красивых пальцах, понюхала её и положила на стол.
-Дать огня? – предложил он.
-Я подожду, пока кофе принесут.
-Да вон она уже идёт, – и Костя кивнул головой в сторону спешащей к ним официанточки.
-Ваше кофе, – сказала она им, аккуратно ставя на стол парующие чашечки с напитком, приличный аромат которого сразу указал на то, что кофе здесь достойный и готовить его здесь действительно умеют.
-Девушка, – сказал Костя, – будьте любезны соблаговолить принести нам ещё столько же водки и рюмочку.
-Девушка, – внесла поправку Нина, – рюмочки нам не нужно. Принесите-ка нам ещё один такой же стаканчик, – и она указала на наполненный водкой стакан, – ну, и водку, разумеется.
Официанточка внимательно посмотрела на Костю, потом на Нину и, с пониманием кивнув головой, пошла исполнять желание клиентов. Через минуту она вернулась и поставила на столик предметы заказа и ещё тарелочку с кольцами нарезанного лимона.
-А это что? – Костя указал на лимон. – Бонус от вашего заведения?
-Это я вам от себя принесла. Может быть кому-то из вас захочется закусить, - с издевательской вежливостью произнесла кукольная официанточка и с насмешкой посмотрела на Нину.
Шпилька была подпущена с такой искусностью, что Нина, не выдержав, громко захлопала в ладоши и сказала:
-Браво, девочка, браво! Если будешь продолжать в том же духе, то далеко пойдешь. Когда-нибудь ты обязательно станешь администратором этого кафе.
-Хозяин этого кафе мой папа. А я у папы единственный ребёнок. Так что, когда я стану хозяйкой этого кафе, то смогу предложить должность администратора вам.
Костя, внимательно следивший за нитью этого диалога, посмотрел на кукольную официанточку с уважением и человеколюбием и, вспомнив все свои любовные муки за последние две недели, с грустью сказал:
-Спасибо вам, девушка, за всё, и простите нам если что не так.
Официанточка посмотрела в Костины глаза с благодарностью и, кивнув своей кукольной головой, ушла прочь, но, уходя, успела подумать: «Парень, парень…не хороший она человек, не хороший; ты её любишь, а она тобой играет».
Когда они остались одни, Нина выразила необратимое желание пить водку целым стаканом, при помощи «залпа», то есть точно так же, как это собирался сделать Костя. Костя возражать не стал и, вылив ей в стакан всю водку из принесённого официанточкой графина, спросил:
-За что выпьем?
-Давай выпьем за приятные отношения между мужчиной и женщиной, – предложила она улыбаясь.
-Хорошо, – смиренно согласился он, хотя этот бестолковый тост был ему явно не по душе.
-Пей ты первый, а я на тебя посмотрю.
Костя взял свой стакан и опрокинул его в себя с такой безмятежностью, будто это была не водка, а вода. Ни один мускул не шевельнулся у него на лице. Он спокойно отставил пустой стакан в сторону, молча выдержал паузу, а затем достал из пачки сигарету и задумчиво её прикурил.
-Блин, я, наверное, так не смогу, – нервно произнесла она и с уважительной завистью посмотрела на него.
-Ты пей, пей…там видно будет.
И она начала пить. Она пила маленькими, противными глоточками, пила так, как обычно пьют редко пьющие женщины. Видно было, что ей трудно, однако, она решилась идти до конца, но идти до конца было делом нешуточным, и она сделала пас. Быстро поставив недопитый стакан на стол, она схватила чашечку с кофе, но в этот момент Костя взял с тарелочки кружочек лимона и, протянув его ей, с видом знатока произнес:
-Кофе горячий, им запивать не советую…лучше лимончиком закуси.
Минута для неё была такова, что отказаться от закуски было невозможно, и она закусила лимончиком.
-И как только ты пьёшь эту гадость?! – спросила она у него после некоторого молчания.
-Молча, – уклончиво ответил он.
-Что ж, Костя, будем считать, что интродукция состоялась. Я тебя внимательно слушаю. Ты ведь хотел со мной поговорить?
-Да…я…я хотел с тобой поговорить, вернее, я хочу с тобой поговорить. – Неуверенно начал он, но, чувствуя, что выпитые 250 грамм заложили в нем фундамент несокрушимой словесной свободы, начал потихоньку набирать разгон. – Понимаешь, для меня просто сказать о том, что я тебя люблю – это почти ничего не сказать. Вся моя сущность, простая прокуренная и пропитая пацанячая сущность разлетелась на голимые атомы беспомощности перед тем глубоким, дьявольским или божественным, чувством, какое я испытываю к тебе. Меня просто порвало в хлам…порвало конкретно, веско, убийственно и безжалостно…порвало раз и навсегда. И поэтому я не хочу играть. Я хочу хотя бы миг побыть с тобой, оставаясь при этом самим собой, а не дешёвым и тупым Казановой. Ты тогда сказала, что я просто шпана. Ты сильно ошиблась. Я никогда не был шпаной, у меня всегда было сердце. Если бы я мог вынуть своё сердце у себя из груди и положить его, прямо сейчас, перед тобой на этот стол, – ты бы ужаснулась! Потому что ты бы увидела покоцанный шрамами ком плоти, из которой сочится сукровица боли моего безумного чувства к твоему сердцу, к твоей душе, к твоей улыбке, к твоему голосу, к твоим глазам, к твоему удивительному лицу, к твоему идеальному телу…да…и это всё только начало правды. Вся моя правда в том, что я подхватил любовь к тебе точно так же, как подхватывают триппер после ночи, проведенной в компании с грязной проституткой. Я залетел на любовь вопреки своему желанию. Я стал больным, я стал юродивым, я стал психопатом, а может быть даже маньяком. Это снежная лавина в моём истерзанном внутреннем мире, лавина, которая, сметая все со своего пути, оставляет после себя пустоту окровавленного одиночества, пребывание наедине с которым равносильно горению в бездне адского пламени. И сейчас, смотря в твои глаза и говоря тебе эти слова, я мечтаю лишь об одном: чтобы ты почувствовала хотя бы чуть-чуть того, что я чувствую к тебе. Даже этой малости хватило бы тебе для того, чтобы понять, – никто во всей вселенной не будет любить тебя так, как люблю тебя я. Если ты мне не веришь, то ты можешь меня испытать. Хочешь, я возьму топор и при тебе отрублю себе любой палец на своей руке? Я это сделаю точно с такой же лёгкостью, с которой я только что выпил водку вот из этого стакана…
-Отрубить себе палец, чтоб доказать свою любовь к женщине? – уверенно перебила она его. – Это что-то странное. У Льва Толстого в «Отце Сергие» главный герой отрубил себе палец, чтобы избавится от власти женщины над собой, а ты хочешь отрубить себе палец, чтобы установить свою власть над женщиной. Это забавно…
-Пожалуйста, не перебивай меня…мне и так не легко, – умоляюще попросил он её и тихо продолжил, – дело-то не в том, чтобы что-то отрубить или не отрубить…дело в любви. В этом и только в этом вся суть дела. Неужели ты этого не понимаешь?
-Я это очень хорошо понимаю. Мне только не понятно одно: к чему ты клонишь? – ещё тише чем он, проговорила она.
Он чувствовал, что между ним и ею есть какая-то чудовищная стена холодного непонимания, разрушить которую он был не в силах из-за какого-то независимого от него фатального предопределения, бывшего ничем иным, как тупо вгрызающимся элементом злой случайности в его, как ему тогда казалось, несчастную судьбу. Но нужно было сделать последний шаг. И хотя он ясно осознавал, что высказыванье того, что он собирался ей сейчас высказать, оставит его один на один со своим неразделённым чувством, потому что, высказав ей всё до конца, он отнимет у себя ту призрачную надежду на ту, до боли чаемую, взаимность, надежда на которую всё-таки и всё ещё тлела едва ощущаемой искрой в закоулках его бедного сердца, – всё же не высказать ей всего он не мог, ибо это было выше его сил. И он начал:
-Нина, пошли со мной. Зачем тебе эта иллюзорная жизнь? Пусть комфорт, пусть деньги, пусть обеспеченность и дорогие тачки – но, ведь это всё грязь! Ты просто тупо зависишь от какого-то урода, который покупает тебя точно так же, как покупают кусок свиного сала на базаре. Но не это самое главное. Самое главное в том, что без любви – то есть без готовности мужчины отдать свою жизнь за женщину и готовности женщины отдать свою жизнь за мужчину – любые отношения становятся постылыми, точно так же, как становится постылым долговременное созерцание не смытого дерьма на стенках дорогого унитаза. Это просто клетка. Золотая – но клетка. Нина, пошли со мной. Я предлагаю тебе жизнь, настоящую, живую, простую, человеческую жизнь. Мы потеряемся. Мы уедем в другой город, в другую страну, можно даже в какое-то глухое село…в общем, куда ты захочешь. Мы начнем всё с нуля, и счастливей нас не будет никого в целом мире. У меня есть дом, я его продам; у меня зять миллионер, он мне поможет. Мы с тобой всё начнем заново: купим землю, построим свой дом, посадим свой сад, будем растить прекрасных и гениальных детей…наших детей…твоих и моих. – Сказал он и остановился; он не мог больше продолжать, потому что нескрываемая насмешка смотрела на него из её глаз.
Она взяла со столика лежавшую около неё сигарету и наигранно-уставшим тоном сказала:
-Прикури мне, пожалуйста.
Он прикурил. Она несколько раз неглубоко затянулась, потом смяла сигарету в пепельнице и начала тихо говорить:
-Знаешь…с меня очень рано спала пелена детской непосредственности. Когда мне было лет семь, я случайно подсмотрела, как моя мамочка делает отсос какому-то своему ухажёру. И это сделало меня взрослой. Если же быть точнее, то меня сделало взрослой впечатление от вида большого мужского достоинства, находящегося в состоянии эрекции. Вообще, мужской член – уникален. Для меня во всей вселенной нет предмета прекрасней, чем возбужденный член – и это воистину «ангел Славы Божьей», то бишь тот самый ангел, который был совершеннейшим из всего сотворённого, но который гордо восстал на своего Творца, чтобы тупо поспорить с ним о том, кто же всё-таки властвует над бесконечной вселенной божественного космоса. И Бог проклял этого ангела, предпочитая быть безгрешным и хранить вечное целомудрие во имя того, чтобы быть «Светом, в Котором нет никакой тьмы». Но, ангел этот, хотя и не избегнул проклятия, все же и доныне властвует над людьми. И будет властвовать до скончания века, потому что производная его сладчайшей сути (именуемая оргазмом) – непобедима почти не для кого из смертных. Но, это всё пустяки. Главное в том, что я, вкусив преждевременного познания, стала активно размышлять. Я превратилась в мыслителя. Я тогда училась в школе, и мои школьные будни давали мне пищу для моей пытливой аналитики. Я видела, как на переменах между уроками сильные мальчики бьют слабых, и, несмотря на то, что сильные мальчики были неправы в отношении к слабым, это их ничуть не беспокоило, потому что они тупо знали одно: жизнь помогает не тому, кто прав, а тому, кто силён. Видя эти отношения, я задала тогда себе один вопрос: кто же силён? И я поняла, что силен тот, кому наплевать на то, прав он или не прав. Уразумев это, я задала себе следующий вопрос: кто же тогда сильнее всех во вселенной? Вначале мне казалось, что самым сильным во вселенной есть Бог; но, спустя какое-то время, я поняла, что я ошиблась. Поняла же я это так: я задала себе вопрос: есть ли во вселенной такое существо, которое может плюнуть на самого Бога? И я ответила себе: да, есть! Дьявол может плюнуть на Бога! Значит дьявол сильнее Бога, потому что тот, кому тупо наплевать на всех, и на себя в том числе, тот и есть сильнейший во вселенной. Конечно, все эти зелёные мысли были мыслями сопливой девчонки, вернее, это были даже не мысли, а некоторое донкихотство, перевёрнутое вверх ногами; но идея была идеей, пусть даже и в таком смехотворном виде. Но…но вскоре я тупо забыла об этих пустяках, так как в моё тело начало вползать половое созревание. В мое сознание начали влетать такие извращенные фантазии, от которых даже самая искушённая порно-звезда пришла бы в шок. У меня не было подруг, но, даже если бы они и были, я бы всё равно не стала бы им ничего рассказывать – я была замкнутым и сверхгордым существом. Часами рассматривая себя в зеркале, я понимала, что я буду ослепительно красивой женщиной. На меня засматривались мужчины, и я видела по их нечистым взглядам, что я, если только захочу, смогу иметь над ними несокрушимую власть. И я стала экспериментировать. Я играла с ними, я глумилась над ними, я манипулировала их скотской природой. Они были для меня презренным прахом, они были для меня жалкими куклами, которых я тупо дергала за невидимые ниточки. Мне доставляло удовольствие их унижать и заставлять их делать такие поступки, о которых они потом вспоминали, как о самых гнусных поступках в своей жизни. Я думаю, что им бы и исповедь не помогла. Да и, мне почему-то кажется, что вряд ли у кого хватит смелости, чтоб сказать на исповеди о том, что ты ел женский кал. Но…но это всё пустяки. Когда я стала старше, мне стали омерзительны крайние формы извращения, да и они, если говорить честно, мне никогда и не нравились, потому что я всегда была сторонницей классики, а если и занималась другим, то только из-за желания похохотать над безмозглостью своих кавалеров. Хотя, иногда, мной овладевал спортивный интерес. Однажды я засунула собаке в вагину свой палец только затем, чтобы посмотреть, как она будет себя вести, хотя, если, опять же, быть откровенной, то это меня тогда даже слегка возбудило. Я дивна устроена, и моя психология – загадка. Одно время во мне сидела мысль о том, что я лесбиянка, но, поварившись с год в лесбийской каше, я поняла – это не моё; хотя одна девочка из-за меня тупо вскрыла себе вены, но это привело лишь к тому, что моё отношения к этим вещам окончательно испортилось. Я часто пыталась сформулировать название своего типажа, но всякий раз тупо обламывалась. То, что я читала в литературе о женщинах, было такой неправдой по отношению ко мне, что мне было стыдно за невежество тех писателей, которых весь мир – интересно почему? – считает гениями. Исключением для меня являлись только Ницше и Зигмунд Фрейд. Хотя Зигмунд Фрейд знал точно так же мало о природе человеческой психологии, как знает об этом и любой смертный, с той только разницей, что он, будучи практикующим эскулапом, видел и изучал многообразие такого бесконечного числа человеческих типов, которую он мог, разве что, описательно классифицировать, как имеющийся и претендующий на анализ факт – и не более того. Психоанализ, насуливший человечеству в начале своего открытия золотые горы, тупо оказался в своей области знаний таким же беспомощным, как и вся медицина в области своей. Человек, как трава; как цвет полевой; пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. И никакой Фрейд не сможет в этом ничего изменить, что вовсе не говорит о том, что читать Фрейда не интересно. Но…но другое дело Ницше. Я бы назвала его – поэтом свободы своего собственного бунта. Я пропустила через себя всего лишь несколько его книг, но этого хватило мне для того, чтобы понять то, что тупо нужно понять всякому человеку для того, чтобы не задавать себе больше никаких глупых вопросов. Истины нет, и человек может делать всё, что ему угодно, плюя при этом на всех с высокой колокольни – вот главная идея Ницше. Это меня восхитило. Это вскружило мне голову. Тогда, под впечатлением этой философии мне захотелось сделать что-то неслыханно дикое, что-то такое, от чего бы содрогнулось мирозданье. И я решилась отравить свою милую маменьку. Я упросила одного студента-химика, раздобыть мне мышьяк, пообещав ему за это сделать первоклассный миньет. Он достал мне яд, но я передумала её травить. Передумала не от того, что мне было жалко мою мамочку, а передумала потому, что поняла, – чтоб достигнуть своей цели не обязательно фактически совершать преступление, достаточно и того, что преступление будет совершено мысленно. Опять же…я тогда была молоденькой, к тому же я была студенткой, а природа любого студента такова, что он всегда стремится чем-нибудь увлечься. Я, например, увлеклась йогой. Даже сейчас йога означает для меня высшую ступень того состояния, до которого может дорасти человекообразная обезьяна вопреки гнетущей силе саморазрушения, которая на неё безусловно воздействует. Если человекообразная обезьяна за собой не следит и себя не любит, то она проживет 30-40 лет; если же она за собой следит и себя лелеет, то она сможет протянуть 70-80 лет; но если человекообразная обезьяна занимается йогой, то она может растянуть резину жизненного кайфа до немыслимого предела. Два года назад я была в Индии и познакомилась там с одним прикольным гуру йоги; ему по паспорту было 112 лет, но он легко мог стоять на голове, закинув себе ноги за уши; а ночью он имел меня с такой силой и прытью, что я от него убежала, потому что, если бы я этого не сделала, то с меня начал бы тупо валить дым. И это всё йога. Но…но физические стороны этого искусства меня никогда особо не прельщали, потому что меня всегда тупо тянуло к философии и мистике йоги. Хотя, это я уже, наверное, завираюсь. Мне плевать и на йогу, и на философию, и на религию. Кстати, а вот религии я отдала дань только после того, как радикально переболела йогой. Мне была интересна только Библия, и я прочитала эту книгу внимательно, от начала до конца, причем несколько раз. Из всего Ветхого завета мне понравились лишь первые четыре страницы «Книги бытия». Эти четыре страницы – страшная сила! И я скажу больше: всё, что написано человечеством за всю свою историю, является бездарным повторением этих первых четырёх страниц Библии. Чего только стоит один миф о грехопадении человеческом! Этот миф мне так понравился, что я выучила его наизусть, и когда я это сделала, то я подлинно постигла то, о чём в нем повествуется. Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их, и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет не умрёте, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что даёт знание; и взяв плодов его, ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что они наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясание. И услышали голос Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Бога между деревьями рая…
Для меня, из всего этого текста, катастрофически непонятна фраза: «не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть». Когда в наш мир приходит ребёнок, то он узнаёт о том, что такое смерть из естественного хода вещей: он видит вокруг себя людей разного возраста, и из этого он узнаёт, что жизнь движется, люди физически меняются и приходят к старости; это приводит ребёнка к знанию о том, что есть смерть. Этому никто не учит специально; это знание приходит само из окружающей жизни. Когда я, будучи маленькой девочкой, смотрела на свою бабушку и вдруг спросила у неё: бабушка, а ты умрёшь? – то меня этому никто не учил; я просто видела, что она старая, и мне это как-то само в голову пришло. Но в раю было совершенно по-другому. Там были первые люди. Чистые, невинные, безгрешные и бессмертные люди. Допустим, Бог им сказал: «не ешьте, чтобы вам не умереть», но разве они могли понять слово «умереть», пребывая в состоянии абсолютнейшей неискушенности? Они были одни; кроме них, в раю никого не было; и чтобы им объяснить, что такое «умереть», им нужно для начала было бы объяснить, что такое вообще смерть человеческая; а для этого им, как минимум, нужно было тупо показать видоизменяемость человеческого тела во времени и приход этого тела к старости, дряхлости и смерти, через проживание детства, молодости и зрелости. Но…но этого быть не могло. На лицо – абсурд! И это буквальный взгляд на этот миф. Хотя, можно смотреть на него не буквально, а мистически. И тогда «жена» будет вовсе не «женой», а ничем иным, как человеческой верой, или же – устойчивостью стабильной системы человеческого внутреннего мира, потому что вера – это система, лишенная колебаний. Змей же, который был «хитрее всех зверей полевых» - это сомнение, являющееся продуктом человеческой психики. «Хитрее же всех» он был потому, что в человеческой природе нет ничего более необъяснимого и таинственного, чем сомнение. Человек чувствует волнение от выделения в кровь адреналина, человек чувствует похоть от выделения в кровь тестостерона, человек чувствует радость от выделения в кровь серотонина; но как в человеке зарождается сомнение – не знает никто. Это загадка. Хотя, любую загадку можно разгадать, достаточно только задать вопрос: какая из частей системы получит выгоду от того, что вся система из непоколебимого состояния веры придёт к состоянию усомненности? Ответ один: выгодно это только той части системы, которая тупо получит максимальное наслаждение от еды плодов с вожделенного дерева! А кто получает наибольшее удовольствие в храме человеческого тела? Нервные клетки – и всё! Полушария головного мозга, мозжечок, гипофиз, спинной мозг, центральная нервная система – вот змей, искусивший человеческую веру. А плоды с запретного дерева – это совокупность тех или иных наслаждений, которое дает эгоцентричное удовлетворение собственной жизнью. «Смоковные же листья» и «деревья» за которыми запрятался Адам и его жена-вера от Бога, суть то лукавое самооправдание, за которое обычно все прячутся от голоса совести, чтоб было комфортно и приятно жить, и вкушать вожделенные плоды с вожделенных деревьев. И все это происходило не «где-то и когда-то», а перманентно происходит в жизни каждого человека, живущего на земле. Нервные клетки должны получать наслаждение. И это закон. Все тупо повинуются этому закону, и нет людей, которые бы поступали иначе. Разве священник, который так страстно кричит о праведной жизни, способен ввести к себе в дом скитающегося бомжа и сказать ему: «Брат-бомж, ты ложись, пожалуйста, на мою удобную, мягкую кровать, а я лягу возле тебя на жестком полу»??? Скорее небо упадет на землю, чем родится священник, который так скажет! Монахи, сидящие в монастырях, провонялись алчностью и корыстолюбием. Их корыстолюбие в том, что они мечтают о благодати после своих молитв. Разве это не корысть? Человек больше всего любит свои собственные прихоти. Отношение к собакам возводится в отношение к человеку, поэтому далеко не каждый человек в наше время кушает то, что кушают иные собаки. И это всё – правда жизни! В этой жизни женщине нужно быть свирепой пантерой, иначе об тебя все будут ноги вытирать. Я люблю свободу. Я люблю богатую, красивую жизнь, которой я управляю сама. И я не могу быть другой, вернее – не хочу. Да и зачем хотеть другого? Глупо жить, как червь! Ты предлагаешь мне совместную жизнь…а думал ли ты о том, какая наша будущая перспектива? Долговременность совместной жизни чревата наступлением пресыщения. Да и не хочу я жить в селе и выращивать картошку на огороде. Да и детей я ненавижу. Дети, это помеха для легкой, красивой жизни. Современная женщина должна жить легко и без забот, а возня с маленькими обезьяноподобными уродцами – это не её дело. Другое дело эрос! В эросе весь шик! В комфорте весь шик! В богатстве весь шик! Счастлив тот, кто богат и умён – и это правда. Надо жить здесь и сейчас. А старость для идиотов. Я не допущу того, чтоб я стала старухой. Я застрелюсь! А сейчас я молода и прекрасна! У меня всё супер! И глупо что-то в этом менять. И тебе, если ты конечно не будешь вредным и глупым, может быть будет очень кайфово просто быть моим любовником. Большего я тебе дать не могу.
И она замолчала. Костя, молча, рассчитываясь за кофе и водку, выложил на стол деньги, потом, так же молча, взял со стола свои сигареты и, положив их в карман, встал из-за стола, и, подумав напоследок: «дура ты, дура!», не прощаясь, попетлял восвояси.


ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

Константин Петрович Саторинко, после нескольких выпитых подряд рюмок домашней чачи, включил своё старенькое радио. Заиграла нежнейшая восточная музычка, и вкрадчивый голосок вкрадчивого радиоведущего вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты:
-Не на силу коня смотрит Бог, не к быстроте ног человеческих благоволит; но благоволит Господь к уповающим на милость Его! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели! Как всегда, в этот столь поздний час с вами наша интеллектуальнейшая передача «Философское радио» и я её сногсшибательный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Как и всегда, мы начинаем наш радиоэфир с краткой философской притчи:
«Один раз философ Кратил спросил у своего учителя философа Гераклита:
-Учитель, что есть сон?
-Сон – это архангел Михаил, пьющий вино с императором Нероном! – ответил Кратилу философ Гераклит».
Вот такая, дорогие друзья, притча; а тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с большим удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире радиопередача «Философское радио» и я её неизменный, старый ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. В данный же момент в нашей традиционной рубрике «Литературная колонка» вы услышите продолжение радиочтения романа «История одного Будды». И я желаю напомнить вам…
Константин Петрович выключил радио. Налил себе рюмку чачи. Накатил. Налил ещё одну. Опять накатил. После этого закурил и взял со стола мобилку. Нашел номер зятя и позвонил. Трубку подняли, и с той стороны послышался радостный голос:
-Алё, Костя! Это ты?!
-Да, Эрнест, я…кто же кроме меня?..
-Ну, как вы там?
-«Вы», то есть «я» – нормально, а как остальные – не знаю…
-Да…Таня мне рассказывала. Что там Нина? Целибат продолжается?..
-Продолжается уже два месяца как. У меня такое ощущение, что скоро я стану монахом.
-Так это прекрасно!
-Какое там, на хрен, прекрасно! Это скверно!
-А что же ты хочешь? Тут как у Гераклита: «в одну реку нельзя войти дважды».
-Ага…или, как у Соломона: «И это тоже пройдет».
-Самое главное, чтобы ты не думал, что миром правят женщины. Если ты начнёшь так думать, то ты перестанешь быть мужчиной.
-Та Бог с тобой…я сегодня резцы отдал заточнику, как бы он там мне ничего не наделал лишнего, – вот о чём я думаю, да ещё думаю, как там мой внучок, Ванечка, поживает.
-А они у вас давно были?
-На прошлых выходных заходили.
-Ну и что?
-А что? Папа дай…а папе куда деваться? Приходится давать.
-А младший там что?
-Звонил вчера. Сессия у них сейчас. А у меня тут своя сессия – налил, выпил, налил…вот тебе и сессия.
-У меня почти то же самое.
-Слушай, Эрнест Валерьянович, встретиться бы нам нужно…
-Встретиться, в смысле «по коньячку»?
-Ну, а как же!
-Давай завтра?
-Договорились.
-В нашей забегаловке в пять.
-В пять, в смысле вечера?
-Ну, естественно вечера, не утра же…
-Да это я так на всякий выпадок уточняю, профессиональная привычка…
-Профессиональная алкогольная привычка???
-Во-во…она самая…хе-хе…
-Понятно…тогда завтра в нашем месте ровно в семнадцать ноль-ноль?..
-Лады.
-Ну, тогда до завтра?..
-До завтра, – ответил Константин Петрович и положил трубку.
После этого Константин Петрович потянулся к бутылке, но пить раздумал, а, вместо этого, снова включил радио.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Снов нет, а есть трансцендентный путь в мир предрассветных иллюзий. Впрочем, в этом случае не стоит злоупотреблять патетическими фразеологизмами, всё и так предельно ясно: прожить во сне треть жизни – это не шутка-с! И обидно-то бывает именно тогда, когда во сне вам снится что-то несуразное, например – дырявые носки; хотя «дырявые носки» это уже кое-что, в отличии от тех беспредметных субстанций, которые, приснившись, не оставляют по себе никаких приятных воспоминаний, кроме отрадного сознания того, что это была всего лишь приснившаяся дрянь. И парадоксальней всего то, что «дрянь» увидишь во сне именно тогда, когда, казалось бы, нет никакого повода её видеть.
Было время, когда господа материалисты говаривали о том, что сон – это просто фикция; нечто вроде вырабатываемой мозгом отрыжки, суть которой ничтожна и эфемерна. И это, быть может, правда. Да…конечно же, бывает иногда приснится такое, о чем и подумать совестно; но: зачем ломать голову над тем, что какая-то «ничтожная и эфемерная» часть твоего внутреннего мира чересчур скабрёзна и аморальна…тем паче если ты исповедуешь материализм??? Другое дело ежели ты – человек верующий. Человеку верующему надо постоянно быть на чеку, иначе может присниться то, что приснилось отцу Дмитрию в ночь на Страстную Пятницу; а ему – да будет вам известно – приснилось, что он трахнул Библию, причём трахнул страстно, упоительно и вдохновенно; трахнул со всеми подробностями мельчайших деталей, даже таких, как: страницы, оскверненные спермой в месте где, заканчивается Книга Пророка Даниила и начинается Книга Пророка Осии. Однако же, не смотря на этот печальный казус, вера отца Дмитрия была непоколебима и сильна – никакой сон не смог бы изменить и сломить подобную веру, тем более, что вера эта вознаграждала своего хозяина абсолютнейшей безбедностью за перенесение страданий от занятий ежедневным ничегонеделаньем.
Все священники похожи на сложный джазовый ритмический размер, играемый корявыми пальцами волнующегося музыканта, допускающего, по причине своего волнения, сумбурную пестроту синкопированных фривольностей в темпе играемого ритма. И хотя это сравнение попахивает водевильной жеманностью, но – суть есть суть – нет ничего причудливей чем типажи священников. Отец Дмитрий был в этом отношении настоящей находкой, и об этом свидетельствуют те, время от времени случающиеся, анекдоты, происходившие с ним с неиссякаемой и внушающей подозрение периодичностью, интервалы между которой с каждым днем становились все меньше и меньше, что не могло не свидетельствовать о том, что личность отца Дмитрия катилась вниз по наклонной плоскости атрофированного въезда в полнейшую духовную деградацию. Так, один из анекдотов произошел с отцом Дмитрием на вечеринке по случаю Рождества в доме у одного провинциального вельможи. В числе приглашенных на праздник, кроме разнокалиберной и разношерстной публики гостей и отца Дмитрия, был зван в гости и некий музыкант и поэт Кондратьев – человек очень забавный, остроумный и весёлый. Во время роскошного и изысканного обеда, музыкант имел приятность вступить в беседу со священником:
-Как ваше имя-отчество?
-У меня нет имени-отчества, я отец Дмитрий! – со строгостью и суровостью отчеканил священник.
«Странно», – подумал Кондратьев и с интонацией, свидетельствующей о ехидстве, воскликнул:
-Слава Богу, что вы не отец лже-Дмитрий!
Другой анекдот, связанный с отцом Дмитрием, напоминал нелепые театральные декорации советского колхозного театра, ибо его содержание сводилось к следующему: отец Дмитрий на своей отнюдь не дешевой тачке подъехал служить Всенощную на кануне Пасхи в свою отнюдь не дешевую церковь. Выйдя из машины и подойдя к церковным воротам, отец Дмитрий увидел привычную картину: у ворот, как и всегда, сидели всё те же «попрошайки-нищие». Тут сидела Наташа-белочка – полусумасшедшая-полуюродивая нищая попрошайка с видом неопределённости от собственного возраста на своем туманном лице; тут сидел бомжик Серёга – человек с золотым сердцем и следами алкоголизма на фиолетово-красном носу; тут сидела побродяжка-Олечка – женщина, которая в своё время отсидела за убийство немало лет; тут же (на скамеечке) сидела бездомная бабушка Вика, живущая под балконом какого-то девятиэтажного дома, словно собака. Так вот: отец Дмитрий, проходя мимо этих попрошаек, попал в неловкую ситуацию – убитая алкоголем бабушка Вика потеряла равновесие и, рухнув на землю со своей скамеечки, распласталась у ног благочестивого батюшки, который, воззрев на неё с гневом, злобно пнул её ногой и визгливо прокричал:
-Мало того, что ты у меня здесь попрошайничаешь, так ты у меня здесь ещё и валяешься!!!
Само собой разумеется, что об отце Дмитрии можно было бы рассказывать до бесконечности долго, но я не желаю, дражайший читатель, отнимать у вас ваше драгоценное время, ради пустяковых россказней о пустяковом человеке. Итак, вернусь к тому с чего начал. Сны, сны, сны…
Как много хочется сказать,
И как мой нем язык!

Вообще-то, природу сна лучше всего изучать на конкретной практике, тем более ежели этому способствует подвернувшийся случай, а случай в данный момент свелся к тому, что, Костя Саторинко, на двенадцатый день после своего злополучного свидания с Ниной, спал в своей комнате на своей старенькой кровати и видел удивительнейший сон. Это был сон, который снится один раз в жизни; это был сон, который, приснившись, ломает и комкает эту жизнь с безжалостностью маньяка; это был сон…хотя…может, это был вовсе не сон.
Костя спал, спал тяжело и крепко. Ему снилось, что он идёт по лесу. Лес. Туманное утро. Роща молоденьких берёзок. Холм, поросший мхом, а за ним, как бы притаившись, две сосенки в лощинке: одна, хотя и невысокая, но пышная и величественная, с густыми ветвями до земли; а другая вовсе кривенькая, изогнутая настолько, что становилось непонятным, как в таком удивительном положении она может расти. Под этой кривенькой сосенкой, разбросавшись на пятачке усыпанном старой хвоей земли, торчали притихшие и задумчивые мухоморы. Один из этих мухоморов особенно и контрастно выделялся своей яркой и художественной наружностью среди своих отчего-то уныло-бледных собратьев: он был торжественно-красным, и, видимо, поэтому имел вид аристократа, приглашенного в компанию неказистых плебеев. Чуть поодаль от этого места росло два-три куста густого орешника, листья на котором местами были ещё зелены, а местами переливались оттенками старой бронзы и пламенной охры. В этом месте всё походило на сказку. Даже капельки стеклянной росы, висящей на нитях паутины, натянутой сонным лесным пауком в ветвях орешника, и те казались волшебными. Кругом было свежо и тихо. Сорока в своем неизменном одеянии лениво пролетела над орешником и села на ветку изогнутой сосны. Где-то невдалеке, напомнив скрыпучее трещание открывающейся дряхлой деревянной двери, взволновано застучал дятел. Подул ветерок, и из набежавшей тучки на лес упали первые капельки дождя. Это был не тот дождь, который в середине осени может идти сутками, это был дождь, вернее дождик, идущий не более получаса, после которого, по обыкновению, появляется приветливое солнышко, превращающее омытую природу в фантастический калейдоскоп. После такого дождика лесная трава становится такой яркой и нереально-зелёной, что этому начинает с трудом верится. Попав в этот лес, Костя некоторое время наслаждался живописностью незаурядных видов, но вскоре понял: «Что-то здесь не так». Что во всём этом было «не так», он сказать не мог; он просто что-то ощущал на уровне инстинкта или интуиции. Ему было жутко, хотя причин для этого не было. Напряжение росло. Напряжение напоминало рушащую все и вся лавину снега. Костя этого не выдержал и выбежал из лесу прочь. Мысль его работала уникально: чтоб его не поймали, он запутал свои следы тем, что выкинул из карманов паспорт, деньги и мобилку. Но это ему не помогло. Его все равно нашли, и за ним погнались. Надо было убегать, но он не мог: чем более он напрягал свои силы, тем более обнаруживал, что его ноги топчутся на месте. А погоня настигала. Казалось, что это длится довольно долго, но всё это было делом нескольких секунд. А потом было церковное подворье. Поп и попадья подстригали Костю в монахи. На него надели какое-то вретище и выгнали его в зимнее, безлюдное поле, посреди которого топорщились уродливые, обгоревшие деревья, увешанные грязными, но разноцветными пакетами. Дул сильный ветер, и пакеты издавали противный шелест. Этот зловещий пейзаж дополнялся небом, цвет которого напоминал крысиную шерсть. Но вот возникла река, вернее речушка с непонятными очертаниями собственных берегов. Возле берега этой реки, у самой воды на камне, сидел задумчивый юноша. Юноша этот имел лицо субъекта, выстрадавшего мучения невозможности сходить по большой нужде в следствии тотального недельного запора. Костя пытался с ним заговорить, но юноша нервно от него отмахнулся и дрожащей рукой указал на книгу, которая была фиолетового цвета и называлась «Ведические знания о философии здоровья». Под этим загадочным названием стояло имя автора: Шри Хари Дас; а в скобках (под этим же именем) стояло настоящее имя автора: Афазий Акакиевич Степанюк. И только после этого Косте начало сниться, что он испытывает жуткое похмелье. Он и ещё кто-то пили водку. Водки было бутылки три, а на закуску только два литра пива и сигареты. Поседели на славу, но похмелье было ужасным. Голова трещала так сильно, что раннее и брызжущее весенним солнцем утро, радостные и звонкие пересвисты синиц, а также смех поспешающих в школу детишек, – были для него мучительно ненавистны. И это привело его к одиночеству, а одиночество к мысли о том, что ему обязательно нужно пробраться; не важно куда – лишь бы пробраться! И он стал пробираться и очутился у подножья какого-то холма. На холме этом стоял человек, а за его спиной маячил крест грубой деревянной работы. Впрочем, Костя видел это очень недолго, ибо, подойдя поближе, разглядел, что это вовсе не человек с крестом, а обыкновеннейший каменный крест на сером надгробье какой-то вековой могилы на каком-то милом городском кладбище. Костя подошел ближе и увидел, что на могиле была эпитафия:
Прохожий, путники остановитесь здесь;
Поведайте мерцу: куда спешите?
Иль хощете войти в храм славы и честей?
Иль в жизни ищите спокойных райских дней?
Ища сих драгостей, блюдитеся пучин,
Которы кроются среди яснейших днин.
Раскрашенный сей мир лежит поваплен в маски,
Обмана полны льсти его все нежны ласки.
Всё тлеет, рушится, бегут прочь все забавы,
Бледнеет цвет честей, тускнеет светоч славы.
Ливански кедры восходящи до небес
Бывают, наконец, презренна с грязью смесь.
Я видел в жизни всё; был генеральский сын.
Ещё в младых летах цвёл славою, как кринь.
Донским полковником отечеству служил,
Близь стен Очаковских врагов карал-губил.
Но злой агарянин в Очакове в бою
Коварно изо рва похитил жизнь мою.
А с жизнью всё исчезло с глаз моих,
Сокрылись слава, честь и блеск мирских утех.
Лишь к родине любовь осталася со мной,
И вера истинно дала мне здесь покой.
О жизнь! О строга смерть! Я на Дону рожден,
Но вот в чужой стране без сродник погребён.
Остались сродники по мне отец и мать,
Которы будут век слёз токи проливать.
Чадолюбива мать, как горлица, стеная,
Ланиты нежные слезами орошая,
Но всюду будет мя с тоскою злой искать,
И памятью моей печали умножать.
О, братия моя, меня не забывайте.
Вам должно умереть, – сие воображайте!
Все скоро будете и вы, что ныне я.
Разрушит ваш состав внезапной смерти тля.

Прочитав эпитафию, Костя оглянулся и увидел батальон оборванцев, которые, под сумасшедший звук барабанной дроби, маршировали по унавоженному небу плавным полугалопом. Это длилось недолго; вскоре они скрылись из виду, оставив за собой едкое облако серовато-желтой пыли. Когда пыль чуть-чуть улеглась, Костя увидел женщину. В одной руке она несла колбу с собственными выделениями, а в другой собственный же скальп. И вдруг среди всего этого мрака появилась надпись: шедевр отличается от подделки только ударением, поставленным после того, как произведение перестало быть дописанным. Эта надпись была всего лишь интонацией предвосхищающей прочее. Сон закружил Костю с такой силой, что ему стало страшно. Ему снилось, что он стоит на пороге собственной комнаты с иконой в руках, а возле него на коленях сидит распатланная женщина в окровавленной ночной рубахе и молится кому-то, прося себе за что-то прощения. Грех её велик. Мольба её безутешна. Она – мать, которая съела собственного ребенка во время голодомора на Украине в 1933-ем. Найдется ли во вселенной существо, которое способно понять и простить такую мать? Такого существа во вселенной не нашлось. В результате этого всё запуталось ещё сильнее, и Косте начало сниться, что он потихоньку сходит с ума. Сумасшествие не есть нарушение здравого смысла, сумасшествие есть опровержение детерминизма. Поэтому всё стало понятным только тогда, когда Костя Саторинко отказался отказывать себе в программном обеспечении по поводу решений сокровенных тайн подсознания, так как была возможность рисковать, так же, как и одновременная возможность отказывать себе в риске. И это была только приманка к началу сомнамбулической фантазии. Костя бежал. Он бежал от самого себя. Иконостас сознания разваливался на части. Разум был похоронен под спудом непонимания реальности. Суть стала прахом. Это был путь из безумия в безумие. Действительность давала крен, и спящий не мог его не принять. Опиум человеческой души был изжит и отмерян этим сном. Может быть, в те мгновенья Косте казалось, что рая на земле уже никогда не будет. И что тогда будет? Тогда воздвигнется новый Сверх-Вавилон. И хотя этот город будет и велик, но успеха не достигнет, ибо успех приходит сам собой, за ним не нужно гоняться, чтобы достигнуть его во что бы то ни стало. Всё сие мелькнуло аки молния, и сон помчался в даль. Сон летел и струился, как свет. Тело работало. Оно вырабатывало гормоны. Оно управляло сном. Но Костя был свободен, ибо он как-то вдруг почувствовал, что он является Пигмалионом своего сна, только сумасшедшим Пигмалионом. И дело было не в том, что ему снилось, а в том какие цвета имело то, что ему снилось. А цвета были изменчивы. Все было изменчиво. Всё было текуче, как ртуть. И хотя всё это было мучительным, однако, мучительность сия была сладка, и поэтому здесь не хватало терпкого послевкусия. Здесь хотелось сделать что-то неслыханное, например, превратится в вампира, но всё это слишком уж назойливо напоминало расплавленный пластилин, поэтому-то Костя, чувствуя это инстинктом спящего существа, ничего радикального не предпринимал, – он плыл по течению сна, и его несло в необозримую даль атомных распадов, за которыми, словно таинственная страна Эльдорадо, скрывались призрачные метаморфозы тех снившихся фантомов, на глубоком дне которых плюсы и минусы человеческой восприимчивости смешивают свои нигилистические краски на несуществующей картине бездомного художника-сюрреалиста. Это был путь, не имевший цели, нечто вроде путешествия в сумасшедший дом после того, как объелся сомы. И Костя услышал, как некто, голосом визгливой скрипки, прокричал: «Палата № 6 открыта! Заводить, что ли?!» И их стали заводить несметными стадами. Их потом всех убивали, но они сумели обтерпеться. Это была невиданная порода. Их называли – кентавры духа. Ходят мнения, что эта порода и доныне не перевелась, но, опосля битвы кентавров с лапифами, их стало почти не видно на поверхности нашего озера. Последний из них был замечен во время того, как он пытался отдать свои ботинки пьяному бомжу. Бомж согласился, и кентавр духа, отдав ему свою обувь, отправился домой босяком.

Твердят, что времена пошли такие
И люди, мол, «разэтакими» стали.
Когда ж «разэтакими» люди стали,
Уж как не быть тут временам таким?
Все говорят: «О времена! О люди!»
Об этом остаётся лишь вздыхать.

В сновидениях не существует антиреалности. То, что сон подобен смерти есть великое заблуждение. Сон это вход в таинственные комнаты яви, в которых шепотом говорят о том, что здесь нужно вести себя очень осторожно и знать на память хотя бы одну суру из Корана, и обязательно помнить имя матери Пророка Магомеда, в противном случае радикальные представители ислама могут отрезать вам голову. Поэтому даже во сне не стоит быть лошаком несмышлёным, челюсти которого нужно обуздывать уздою и удилами, чтобы они повиновались тебе, ибо как знать какова будет эта действительность на самом деле, если её описать языком, услышанным апостолом Павлом на седьмом небе? Когда об этом говориться, то явно с намёком: а сможешь ли ты хоть что-то в этом изменить? Или ты, подобно Косте Саторинко, будешь лезть на приснившийся забор, спасаясь от приснившихся человекоядных псов всемирного движения вегетарианцев, талмудистов, фанатиков, сектантов и борцов за трезвость. Нет, этим ребятам никогда не понять кайфа, полученного от употребления натощак одеколона «Русский лес». После такого употребления можно написать «Записки охотника» с такой же самой легкостью, с какой их писал Тургенев. И это всё не выходит за возможности иных снов. Иные сны, как паралич во цвете лет, а иные, как любовь в старости – всё зависит от ветра и времени года, потому что самое решительное влияние на сны оказывает солнечная радиация, преломлённая отражением луны. Эти преломления бывают двоякого рода: на «молодую» луну – одни; а на «старую» – другие. На «старую» луну ведьмы любили устраивать свои шабаши; а на «молодую» луну квасится капуста, считаются деньги и празднуется православная Пасха. Посему-то самые диковинные сны снятся между «молодой» и «старой» лунами. Эти сны потрясающи: смесь тени и света, вздымаемая в телевизоре сознания. Только такие сновидения способны подарить нам крупицу тех загадочных рисунков, которые прилетают из иного мира в глубины катакомб нашего мыслительного фонаря. Кристаллическая решетка подобных снов способна неожиданно придумать себе имя и в этом имени замаскировать свои неисправимые недостатки. Однако же, это всё побочность, ибо потом был хаос. Это были обрывки каких-то картинок. Это было похоже на крик друга, глаза которого смотрят на тебя, как на врага. Это была трансцендентная игра в хитрого базарного маклака. Косте снилось будто бы он был маленьким мальчиком – лет пяти-шести – и у него была славная собака, правда не совсем собака, а так – щенок. Щенок был упитанным, имел мокрый нос и черно-желтую шерсть. Такой щенок непременно обещал превратиться в доброго и серьёзного пса, если бы не фатальная случайность: щенка раздавила машина. И печальней всего было то, что водителем раздавившей щенка машины, был тот человек, которому принадлежал щенок. Это было горе, и Костя плакал. Он плакал во сне. Он плакал так горько и сильно, будто это были его первые слезы, пролитые из-за понимания того, что заповедь может быть нарушена и во благо, а закон может быть соблюдён и во зло. Как бы там ни было, а оставалось констатировать факт: щенка не было, и Косте стало так плохо, что он решил свести счёты с жизнью: вбил в потолок гвоздь, прикрепил к нему шнур от утюга, сделал петлю и собрался уж всунуть в неё свою голову, но…но…в этот момент в комнату вошла уборщица, и Костя почувствовал стыд от перенесённого облома. После этого Константин увидел прекрасную блудницу. Блудница была голенькой. Заметив Костю, она раздвинула свои ангельские ножки и нежно застонала. Костя посмотрел на её лоно и с удивлением увидел, что из него высунулась волосатая обезьянья лапа, которая сжимала в своих когтях большой транспарант. На этом транспаранте крупными буквами было написано:
«ПРИЯТНО ЛЕЖАТЬ В ШИКАРНОМ ГРОБУ И, НЕ ОСОЗНАННО, ОСОЗНАВАТЬ, ЧТО КОГДА-ТО ТЫ БЫЛ ЦАРЁМ ИЛИ ПРЗЕДЕНТОМ!!!»

Под этой надписью была другая надпись:

«ГЛАВНЫЕ ФАРИСЕИ В МИРЕ – ВЫСШИЕ РЕЛИГИОЗНЫЕ ИЕРАРХИ; И ЧЕМ НИЖЕ ИЕРАРХ В ЧИНЕ, ТЕМ МЕНЬШЕ В НЁМ ФАРИСЕЙСТВА, ХОТЯ СЛУЧАЕТСЯ И НАОБОРОТ!!!»

Прочитавши это, Костя оглянулся по сторонам. Он был в степи. Был знойный послеобеденный час. Парило, но на небе не было ни тучки, только в дали, за волшебной зыбью расплавленного горизонта плавали фиолетово-белые барашки редких облаков. Солнце обжигало немилосердно. Зной прилипал к телу. Всё было раскаленным; даже сонный треск серовато- желтых кузнечиков напоминал шипение углей на пылающей жаровне. Пахло травами. На степной дороге, которая шла возле молодой бахчи, было пыльно. В такое время лучше всего сидеть в тенистой виноградной беседке, пить зелёный чай, курить трубку с хорошим табаком и слушать нежную музыку; или же: пить прохладное сухое вино с хорошим собеседником, с которым можно и помолчать, особенно если ваш разговор зашел в тупик от философии и ваши философские рассуждения скатились до классического школьного вопроса о правилах художественной перспективы. А и в самом деле: что есть перспектива на полотне и как можно её предугадать зная, что лучи света, падающие на вашу работу ежесекундно по-разному, ежесекундно по-разному же его и изменяют??? Впрочем, это начинаешь чувствовать после того, как из твоей жизни уходит Муза-Разрушительница. Она приходит ниоткуда, а через пять месяцев уходит в никуда, и ты остаёшься один на один с пониманием того, что в твоей жизни всё разбито. И тогда тебе начинает сниться сон, точно такой же сон, как снился Константину: рухнувшие и обгоревшие здания, запах горящей пластмассы, мрачные скотобойни, гулкие коридоры морга, темные полуподвалы, заброшенные деревенские дома, злачные места, поржавевшие кладбищенские оградки, гнусные клоаки и притоны, крысиные норы, окровавленные мясорубки, печи крематория, черви и мухи, рвотные содрогания, топоры, гниение, жуткие сущности, кал под ногтями, оргии в реанимации и тому подобная чепуха, которая сменилась ощущением будто бы он упал с велосипеда через руль носом в дорогу, и ему в рот залетела куча мелкого щебня; а, быть может, это был и не щебень, а толстый член, который засунули ему в рот. Во всём этом было что-то безобразное, что-то такое, о чём можно было бы и умолчать, потому что подобное умолчание было бы более желаемо, чем впечатления от подобного сна; ибо это был ад, и Костя это понял сразу. Ад был обыкновеннейшей православной церквушкой, в которой крестили годовалого ребёнка. Крестили в специальной комнате. Плач младенца, неловкое молчание здравомыслящих родителей и волхвование попов; а за всем этим, из основного помещения храма, в замочную скважину крестильной комнаты подглядывает полусумасшедшая-полуюродивая баба Рая, а в углу на пластмассовом зелёном стуле, созерцая жизнь храма, сидит молодой художник, который перестал верить в церковь, но не перестал веровать во Вседержителя. И, конечно же, на всём этом висела черная паутина зашоренности и тления. Хотелось радоваться, но радоваться было нечему. Это была унылость забытых подворотен, за которыми пряталась вонь прокуренной холостяцкой квартиры. Время тут текло медленно, так что казалось будто бы его здесь и не существует. А по ночам тут можно было услышать голос ругани из соседской квартиры, а когда чуть поутихнет, то и возню крыс в лабиринтах подвала. Это была пристань для разбитых кораблей человеческого духа. Тут веками ничего не изменялось. Тут предпочитали кормить колбасой животных, но не людей. В этих закоулках всё было задрочено до такой степени, что всем казалось будто бы это так и надо. Апологеты и авторитеты почитались тут безоговорочно. Тут охотились на блох, за неимением уток и тетеревов. «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке» – это повторялось здесь восторженным шепотом. Сюда заходили сектанты, поэты, наркоманы, бездомные собаки и даже уважающие себя алкаши. Это был домик блюзовых нот желтого цвета. В таком домике невозможно было заснуть без косяка во рту. А осенью, когда затянет дождливая погода, эта резиденция превращалась в обитель женщин, кормящихся помоями в кварталах красных фонарей. Уборщица городских туалетов почиталась среди них за аристократку, и с ней было не принято громко здороваться. В таких местах дети рано постигали, что такое жизнь, ибо в таких местах отцов либо не было, либо же они сидели по тюрьмам. Драки с поножовщиной были здесь не в диковинку. Это был настоящий Клондайк для писателя. Ночью тут можно было услышать диалог подобный этому:
-Ты скоро превратишься в алкоголичку!!!
-А ты любишь, когда я засовываю свой палец тебе в попу!!!
И вы, конечно, понимаете, что здесь не стоило упоминать за Овидия, Веласкеса или Генделя – вас бы никто не понял. Из этих мест очень легко было попасть в местную богадельню или же в могилу. И именно сюда привело Константина его нелегкое сомнабулистическое путешествие. Он шел по коридору какой-то демоническо-мрачной школы; детей не было, и классы были пусты. Вдруг что-то привлекло его внимание. Он присмотрелся и увидел кота. Это был молодой кот светло-серого окраса. Кот был таким милым, что могло показаться, что он не хитрый, а умный. Костя сразу понял, что этот кот «ничейный». Как только он до этого додумался, то ему тут же стало ясно, что это не кот, а его друзья (Мацык и Толя-септ), которые сидят за «водным» с ним на его кухне и долбят траву. Травы было немало, и она была крепкой. Где-то поблизости загудела горлица, и Косте показалось, что это воет серена. «А не копы ли едут?» – мелькнуло у него в голове. Он отогнал эту мысль и услышал знакомый голос Мацыка: «…мы тогда воровали зерно на элеваторе. Машина у меня была, я в неё полторы тонны кидал. Пшеница, кукуруза, рис, ячмень, гречка…и так каждый день. Ну, они там себе тоже заметили: «А ну-ка, куда каждый день столько пропадает?!» – и стали нас ловить. Так мы попали в засаду. Чуть меня не застрелили. А через день после этого я в соседнем селе куст нашел. Дерево конопли. Три метра в высоту. Ветки на нём – толщиной в руку мою! Я тогда «в наглую» в тот двор залез, а там: куда! – там ветки толщиной в руку, а у меня с собой ни ножика, ни хрена! Так я её в пакет давай смыкать. Полный пакет на смыкал, привёз и кинул тёще своей на чердак. Да пакет, главное, забыл развязать. Забыл я потом за этот пакет, а трава-то в нём вся и попрела. Жалко! Целый пакет травы попрел! А травка была – с хапки рубила! Я тогда ещё ремонтом квартир занимался. Мы квартиру в то время одному перцу делали; а бригада попалась – не строители, а долбоёбы! Им надо было полуколонну сделать вместо угла в комнате, а они стоят и два часа думают. Я им говорю: «Пацаны, ебать, вы шо дебилы?! Возьмите, отбейте от угла расстояние и по отвесу проверьте и по уровню; потом четыре крепёжные подпорки со срезанными углами на саморезы вверху и внизу прихватите, да зазорчик оставьте для маяков, и чтобы у вас гипсокартон не гулял; потом просто гипсокартон изогните, а для этого нужно по центру опору дать, её тоже по уровню выставит, главное, чтобы в углах сходилось и совпадало, а для этого измерьте загиб окружности вашей изогнутости на гипсокартоне и вычислите дифференциальный аспект вашего полукруга. Возьмите отвес, уровень, транспортир, циркуль и быстренько промерьте, а можно и не промерять…можно и так заебашить – на глаз!!!» На этом Костя перестал слушать своего велеречивого друга, ибо его место неожиданно занял дедушка, с которым он играл в шахматы. Дедушка этот был старой коммунистической закалки, и в пылу откровения он открыл Косте свою тайну. «Внучок, – сказал он Константину после того, как сделал большую рокировку, – когда на земле перестреляют всех попов и жидов, тогда появится надежда построить справедливое коммунистическое общество! И желательно чтобы вместе с попами и жидами перестреляли всех проституток, развратников, алкоголиков, тунеядцев-художников, писак, музыкантишек, наркоманов, гомосексуалистов, праздную интеллигенцию, бомжей, попрошаек, буржуев и прочих экспроприаторов народной собственности…эх, жалко, что товарища Сталина нету в живых! Он бы построил коммунизм. Путин нет. Путин тот слабак! Его демократия испортила. Расстреливать необходимо без суда и следствия, а не демократа из себя изображать. Расплодилось бездельников! Я вон уже в 16 лет на заводе работал. Я трудяга. Меня всю жизнь люди уважали. Я пенсию себе честно заработал. А сейчас одни бездельники кругом! Я одного тут спрашиваю: «Ты где работаешь?» – «Я художник!» А сам он просто лентяюга! На завод идти работать не хочет, а кричит: «Я художник!» Стрелять их всех надо! Стрелять без суда и следствия…» Услышав это, Костя подумал: «Сурьёзный дедушка; ещё чуть-чуть и вымрет эта порода, хотя, – кто знает? – быть может, эта порода вечна?» Не успел он это подумать, как всё в один момент изменилось: после того, как ему назначили электрический стул, прошло 25 лет, и ему надоело ждать. И всё это показывали по телевизору. А потом по телевизору начали показывать передачу о том, что телевизор смотреть вредно. И разрезая сгустки этой информации, в его слуховое поле ворвался сигнал о том, что «ОН» всё-таки пришел, но «ЕГО» никто не узнал. Все те, кто «ЕГО» ждал – и были «ОН», но они про это не знали. Так же, как не знал об этом книжный барыга на базаре, который помнил наизусть произведения Марка Твена и знал на память имя матери Пророка Магомеда, но, забывая о том, что книгу иногда можно и нужно просто подарить, ломил за свои книги такие непомерные цены, что покупателю-книголюбу становилось за него стыдно и неловко. Всё это напоминало умонастроение человека, который боится снимать трубку своего телефона, опасаясь, что его будут беспокоить из-за его денежных долгов. Это было неприятно, но делать с этим было решительно нечего; надо было с этого только смеяться, но не давал товарищ прапорщик. От этого прапорщика исходил запах самогона, сделанного из нестиранных носков-с, но прапорщик думал, что этого никто не замечает. Нос его был багровым с синими прожилками и противной бородавкой на левой ноздре. Но прапорщика выручали усы. Усы делали из него красавца. Подобное положение вещей привело к тому, что прапорщик буквально утонул в женском обществе, которое ему и с годами не переставало нравиться, и в котором он слыл за непревзойдённого Ловеласа. С годами, правда, у него стал расти живот, но и это пошло ему на благо: он стал нравиться женщинам не первой молодости, по части которых он был пикантным ценителем. Чем старше он становился, тем более и более ему открывалась красота женщин. Теперь его уже не удивляло, что женщина может быть сексуальна и в шестьдесят лет. А потом прапорщик вышел на пенсию. Жизнь пошла – малина! и если бы не геморрой, который, досаждая, подрывал веру в приятность этой жизни, то всё выглядело бы и не так уж плохо. Завёл себе курей, собаку, кота, дачу и виноградник на оной, на рыбалку стал хаживать по выходным…а тут спину прихватило: носил на даче песок и надорвался. Неделю отходил. И долго ещё, и месяц ещё спустя спина не переставала изредка побаливать. А тут вдруг пятка стала болеть. Пошел в больницу, а там говорят: «У вас в пятке нарост, нужно делать операцию». Но он операцию не сделал, а вместо этого стал лечиться компрессами из самогона. Помогло. А через неделю после того как «помогло», прапорщик упал со стремянки. Два месяца ходил в загипсованной руке. Это было бы ещё ничего, но ночами прапорщика стала донимать изжога, да по утрам стала голова болеть, и похмелка перестала помогать. Пришлось бросить пить. Пить бросил – схватила белая горячка. Пришлось лечиться в психиатрической лечебнице. Вышел из лечебницы – инфаркт! Выжил, но врачи приказали, чтобы бросил курить. Курить бросил, а тут мозоль на ноге. Этот мозоль пустил в тело глубокие корни, и вывести его было не просто. Но прапорщик справился с этой задачей при помощи кухонного ножа. Занёс себе инфекцию. А дальше – заражение, гангрена и ампутация ноги. После этого прапорщик стал ходить на костылях, что, опять-таки, служило ему великим утешением, выгода от которого было в том, что её никто, кроме разве что самого прапорщика, увы! не замечал. А в прошлом году прапорщика не стало – умер во сне. И штука была в том, что прапорщик сей умер в том же самом сне, который я описываю в этой книге; и, естественно, что прапорщик и Костя не могли не встретиться. Они встретились и где-то около часа проговорили о причинах, заставивших Хемингуэя и Маяковского застрелиться, и, скрупулёзно обсосав эти причины, Костя и прапорщик разошлись каждый своей дорогой. Костя остался один. Ему захотелось полазить по мусоркам. Свалка была недалеко, и он отправился туда. У входа на свалку, на ржавых воротах висела надпись:

Не смоковницы это, а души,
Предизбравшие «я» вместо «Мы».
Эй, блудница, заткни свои уши,
Виноградарь взрывает умы!

Костя зашел на свалку. Здесь пахло лекарствами, жженным человеческим волосом, бензином, нестиранной одеждой и ржавым железом. Отсюда жутко хотелось куда-нибудь исчезнуть. И Костя исчез. Он перебрался в музыку. Он ползал по музыке долгие годы и всё больше понимал, что всегда будет существовать то, чего на нотах не запишешь, ибо как можно записать парадокс, имеющий привкус крови, пролитой в виде звука пережитой и выстраданной жизни. Ноту можно воспроизвести, ноту можно сыграть, ноту можно породить – какова мера для музыкального творчества? Мера течёт, её не ухватишь. Когда её слышишь, то хочется рыдать от невозможности охватить её своим сознанием. Это ли не вход в рай? Именно в этих местах находятся луга забвения, на которых пасутся антилопы сострадания. Здесь тихая заводь для тех, кто всю жизнь не оставался лицемером ради общественного долга. Здесь анализ, совокупившись с психоанализом, рождает на цвет разноцветных медвежат профессионального навыка. Однако же, плотнее столкнувшись с этим, как-то само собой перестаёшь доверять пословице «Уменье и труд всё перетрут» и с утра привыкаешь поклоняться рюмочке коньяку. Музыка есть исповедь. И именно в исповеди жил человечек, о котором кто-то когда-то сказал: «Засунь ему кость в горло он обрадуется». Это был человек с блошиной внешностью, внешностью столь часто встречающейся на полотнах Иеронима Боска, и ещё чаще встречающейся на утренних провинциальных сельских рынках: такую внешность имеет желтая отрезанная голова продающейся свиньи в мясном ряду сельского базара. Из такой головы на Украине делается редкое блюдо, называемое в народе «сальтисон». Сальтисон – это варенное рубленое сало и мясо со свиной головы, которое запекается в «ковбыке», т. е. в специально приготовленном свином желудке. Отваренное сало и мясо мелко режется, солится, сдабривается чесноком и луком, приправляется несколькими видами перца, утрамбовывается в желудок и запекается в печи. Опосля запекания, сальтисон обязательно ставят под гнет, после которого он превращается в уникальный мясной пирог. Такие блюда раньше готовили на большие праздники (на Рiздво да на Пасху) и то – только в домах зажиточных! На праздники тут пили самогон та горiлку. Эти напитки отличались друг от друга тем, что изготовление горiлки было непонятным вообще, а изготовление самогона было непонятнее в два раза. Эти дела в старину закусывались черным хлебом, солеными груздями, квашенной капусточкой, солёным салом, цыбулей, кровяной колбасой, сальтисоном, борщом, холодцом, моченым кавуном и варениками со сметаной. Женщины пили наравне с мужчинами, а мужчины меньше чем по полстакана за раз не пили. Это был народ работящий, и среди него водились ковали, делающие с металлом чудеса; среди него водились пчеловоды, держащие за бороду тайны пчелиной жизни, которые по вкусу мёда могли назвать породы трав, входящие в состав пыльцы, из которой он был сделан пчелой. Было время, что люди эти ловили рыбу руками; но время это кануло в лету, а вместо него пришло время пластмассовых снов. Сны снились всем, пластмассовые – только избранным. В этих пластмассовых снах рассказывалась самая противоречивая история в мире. История говорила о том, что Иисус в 25 лет отправился в Индию учиться йоге. Он прожил в Индии пять лет и за это время постиг все тайны искусства, именуемого йогой. После этого Ему в голову пришла Великая Мысль – спасти всё человечество. Он вернулся к себе на родину и стал проповедовать, творя чудеса, которые были чудесами только потому, что их видели и испытывали на себе люди совершенно не знакомые с возможностями гениального йога. За Ним начали ходить праздные зеваки и в их числе двенадцать учеников-апостолов. Среди этих двенадцати был один прозываемый Иуда из Кариота – человек полусумасшедший, мягкий, доверчивый и слабохарактерный. Этому-то Иуде Иисус и рассказал свой план. Идея была проста: Иисус просил Иуду предать Его на распятие ради спасения человечества. Иуда во всё уверовал и согласился; но когда Иисуса взяли под стражу, то Иуда вообразил в своей голове, что он помог дьяволу строить свои дьявольские планы. Не выдержав умственного напряжения, Иуда бросился в глубокое ущелье – вниз головой на камни. А Иисуса распяли. На кресте Иисус остановил себе сердце и притворился мертвым. Потом пришел Иосиф из Аримофеи и забрал с креста Его тело, – само собой разумеется, что с Иосифом Иисус успел заранее договориться. А потом он лихо воскрес и, навешав апостолам лапши на уши, улетел в Индию, в которой он проживает и поныне. Периодически Иисус предпринимает путешествия по континентальной Европе, причем путешествует обязательно в образе грязного и нетрезвого бомжа. И именно этого бомжа Костя повстречал на своем пути перед тем, как попасть в комнату. Но, когда он очутился в комнате, он уже про это не помнил. В комнате стоял хороший проигрыватель, возле которого в белом футляре лежала одна единственная пластинка. Костя достал пластинку из футляра и прочитал её название:

«ЛЕКЦИЯ ПО ФИЛОСОФИИ ТЕОЛОГИЧЕСКОЙ АЛГЕБРЫ»

Название было интригующим, и Константин, конечно же, решил это послушать. Поставил пластинку на проигрыватель. Включил. Послышалось характерное потрескиванье старого винила, и в комнате зазвучал солидный профессорский бас: Уважаемые господа студенты, предмет нашей сегодняшней лекции – философия теологической алгебры. Злоупотребив прелюдией, начну по порядку: в начале была Единица, и Единица была у Бога, и Единица была Бог. Творение мира умещается в осознание Единицей, что «Аз есмь Сущий», причём «Аз» в этом случае тождественно сопределен Единице. Все тленно, а Единица вечна; и все что ей сопричастно – тоже вечно. Любую математическую истину можно поставить в условия антиномии, любую…кроме истины о Единице. Единица – это что-то грядущее. Бог не многословен. Ему достаточно произнести Одно Слово. Божье многословие есть религиозная выдумка. Поэтому-то всё произошло от осознавшей себя Единицы. В момент осознания Единицей самое себя, в её недрах зародилась Двойственность в виде первого звука ОМ; ведическое ОМ - это то же самое, что китайцы именовали Инь и Ян, т.е. не могущие обойтись друг без друга антиподы. Итак, Великая Двойственность…Великая Двойственность лежит в основе всего материального мира, а, может быть, не только материального мира. Двойственность напоминает стрелу готического храма, ибо Двойственность всегда стремится к воспроизведению и порождению. В этом её слабость и её сила, так как, будучи тленной, она сумела облечься в нетление рожденной от себя самой Тройственности. На языке высшей теологии это можно рассматривать как явление Святой Троицы во ипостаси Отца, Сына и Святого Духа. Троица - это великое явление вселенской устойчивости, которое в человеческой парадигме воплощается Отцом, Матерью и Ребёнком. И, конечно же, Троица не может не иметь антипода. Её антипод – одинаковость; это именно та одинаковость, которая в антропологической мифологеме имеет цифру 666. Цифра антоним Слова. 666 есть цифра, а Троица есть Слово. В этом весь вселенский диссонанс. В мусульманской традиции это выражено, как конфликт между Аллахом и Иблисом: «И вот сказали Мы ангелам: «Поклонитесь Адаму!» И поклонились они, кроме Иблиса; он не был из поклонившихся. Аллах сказал: «Что удержало тебя от того, чтобы поклониться, раз Я приказал тебе?» Иблис сказал: «Я – лучше его: Ты создал меня из огня, а его создал из глины». Адам сделан из глины, Иблис сделан из огня. Кто из них лучше? Иблис думает, что он лучше Адама, и в этом его трагедия и его падение. Огонь абсолютен (а Иблис сделан из огня), но для абсолюта всякое изменение к худшему – он не может сделать шаг вперёд без того, чтобы не унизить свою абсолютность. Это точка гниения внутри идеальной идеи. Огонь – это законсервированость идеальной микросхемы, а глина – это бесконечный потенциал с дуальным вектором. Подобный конфликт есть конфликт идеальности сверхбольших чисел и бесконечности. Число имеющее начало (будь то гугол в гугле или число Пi) в сравнении с бесконечностью лишь несуществующая точка; хотя, быть может, несуществующая точка самого сверхбольшого числа будет той точкой Алеф, в которой сходятся все точки пространства, что, впрочем, является только гипотезой для современного математического мира. Язык схоластического философского ума породил миф о бесконечном треугольнике, который равен бесконечному кругу, который есть бесконечная прямая, которая, если верить квантовому буддизму, есть не более чем информация. Поэтому вопрос об иллюзорности всего сущего, – далеко не из последних! Это всё можно свести к философии причинноследственной обусловленности и абсолютной математической случайности, хорошо выраженной уравнением: х + у = в. Это уравнение абсолютного максимума, являющимся пределом Евангельского «седьмого неба», или же, по буддийской духовной иерархии – Неописуемое. Кто осмелиться заявлять, что всемогущество Творца не может породить недетерминированную случайность? Но это вовсе не говорит о том, что отражаемый и его отражение перестанут, в случае с поднимаемой здесь темой, зависеть друг от друга. Игру отражений можно свести к классической теме нуля. Нуль не может быть познан за пределом перманентного знания об антинуле; – только познав, что что-то есть, можно прийти к гипотезе о существовании несуществования. В этом весь математический кризис нуля. Это подобно отражению несуществующего бытия в зеркале собственной фантазии. Хотя и бытие можно свести к нулю. Если малое равносильно большому – это уже признак нуля. Будь у тебя миллиард или одна копейка, – от смерти не окупишься. Смерти всё равно, потому что только одна она решает за человека то уравнение, которое он сам не в состоянии решить. Это тот пресловутый узел абсолютнейшего числа, который можно выразить великолепнейшим вопросом: откуда взялось зло если Творец не зол? Брахманы подобные вещи сводят к иллюзорности непросветленного взгляда, а физики и математики к кривизне пространства, которую можно выразить известным анекдотом про человека, одолжившего денег другому: «Когда деньги отдашь?» – «А я у тебя ничего не брал!» Разве подобные вещи не указывают на кривизну пространства хотя бы на уровне примитивной этики человеческих взаимоотношений, от которой до математического компромисса – рукой подать, но только в том случае если речь идёт об имманентности искомых истин в субъективном поле текущего момента, который непосредственно связан с точкой установки хотя бы какого-нибудь намёка на веру в среднестатистическое здравомыслие. Эти задачи решаются в пути от несведущего младенца к старческому маразму. В большинстве случаев решаются они одинаково, – человеческое многообразие это всего лишь скучный миф! – и почти всегда победу над человеком одерживает биоробот, и последние часы старости оскверняются медицинской вознёй, оскверняются точно так же, как и в момент рождения. И хотя мораль стремится подчинить себе жизнь, но жизнь в конце концов подчиняет себе мораль. На лицо столкновение двух геометрий, причём обе они ничуть не нуждаются в этом столкновении, хотя и не могут себе этого позволить. Если же развивать эту тему полнее, то, прежде всего, нужно упомянуть о золотой формуле, т.е. о такой формуле, которая одна сможет разрешить все алгебраические операции. Это своего рода философский камень математики: познания Альфы и Омеги практически несуществующей точкой, находящейся на периферии вселенского движения. Отсюда один шаг к знаменитому отрицанию тройственности в буддийском придании: откажись от прошлого, откажись от будущего и откажись от того, что между ними; и тогда ты увидишь, как волк будет лежать вместе с ягнёнком, и как барс будет лежать вместе с телёнком; и как телёнок, и как молодой лев, и как вол будут вместе, и как малое дитя будет водить их. Хотя, это всё не более чем суета математического софизма в созерцательных аспектах того или иного сознания. Если же вернуться к единице и единичности, то следует отметить, что единичность, переставшая иметь в себе жизнь (т. е. разрешившая собственную загадку), немедленно превращается в одинаковость (т. е. в вечное повторение). У меня было 78 рублей. Книга Ницше стоила 73 рубля. Я мог купить замечательнейшего Ницше, но вместо этого предпочёл купить пачку папирос «Беломор канал» и чекушку водки. Я сам не знаю, почему я это сделал; быть может потому, что я старый профессор философии теологической алгебры? Впрочем, достоверно только одно: то, что ты сам по себе, есть суть твоего бытия. Однако, въедливый скептик тут же спросит: а подлинно ли сие достоверно? И скептик будет прав, прав в той мере, в какой достоверность и антидостоверность могут существовать в тех рамках, в которых простое и сложное, цепляясь за глобальную рутину математического невежества, сплетается в Гордеев узел Классического теоремного канона. Канон однообразен. Он давно надоел. В наше время только лентяй не хаживал словесным путём теории относительности. Если человек не заставляет себя идти извилистым путём философского анализа, то он, скорчив рожу умного идиота, обязательно ответит или скажет: «Всё относительно!» Но, во-первых, что такое «всё»? И, во-вторых, что такое «относительно»? По-моему, это не более чем смысловые оттенки субъективных понятий, бытийность которых стремится в минусовую бездну невозможной сформулированности. В конце концов в этом деле всё сводится к неуловимости абстрактных симпатий: ничего ещё не сказано окончательно, виден лишь ветер, создающий рябь на поверхности вселенского движения. Поэтому-то математика до умоисступления нуждается в религии. Там, где есть смерть, необходима религия. Всё дело в том, что цифра смертна. Смертна же она потому, что смертен её сакральный смысл; ибо её сакральный смысл есть простое отражение приходящей и исчезающей реальности, оформленное приходящим и исчезающим знаковым символом. Любой знаковый символ может существовать только в той реальности, в которой он был придуман. В ином измерении всё будет по-иному. Это хорошо знакомо аскетам, переживавшим нравственные падения. Экстаз молитвы и экстаз разврата – две системные бездны, и ни одна из них, быть может, не является естественной. Когда-то некто говорил: «У меня такое ощущение, что он постоянно прибывает в молитве». Наверное, речь шла об идеальной микросхеме человеческого мозга. Мозг не застрахован от тотемности. Везде находятся границы, за которые не каждый осмелится выйти. На всём цепи страха. Сущность любого явления несёт в себе страх. Пророки и святые, сталкиваясь с Истиной, падали на лица свои в страхе и трепете; а ученые от кое-каких истин сходили с ума. Один математик решил поставить эксперимент: он решил проверить сможет ли он досчитать до миллиона, ни прерывая своего счёта ни сном, ни обедом, ни туалетом. Если мне не изменяет память, то он досчитал до 547834-ех; на этом его подсчёт закончился – он неожиданно впал в кому, а через несколько дней после этого умер в больнице не приходя в сознание. Единственный очевидец этого эксперимента (23-ех летняя ассистентка математика) по этому поводу всплакнула и сказала, что, когда счёт перевалил за пол миллиона, математик начал вести себя странно: он начал петь цифры во весь голос, точно таким же манером, каким поют «за упокой» проспиртованные сельские дьячки, только, в отличии от последних, математик пел с грузинским акцентом. Все это не может не свидетельствовать о пользе критического математического колебания, выходящего за рамки конкретных энергетических биоритмов. Иллюзия становится плотью если плоть это допускает. В контексте этого, предмет лекции требует поставить вопрос о свободе, но, только, с другой стороны. Что есть несвобода с математической точки зрения? Несвобода есть отсутствие допустимости в решении какой-либо задачи. Если ты плывёшь в лодке с определённой скоростью против течения, которое тоже имеет определённую скорость, то скорость твоего движения будет тем более не свободна, чем менее антидиструктивным будет сила твоего желания побыстрее приплыть к назначенной цели. По сему, истинным критерием числового спектра, в этом случае, будет только страна, предпочитающих не варить ягнёнка в молоке его матери, в которой живут глухие коты, ухоженные поля которых милее их глазам, чем пустырь буйно поросший травой. Конечно, господа студенты, всё это не более чем математическая шутка…хотя: как знать? С годами всё начало путаться у меня в голове. С годами я всё более и более скептически стал относиться к тройке. Тройка чересчур непосредственна и в этом весь пафос её гармонии. Тройка хочет поделить на всех неделимое, и это настораживает. Одной рукой тройка открывает дверь в свободу, а другой рукой вешает на эту дверь тюремный замок. «Истина вне вина», – вот апология тройки. Поэтому-то я, дорогие мои друзья, в симпатии последних лет обоготворяю единицу. Симптом единицы можно свести к мифологическому культу пениса, и это главная её идея. Наверное, здесь не обошлось без нарциссизма, впрочем, это первичный фактор всякого диссонанса в единичном самоявлении. Природа единичности непосредственно связана с антропоморфизмом, которому неотъемлемо присуща проблема пола. Божество нуждается в безгрешности, иначе оно перестанет быть божеством. Кто безгрешен, тот и прав, ибо безгрешным разрешается даже кидать камни в грешников. Но это всё, собственно говоря, касается субъективных пристрастий толпы. Толпа любит возвеличивать святых после их смерти и поклоняться властвующим моральным уродам при их жизни. Ходит, правда, мнение о том, что толпы нет; но это ошибочное мнение – толпа всегда была, есть и будет. Толпа это, в первую очередь, философия кошелька и холодильника. Никакие контраргументы не способны вышибить из седла эту философию. Нерушимые постулаты кухонного очага и жирного приварка – вы вечны! Двигателем мировой экономики является семейный бюджет никому неизвестного дворника. Подобная антиглубина темы не нивелирует символов, связанных с мистичностью отдельно взятой цифры. Пребывание человека в пустыне можно мистически истолковать, как пребывание его же в нуле, что само по себе не может не являться тождеством смерти. Кризис математической гармонии – боль. Если же допустить, что существуют явления страшнее боли, то придёшь к выводу, что и в аду одно порождает два, два порождает три, а три порождает всю бесконечность адских мучений. Данте был не совсем прав, когда говорил о том, что в аду только девять кругов. Если бы Великий Промыслитель в человеческой градации использовал бы в суде над человеком правила дедукции, то, наверное, для человека девять адских кругов было бы и достаточно; но, поскольку в основе дедукции лежит рациональное зерно справедливости, то весь ад представляет собой единую бездну великой тишины. Нет ада страшней тишины. Если здорового человека поместить в абсолютную тишину, он сойдёт с ума за полчаса. Не даром же в ортодоксальном богословии существует мнение о том, что единственным Ангелом, пребывающим непосредственно возле трона Божия, является Ангел Тишины. Но тишина двойственна в своей составляющей. Тишина прежде всего подвластна взаимоисключающей инверсии. Суть её не всегда остаётся та же. То, что является адом, может быть и раем – причём в одно о то же время. В этом полиметрия теологического аспекта. Лучше всего это выражено структурой храма: когда вы снаружи храма, то храм - это плагиат на фаллос; когда вы внутри храма, то храм - это плагиат на вагину. Лично меня всегда мучало ощущение того, что человечество в своей религиозной архитектуре всегда мечтало о том, чтобы оттрахать весь космос. Разве миф о Вавилонской башне не свидетельствует об этом? Впрочем, есть такие люди, которые мечтают о том, чтобы весь космос оттрахал их! Это уже начало мифа о совпадающих несовпадениях. Случайность может быть равна нулю только в виде абстрактной теории. Однако существует и критическая случайность, то есть такая случайность, вероятность которой была 100%-ой, но она почему-то не произошла. Само собой, что этим часто спекулируют шарлатаны от математики и религиозные сектанты. В этой среде не принято говорить о том, что победа над искушением зависит от субъективной придуманности этой же победы. Поэтому-то торжество над этим мраком может одержать только юродство великого разума. Трактовка Апокалипсиса, данная полубезумным Ньютоном, представляет больший интерес для философского мира, чем законы, порождённые упавшим на голову яблоком. Я против классики в науке, в особенности против той, которая пахнет пудрой академического профессорского парика. Хочется всегда иметь право на неправильность. Утилитаризм несносен. Эта философия имеет нежный цвет детского поноса. Нашему брату в утилитаризме всегда плохо, особенно в утилитаризме теологическом. Но, в конечном счёте, ко всему привыкаешь; даже круг привыкает к собственной квадратуре. Это свидетельствует о парадоксальной диффузии бытия и антибытия в гносеологических параллелях критического обсуждения подобных вопросов, ибо нет субстанции, которая бы была имманентно соприсуща только самой себе вне перманентного контекста всеобщего взаимодействия с бесконечностью всеобщих связей. Можно, конечно, предположить, что существует континуум независимых друг от друга порталов иных измерений, но и они должны быть взаимосвязаны с общим объёмом сопричастия частного с целым. Хотя, в этом ракурсе, экспроприация философского поиска давно свелась к рудиментарному перетиранию общих мест, а теологическая мистичность экзистенционально-кавернозного квантора превратилась в ортодоксальное словоблудие утопающих в догматическом невежестве богословов. Возьмём, к примеру, знаменитые слова Иисуса из его «нагорной проповеди»: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». Консервативная трактовка этого места не выходит за допустимые церковью рамки следующих понятий: во-первых, выражение «нищие духом» воспринимается в первую очередь буквально, т. е. « нищие духом» это те, которые исповедуют внутреннюю скромность и благородную бедность, так сказать, духовный пролетариатизм; во-вторых, выражение «нищие духом» трактуется, как ипостась простоты и неучёности, противоположной фарисейскому книжному объёму тотальной эрудиции в соблюдении всевозможных правил и предписаний; в-третьих, слова «нищие духом» объясняются, как отсутствие гордыни и надменности в общении с внешним миром; и, наконец, в-четвёртых, выражение «нищие духом» представляет собой образ человека, который не имеет своей воли, и без помощи Божьей не может делать ничего, или же образ человека, который отказался от своей воли, чтобы во всём уповать на Бога. При этом ни в коем случае не допустимо церковью, чтобы кто-либо понимал выражение «нищие духом», как образ человека неверующего в Бога. «Блаженны неверующие в Бога, ибо их есть Царство Небесное!» – вот превосходный пример авангардной трактовки Иисусовых слов, так как в этом случае можно заметить великолепную игру аналогий между Царством Небесным и буддийской Нирваной. Конечно, всё это напоминает равные величины и Пифагора, но – что делать? – всё пронизано эклектической символикой. Причем эклектизм, в данном случае, возможен только при концентрической эвентуальности всеобщего движения времени из объекта в субъект и обратно. В данном случае решение каких-либо уравнений будет иметь вид претензионной попытки незаслуженных экивоков по направлению тех числовых дисциплин, которые этим занимаются. Градация измеримости подобных явлений на практике сводится к пресловутому консенсусу компромисса между познанием и предметом познания: «Разве солнце не вечно? Если солнце не вечно, тогда и Бога нет». Быть может, как раз из этого состоит бесконечная парабола всевозможных парафразировок в совокупной составляющей каких-либо математических смехуёчков. При подобной гносеологической трактовке нужно не выпускать из виду этимологический аспект конкретных смысловых построений трансцендентного алгоритма данных гипотез. Здесь обязательна и необходима мифологическая точка опоры. Здесь уместно вспомнить о логических цепочках, тянущихся от Диониса к антихристу. Ещё остались фрески, на которых Дионис изображен молодым красавцем с полуметровым вздыбленным пенисом и венком из виноградной лозы на голове. Если представить себе подобного Диониса, пришедшего на Голгофу посмотреть на распятие Христа, то получится картина «Христос и антихрист». Да…в каждой человеческой душе есть свой Дионис, впрочем, как и свой Аполлон. Интересно то, что Аполлоново начало, как правило, находит собственное выражение в объективном «Мы», а Дионисово начало сводится, опять же, как правило, к субъективному «Я». В учении отцов церкви это выражено преданием о гордыне. «Гордыня самый тяжкий грех», и поэтому Дионисово «Я» подлежит анафеме. Но Дионис жив. И если без Аполлона невозможен ни поэт, ни музыкант, ни художник, ни скульптор, то без Диониса они невозможны тем паче. Однако, следует отличать дионисизм от сатанизма: сатанизм это: «Я хочу есть; у тебя есть хлеб; я заберу у тебя хлеб; ты умри сегодня, а я умру завтра»; а дионисизм это: «У меня есть женщины и вино, и я буду этим наслаждаться, и мне плевать на расхожие мнения». Молодые вакханки должны раздвигать ноги для каждого – это высшая математическая допустимость. Увы, верующие люди не могут себе позволить подобной патетики, для этого они чересчур сентиментальны, хотя, верующие люди - это потенциальные маньяки, прячущие свои тайные помыслы за постулатами предания. Самые искренние верующие люди в скорби восклицают: «На хребте моём пахали все вожди страстей, совершая над телом моим своё беззаконие». Эта тема идеально (хотя и косвенно) раскручена в мифе об Икарии. Икарий – первый виноградарь и винодел в Аттике; однажды он напоил вином пастухов. Пастухи, испугавшись охмеления, убили Икария, так как подумали, что он их отравил. Икарий хотел, чтобы всё получилось хорошо, но всё получилось плохо. Точно также и клубок богочеловеческих отношений, который запутан таким образом, что человек сотворен Творцом для жизни безгрешной, но человек отчего-то умирает во грехах. И кто в этом виноват? Мысль о том, что реальность определяет сознание не глупее мысли о том, что сознание определяет реальность. Однако детерминизм стремится дезавуировать конденсацию внелогических оттенков в субстанции аналитического субстрата, предлагая, вместо этого, счастье дурака обменять на тоску мудреца. Священники, раввины, имамы и брахманы очень любят раздавать детерминистические оплеухи своим невежественным слушателям. Это ли не философский онанизм? Политика, наука и религия кастрируют человеческое мышление – это тайна трёх шестёрок. 666 – это сперматическая печать математического проклятья на лбу у отходящих в смерть поколений, вокруг которых смеётся струящееся время. Об этом можно говорить только из утробы Диогеновой бочки; да и то, как знать во что превратится число превзошедшее самое себя? Быть может, оно превратится в отсутствие времени или в идеально ровное пространство? Ясно одно – всё дело в искривлении: время искривляет пространство, а пространство искривляет время. Если исчезнет искривление, то появится либо остановка времени и победа над смертью с воскресением умерших; либо же возникновение идеально ровного пространства и удлинение человеческой жизни до беспредельности. Но это всё лишь малые возможности того что будет, потому что оно уже есть. Не об этом ли трубят махатмы? Человечество ждёт «Второго пришествия». А зачем его ждать? «Второе пришествие» – это ответ всего человечества на «Пришествие первое» отдельной Личности. В этом и только в этом Великая Тайна Пасхи Христовой. Однако же, религиозная клика ортодоксальных коллаборационистов отвергает эту очевиднейшую аксиому, ибо они предпочитают менять антиматематическое шило на антиматематическое мыло. Впрочем, уважаемые господа студенты, нужно предоставлять возможность мертвым погребать своих мертвецов. Но сейчас не об этом. Сейчас я хотел бы заострить нашу лекцию темой о случайности и золотом сечении великой семёрки. Итак, возьмём миф об Аврааме. То, что Авраам не зарезал своего сына есть парадоксальное исключение среди возможных вариантов подобных случаев в человеческой среде того времени, в котором жил Авраам. Приносить своих детей в жертву богу в те времена было так же обыкновенно, как в наши дни пользоваться интернетом. Фактически случай с Авраамом был первым письменно зафиксированным случаем волеизъявления человеческого сердца в выборе милосердия ради отказа от догмы. «Взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего; взял в руки огонь и нож, и пошли оба вместе», – так говорит Книга Бытия. Представьте себе сцену: идёт бородатый старик с ножом в руке, а рядом с ним, неся на себе дрова, идет семилетний мальчик. Старик идёт резать ребёнка. Это абсурд, но Авраам спокоен. О сыне он не думает (зарезать сына для него то же самое, что зарезать барана себе на ужин), и поэтому он думает, как обрадуется его любимый бог, и как этот бог ему за всё воздаст. Авраам всего лишь один из бесчисленного количества тех, кто убивал своих детей ради Молоха, Сварога, Ваала, Шивы и т. д. и т. д. Но во всей истории с Авраамом что-то пошло не по плану: Авраам увидел Ангела. Быть может, в тот момент Авраам впервые посмотрел на своего сына не как на раба, а как на прекрасное маленькое человеческое существо? Как бы там ни было, но что-то сломалось в сердце у этого сурового старика; он не зарезал своего сына ради своего бога, и это великолепный символ того, что эволюция сознания имеет непосредственное значение своего сопричастия в движении человеческой истории. Да, на то время случай с Авраамом был единичным, но сие не может не являться прекрасным доказательством того, что бесконечное количество нулевого потенциала обязательно во что-то воплотится, потому что великая единичность имманентно подчиняется дискурсивному эмпиризму элементарной диалектики только при логическом кризисе антилогических доказательств. Почему же Авраам не зарезал сына? Бог сказал ему: «Не поднимай руки своей на отрока». На лицо раскол единичности. Во-первых, с одной стороны, это: «Возьми сына своего и принеси его в жертву»; а во-вторых, со стороны другой, это: «Не поднимай руки своей на отрока». Два вывода, два решения. От одного до другого – расстояние в три дня. Авраам принял решение резать своего сына вечером; встал утром и отправился с сыном в дорогу; на третий день Авраам и его сын подошли к назначенному месту, и на третий день Авраам принял другое решение. Христос умер и воскрес на третий день – вот вам и аналогичная параллель. В сущности, Авраам сделал со своим сыном то же самое, что Саваоф сделает со своим сыном только много позже. Поэтому-то без натяжки можно допустить, что то, что чувствовал Авраам, принося в жертву Исаака, то же чувствовал и Саваоф, когда приносил в жертву Иисуса. Впрочем, здесь хочется сделать маленькую аналитическую вставку: дело в том, что (в среде некоторых неопытных богословов) иудаизм, христианство и ислам принято именовать религиями «авраамическими». Но, господа, возникает естественный вопрос: кто такой был Авраам? Авраам, если говорить правду, был и есть, в первую очередь, персонаж Книги Бытия написанной Моисеем; и по сему этот Авраам есть не более чем литературный фантом некоего писателя, только и всего! Ежели же продукт литературного творчества может быть краеугольным камнем трёх мощнейших религиозных структур, то я не вижу причины почему бы этим краеугольным камнем не явилась низкая нота, вырвавшаяся из заднего прохода какого-нибудь Аркезилая из Антиоха. Такова, уважаемые господа студенты, природа великой случайности и, не менее великой, дуальности. Хотя, рассуждения о дуальности (в особенности её отрицание) почти всегда носит на себе дуальное клеймо тех, кто об этом говорит. Наличие отрицания принимается за антидуальность. Это логика на протезах. Если же анализировать это научно, то получится чистое бессмыслие; вернее, с одной стороны – набор философских трюизмов, а со стороны другой – конкретное пустозвонство. Чистое отсутствие дуальности в смысловом аспекте речевой парадигмы выглядит так: в комнате из пенопласта натянуты нити проволоки, во круг которой серо-зелёные паучки плетут свинцовую паутину; вдоль этой паутины с бешенной скоростью вращается сигаретный дым. На этот дым из сосновой рощи смотрит белочка, при этом становится непонятно: откуда она здесь взялась? Возникает гипотеза, что эта белочка прибежала сюда из седовласой головы ротмистра Попэрдэнка. Впрочем, всё это и без того покрыто туманом и зловонием. Сюда не просачивается здравый смысл. Здесь царство инфузорий и торфяного угля. Переходов нет. Проходов нет. Пароходов нет. Здесь вообще ничего нет. Это внутренность сгнившего гроба. Тут крутятся шестерёнки и прочие колёса. На колёсах сидят деды-коммунисты и грустят. А в закоулках бегают пьяные трансвеститы; им как всегда не хватает водки, но они не унывают. Они нашли выход из положения. Этот выход состоит из возгонки шестикратности в семикратность. И это только малая часть того о чём здесь говорят, ибо за восточной трубой уже прячутся тени старушек-потаскушек. Цветут тюльпаны: желтые, красные, белые, черные, синие. Скальпель прыгает в седло. Вокруг черти и гнилые пни. И вот явилось знамение на небе – жена, облаченная в солнце, под ногами её луна и на главе её венец из двенадцати звёзд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения. И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный ёжик с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим. Хвост его увлёк с неба третью часть звёзд и поверг их на землю. Ёжик сей стал перед женой, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать её младенца, как пожирают бутерброд за завтраком. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы пенисом железным; и восхищено было дитя её к Богу и престолу Его. А жена убежала в пустыню, где приготовлено было для неё место от Бога, чтобы питали её там тысячу двести шестьдесят дней. И произошла на небе война: Михаил и ангела его воевали против ёжика, и ёжик и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий ёжик, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен в анус и ангелы его низвержены с ним. Вот это, господа студенты, есть классический пример логической антидуальности. Если же перевести всё это на язык математической поэзии, то получатся следующие стихи:

№1
Ты пришла через раны кровавых стигматов,
Ты пришла через груды засохших бинтов,
Через иглы шприцов, сквозь стволы автоматов
Ты пришла через щели прогнивших полов.
И в прокуренных лёгких запрятав дыханье,
Как брахман поклонялась ты чуду огня.
Для того, чтоб взорвать глубину ожиданья;
Для того, чтобы ведьма убила меня!

№ 2
О, человек, нет на земле горчее чаши,
Чем та, в которой бешенная кровь,
Горя и расплавляя мысли наши,
Рождает в сердце ко Всевышнему любовь!
Смотря на чашу эту жадными глазами,
Ты будешь жаждать только одного:
Как бы своими грешными устами
Поцеловать Святое Божество!
Тогда, отвергнув храм и синагогу,
Мечеть, ашрам и даже монастырь,
Ты побежишь искать своего Бога
В пустыню или на какой-нибудь пустырь.
И там, подобно волку иль собаке,
Сидеть ты будешь воя или жалобно скуля;
И будет сострадать тебе во мраке
Луна, да молчаливая и добрая земля.
И претерпев распятие любовью,
Едва ли угасив безумный свой пожар,
Ты ощутишь, как Вседержитель вместе с болью
Принёс тебе рубцы на сердце в дар!
И вся вселенная, во всей могучей силе,
Тебя затопит до изъянов пустоты.
Всё прошлое исчезнет, как в могиле;
Отныне обречённым станешь ты!
И мука в том, что, выпив эту чашу,
В себя вместив все бесконечности глубин,
Среди безумий и пороков жизни нашей
Знать эту тайну будешь только ты один.

№ 3
На столе стоит кувшин с вином,
И лежит нарезанная дыня.
Этим тихим летним вечерком
Закурю я трубку з гашишом
И на век забуду Божье имя!
А когда закончится вино,
Я возьму таинственные травы;
Воскурю их и паду на дно,
Стану с бесами я вместе заодно
Падок на весёлые забавы.
Буду ждать, когда взойдет луна,
И в её неоновом свечении
Мне предложит нежный сатана
Из обломков чертового сна
Искушенье или наслаждение.
И тогда я стану упырём,
И тогда я стану вурдалаком.
Полечу играть в лесу ночном,
Наслаждаясь непомерным злом
Под покровом демонического мрака.
Проведу я эту ночь один:
В ад спущусь и обниму Иуду.
Сам себе я буду господин,
Ну, а в час предутренних картин
Я вернусь и вновь обычным буду.
И когда настанет новый день,
Я пойду покаяться в церквушку.
Позабуду дьявольскую тень
И войду под благодати сень,
Словно богомольная старушка.

№ 4
Мне холодно от золота икон,
Мне холодно от брани и попреков.
А душу положил бы я на кон,
Чтоб не было вам в мире одиноко!
Кричу на суету наверно зря!
Наверно зря я проклял двери рая!
К чертям катилась праведность моя,
Немую бесконечность постигая!
Я весь дрожу от равнодушных слов,
Я грязен весь от будничных падений;
Святые тоже превращаются в ослов,
Плюя на горечь собственных сомнений!
Не бред мои слова, увы! не бред…
В них соль и сатанинские глубины.
Как будто кто-то вынул пистолет
И вам с усмешкой разрядил обойму в спину.

№ 5
Дорога жизни скорбной
Идет из грязи в грязь.
Вселенной правит гордо
Какой-то мрачный князь.
Разбилась философия
О камни миражей.
И злые старцы-иноки
Своих считают вшей.
Цветы засохшей патокой
Увяли на окне.
А бесноватый праведник
Вскрыл вены на луне.
Унижены теории,
Слепой ведёт слепца.
И как-то не предвидится
Счастливого конца.

№ 6
Сечёт картечь любви сердца аскетов;
Горят огнём безумства их глаза.
Они, презрев умеренность заветов,
Не станут нажимать на тормоза!

Их дерзость, словно лезвие от бритвы;
Они ей режут будущие планы.
И их пылающая, жаркая молитва
Не продаётся даже за Нирвану!

Никто не знает где же их дорога;
Пути их, словно детская слеза,
Которая в глазах была у Бога,
Но чудом растворилась в их глазах!

№ 7
За гранью разума,
В туманной бездне грёз,
Сплетеньем дивных роз
Окаймлено, есть озеро…
Оно прохладно; вода чиста
И видно дно на дне глубин.
На дне в пучине вод
Есть тайный грот.
В нем жар, как лёд
И холод, как пожар.
Там, охмелевшая, танцует нежность,
И обезумевшая трезвость
Пьёт радости нектар!
Там нет судьи,
И некого судить.
Там нет греха, вопроса и сомненья…
О, где же? Где?!
На дне сердцебиенья!!!

№ 8
Мрак между страницами закрытой книги,
Помёт извергаемый из гузна птицы,
Снег разжиженный весенним солнцем,
Атомный удел, доставшийся японцам,
Писанием Святым вытертая задница,
Ежегодно отмечаемая Страстная Пятница –
Всё в лоне ракушки!
Как дьявольская игрушка!
Бесконечность, с бесконечностью споря,
Ловит рыбу на берегу моря.
А гонщики за мыльными пузырями –
Человеки, живущие святыми мечтами.
Как выцветшие обои –
Добрые люди сегодня изгои!

№ 9
Покажите мне сердце,
Сердце доброго человека.
Оно больше вселенной,
Оно прекрасно, как рай!
С ним мне не нужно храма,
С ним мне не нужно пророка;
И, если честно сказать,
С ним мне не надобен Бог!

№ 10
Демоны у меня в голове!
Демоны рвут душу на части!
Где же вы, святые рыбаки,
Потеряли свои снасти?!
Где же я? А я вот он – босой!
Иду, ноги изрезав в кровь.
И мне кажется, что картавый дьявол
На меня вновь нахмурил бровь!
Эта изморозь – забвение прошлого
И потеря себя в настоящем –
Обжигает моё тело огнём
Злобным, жарким и адски горящим!
А когда Бог забрал ключи,
Уподобив мой разум праху,
Я тогда схватил кирпичи,
Чтобы Бога убить с размаху!
Вижу – вот монастырь; захожу…
С виду постные, сонные лица;
Но кирпич свой за пазухой крепко держу,
Может быть, он ещё пригодится!
Размышляю: в кого бы кинуть?!
А мне навстречу инок, не из молодых,
Улыбка на лице кроткая,
А в бороде волос полно седых.
Говорит мне: «Брат, что стоишь без дела,
Камень в руке запотел давно;
Кидай его в моё тело,
Коль уж падать, так падать на дно!»
Я не сентиментален, меня тяжело растрогать;
Однако, бить монаха я камнем не стал.
Я просто плюнул в его благообразную рожу
И в знак издёвки ему руку подал!!!
Он вытер лицо – ни тени злобы! –
Руку мою с улыбкой пожал
И вышел. Я чуть подождал и оттуда ушел.
С тех пор я монаха того не встречал.
Шли годы – время минует;
Но, как бы я в общем не жил,
Мне часто на ум дивный образ приходит:
Монаха, что не судил.
А когда мне бывает плохо,
Не из прихоти и не из-за страха,
Захожу я в ближайшую церковь
И молюсь за того монаха.

№ 11
Сколько же здесь, Боже, накипело?!
Это атомы вращаются внутри,
Наполняя ложью пузыри
Зависающего в душах беспредела.

И колосья, и шипы от роз –
Всё свивается в змеиный шепот счастья.
Жизнь есть причащение участьем
В общем сонме хохота и слёз.

Где же слово, что взволнует кровь?
Слова нет, а есть нагроможденье,
Состоящее из мертвого стремленья
На круги своя вернуться вновь!

Всякий человек себе поэт!
Но, не доверяйте содержанью!
В истинах, стоящих перед гранью
Ничего божественного нет!

Даже тот, кто Голиафа дух
Победил и верой, и отвагой,
Не дороже Богу, чем бродяга,
Для которого свет трезвости потух!

И поэтому над чашей пития
Замирают предвкушеньем губы,
И в порывах содроганий грубых
Продолжается творенье бытия!


№ 12
На куче глины, прямо у дороги,
Сидела рыжая бездомная собака.
В среде собак встречаются и Боги,
А Боги думают порой о жизни всяко.
И кто б подумал, что на глиняном верженьи
Сидит не просто рыжий бедный пес,
А это побеждает искушенья
Собачий Иисус Христос!
Он знает, что трудна его дорога:
Едва ли в этом мире его ждут.
Распяли люди человеческого Бога,
Ну, а собачьего – собаки загрызут!
И вот из пасти у Собачьего Героя
Молитва к небу одиноко полилась.
На куче глины, одиноко воя,
Скулила Бога Пёсья Ипостась.

№ 13
Где же я?! А я вот он – босой!
Иду, ноги изрезав в кровь!
И мне кажется, что картавый дьявол
На меня вновь нахмурил бровь.
Кто же я? Христианин или Иуда
За тридцать серебряников продавший Христа?!
С неба дождь, нет это капель мокрое чудо
Мне на голову, в которой хаос и маета!
Всё исчезло: стены, дома и мосты…
Развеществилось и сознание, и подсознание.
Жизнь умножит в глубине больной мечты
Расставание на расстояние.
И осенние листья падут,
Обсыпая лицо моё золотом!
До обочины вечности нас подвезут,
А потом разобьют сердце молотом!
Что же там? Я не знаю и знать не хочу,
Для меня постыла потусторонняя каша!
Я иду босой, и мне по плечу
Утопить свою душу в вашей!

№ 14
Мечтатель, где твой Рим? На площади базарной
Грязь по колено и снуёт толпа.
Ворота ржавые распахнуты с азартом,
Но гильотиной охраняется тропа.
Прощай Эдем мещанского спокойствия,
Волхвы уходят в полночь на восток.
Лишь опиум подарит удовольствие
Тому, кто в жизни ничего не мог.
Рисуя иероглифом на шелке
Сказания об отпущении грехов,
Элегий привередливых хрустальные осколки
Ты помещал на ноты странных снов.
Мечтатель, твой ответ холодными губами
Шептали нищие на папертях церквей.
Но сонмы ангелов, увы, уже не с нами –
Теперь за троном кочевряжится лакей.
И вот уже повсюду просочились
Ветра горячие из чужеродного Египта.
Резины слизь соблазном заструилась
По венам электронных манускриптов.
Наедине оставшийся с судьбой,
В безумии перешагнув за грань порога,
Ответь, мечтатель, движет ли тобой
Червя природа, иль природа Бога?!

№ 15
Разбитого компаса новый герой,
Он словно убитый в бою самурай;
Он словно кинжала удар в пустоте;
Он будто Иисус висит на кресте.
Похожий на кайф, что струится по венам,
Он был лишь огнём, опаляющим стены.
Приметой на струпьях кривых воплощений,
Что скрыта за ломкой незримых явлений.
Сорвавшись с петли (из огня да в полымя),
Утратив сюжета нелёгкое имя,
Верблюдом пройдя сквозь игольное ухо,
Он шел под прицелом тлетворного духа!
Гнилое зловонье из ртов прокаженных
И дикие стоны в аду осуждённых
Смываются в космос водой с унитаза,
И в след за героем приходит зараза.
А после заразы вползает вампир;
А там, под прикрытием дыр от рапир,
Струятся банкиров согбенные тени
И тени сошедших с ума приведений.
И вот из тумана летит злобным роем,
Страдающий спазмами и геморроем,
Отряд власть имущих убитых в гавно!
А с неба на землю струится вино!
И видно, как зона врывается в зону!
И видно, как клоны клонируют клона!
И видно, что небо устало молчать!
И видно, что сорвана с книги печать!
А он слепо рулит, а он налегке…
Пакет с кокаином лежит в бардачке.
На заднем сиденье сидит, словно шлюха,
Блудливый кошмар криминального духа!
Мыслитель за ними идет с молотка
Придаточной частью к уму дурака.
И лестью сочатся по длинным спиралям
Голодные бесы и смазливые врали.
Сказаньем пустым наполняя сознанье,
Врывается в тему волна ожиданья.
А что в этом толку? Кто был, тот и будет!
Им дьявол поможет! Их Бог не осудит!
Сулить не солить, и пора уж врубиться,
Что в мир просочился жестокий убийца!
Он помнит все карты и знает все масти;
Он рвет справедливость на мелкие части.
Долой все сомненья и звенья долой:
Умы контролирует новый герой!

На этом звук из проигрывателя оборвался, и Костя вдруг увидел перед собой дверь, оббитую дорогой коричневой кожей; ручка у этой двери была сделана из чистого червонного злата. Костя взялся за ручку и надавил на неё, ручка легко поддалась давлению, Костя приоткрыл дверь, и, не то чтобы вошел, а, скорее, как-то просочился в комнату за дверью. Эта комната была большой, прямоугольной, светлой, но без единого окна, и была отделана белым мрамором с голубыми прожилками. В центре комнаты стоял канцелярский стол, за которым (в белоснежном медицинском халатике и такой же белоснежной медицинской шапочке) сидела прекрасная и очаровательная девица, которой на вид было лет 20, но по её глазам можно было прочитать, что она постарше, и наверняка снималась в порнушке.
-Присаживайся, мой мальчик, – сказала она Косте и указала на мягкий офисный стульчик, который стоял тут же возле стола и который, почему-то, был желтого цвета в синюю крапинку.
Костя сел на стул и посмотрел на лицо девушки. Лицо её было ему как будто знакомо, только он никак не мог вспомнить: где он её видел?
-Eppur si muove? Не так ли? – спросила у Кости девушка и, улыбнувшись, внесла поправку. – Или, быть может, ты с этим не согласен?
Костя ничего не ответил; он молчал и с мучительным напряжением вспоминал: где он мог видеть это лицо?
-Два великих композитора, – продолжала она, – родились в одной стране в один и тот же год, и оба под старость ослепли. Вроде бы случайность…но…но откуда столько совпадений? Кстати, я давненько хотела у тебя спросить: веришь ли ты в совпадения? Если нет – зря! Я советую тебе верить, тем более, что эта вера является наиболее правильной верой из всех существующих в этом мире.
-Кто ты такая?! – выдавил Костя из себя, удивляясь звуку собственного голоса.
Не ответив Косте на его вопрос, девушка, всё также мило улыбаясь, вытащила из стола и положила на стол черный длинный пистолет, какой-то старинной конструкции, точно такой же конструкции, какая была свойственна и присуща оружию 18-го века.
-Выбирай: или ты будешь сфинксом…простым, ручным, игрушечным сфинксом, сделанным из пластмассы под слоновую кость, или, клянусь Адонаем, я прострелю тебе голову!!!
-Не понял…я…я не понял… – прошептал Костя; язык ему явно не повиновался, и он почувствовал, что по его спине пробежал судорожный озноб.
-Сейчас поймёшь! – воскликнула девушка и, схватив со стола пистолет, направила его дуло Косте в голову, и спустила курок.
Прогремел выстрел, и всё утонуло во тьме. Впрочем, боли не было, и Костя почувствовал, что его начало тянуть вверх. Его будто бы всасывало в какую-то страшную бездну, и не было ни сил, ни желания, что-то в этом изменить. Это была мясорубка смерти, за которой зиял мрачный провал земного бытия, и зиждилась сладостная и призрачная надежда на бытие иное. И Костя увидел свет. В начале крошечную точку света, а потом яркий, ослепительный блеск океана световых лучей. И, действительно, это был океан. Это был океан райского света и блаженного звука. Костя стоял на берегу этого океана, и сердце его разрывалось от счастья. Всё, о чём человек может только мечтать, все фантазии, все желания, все надежды – всё осуществлялось в этом океане. Стоило только сделать шаг в океан, и ты на веке тонул в блаженстве. Ступить или нет? И Костя, не думая, сделал шаг и вступил в океан. Ему осталось сделать только одно: зайти в него с головой навсегда. Однако, в этот самый момент что-то привлекло внимание Константина, это был какой-то еле слышный звук. Костя стал прислушиваться. Звук рос и увеличивался, и, наконец, вылился в абсолютно конкретный звук человеческого рыдания. Рыдание слышалось снизу. В начале это был звук одного голоса, потом к нему присоединился другой, потом третий, потом все больше и больше. И вот Костя уже слышит миллионы плачущих и стенающих голосов. Костя сердцем понял, что звук этот доносится с Земли: несметное количество страдающих на Земле людей молило Костю о помощи. Как же быть? Или войти в океан и утонуть в блаженстве, навсегда позабыв обо всех печалях, или же бросить к чёрту рай и, вернувшись в мир, помочь страдающим людям? Костя принял решение и, как только он его принял, он полетел вниз. Перед его глазами мелькали какие-то предметы, но он не обращал на них внимания – он падал на Землю. А потом была зелёная трава – газон на каком-то подворье. По траве, по самым её верхушкам, не приминая её, шел босоногий человек. Костя сразу его узнал, хотя никогда в жизни его не видел. Это был Пробуждённый. Костя пошел вслед за ним. Пробуждённый вышел на улицу, мощенную гладким булыжником. Светило солнце, и вокруг было тихо. Вдруг на улицу выбежал разъяренный бык: огромное, злое животное, на спине у которого сидела ослепительно красивая, обнаженная наездница. На быке был большой ошейник с длинной стальной цепью, которая тащилась за этим бешенным монстром и, позвякивая, издавала весьма противные звуки. Бык пробежал возле Пробуждённого, но тот, в последний момент, успел схватить рукою цепь. Цепь натянулась, как струна: на одном её конце было злобное животное начало, на другом же – упрямая человеческая воля. Так кто же кого? Бык рвался изо всех сил, однако Пробуждённый держал его мертвой хваткой. Костя замер от напряжения. Это длилось секунду, другую, третью…и вдруг цепь лопнула, Пробужденный и бык рассеялись в воздухе, и Костя в невероятном волнении проснулся, и увидел, что он лежит у себя дома на своей кровати.

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

Константин Петрович Саторинко вошел в свою комнату, привычно упал в своё кресло и, повинуясь рефлекторной инерции, посмотрел на бутылку с чачей. В бутылке оставалась одна треть. Он хотел выпить, но, отчего-то, решил повременить, а вместо этого принял решение послушать радио. Включил. Заиграла нежная восточная музычка, и в комнату проник бодрый голос радиоведущего: «Хвала Творцу, который един! Хвала Творцу, который вечный! Хвала Творцу, который не был рождён! Хвала Творцу, которому не был равным ни один! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели! Как всегда, в этот поздний час, с вами наша интеллектуальная передача «Философское радио» и я её извечный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сегодняшний эфир мы, как и всегда, начинаем традиционно, то есть с краткой философской притчи:
«Однажды философ Кратил спросил у своего учителя философа Гераклита:
-Учитель, что вы думаете о музыке?
-Я думаю, что для жаждущего человека самой лучшей музыкой во вселенной будет плеск наливаемой в чашку холодной воды! – ответил Кратилу философ Гераклит».
Вот такая вот, дорогие друзья, притча. Ну, а тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с большим удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире передача «Философское радио» и я ваш покорный слуга, скромный радиоведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» вы услышите продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Но, перед тем, как это случится, я хочу напомнить вам…
Константин Петрович выключил радио и снова посмотрел на бутылку. «Выпить или пойти к жене? – подумал Константин Петрович. – Может, у неё сегодня настроение хорошее? А то меня это воздержание, ей-богу, достало! Прямо ерунда какая-то получается…вроде бы взрослые люди, 25 лет вместе прожили, а живём, как сумасшедшие! Кино, да и только…хотя…такого и в кино не придумают!»
Константин Петрович встал со своего удобного кресла и, шаркая по полу своими обхоженными комнатными тапочками, пошел к собственной супруге в её великолепную спальню.
-О, Костя!.. хорошо, что ты пришел, я как раз собиралась с тобой поговорить, – сказала Нина Васильевна своему мужу после того, как тот вошел к ней в комнату.
-Что?..
-Что, что, что! Поговорить с тобой хотела! – нервно метнула Нина Васильевна в своего супруга и, смягчаясь, добавила, – за квартиру завтра нужно заплатить.
-И? – спросил Константин Петрович у своей жены; при этом это «и» было произнесено с интонацией, которая возвещала о том, что сексуальные надежды на сегодняшнюю ночь повисли на волоске.
-Завтра, Костя, сходишь на почту и заплатишь. Я, Костя, в прошлом месяце платила, а ты в этом заплатишь. – Сказала Нина Васильевна и, зевнув, лениво попросила, – выключи пожалуйста свет…спать уже пора.
Константин Петрович выключил свет и отправился к себе в комнату. Ходя по своей комнате туда и сюда, он в досаде размышлял: «Так, так, так…значит, целибат продолжается! Ну, что ж?.. самое время выпить!» Константин Петрович присел в кресло и подумал: «Так, так, так, так…всё это хорошо, но, а закусывать я чем буду? Ага, там, если я не ошибаюсь, у меня сыр овечий в холодильнике имеется! Отлично!» И он, вставши с кресла, отправился на кухню за сыром. Принёс. Налил. Выпил. Закусил. Повторил по второй, после чего набил трубку и закурил. В голове приятно загудел хмель, и Константин Петрович, думая, что вечер удался, машинально включил своё старенькое радио.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Читая мантры, не забудь о том,
Что мир всего лишь сумасшедший дом!

Костя, в накинутой на плечи кофте, сидел на корточках на пороге своего дома и курил сигарету. Кроме кофты, на Косте были только трусы и тапочки; и, хотя было по-октябрьски прохладное утро, Костя этого не замечал, – он размышлял о своём сне. «Вот это сон! – думал он, переносясь воспоминанием в пережитое сновидение. – Такого сна я никогда в жизни, бля, не видел! И главное всё как в натуре. Вроде бы и снился долго, а пролетел за секунду. Вот это сон! И главное, сука, что в руку этот сон…да в руку…ей-богу, в руку! Я это нутром чувствую. Что-то сломалось во мне этой ночью…или…или наоборот – зародилось. И, главное, Будда-то в конце вообще пиздец! Будда красавчик! Я его сразу узнал. О! А не позвонить ли Аристарховичу? У него книг много, пусть даст что-нибудь о Будде почитать; может, хоть это внесёт смысл в мою разбитую жизнь». Костя затушил окурок, зашел в дом, прошел на кухню, выпил чашку воды, взял со стола телефон и набрал номер Прова Аристарховича Сиси.
-Алё, Аристархович… это ты?! – спросил Костя после того, как на том конце взяли трубку.
-Да, я! – голос у Сиси был хитрым, весёлым и притворно-недовольным.
-Доброе утро, – учтиво произнёс Костя.
-Хвала богам, доброе!
-Слышь, Аристархович…у тебя книг о Будде нету?
-Тебе именно о Будде, или о буддизме?
-Мне – и того и другого.
-Есть у меня…и то и другое…а что?
-Аристархович, смилуйся, – дай почитать.
-Приходи, бери.
-А когда?
-Да хоть сейчас…хе-хе…а что это тебя к буддизму потянуло? Что с той стервой-таки спутался? На работу перестал ходить, пропал куда-то…
-Да…хотя это не главное. Мне сон приснился удивительный! Я Будду видел! И Бога видел! Мне такое снилось…
-А мне снилось, як гiмно с горы котылось!
-Не, Аристархович, я серьёзно.
-И я серьёзно.
-Ты гонишь, батя!
-Так, Костя…
-А, может, ты прогоняешь в натуре?!
-Ты же понимаешь, что этот разговор не на трезвую? – вопросом на вопрос ответил Сися.
-Ну, да…и что ты предлагаешь?
-А что ты хочешь?
-Я хочу чего-нибудь покрепче.
-Калган тебя устроит?
-А что такое калган?
-Это 50-ти градусный самогон, который три года настаивался на корне калгана, растения такое. Лекарственный, можно сказать, напиток.
-О, так это охуенное пойло!
-Так, Костя…не выражайся.
-Ах, да…я забыл, ты же не любишь матюков.
-Я люблю меру. Ты скажи мат, но скажи его смачно и уместно; скажи тогда, когда нельзя его не сказать. – Наставительно проворчал Сися.
-А я так и делаю.
-Нет, ты, как Закхей пред Иисусом, вроде бы и колени преклоняешь, а жертвуешь не больше половины.
-Так экономика должна быть экономной! – весело ответствовал Костя.
-А…хе-хе…опять хочешь выкрутится?!
-Ну, да…как в прошлый раз за вином.
-Лучше бы мы тогда о политике не спорили.
-Это точно.
-Суть политики, Костя, лучше всего выразил Ленин.
-Нет, Аристархович, нет! Каждый живёт в собственных порталах.
-А знаешь, как Ленин говорил?! – с жаром заспорил Сися.
-Ну и как же Ленин говорил?
-Ленин говорил: «Если ты не интересуешься политикой, то политика будет интересоваться тобой».
-А это разве Ленин сказал?
-Ну, да! А кто же ещё?!
-По-моему, это Черчилль ляпнул.
-Да, нет…это Ленин, я помню точно.
-Хотя, какая разница, всё равно у палки два конца, а у философии пять.
-Ты опять за своё? Я же тебе уже говорил, что у философии тоже два конца.
-А теория относительности? А религия? А Ницше?
-Костя, давай не будем летать в облаках, когда эти сволочи поднимают цены на свет и на газ, то какая тут теория относительности и какой тут Ницше?! На земле надо жить, и не отрываться от реальности. Мистическая экзальтация пагубна.
-Аристархович, ты прозаик.
-Я реалист.
-А какая разница между жизнью и смертью? Скажи мне, если ты реалист.
-Я бы сказал, да только тут без бутылки не разберёшься – это, во-первых, а во-вторых, что ты подразумеваешь под этими символами?
-Какими ещё символами? Аристархович, ты шо всрався?!
-Ну…ну что такое, по-твоему, жизнь?
-Жизнь – это галимая программа!
-Это не философский ответ.
-Да ну тебя к ебеням, Аристархович!!! Тебя политика губит, и чрезмерное пристрастие к коммунизму тоже. Тебе надо на улицу выйти, на людей посмотреть. А то сидишь там у себя дома и киснешь за своими книгами.
-Ой, был я сегодня на улице. На базар ходил. Картошки взял, груши по дешевке попались…
-О, можно грушами закусить! – вставил Костя.
-А я ж тебе про шо и кажу.
-Слышь, Аристархович… а тебе никогда не казалось, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно?
-Хе-хе…так это старая восточная мысль.
-Да?.. А мне это сегодня во сне приснилось.
-Сны исправляют действительность.
-А действительность исправляет сны?
-Вот видишь, Костюша, ты отвергаешь политику, а сам скатываешься в диалектику, а это, собственно, одно и то же…тебе обязательно нужно «Государство» Платона почитать.
-А шо, хорошая книга?
-Как тебе сказать…там есть мысль о том, что эллины не должны превращать в рабов эллинов, но варваров – можно! Там также есть мысль, вернее не мысль, а критика частной собственности.
-А что Платон критикует частную собственность?
-Платон думает, что она есть зло; кстати, Аристотель с ним не соглашался. Аристотель говорил: одна мысль о собственности доставляет несказанное удовольствие, отмена же её ничего не даст, так как общее дело всегда сваливают друг на друга.
-Да ты шо?! Аристотель красава!
-А я нахожу, что Аристотель чересчур буржуазен.
-Это бред!
-Нет, это не бред! Коммунизм на земле будет построен. Это научно доказано.
-Кем доказано?
-Теорией научного коммунизма.
-Бля, Аристархович, ты опять за своё?!
-А христианство, по-твоему, что не тот же коммунизм?! Всякая религия ведёт к коммунизму.
-Тебе, Аристархович, и травы курить не нужно, ты и так весёлый…рассказываешь мне тут про религию!
-Так, Костя…не выражайся.
-А шо, Аристархович…давай я тебя дустом хорошим накурю?
-Ужас какой!
-Та не гони, ты сразу мгновенно в рай попадешь, не дожидаясь коммунизма!
-Ты противоречишь сам себе: рай и коммунизм – тождественны.
-А «тождественны» это, типа, одинаковы?
-Собственно, да, но не совсем.
-И после этого ты говоришь, что я противоречу сам себе? Это ты противоречишь сам себе!
-Это ещё почему-с?
-А как тождество может быть не совсем одинаковым?
-А я этого и не утверждал.
-Нет, ты это утверждал.
-Я об этом говорил, но я этого не утверждал!
-Ладно…слышали мы от тебя подобные истории…
-Знаешь, как говорится: поставили меня стеречь чужие виноградники, а моего собственного виноградника я не стерёг. Оно всегда так. Все мы задним умом умны, до поры до времени…тогда и рад бы локоть укусить, да не укусишь. Вот, хотя бы кума моего взять Николая, тоже умный, по-своему, человек, то есть благодаря, опять же, житейской случайности: я всё руками, мозолями и горбом, а он больше по партийной линии и по кабинетам. А сейчас он мне шпильки вставляет: ты-де, Пров Аристархович, сам, мол, виноват. А в чём я виноват? Я никогда приспособленцем быть не умел и не хотел: кто-то карьеру делал, а я книги собирал и читал. Раньше люди после обеда, бывало, на кухне о книгах говорили, а сейчас говорят о деньгах. Были времена, когда слово «карьерист» считалось зазорным, а сейчас это слово выражает верх прогрессивной добродетели. А ты говоришь…
-А что твой кум, – карьерист?
-Он просто практичный человек, как и все ему подобные. И имя им – легион!
-Может, ты ему завидуешь?
-Костя, не говори так. Мне идею жалко. Любая святость опошлится и сведётся до нуля от прикосновения практичных рук.
-А тебе какая разница?
-То есть как, какая разница? Я же не на луне живу! В стране бардак! А из-за кого бардак? Из-за приспособленцев весь и бардак!
-А, может, бардак в стране из-за таких как ты!
-Из-за меня в стране бардака быть не может: я на пенсии уже десятый год и, несмотря на это, по халтурам хожу-подрабатываю. На таких как я – земля держится!
-На рабах что ли? – едко спросил Костя: ему, по-видимому, доставляло удовольствие дразнить Прова Аристарховича, и поэтому подобные словесные пассажи успели войти у него в привычку. Что же касается Сиси, то он, как человек старой закалки, к подобным штукам относился несколько по-иному; поэтому-то он, с оттенком недовольной сухости в своём голосе, ответил:
-По-моему, Костя, наш разговор становится беспредметным.
-Так ты же сам начал…
-Я?!
-Ну не я же!
-По-моему, это ты начал!
-Короче, ты мне книги даёшь?
-Я же сказал: приходи, бери.
-Ладно…сейчас я к тебе заскочу.
-А через сколько ты будешь?
-Ну-у…примерно через час…оденусь и сразу к тебе.
-Хорошо…я тебя жду, – сказал Пров Аристархович и повесил трубку.

………………………………………………………………………………………

О, где же ты, моя дорогая субстанция?

Квартира Прова Аристарховича Сиси находилась на третьем этаже пятиэтажного дома сталинской постройки, то есть: толстые стены, огромные комнаты, высокие потолки и оконные проемы весьма достойных размеров. Квартира Сиси полностью выражала описание внутреннего мира своего странного хозяина. Тут, в этой квартире, книжник отражался от книг, которые занимали 50% этого жилища. Книги были везде, впрочем, не это было важным. Важным было то, что эта квартира напоминала обитель Мефистофеля с тою только разницей, что у Сиси как-то само собой предугадывалось, что женщин тут не было давно. Тут был удивительный запах: пахло яблоками, книгами, кожей, старым вином, кофе и ещё какой-то дрянью, которая напоминала лежащие под кроватью носки в тотальной нестирке. Здесь можно было видеть множество странных соединений; например, статуэтку Будды на столе рядом с иконой, возле которой лежала книга Геродота, в которой, вместо закладки, лежал последний на хозяйстве презерватив. А на окнах росли герань, алое, обезьянье дерево и несколько причудливых кактусов. В коридоре, прислонившись к книжным стеллажам, скучал старенький велосипед со спущенными колёсами, а у входа на полу лежала добротная китайская циновка ручной работы. Ещё здесь было много света, правда он напоминал полумрак. Водилась здесь и живопись, и хорошая живопись также. Но главным из всего этого было то, что Пров Аристархович Сися был гостеприимнейшим хозяином, и это качество искупало все недостатки, которые если и были видны, то были столь незначительны, что не нуждаются в подробных описаниях. Да, радушие Сиси при встрече прихожан было потрясающим, и это чувствовали все его гости. Это же почувствовал и Костя, когда перед его носом открылась дверь, и улыбающаяся голова Сиси приветливо проговорила:
-О, Костя! Заходи, заходи…
Сися был в халате и вёл себя по-домашнему, то есть держался истинным джентльменом. Для начала он предложил Косте кофе с коньячком. Константин, само собой разумеется, отказываться не стал, но ему, впрочем, было не до этого: странное дело, но Костя не мог отделаться от навязчивого впечатления, - ему всё время казалось, что его сон не окончился, а каким-то удивительнейшим образом продолжается. Поэтому-то Костя был задумчив; а Сиси сделалось вдруг как-то слишком много, ибо он пустился в словесный галоп:
-А что это, мой дражайший друг, тебя вдруг к буддизму потянуло? К учению Благословенного просто так не приходят. Ну-ка, ну-ка…поведай мне о том, что привело тебя к сердцу сутры?
-Да, так…сон сегодня приснился, – уклончиво ответил Костя голосом человека, который пришел к другу в восторге и эйфории, но, глядя на прозаическое выражение лица своего друга, восторг и эйфорию решил поумерить, а, вернее сказать, заменить их сухим лаконизмом уклончивых ответов.
Сися, будучи проницательным человеком, улыбаясь и левой рукой поглаживая свою седую козлиную бородёнку, проговорил:
-Религия непростая вещь, и в какой-то мере даже опасная вещь. Я вот на днях читал поучительную историю: Абд аль-Муталиб (дедушка пророка Магомеда) просил у Всевышнего даровать ему двенадцать сыновей. И Всевышний сказал ему: «Что ты дашь Мне, если Я исполню твою просьбу?» Абд аль-Муталиб ответил: «Я принесу Тебе одного из своих сыновей в жертву!» Таким образом они заключили договор, и жизнь пошла своим чередом. В скором времени у Муталиба родился сын, потом второй, потом третий…и так родилось двенадцать мальчиков. Из всех двенадцати, самым любимым сыном для отца был младший сын Абдуллах (будущий отец Великого Пророка); и когда пришло время выполнить данное Богу обещание, жребий жертвы выпал именно на Абдуллаха. Абд аль-Муталиб сильно опечалился, но делать было нечего: долг, как говорится, платежом красен, а долг перед Богом тем паче. Жертвоприношение должно было состояться в храме Каабы. Но, как быть отцу? Отец есть отец, а тут ещё жрецы угодливые лебезить стали. Пришлось договор с Богом несколько изменить: вместо сына принести в жертву столько верблюдов, сколько этого потребует новый жребий, то есть ставку верблюдов решили увеличивать до тех пор, пока жребий не перестанет выпадать на заинтересованную сторону. Помолясь, приступили к делу. Случайность была не на стороне Муталиба, поэтому ставка всё росла и росла; вскоре дошли до ста верблюдов, и на этой цифре жребий, наконец-то, показал удачу. Пришлось принести сто невинных животных в жертву, чтобы развязать этот запутанный религиозный узел. Поэтому-то, Костюша, я и говорю тебе, что религия это…это…хе-хе…это опасная штука.
Костя, слушая Сисю, подумал о том, что человек этот вряд ли его поймёт, и что, кроме книг по буддизму, ничего его здесь не ждёт. Это соображение было неприятным, и Костя едва не пожалел о том, что пришел.
-Слушай, Аристархович, а нахера мне знать все эти истории?! – нервно спросил Костя после того, как Сися закончил излагать свою мысль.
-Ну, во-первых, мы с тобой не совсем чужие люди, а во-вторых, лучше учиться на чужих ошибках, чем на своих.
-Неужели?! – Костя скептически улыбнулся и возразил, – все говорят, что лучше учиться на чужих ошибках, да только вот все, почему-то, учатся на своих.
Сися ничего не ответил, но, так как выпитая натощак чашка кофе с коньячком оказала на его организм бодрящее действие, он не преминул пуститься в философию:
-Тебе знакомо понятие «сансара»? – спросил он у своего гостя, глядя на него посоловевшими глазами.
-Какая ещё, к черту, сансара?! Лучше налей мне ещё рюмочку! – воскликнул Константин и глазами указал на рюмку.
-Нет, я серьёзно…
-И я серьёзно, – перебил Костя и вторично указал глазами на рюмку.
Сися обречённо вздохнул, потом наполнил Костину рюмку и, будучи экономным хозяином, на всякий случай решил поставить бутылку с коньяком в шкаф, подальше, так сказать, от греха.
-Ну, так как же насчёт сансары? – спросил он Костю, закрывая дверцу кухонного шкафчика.
Костя, всё время внимательно следивший за движениями и перемещениями Сиси, взял со стола наполненную рюмку и, перед тем как её осушить, произнёс:
-По-моему, сансара напоминает мне бутылку коньяку, которую ты только что спрятал в шкаф.
-Это ещё почему? – удивлённо спросил Сися.
-А я этого не знаю, но мне, отчего-то, так кажется – неопределённо ответил Константин и залпом осушил свой коньяк.
Быстрота, с которой Костя употреблял коньяк, Сисе явно не нравилась; поэтому-то то он, не скрывая своего осуждения, как бы обращаясь к самому себе, пробормотал:
-Коньяк, тем более если он хороший, употребляют мудро…коньяк пьют, так сказать, гомеопатически, то бишь не нарушая законов умеренного пития. А в нашем случае коньяк служит не более чем аперитивом, потому как основным нашим напитком будет сегодня являться калган. Ты ведь не передумал пить калган?
-Передумал.
-Вот это новость. Отчего так?
-Не знаю…настроения нету.
-Знаешь, тут, собственно говоря, ничего такого нет, но, по-моему, ты сильно впечатлителен. Мало ли что может человеку присниться. Далеко не на всё следует обращать внимание. Я знавал одного художника – Василия Куимова. Вернее, даже не знавал, а, собственно говоря, был с ним, если, конечно, можно так выразиться, на товарищеской ноге. Так вот этот художник вообще ни на что не обращал внимания, кроме, разумеется, творчества, к которому он относился серьёзней чем к собственному здоровью. Это был художник-философ, или, лучшим будет сказать, – художник-мыслитель. Его работы были явлением столь редко встречающемся в среде живописцев, в котором кипучая мысль, переплетённая с красками на полотне, заставляла зрителя окунаться в сложности тех роковых вопросов, на которые, наверно, никогда не будет ответа. Это был художник, более всего признанный Богом, но менее всего признанный людьми. Хотя и он не был без своего ценителя, но и его ценители, по большому счёту, едва ли понимали его произведения…это была не их вина – просто он был художником будущего, а они людьми своего времени.
-А почему ты говоришь о нём «был», он что умер? – заинтересованно спросил Костя.
-Да…в 94-ом году. И прожил не много – всего 37 лет.
-Жалко…
-С одной стороны да…но, если посмотреть на те шедевры, которые он после себя оставил, то ему можно, без сомнения, только позавидовать.
-Это интересно…жалко, что я в живописи не знаток, хотя на хорошие картины люблю посмотреть…мне особенно иконы нравятся.
-Да тут, собственно говоря, и знатоком быть особым не надо – гениальность и так на лицо. У него есть одна работа – «Цирюльники», стоит только краем глаза на неё посмотреть, и всё становится ясно.
-И что на той работе?
-В центре картины, на каком-то удивительном седалище, напоминающем электрический стул, изображен сидящий бритоголовый, обнаженный человек, который двумя руками зажимает собственный рот; а вокруг этого человека стоят три здоровенных амбала-цирюльника в серых зловещих халатах. Один из этих амбалов накидывает на «обрабатываемого человека» покрывало; другой стоит и в одной руке держит какую-то чудовищную посудину, напоминающую таз для бритья, а в другой руке – огромный помазок, более похожий на малярную кисть для покраски заборов, чем на обычный бритвенный помазок; третий амбал выглядывает из-за спины амбала с помазком и что-то шепчет ему на ухо. Это, собственно говоря, и всё, больше на картине ничего нет.
-Ну и что тут гениального? – с удивлением спросил Костя, по-видимому он ожидал, что картина будет другой.
-Гениальна идея и мысль…
-А в чём идея? – нетерпеливо перебил Костя.
-О!.. об этом можно много говорить. Ну, во-первых, эту картину можно представить, как символ, изображающий давление и влияние внешней среды на личность. Быть может, эти три амбала-цирюльника есть воплощение социального непонимания по отношению к мыслящему существу; а, может быть, здесь изображен внутренний мир человека: душа и человеческие страсти. Иногда, думая об этой работе, мне казалось, что художник хочет поставить вопрос: сколько, подлинно, у нас своего и сколько чужого? Ординарность, вкусившая знаний, остаётся не более чем ординарностью; но, несмотря на это, она негодует, она бунтует, она не верит в собственное убожество, а если иногда и догадывается об нём, то пытается замаскировать это либо подражанием, либо критикой, либо подлостью. Талантик и талант – суть вещи разные. Талант самодовлеющ, он не нуждается в покиваниях со стороны. Талантику же обязательно нужна замочная скважина, чтобы презрительно подсматривать за грехами и ошибками других, набивая на этом цену для собственной посредственности. Это конфликт между гением и рутиной. Может быть, именно этот конфликт и изобразил на своём полотне Вася Куимов.
-Понятно, – проговорил Костя и замолчал.
Сися тоже замолчал. Так они и сидели некоторое время, покамест один из них не спросил:
-Скажи мне, только честно, зачем тебе книги по буддизму? Ты что…вознамерился стать Буддой?
-Сказать честно?.. гм… если честно, то я просто перестал видеть смысл в своей жизни. Пить, жрать, спать… зачем всё это? Куда идти и как жить дальше? И, главное, зачем жить дальше?
-Хе-хе… тебя что, мой друг, интересует смысл жизни? Поверь мне-старику, самое главное в жизни это мера. Соблюди меру между наслаждением и аскезой и всё пойдет на лад. Посиди месяц на квашеной капусте и черном хлебе, глядишь, и жизнь выровняется сама собой.
-Да?.. а потом куда?
-В смысле «потом»?
-Ну, когда умрёшь?
-Ах, вот оно что! Вечный вопрос… а ты выбрось из головы эту чушь и живи жизнью… просто своей жизнью живи… вот и всё.
-Эх, Аристархович, не так всё просто. Человеку что нужно, чтоб жить?
-Ну, Костя, собственно говоря, человеку нужно многое… Во-первых, нужно…
-Нет, Аристархович, нет! Человеку не нужно «многое», человеку нужна идея. Всякому, чтоб жить, нужна идея. Идей в мире много, но всякий находит свою. Забери у человека идею жизни, и он убьет себя, хотя бы вокруг него были золотые хоромы…
-А я ж тебе за это и говорю! Вся идея в умеренности, то есть в отсутствии крайностей.
-Это не «вся» идея, а всего лишь одна из идей. И, притом, это твоя идея, ты в неё веришь и этим живёшь.
-А что мешает и тебе поверить?! Дисциплинируй себя, и оно само придёт…
-Хуй оно придёт!!! – запальчиво перебил Костя. – Ты думаешь, что вера зависит только от внутреннего усилия?! Объясни мне: что есть вера? Почему один с утра стремится к бутылке, другой с утра стремится в церковь, а третий с утра стремится бабу трахнуть?!
-Потому что у каждого из них своё представление о счастье, – ответил Сися и почесал свою козлиную бородёнку.
-А вера, если ты хочешь знать, и есть человеческое представление о счастье. Иметь веру – это не утратить надежду на счастье.
-Да?..
-Да, да, Аристархович, да! Вера - это идея о счастье. Подумай об этом и ты это поймёшь.
-Может быть, может быть… но почему именно буддизм?
-Не знаю. Мне сон приснился. Я что-то чувствую, но сам не пойму что…
-Вот что я тебе скажу… гм… буддизм понимаешь… хе-хе… буддизм он радикален в том смысле, что он не оставляет мужчине место для женщины. Чтоб достигнуть нирваны, нужно исключить не только всякие отношения с женщиной, но даже помыслы о женщине. А это уже крайность. Если все захотят достигнуть нирваны, то не будет кому детей делать. Противуречие получается. Христианство, собственно говоря, более лояльно относится к женщине – христианство имеет институт брака, и ислам, кстати, тоже. А, вообще, Костюша, гони ты прочь все эти религиозные предубеждения. Нет проку в сказках для взрослых. Жениться тебе надо, мой друг. Запомни: если бы не разочарование в женщинах, то Будда не стал бы Буддой. У Будды, если ты не знаешь, была жена; но она не сумела дать ему высшего счастья. Вот он и пошел искать это счастье в джунгли. Стало быть, женщина виновата. Поэтому: «Cherchez la femme!» Да… хе-хе… стоит только найти себе хорошую подругу для жизни, и все умозрительные философские и психологические проблемы исчезнут сами собой. Только дураки могут быть против женитьбы. Мужчина никогда не станет мудрецом, если не пройдёт через горнило семейной жизни. Даже в Библии сказано: «… отцы – вы познали Сущего от начала». Когда ты сам станешь отцом, тогда ты и Бога познаешь. Так что… жениться тебе нужно, и чем скорее, тем лучше.
-Жениться? – ядовитая усмешка искривила Костины губы. – Я бы не прочь, да только вот Бог из моего ребра сделал для меня такую мерзкую Еву, что мне не то что жениться, мне жить стало тошно! А, может, это вовсе не Бог?! Может, это время настало дебильное?! Сейчас прекрасный пол стал знать себе цену, и раем в шалаше сейчас даже дуру не прельстишь. Женщина стала падка на комфорт. Руки марать?! А на фига?! Можно превратить свою пизду в товар и цивилизовано, и законно её продать толстопузому принцу на белом мерседесе. Любовь осталась только в мультфильмах, а в жизни одна грязь!
-Костя, ты утрируешь!
-Ничего я не утрирую!!! Почему сейчас 90% браков распадаются?! Пожили год-два и врассыпную!!! Почему?! А?!
-Ну-у-у… тут много причин… социальные…
-Причём здесь «социальные»?!! У меня вон два деда моих… один женился во время войны, а другой сразу после войны! Разруха, голод, холод, о куске хлеба порой мечтали… зато семьи какие крепкие были – какие там разводы! – всю жизнь вместе! У одного деда трое детей, а у другого пятеро. А ты говоришь социальные причины…
-Тогда время другое было…
-Тогда мозги у людей были на месте, и у баб в том числе. Эх… да что там… чему быть, того не миновать.
-Слушай, а, может, тебе нужно искусством серьёзно заняться? Увлёкся бы поэзией или философией… это бы внесло умиротворенье в твою рваную жизнь. Всё-таки, какая-никакая, а точка опоры. Меня, например, искусство спасает. Видишь сколько у меня книг? И все эти книги – мои друзья. Станет горько на душе, – выпил рюмочку-другую, открыл хорошую книгу, с упоением почитал, и, глядишь, полегчало.
-Вот ты мне и дай те книги, что я просил.
-А что тебе конкретно надо?
-А что у тебя есть?
-У меня есть прекрасная монография Климовича «Буддизм. История возникновения и мифология»; у меня есть книга «Кости и плоть дзен»; у меня есть «Джатаки»; у меня есть Дайсецу Судзуки «Дзен-буддизм»; есть и «Сутта-нипата»; есть Бомгольд «Жизнь Великого Учителя»; у меня ест «Дхаммапада»; есть Фамажоров «Введение в буддизм»; есть Сольминоров «Махаяна и Хинаяна»; у меня есть «Сутра лотоса чудесной дхармы»; у меня есть «Трипитака»; у меня есть Вишванатан Конь «Буддизм и квантовая физика». Короче, много чего есть. Что тебе дать?
-Давай всё что есть.
-Ого!.. А не много ли будет?
-Нормально. Давай всё что есть.
-Ну, хорошо. Только так… с книгами обращаться аккуратно. Никому не давай, сам читай.
-Аристархович, я тебя услышал.
-Молодец. Сиди здесь. Сейчас я пошукаю… ой… где же это всё у меня?..
Поиск книг продолжался минут десять, и, судя по довольному лицу Сиси, который вышел из недр своей квартиры и положил перед Костей солидную стопку книг, этот поиск увенчался полным успехом. Костя же, посмотревший на книги, потом на Сисю, неопределённо выговорил:
-Да, солидно…
-Там я тебе ещё и «Записки охотника» положил, тоже почитаешь.
-Тю, а зачем мне «Записки охотника»?
-Ну, как же, как же… «Записки охотника» шикарное произведение. Там есть один рассказец – «Гамлет Щигровского уезда». Да… это вещь! Философическая, можно сказать, вещь. В ней Тургенев раскручивает тему о «самобытности и ординарности». Эту же тему потом подхватит Достоевский в своём «Идиоте»; только Достоевский подойдёт к ней более внешне, а Тургенев изнутри, так сказать, от первого лица. Нет, оба, конечно, хороши; но Тургенев работает от своего героя, а Достоевский от автора, то есть созерцательно больше…
Костя, понимая, что спорить и припираться с Сисей бесполезно, голосом человека, который не собирается это читать, поддакнул:
-Хорошо, хорошо… я почитаю.
-И Освальда Шпенглера «Закат Европы» почитай. Я его тебе тоже положил на всякий случай. Вещь, собственно говоря, чересчур немцем попахивает, но, в своё время она вызвала резонанс в философских умах.
-Бля, Аристархович, я же тебя просил – один буддизм! А ты мне что наложил?! – воскликнул Костя и стал пересматривать книги.
-А это ещё что?! – снова воскликнул Костя, роясь в принесённой литературе. – «Витязь в тигровой шкуре»??? А это что?! «Анти-Дюринг»??? Ебать, Аристархович, на фига ты это принёс?!
-Это Шота Руставели, а это Энгельс… тоже полезно почитать.
-Так, я понял… половину книг тут можно не брать.
-Как так, не бра-а-ть?! – обижено скривился Сися. – Всё бери, иначе ничего не дам!
-Да зачем я буду это всё тащить, если мне один буддизм нужен?! – возмутился Костя.
Однако Сися был категоричен; голосом, не терпящим возражений, он заявил:
-Либо всё, либо ничего!
-Ну, тогда я ничего не возьму, – ответил Костя и, делая вид, что собирается уходить, встал со стула.
Видя, как Костя уходит, Сися, стушевавшись, примирительно произнёс:
- Ну… ладно, ладно… не хочешь – не бери! но «Записки охотника» возьми обязательно.
-Слышь, Аристархович… это… пакет мне какой-то дай.
-Для книг что ли?
-Да.
-Сейчас пошукаю.
Сися, по-стариковски медленно, встал со стула (при этом он издал нечто похожее на нечаянный пук) и, подошед к кухонному шкафу, даже не проговорил, а, скорее, прокряхтел:
-Где-то у меня туточки был пакетик-с.
Затем он открыл шкаф, порылся в нём и извлёк из его таинственной утробы допотопную сетку-авоську.
-В этом не хочешь понести? – сказал он и протянул Косте авоську.
-Давай. – Лаконично ответил Константин.
Затем произошла укладка книг в авоську; при этой укладке у Сиси с Костей произошел спор по поводу деталей укладки. Сися в этом споре занял рациональную позицию, а Константин позицию человека, стоящего за аксиому: как мне удобно, так и понесу! Спор закончился классически: раздавили бутылку 50-ти градусного калгана под кое-какую закусь и мирно попрощались.

………………………………………………………………………………………

Был двенадцатый час дня, когда Костя в состоянии блаженного охмеления вышел из Сисиного подъезда и, не поспешая, отправился к себе домой, томимый нетерпеливой жаждой сладостного предвкушения будущего восторга от чтения взятых у Сиси книг.
Мысли у Кости слегка раздваивались: с одной стороны, он размышлял о книгах, о своём сне, о сегодняшнем дне и о буддизме; со стороны же другой, он думал о своей жизни в целом. Подобное состояние было похоже на патетическую агонию неумолимо гнетущей меланхолии, той самой меланхолии, которая, увы, свидетельствует о том, что время летит и его не остановишь. В закоулках человеческой обыденности случаются порой нешуточные встряски, превосходно выраженные великим вопросом: что же я делаю в этой жизни? Подобные вопросы напоминают муху, которая попала в мёд, и на пьяную голову это может показаться даже забавным. Кому в жизни удалось избегнуть самообмана? Кто давал Богу в займы? Кто может сказать, в чём окончательный смысл слова «Путь»?
Хотя Лао Цзы и говаривал, что Путь, имеющий цель, не есть извечный Путь; однако же, если Путь имеет цель, то это тоже не так уж плохо. Цель же Костиного пути была логична и проста: он хотел пересечь старое кладбище и выйти на одну из центральных улиц города; потом же он думал свернуть в парк и, далее, спустится к реке. Но он раздумал. Ему пришла в голову мысль, пересечь центральную часть города по паутине старых улиц и выйти к нужной ему остановке возле художественного музея.
Костин маршрут замысловато сочился сквозь живописные места, впрочем, Костя ими не интересовался – он был погружен в себя. Мысли, мысли, мысли… безумное коловращение противоречий и крайностей, разбавленное некоторой толикой присутствующего в крови алкоголя, а вокруг царство ранней осени: там клён в багреце, там яркие соцветья хризантем, там кровавые бусинки ягод на пожелтевшей калине, а там на ухоженном газоне с броско-зелёной травкой красуются бронзовая листва с тихой и задумчивой берёзки, и всё залито мягкими лучами октябрьского солнышка. И, в добавок к этому, всё это было причудливо вплетено в разношерстное нагромождение старинных домов, помнящих династию Романовых. Да… это были те ещё места. В этих местах жило много евреев, понаехавших сюда невесть откуда в незапамятные времена; жили тут и кацапы – переселенцы с центральных губерний России, которые так же, как и евреи, являлись старожилами этого южного города, в котором в начале улицы можно было встретить причудливое соседство католического костёла и еврейской синагоги, а в конце улицы не менее экстравагантное соседство музыкальной школы и памятника шахтёру-стахановцу. Тут пахло близостью моря, и было тихое пристанище для нотариальных контор, кофеен, офисов, табачных и винных лавок, парикмахерских, кабачков и ресторанчиков с летними площадками. Возле одного из таких ресторанчиков Костя остановился и алчно понюхал воздух, в котором витали аппетитные ароматы восточных специй, кебаба и плова. Захотелось есть, но, по причине отсутствия денег, пришлось удовлетвориться привычным прикуриванием сигареты. Пара первых затяжек сразу же выровняла состояние, и Константин посмотрел по сторонам: «Ага, это я на Грибоедова стою; сейчас возле этого банка сверну на право и через сквер к планетарию» – сообразил он и, обойдя приземистое строение восточного ресторанчика, направился к шикарному зданию многоэтажного банка. Этот банк, очевидно, был процветающим, ибо его наружность являлась красноречивым свидетелем этого прекрасного факта: гранит, мрамор, огромные стекла, идеальные клумбы, глянец и сияющие дверные ручки – разве это не прекрасный факт? Столкнувшись с этим фактом, Костя в первый раз за это утро подумал о Нине и к своему, буквально-таки, маниакальному удивлению – черт возьми, бывают же совпадения! – вдруг увидел Нину, которая стояла спиной к нему на зеркально-мраморных ступеньках банка (близь его входа) и непринуждённо вела деловую беседу с каким-то респектабельным джентльменом среднего возраста в отнюдь не дешевом костюме и таком же не дешевом галстуке. Костины ноги будто в землю вросли; какой-то детский страх, подобный страху провинившегося школьника, ворвался в его сердце и разорвал это сердце в клочья. Безумие его недавней любви вынырнуло из омута бытия подобно тому, как выныривают призраки из прошлого в жизни человека видавшего виды. Костя впился в Нину своим пламенным взглядом. Он изучал её, как сумасшедший биолог изучает ядовитое насекомое. Он молился в это мгновение о том, чтобы она не повернулась и не увидела его; но всё обошлось благополучно, в том смысле, что она-таки повернулась и, увидав Костю и сразу же узнав его, вдруг вся просияла шаловливой улыбкой и послала Константину воздушный поцелуй. Костю будто молнией ударило. Он хотел ринуться к ней, рухнуть к её ногам и зарыдать; но, вместо этого, в ярости стиснув челюсти и закинув авоську с книгами за плечо, раздавленный своей досадой, обречённо поплёлся прочь своей дорогой.
Мысленный хаос, смешанный со стыдом от перенесённой неловкости, у иных поэтических натур может доходить до чудовищной чрезвычайности. А Костя в этом отношении представлял собой натуру фатально-поэтическую. Пронизанный многообразием пережитых за последнее время случайностей, он был похож на переполненную чашу. Встреча с Ниной была той подсознательной каплей, с которой начинается либо истинное безумие, либо же – истинное просветление.
Он шел быстро, шел, не оглядываясь по сторонам. На одном из перекрёстков его чуть не сбила машина. Он шел, не замечая вокруг себя ничего, пока один странный случай не привлёк его внимания: он услышал резкую смесь одновременных звуков удара, визга, хруста и падения, а после этого громкий женский крик:
-Ах ты ж падло!!! Собачку сбыв, падло такое!!! Купыв машину, скотыняка, и летит!!! Пёсика сбил, сволочь вонючая!!!
Костя оглянулся на крик и увидел страшную сцену: на тротуаре улицы стояла полная женщина-дворник с метлой в руках, а за метр от неё, почти у обочины дороги, силилась встать на лапы собака, задняя часть туловища которой представляла собой кровавое месиво из костей, кишок и собачей шерсти. Костю будто кипятком обдали. Он подошел к собаке; из её глаз в его глаза посмотрело безвинное собачье страдание. Костя смотрел в глаза обречённого животного и видел в них отражение сознательной скорби такой неимоверной силы, что ему показалось, что на него смотрит не собака, а пригвожденный ко кресту человек. Вся чудовищность вселенской тоски обрушилась на Костино сознание. Он хотел броситься перед этим животным на колени и испросить прощение за всю грязь человеческого безумия, но, вместо этого, вдруг обхватил свою голову руками и зарыдал, как маленький ребёнок.
-И правильно сделал, что сбил! Этих тварей вылавливать и отстреливать необходимо. Раньше (при союзе) их отстреливали, зато сейчас их развелось…
-Як цэ правильно, что сбил?!!!!!!! А если бы он тебя сбил?!!!!!!! – громко закричала на кого-то толстая дворничиха за Костиной спиной.
Костя посмотрел через плечо и сквозь пелену слёз увидел рядом с толстой дворничихой фигурку потрепанного и небритого человечка со следами бурного поклонения Бахусу на изрядно измятом лице, которое, к прискорбию своего владельца, было украшено лиловым фингалом возле правого глаза.
-Да я что?.. Я ничего… Жалко собачку, жалко… – начал оправдываться алкаш, стушевавшийся от крика грозной дворничихи.
Но дворничиху было уже не остановить.
-Жалко, жалко!!! – закричала она на алкаша. – Хрен тебе её жалко!!! Было бы тебе её жалко, у тебя бы рожи синей не было!!! Знаю я вас!!! С утра лишь бы нажраться!!! Ходите тут – нэ дила, нэ работы!!!
-Да что ты, мать, кипятишься!!! – заорал алкаш на дворничиху; видимо у него, по причине похмелья, было неважное настроение, и поэтому ему хотелось с кем-нибудь обязательно поругаться.
-Яка я тоби мать?!!!!!!! Я тоби зараз як дам метлой, так будэ тоби мать, забулдыга вонючий!!!!!!! – дико закричала разъяренная дворничиха и схватилась за метлу двумя руками.
Кто знает, чем бы закончилась эта трагикомедия, если бы её не прервало неожиданное появление нового действующего лица. Какой-то сверхъестественный старик, обликом напоминающий патриарха Мафусаила, перешел через дорогу и остановился возле тела изувеченной собаки. Огромная, окладистая, белая как лунь борода, кустистые седые брови, которые хмуро нависали над карими глазами-буравчиками, высокий сократовский лоб, выдававший в своем обладателе провинциального мыслителя, не маленький рост и какое-то неуловимое благородство во всей фигуре – таким этот человек показался Косте с первого взгляда. Старик был одет не по погоде: разбитые долгой ноской дешевые кеды, светлые летние брюки и изрядно замусоленная тельняшка, поверх которой была одета какая-то несуразно-уродливая светло-коричневая шуба из искусственного меха, который от долговременной носки стал походить более на старую паклю, нежели на мех. В одной руке у этого живописного субъекта была длинная, слегка изогнутая палка, а в другой – огромная холщовая сумка, цвета нестиранного хаки.
Дворничиха, при виде этого странного человека, замолчала и, сощурив глаза, издала какой-то неопределённый звук на высокой ноте, чем-то напоминавший звук протяжного хмыканья; алкаш, почесав свою небритую щеку, улыбнулся улыбкой полуидиота-полупростофили; а Косте вдруг показалось, что он медленно сходит с ума.
По-видимому, этот старик не привык обращать своё внимание на то впечатление, которое возникало при его появлении на какой бы то ни было публике; поэтому-то он, с выражением отрешенного спокойствия на своем благородном лице, присел возле несчастной собаки и, погладив её по голове, ласково проговорил:
-Ничего, кутя, ничего… мы тебя выходим.
Затем старик взял свою огромную сумку и, раскрыв оную на всю ширь, положил её возле собаки. Собака, казалось, уразумев, что сейчас ей будет больно, жалобно заскулила; но старик, не обращая на это внимание и бубня себе под нос: «потерпи, кутя, потерпи», аккуратно приподнял бедного пса и, с заботливостью отца родного, положил его в сумку.
-А куды цэ вы собачку забыраетэ? – спросила дворничиха у старика, и в её голосе зазвучала шпионская подозрительность, свидетельствовавшая о том, что наша профессия откладывает-таки отпечаток на наш характер.
-Пирожки будет делать! – вставил алкаш, и по его лицу можно было заметить, что он жаждет раздобыть себе пару рублей на опохмелку посредством собственного остроумия.
Однако старик, не обращая внимания на эти реплики, осторожно взял сумку с собакой и быстро пошел прочь.
Неизвестно почему, но вся эта сцена со стариком произвела на Константина какое-то мистическое воздействие. Костя как-то растерялся. Какая-то неоформленная идея навалилась на его сознание, и его рука с привычной бессознательностью, свойственной при подобном умонастроении, потянулась в карман за сигаретами. В это же мгновенье, стоявший рядом с Костей алкаш, понимая, что другого шанса на опохмелку ему может и не представиться, обратился к Косте с весьма конкретной просьбой:
-Дружище, слышь… дружище, я, конечно, дико извиняюсь за назойливость… но… это… у тебя пару рублей не будет? Сушит… сам понимаешь.
Дворничиха, которая, по-видимому, обладала великолепным слухом, мгновенно оценив и взвесив всё происходящее, тут же поспешила внести в эту мимобежную увертюру несколько своих щедрых нот:
-Молодой человек, – обратилась она к Косте, – ничего вы этому пропойце не давайте! Это шваль, а не люды! Робыть не хоче, не прокисает с утра до вечера… и дай ему, видите ли, пару рублей!!! Хрен тебе, а не пару рублей!!! – крикнула она алкашу, скрутив в направлении его лица виртуозный кукиш.
Как водится в таких случаях, между алкашом и дворничихой завязалась нешуточная перебранка; что же касается Кости, то он, осенённый одной неожиданной мыслью, неизвестно каким образом сформировавшейся в его возбуждённом сознании, поспешил оставить дворничиху и алкаша выяснять свои отношения, так сказать, тет-а-тет, а сам, влекомый своей новой идеей, бросился догонять странного старика, который, к глубочайшему Костиному удивлению, куда-то исчез, – будто в воздухе растворился. «Наверно, он свернул за угол!» – смекнул Костя и метнулся вслед за стариком. И действительно, свернув за угол и пробежав метров сто вдоль широкого проспекта, он настиг старика на подступах к автовокзалу: тот, бережно неся сумку, шел довольно скоро и не оглядывался по сторонам. Если бы в тот момент кто-нибудь спросил у Кости, что ему надобно от этого человека, то он, возможно, не найдя ответа на столь простой вопрос, просто развернулся бы и пошел в другую сторону, совершенно недоумевая при этом, зачем он делает то, что он делает. Однако, человеческие поступки, при кажущейся внешней несуразности, содержат в себе стержень какой-то болезненной логики, той самой болезненной логики, которая, зачастую, не поддаётся никакому объяснению, но которая тем не менее существует, существует даже у самых невменяемых сумасшедших. Пресловутый переход от здравомыслия к безумию внутри самого человека осуществляется только на логических основаниях. Исходя из этого, можно с большой вероятностью допустить, что привычные нам люди, так называемого, здравомыслящего круга, быть может, иногда бывают весьма близки к состоянию некоего помешательства, не смотря на всю безупречность своего внешнего поведения.
Итак, Костя шел за стариком на расстоянии 5-ти метров от него, – что называется: в спину дышал. А старик тем временем, обойдя автовокзал, подошел к мосту и стал медленно подниматься по его бетонным ступенькам. Костя поспешил за ним, но, подойдя к мосту, вынужден был остановится, ибо и старик вздумал вдруг остановиться. Затем произошла какая-то театральная сцена, напоминавшая собой диалог Бога и Мефистофеля: старик обернулся к Косте лицом и с высоты 15-ти ступенек, возвышавших его над Костей, прогремел строгим голосом:
-Какого черта, сударь, ты за мной увязался?! Тебе что, делать нечего?! Ищи свой путь!!!
Услыхав это, Костя, в недоумении от того, как это ему раньше в голову не пришло, подумал: «Бля, с какой радости я попёрся за этим дедом?!» И в след за этим он тут же сообразил: «Быть может, я действительно схожу с ума? Кто его знает, как начинается безумие? Короче… ну его к ебеням! Надо идти домой, книги читать». И Костя потусовал восвояси.
Пружинистой и бодрой походочкой он шел по тихой улочке, примыкавшей к центральному рынку. Дошел до перекрёстка и остановился, потому что кто-то за его спиной вдруг по-дружески воскликнул:
-Костяныч, ебать! Шо это ты мимо проходишь, старых друзей не узнаёшь?!
Костя оглянулся и, как это всегда бывает при встрече с приятным знакомым, не наигранно улыбнулся улыбкой человека, которого забавляет предвкушение предстоящего разговора с повстречавшимся товарищем.
-А я думаю: ты или не ты?! Присмотрелся, вроде ты! Дай, думаю, окликну... – Скороговоркой произнёс человек, протягивая Косте руку.
-Здорова, Толик! Сколько лет, сколько зим?! – радостно воскликнул Костя, пожимая протянутую руку.
Человек, которого Костя назвал Толиком, на самом деле Толиком являлся лишь отчасти, ибо в кругах где он искони вращался, он носил незамысловатое прозвище – Септ. Носил же он это прозвище потому, что в ранней юности, когда многие из его сверстников увлекались дворовым треньканьем на полурастроенных гитарах, Толик, ко всеобщей зависти своих коллег по гитарному искусству, имел дерзновение знать, окромя двух-трёх употребляемых в дворовой музыке трезвучий, ещё три-четыре хитрых септаккорда, которые он вплетал в исполняемые им песни с залихватским мастерством. Когда же кто-либо из Толиных слушателей заявлял виртуозу, что «эти аккорды здесь не в тему», Толя, обмерив сомневающегося презрительным взглядом, голосом знатока и нешуточного авторитета возражал: «Ты шо гонишь! Тут септ пошел. Понимаешь, братан, тут, именно, септ пошел!» От столь частого употребления замысловатых септаккордов и ещё более частого применения словесных комментариев по поводу оного употребления, к Толику прилепилось прозвище – Септ. Правда в глаза все звали его по имени; зато за глаза иначе чем Толя-Септ (или же, чаще всего, просто Септ) его, как правило, не называли.
Толя-Септ был человеком маленького роста, как говорят в народе: метр с кепкой; к тому же он был до чрезвычайности худощав, и по этой причине имел выражение лица, напоминавшее маску неудовлетворённого дятла или удивлённого козлёнка. Это было лицо наставника, то есть одного из тех наставников, которых в миру пруд-пруди. По его лицу сразу же можно было прочесть, что он всё знает, знает на уровне 45-ти летнего человека, который успешно разыгрывает перед всеми роль 20-ти летнего пацана. Это был субъект блатного софизма и уличной морали известного рода, и по этой причине ему чужда была краска уничижения и патетической грусти. Его характер напоминал характер Вакха, только в отличии от Вакха Септ был чересчур пошловат. Глядя на него, на ум, как-то сама собой, приходила пословица: смех без причины, признак дурачины. Септ был человеком дна. Социальные бури таких людей, как правило, не касаются, им при любой власти хорошо, главное, чтобы выпивка и накурка не иссякала. Манеры Толи-Септа отличались отсутствием манер. Не смотря на всё это, Септ был человеком мирным, и большого греха за ним не водилось. Обычно, наш брат писатель, любит выводить подобных героев, дабы изобразить ординарность и середину, наподобие Гани Иволгина у Достоевского. Однако, Толя-Септ отнюдь не походил на Ганю Иволгина, ибо он был явлением в ином роде. Это был даже не разночинец, это был выскребок со дна той бочки, в которой плодится постсоветский пролетариат в худших своих проявлениях. Отсутствие оригинальности делает этих людей безликими, но странности этих людей вносят в эту безликость забавную черту – вы будто видите насмешку Бога над своим творением, или же, если смотреть на это со стороны иной, – насмешку Бога над вселенной через своё творенье. Люди подобные Септу (в отличии от людей талантливых и гениальных) наедине с собой – рутинны, серы и тривиальны; однако же, попади они в какое-либо общество, они будут той песчинкой, из которой родится жемчужина забавного общения; и сия жемчужина родится потому, что люди эти всегда будут смеяться по причине и без причины. С такими людьми почти так же приятно общаться, как приятно общаться с умным домашним животным, но не более того. Из таких людей в прошлые времена выходили великолепные денщики, а иногда и непревзойдённые придворные шуты. И, может, именно поэтому, встретившись с Толей-Септом, Костя в первые минуты общения ощущал то, что должен был бы ощущать человек, общающийся с великолепным шутом. Мимолетность их нехитрого диалога развивалась так:
-Ты откуда гребёшь?
-С базара… колёса себе прикупил! Взял на работе отгул, говорю мастеру: всё я завтра пас! Заебали суки, каждый день краской дыши! Вчера красил решётки без респиратора, ебать-капать, краской надышался, а перед этим ещё и курнул… выхожу с малярки, а меня трусит… вот так! вот так! – и Септ, демонстрируя, как сильно его трусило, затрясся перед Костей столь прытко, что последнего это насторожило.
-Ты всё там же, на заводе? – спросил Костя, чтобы как-то поддержать разговор.
-А где же ещё?! Всё там же… белим-красим! – ответил Септ и расплылся в идиотской, нетрезвой ухмылке.
-Что там, продажа есть? – снова спросил Костя.
-Да, грёбаный стус, торги идут! Я целыми днями хожу убитый! Костяныч, веришь-нет, я по десять раз в день курю. Меня эта трава уже заебала! А ещё пивко, да и водочка… чего уж там греха таить. На работе курю и пью, после работы курю и пью… домой приползаю на руле! Жинка пиздит: «Ты наркоман! Ты алкоголик!» Дура блядь! На моей работе, сука-нахуй, без допинга нельзя! – подытожил Септ голосом человека, давно переставшего верить мнению собственной жены.
Обменявшись с Септом двумя-тремя словами, Костя как-то вдруг почувствовал, что этот субъект успел ему жутко надоесть, и поэтому Косте нестерпимо захотелось с ним поскорее распрощаться. Этому желанию помог удивительный случай, принадлежащий к разряду тех повседневных житейских анекдотов, нелепость коих создана, быть может, для того, чтобы подчеркнуть их прозаический комизм. Дело было так.
Толя-Септ, как это обыкновенно свойственно эмоциональным людям, начал с жаром повествовать о том, каким великолепным образом он (в смысле Септ) провел нынешнее утро. Цикл это незамысловатого рассказа, кроме своих художественных достоинств, содержал в себе следующий эпизод:
-А потом я залез в подвал. Смотрю, а там вино! И я, именно, со старта грамм так 700 на грудак как принял! – воскликнул Септ с восторгом утреннего петушка, и хотел было продолжать дальше свою повесть, но… но в этот самый момент его восторг сменился неожиданным недоумением, потому что в этот самый момент на Септа нагадил пролетавший над ним голубь. Да, читатель, да! Такие случаи, увы, случаются. Септ в начале ничего не понял, он только ощутил, что на его голову что-то как бы упало. Он инстинктивно дотронулся до своей головы рукой и к своему глубочайшему удивлению почувствовал, что к его руке как бы что-то прилипло. Он посмотрел на свою руку и к глубочайшей своей досаде увидел, что она в говне-с! Это был конфуз! Читатель прости меня, ибо я хочу показать тебе, что сказал Септ по этому поводу:
-Ёбанные, сука, птички!!! От хуйня пернатая!!! – А дальше он так забористо выругался, что моё писательское перо не в силах это воспроизвести.
Костю порвало в хлам. Он хохотал так сильно, что этого не выдержал сам Септ, который от Костиного смеха тоже вдруг захохотал, впрочем, он довольно скоро сообразил, что смеяться с самого себя не очень прикольно, и поэтому он оборвал свой смех и нарисовал на своем лице портрет удивлённого дятла. От этого Костя стал смеяться ещё больше. На это Септ ответил идиотской ухмылкой и словами:
-Ну, ладно, Костяныч… я пошел, а то тут ещё кто-нибудь обосрёт!
-Ха-ха-ха… ладно Толясик… ха-ха… извини… ха-ха-ха… извини за то… ха-ха-ха-ха… что я с тебя ржу!!!
-Всё, Костяныч, бывай! Береги себя!
-Ты тоже не напивайся! – ответил Саторинко, и они, без обмена рукопожатий, попрощались и разошлись каждый своей дорогой.
Костя перешел дорогу, свернул за угол какого-то проулка и почувствовал, что в его кармане звонит мобилка. Достал; посмотрел на экран телефона; звонил муж сестры – Эрнест Валерьянович. Костя снял трубу и произнёс:
-Приветик, Эрнест Валерьянович!
-Ну, наконец-то! Где ты пропал?! Я тебе сто раз звонил, Танюша тоже кучу раз звонила, а ты как под воду провалился! Что в загуле был?!
-Типа того…
-Таня так и сказала… хе-хе!
-Что там у вас, всё в норме?
-Хвала богам, всё в высшей степени замечательно!
-Ха-ха… здорово! Рад за вас.
-Слышишь, Костя, я хотел у тебя спросить: какие у тебя планы на сегодня?
-Книги иду читать.
-Книги?.. Какие ещё книги? – удивился Жмых.
-Книге о Будде и о буддизме…
-Ого, ничего себе тебя занесло! Слушай, бросай свои книги и поехали с нами на дачу. Ухи наварим. Я рыбу хорошую купил. Шашлычок, водочка, природа, тишина… вечерком картошечку в костре испечём, а утречком раненько на рыбалочку, карасиков потягаем…
-Не… я пас.
-В смысле, пас?
-Я же сказал, – буду книги читать!
-Ладно, вижу ты сошел с ума… так Танюше и передам.
-И приветик ей от меня присовокупи.
-Лады… надумаешь ехать на дачу, позвонишь.
-Досвидос, – приветливо проронил Костя и отключил телефон.
«На хрена мне ваша дача, – воскликнул Саторинко про себя, укладывая мобилку в карман. – Нет, пацыки, мне сейчас не до дачи!» Он остановился; внезапная и едкая мысль возникла у него в голове: «А, может, всё-таки дача? Уха, водочка, шашлычок?» Он посмотрел на книги, и ему стало досадно. «Ладно, к чёрту водочку и шашлычок!» – с какой-то невероятной озлобленностью подумал он и, вернувшись в реальность, сообразил, что он идёт Шевченковским парком. «Ага, тут за парком «Черный кот» (это была детская художественная галерея), не заглянуть ли мне туда ненароком?» – сообразил он и, достав телефон, посмотрел на время. Часы показывали половину первого; время терпело, и Костя, не торопясь, направился к галерее.
(NB. Вообще-то, детское творчество называть искусством не корректно, ибо это в какой-то мере невинная игра, а в какой-то мере – ремесленничество, в основе которого лежит и воля родителей, и назидания всезнающих преподавателей. Ребёнку в искусстве, как бы странным это ни казалось, трудно быть непосредственной личностью, – для того, чтобы в этом убедиться, достаточно посетить одну-две детских выставки. На подобных выставках всегда одно и то же: домики, цветочки, зверушки и т. д. и т. п. Наверно, подобное положение вещей происходит по фатальной причине того, что не выстраданной гениальности не бывает, или же это происходит от того, что человеческий запрос на искусство – дело не шуточное).
Итак, Костя вошел в галерею; в ней царило слабое освещение и тишина. Ценителей искусства, кроме Кости, здесь не было. На стенах галереи висело множество работ, и почти все они были до абсурда бестолковы. Среди этого невпечатляющего многообразия был один рисунок, который почему-то привлёк внимание Константина к себе. Это была детская попытка изобразить в классическом стиле классический образ казака Мамая со всеми присущими ему атрибутами: саблей, люлькой, кобзой и верным конём. Правил перспективы на этом рисунке никто, разумеется, не учитывал, и от этого работа эта походила на замысловатый авангардный шарж, напоминавший нелепую попытку заставить зрителя поверить в то, во что поверить было невозможно. Если бы юный художник не был столь серьезен в желании доказать публике свой талант, то эта работа могла бы сойти за великолепный художественный стёб; но стёба, увы, не было – этому мешали удивительно выписанные глаза казака Мамая. Эти глаза поднимали рисунок на невероятную высоту, и (они же) свидетельствовали о том, что вся работа в целом – воплощенная недоработка.
«У меня такое ощущение, что это не казак, а какой-то в жопу убитый наркоман!» – думал Костя, смотря на эту странную картину. Однако же, этот казак напоминал наркомана лишь отчасти, ибо более всего он был похож на странную и вечно существующую породу людишек, исконным ремеслом которых было совращение и искушение кого-либо с целью за бесценок приобрести для врага рода человеческого, то есть для дьявола, человеческую душу любым пригодным на то способом. Природа подобных субъектов очень часто служит предметом для творческой риторики во внутренней диалектике многих художественных произведений у многих мастеров; но для 10-ти или 12-ти летнего живописца подобные парадигмы являются либо случайной находкой, либо скрытой детской патологией, либо же каким-то тупо необъяснимым парадоксом. Именно это и почувствовал Костя. Странное дело, но Косте вдруг катастрофически захотелось украсть этот рисунок и повесить его на стену своей комнаты. Костя воровски огляделся по сторонам и, пользуясь тем, что его никто не видит, сорвал рисунок со стены, сложил его в двое, сунул себе за пазуху и вышел из галереи с видом невинного ценителя детского творчества.

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Константин Петрович Саторинко влил в себя полную рюмку чачи; но после первой, по своему обыкновению, закусывать не стал, а вместо этого налил себе вторую, однако, с питием решил несколько повременить, во-первых, чтобы растянуть кайф получаемого удовольствия, а во-вторых, чтобы закурить свою маленькую трубку и послушать радио. Включил радио. Заиграла нежнейшая восточная музычка, и в комнату просочился бодрый и жизнерадостный голос радиоведущего: «Не знающий геометрии, да не войдёт в Царство Божье, ибо Господь является величайшим геометром; Ему, милосердному и щедрейшему, слава и держава во веке веков, аминь! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели! Как всегда, в этот поздний час с вами наша интеллектуальная передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. Повинуясь установившемуся постоянству, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:
«Однажды философ Кратил попросил своего учителя Гераклита:
-Учитель, опишите неописуемое.
-Отдых после победы над бездной! – ответил Кратилу философ Гераклит».
Вот такая, мои дорогие друзья, притча. Ну, а тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с огромнейшим удовольствием напоминаю, что с вами в этот вечерний час в прямом эфире передача «Философское радио» и я её ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. И прямо сейчас, в нашей традиционной рубрике «Литературная колонка» вы услышите продолжение радиочтения романа «История одного Будды»; однако, прежде всего, я желаю вам напомнить…
Константин Петрович выключил радио и, раскурив свою, успевшую погаснуть, трубку, глубоко затянулся и выпустил изо рта густое облако душистого дыма. Сделав ещё две-три затяжки, он подумал: «А табак хорош! Надо будет у того деда ещё стаканов десять купить, чтоб на всю осень хватило». Куря табак и думая о табаке, Константин Петрович вовсе не догадывался о том, что в это же самое время его дражайшая супруга Нина Васильевна лежала в своей комнате на кровати и, томно воздыхая, тоже думала, но, увы, отнюдь не о табаке. Мысли Нины Васильевны были настроены на игривый лад, и она (бесчисленно раз) прокручивала в своей голове воспоминания о последнем сексе со своим опостылевшим супругом. Надо признаться, что подобное занятие не могло не привести Нину Васильевну к пикантному заблуждению, к которому приходят все женщины, томящиеся сильной тоской по мужчине. Сие заблуждение, сводящееся к тому, что субъективное наслаждение ставится во главу жизненного угла, было причиной того, что Нина Васильевна решилась с завтрашнего дня прервать ссору с мужем, ибо ссора эта, – длившаяся уже более месяца как, – успела обеспечить для Нины Васильевны неожиданную сексуальную ломку, выдержать которую она оказалась не в силах.
В это же самое время Константин Петрович Саторинко, вовсе не подозревая об умонастроении своей второй половины, закусывал виноградом третью рюмку чачи. Эта третья рюмка подействовала на Константина Петровича радикально, в том смысле, что ему ужасно захотелось увидеться с собственной женой. Усилием воли Константин Петрович взял себя в руки, выпил четвёртую и – так как делать ему было совершенно нечего – снова включил радио.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Если ты видел Бога, то ты обязательно увидишь и дьявола, впрочем, частенько бывает и наоборот. А разве не так? Всё дело в том, что историческая данность уж тем самым не может быть относительна потому, что за ней стоит факт. Поэтому-то художнику лучше всего обратиться к факту, ведь факт его никогда не предаст. Обращаясь к факту, я вспоминаю одну историю из своего прошлого: мне тогда едва минуло 30 лет, и я, пересытившись музицированием, стал экспериментировать с литературным пластилином. У меня созрел замысел – написать роман; но не просто роман, а РОМАН ГРАНДИОЗНЫЙ!!! То есть такой роман, который принёс бы мне литературное бессмертие. Я был горяч, и веровал в свою художественную одержимость. Эта одержимость, подчас, доставляла мне немало хлопот, ибо, неудержимо вырываясь из закоулков моей нервной системы, она требовала немедленного укрощения либо молитвой и постом, либо же – развратом и кутежом. Просто писать было для меня мало; мне надобно было либо взлететь в искусстве и упасть в жизни, либо взлететь в жизни, но упасть в искусстве. То было интересное время. И, конечно же, особую пикантность этому времени придавала моя болезнь. Я был болен. Врачи поставили мне диагноз – шизофрения. Эта болезнь имела довольно странную особенность, я бы даже сказал – мистическую особенность; а именно: приступы этой болезни повторялись через каждые девять месяцев в продолжении четырёх лет с момента начала болезни, и не иначе как так. Приступы эти делали из меня этакого зомби-скомороха; моё поведение становилось социопативным, кто-то вызывал врачей или копов, и меня закрывали в дурдом. В дурдоме меня кололи, кололи и ещё раз кололи… я приходил в себя, и меня через месяц, а иногда и раньше, выпускали в мир; а через девять месяцев все снова повторялось. Сейчас, вспоминая все это, я хочу воскресить пред вами слова одного человека, ради истории о котором и предпринимается мною то описание исторического факта, на который я обещал опираться при начинании этой главы. «Человек, занимающийся искусством и не продающий себя за деньги, уже сумасшедший для глаз мира сего прелюбодейного и сребролюбивого, поэтому-то истинная ломка художественных стереотипов отнюдь не в краснобайстве, а в умении довольствоваться тем что есть, сторонясь преклонений пред мамоной». Да… это его слова. Ради уважения к нему, которое обеспечит толерантность всего этого повествования в целом, я буду именовать этого человека Saint Preux. Я познакомился с ним всё там же; его вскоре выписали, и я остался лежать в больнице без него; но мы договорились о встрече, вернее не то чтобы договорились, а просто он оставил мне номер своего телефона. Надобно отметить, что меня всегда привлекало философское созерцание человеческой природы во всём многообразии её проявлений; когда же я стал писать, наблюдение за характерами и типажами людей превратилось для меня едва ли не в страсть. В этом отношении мне иногда удавалось проделывать интереснейшую работу, приводящую иногда к впечатляющим открытиям, а иногда и к горьким разочарованиям. Поэтому-то, выписавшись из лечебницы, я сразу же созвонился с Saint Preux и договорился с ним о встрече; этот человек меня сильно заинтересовал, что-то в нём было, и мне хотелось узнать: что именно?
Мы встретились на остановке, неподалёку от моего дома. Saint Preux был весел. Эта весёлость сразу же показалась мне подозрительной, и мне в душу закралось убеждение, что он слегка нетрезв. Я ему на это тактично намекнул, он же, пропустив мой намёк мимо ушей, стал жаловаться на то, что нет денег, и что состоянию его сознания требуется «хотя бы бутылочка холодненького пивка». К счастью для нас обоих, деньги у меня были, и мы отправились в ближайший магазин. Купили две бутылки пива, вышли с магазина и, усевшись на ближайшей лавочке, стали вести непринуждённую беседу – о чем бы вы думали? – о дзен-буддизме! В результате этой беседы я узнал о том, что «дверь перестаёт быть дверью, когда она открыта», и ещё о том, что «между просветленным и непросветленным нет почти никакой разницы», и ещё о том, что пиво у нас уже заканчивается, а беседа едва на разгоне, и, стало быть, необходим напиток покрепче… короче, мы пошли за водкой! Да, да… купили литровую бутылку водки и отправились ко мне домой. Дома у меня (из закуски на скорую руку) отыскались одни персики, однако же, Saint Preux заявил, что закуска ему не нужна: «принеси мне воды, я запивать привык» – сказал он мне и посмотрел на бутылку с философским воодушевлением. Я принёс рюмки, принёс для него чашку вода, для себя же принёс персики, открыл бутылку, и мы стали пить. Когда мы выпили по несколько рюмок, он с каким-то подозрительным видом спросил: «А что это у тебя под теми книгами лежит?» «Библия», – ответил я, не подозревая к чему он клонит. «А почему это у тебя Библия под книгами лежит? Она должна над книгами лежать. Сверху! Библия – святая книга! А святость нужно чтить. Я на Библию никогда ничего не ложу, таковы мои принципы!» - серьёзно заявил он. «Эге, – подумал я, – да ты тот ещё субъект!» «Знаешь, – опять заявил он мне на полном серьёзе, – я очень верующий человек!» После этого мы выпили ещё по рюмке, и я сказал ему: «Коль ты верующий человек, так я тебе сейчас кое-что послушать поставлю», и я поставил ему диск с православным Киево-Печерским распевом на тему первого псалма Давида. Звучание этого распева так подействовало на Saint Preux, что он даже прослезился. «Спасибо, брат, спасибо! Для меня это, как бальзам на душу!» – поблагодарил он меня с жаром. «Давай же за это и выпьем», – предложил я. Мы выпили, потом ещё выпили, потом снова выпили, потом опять выпили, и так потихоньку опустошили бутылку до дна. Я прилично захмелел, он, очевидно, тоже. Тут-то мне и пришла в голову мысль, – сыграть для Saint Preux на гитаре лихой экспромт на темы Джимми Хендрикса. Я подключил к усилителю свой старенькую гитару, сделал звук по громче и принялся импровизировать на нетрезвую голову. Моя игра подействовала на Saint Preux каким-то экзотическим образом, – его вдруг потянуло в спор. «Слушай, – сказал он мне после того, как я окончил играть, – а какого хрена ты здесь сидишь?! Почему ты не в Америке?!» Я что-то сказал в своё оправдание, но это его только раззадорило. «Если ты виртуозный музыкант, то ты не имеешь права зарывать свой талант в землю!!! Ты должен быть в Америке!!! Ты обязан покорить вселенную!!!» – закричал он на меня. Меня тоже захватило пламя этого спора, и я, опираясь на слова Экклезиаста, привёл для примера несколько веских возражений в защиту своей жизненной позиции. Saint Preux как будто со мной согласился: «Да, да… суета сует… всё суета и томление духа, – пробормотал он, но потом вдруг неожиданно закричал на всю комнату. – Тогда разбей свою гитару!!! Ты должен быть последовательным!!! Разбей её!!! Выброси её к чёрту!!! Или давай лучше я её разобью!!!» – и он полез к моей гитаре. Я стал его уговаривать и успокаивать; но он не унимался, и тогда я предложил сходить за вином. Это предложение возымело успех, и мы отправились за вином. По дороге в магазин Saint Preux внезапно сделался задумчив. Я попытался его подбодрить, но он как-то странно на меня посмотрел и провозгласил: «Нужно сделать себе харакири, а ещё лучше – голову себе отрезать!» Это было странноватое заявление, впрочем, я не придал ему значения, так как мы были уже возле магазина. Мы вошли в здание. Стали выбирать вино. Выбрали. Купили. Вышли из магазина. Сели на какую-то скамейку. Открыли бутылку. Начали пить. Завязалась беседа о христианстве. Я, позабыв о том, что мой собутыльник человек «очень верующий», ввернул в эту беседу легкомысленную притчу о Христе, которая была не то чтобы пошлой, но такой, которая способна покоробить чувства христианина, особенно если он из ревностных. И действительно, Saint Preux был глубоко возмущён. Он, буквально-таки, превратился в строгого школьного учителя, и произнёс предо мной такую зажигательную христианскую проповедь, что ей бы позавидовал даже Иоанн Златоуст. Я был тронут, и, каясь, стал уверять моего друга, что я сам люблю и уважаю Христа, и что своей притчей я хотел просто безобидно пошутить. «Когда речь идет об Иисусе Христе, никакие шутки не уместны!!!» – осадил меня Saint Preux, и тон его был грозен и безапелляционен.
Вскоре мы допили вино. Нас ощутимо развезло. Стоп-кран полностью отключился, и мы отправились «ещё за одной». Вот тут-то и начало твориться самое интересное. Зашедши в магазин и подойдя к полкам, на которых размещалось вино, я предложил моему другу сменить репертуар, то есть взять вместо портвейна бутылку мадеры массандровского разлива. «Весьма охотно приму ваше предложение, мой дражайший друг! Подайте-ка мне сюда бутылочку», – сказал мне Saint Preux, при этом голос у него был как будто трезвым, но я обратил внимание на то, что он как-то неуверенно держится на ногах. Я подал ему бутылку. Он начал интенсивно вертеть её в руках, приговаривая себе под нос: «Сейчас, сейчас мы её откроем!» «Что ты делаешь?! – воскликнул я. – Давай сначала пойдём на кассу и заплатим деньги, выйдем с магазина, где-нибудь присядем и там спокойно всё откроем!» «Как?! – воскликнул Saint Preux в свою очередь, причем на лице у него отобразилось непомерное удивление. – Ты собираешься платить деньги?! Зачем?! Это глупо! Давай мы здесь всё откроем и выпьем!» Я начал его уговаривать не делать этого, ссылаясь на то, что «здесь кругом видеокамеры» и у нас «могут возникнуть неприятности». Мои уговоры произвели на него нулевое впечатление. Тогда я решился воззвать к содержанию его совести. Я произнес перед ним длинное рассуждение о честности и праведности, и это подействовало: он отдал мне бутылку, но при этом с обидчивой презрительностью сказал: «Так, так, так… значит, разгуляй у нас с тобой не получится. Выходит, нам с тобой не по пути!» Я пропустил его слова мимо сознания и повел его к кассам. По дороге к кассам Saint Preux внезапно от меня отделился и устремился к стеллажам, на которых стоял разнообразный корм для домашних животных. Я уже начал привыкать к его странностям и поэтому, не обращая на него внимания, отправился расплачиваться за вино без него. Производя расчёт, я краем глаза увидел Saint Preux: он быстро прошмыгнул мимо одной из касс и направился к выходу. Я догнал его на улице. Вид у него был сияющий. «Вот спиздил-с!» – сказал он, показывая мне две баночки собачьего корма, и на его лице отразилось столько счастья, что, глядя на него, можно было подумать, что этот человек только что покорил Эверест. «Зачем ты это сделал?!» – возмущенно воскликнул я, глядя на него. «А закусывать мы с тобою чем будем?! – парировал он и внес пояснение. – Собачий корм – это офигенная закуска!» «Может быть, это и офигенная закуска, но ты ведь её украл!» – сказал я ему с надеждой на то, что он меня поймёт. Saint Preux посмотрел на меня стеклянными глазами и недовольным голосом пробурчал: «Украл, украл… ничего я не украл! Я раздобыл! Понимаешь, раз-до-был!!! Украсть – грех! А раздобыть никогда не грех! Сейчас откроем, выпьем, и я это тебе подробно объясню», – заключил он и, взяв меня под руку, отправился со мной искать скамейку. Отыскав скамейку, мы уселись на неё и стали заниматься делом: я взялся открывать вино, а он принялся открывать собачий корм. Saint Preux быстро справился со своей задачей и, протянув мне открытую банку корма, сказал: «На… попробуй. Это вкусная штука!» Я, посмотрев на него с глубоким недоверием, взял банку и, понюхав её содержимое, обнаружил, что оно имеет запах то ли тухлой рыбы, то ли гнилых костей, впрочем, оно имело запах и того и другого. «Что ты там нюхаешь?! Это вкусная штука… за это можешь быть спокоен. Это они для людей отраву делают, а для собак и котов они всегда качество дают», – сказал он и подтвердил свои слова пьяной улыбкой. Однако я с этим не согласился; я отдал ему банку и, сделав прямо с горла бутылки несколько глотков вина, протянул бутылку ему. Он схватил бутылку и лихо к ней присосался. Я, молча, следил за тем как он пьет. «О-о-о!!! Теперь и закусить пора!» – с наслаждением проговорил он и, отставив бутылку в сторону, взялся за собачий корм, который, за неимением ложки, он принялся уплетать крышкой от этой же банки, делая это с таким завидным аппетитом, что можно было подумать, будто он вкушает осетровую икру. «Напрасно ты отказался», – сказал он мне, жуя и смакуя собачий корм, – «М-м-м… это вкусная штука, да! Очень вкусно, особенно под вино! Или, быть может, тебя смущает то, что эта закусь добыта нечестным путём? Но, я повторяю тебе: я не украл, я раздобыл! Да-с! Именно раздобыл! Собственность есть кража – это парадокс Прудона. Поэтому-то первый человек, который оградил для себя клочок земли забором, был величайший злодей во вселенной. Всякий собственник есть вор, потому что он ни с кем не хочет делиться. Это первородный грех человеческой цивилизации. У меня есть собачий корм, и я охотно поделюсь этим со всем миром. Значит я не собственник, следовательно, я не вор. А вот магазин - это собственник; а коль он собственник, то он и есть настоящий вор, потому что он не хочет делиться, но хочет продать для того, чтобы приумножить свой капитал. А что такое капитал? Капитал – это разница между себестоимостью товара и его реальной рыночной ценой. Эта разница именуется в экономической научной теории – прибавочной стоимостью, а она образуется от умышленного занижения труда рабочего, производящего данный и конкретный товар. Именно из занижения труда работяги и образуется капитал. Это истина. Всякий капиталист – вор, потому как он экспотре… экспопре… экспроприирует время человеческой жизни, и экспроприирует его нечестно, потому как прибыль капиталиста – это время жизни труженика, за которое ему не заплатили. А я справедлив… я требую справедливости, черт возьми!!! Ведь они мне не заплатили, так же, как и тебе, так же, как и всем!!! Я работал в этом магазине охранником, и они меня экспроприировали!!! Поэтому я просто беру своё, ограничиваясь, к сожалению, только собачим кормом, потому что у капитала длинные руки, и он может навредить…» «Подожди, подожди, – перебил я его. – Ты что, работал в этом магазине?» «Да какая, черт возьми, разница где я работал?! – вспылил он, – главное в том, что правду извратили, историю извратили, истину тоже извратили, и вообще всё из-вра-тили!!!» «Но послушай, – вскипятился я, – ты же сам полчаса назад рассуждал о Христе и праведности?!» Saint Preux закрыл глаза и пьяным, заплетающимся языком процедил сквозь зубы: «Христос и праведность… праведность и Христос! Гандон твой Христос! Да! Все вы сволочи и свиньи!!!» Я раскрыл рот от удивления, однако, это был ещё не предел; в следующее мгновение Saint Preux (со словами «убирайтесь к черту, я спать буду») соскользнул со скамейки прямо на асфальт и, свернувшись на асфальте клубочком, действительно улёгся спать, живописно подложив себе руки под голову. Окончание этой истории я описывать не стану, во-первых, потому, что это описание представляет собой материю скучную и безынтересную, а во-вторых же, потому что, вставляя в эту книгу повествование о Saint Preux, я преследовал ту цель, для которой вполне достаточным будет и того описания, которое я уже свершил, ибо свершение сие есть не более чем литературная прелюдия к той философской преамбуле, которую я хочу ввести в это сочинение, как подтверждение жизненным фактом той незабвенной сентенции великого француза, сказавшего: «Истина порой исходит из уст злодея, который сам в неё не верит». Общество всегда терпело энтузиазм политической, религиозной и философской декларации, быть может, оттого, что на безрыбье и рак рыба, или же потому, что общество во все свои времена не утрачивало знания о том, что и на старуху бывает проруха, ибо истина для человечества всегда была в том, что монастырь жив, даже если в нём не осталось ни одного монаха, так же, как жив и монах, если вокруг него не осталось ни одного монастыря. Это такая же истина, как и то, что любовь разлита повсюду. Вечная пустыня невозможна, так как сатанизм есть просто утопическая иллюзия; и это доказывается элементарной апостериорией: сатанизм есть разрушение, ибо сатана это антиподобие Творца. По сему, ежели есть Духовный предел, за которым разрушение невозможно (будь то Бог, Высшее Я или Вечный Разум), то цель разрушения никогда не будет достигнута, потому что существует планка, через которую разрушение не сможет перешагнуть. В случае же том, если бы Духовного предела не было бы (т. е. не было бы Бога), но была бы, как уверяют материалисты, таковость слепой материи, тянущейся в бесконечном пространстве, то идеал сатанизма и тут был бы тщетным, так как цель его никогда не будет достигнута, ибо разрушить всё до конца не было бы никакой возможности, ибо у материи, пусть даже и «слепой» материи, нет конца; и поэтому худшее зло для всякого художника, это когда в нем скрывается демоническая проститутка, потому что прав Пророк, говорящий, что не прибыльна торговля тех, кто купил заблуждение за правый путь. Но… но сейчас я хочу сказать о другом. В классической беллетристике были иные каноны, чем в нынешней; поэтому классицизм требовал от писателя обязательных литературных реверансов, которые бы служили плавным переходом от философического отступления до ввода героя в сюжет. Современные методы прозы ни к чему писателя не обязывают, и поэтому ввод героя в повествование может быть неожиданным и резким. Подобная практика вредна только для формы описательного орнамента произведения; но, если вспомнить о динамике прозаического полотна, то следует сказать, что, в отношении к ней, нет ничего лучше, чем резкий и неожиданный переход. Динамика и экспрессия – богини современной прозы. Поклонение этим богиням приводит писателя на стезю внезапности, а стезя внезапности – к текущему моменту жизни того героя, которого он хочет представить читателю. В данном случае, текущий момент жизни моего героя был следующим: Костя Саторинко прибывал в состоянии человека, у которого было лишь одно стремление – поскорее убежать… убежать, быть может, от своей жизни, но, скорее всего, убежать от себя самого. Реальность, в которой он жил в последнее время, была удушливой, как бывает удушлива заскорузлая повседневность надоевшей, но не перестающей повторятся, липкой рутины. Эта рутина душила Костю своими опостылевшими пальцами и ясно намекала на то, что это никогда не кончится. Те книги, которые Костя принёс от Сиси, он читать не стал, вернее, он стал их читать, но не сразу. Дело было так.
Придя в тот день от Прова Аристарховича к себе домой и положа книги и портрет казака Мамая на стол в своей комнате, Костя присел на свою кровать и с тоской подумал о Нине, которую он случайно встретил сегодня на своём пути. Мысль о Нине была безрадостна, и Костя ощутил, что к нему в сердце закралось уныние; а поскольку перспектива уныния была не самой лучшей перспективой из всех на данный момент возможных перспектив, то Константин сразу же решил, что немного дуста ему вовсе не помешает. Трава у него была, но дело было в том, что ему мучительно не хотелось курить самому. Он взял телефон и позвонил Мацыку. Мацык не брал трубку. Костя повторил вызов, но результат был всё тот же. «Может, он умер», – пробормотал Костя себе под нос и набрал номер Никитоса. В трубке раздались длинные гудки, после которых роботизированный женский голос возвестил Косте о том, что «абонент находится в зоне недосягаемости». «Вот дерьмо! – ругнулся Костя и подумал. – А не сходить ли мне к Серёге?» Но, вспомнив о Серёгиной привычке немилосердно врать под действием травы, Костя идти к нему раздумал. «Лучше одному, чем вместе с кем попало!» – пробормотал он себе под нос и принялся забивать косяк. Забил. Курнул. Картинка бытия плавно изменилась, настроение сразу же улучшилось, и Константину захотелось совершить небольшой вечерний променад, – так сказать, прогуляться перед сном. Захватив с собой деньги, траву, сигареты, телефон и зажигалку, он вышел из дому, поздоровался с соседом и медленно пошел в сторону ближайшего кабака.
Райончик, на котором проживал Костя, славился своими питейными заведениями, а питейные заведения, в свою очередь, славились своей скверной репутацией – здесь могли и голову проломить и нож под рёбра всадить, ибо публика сюда приходила разная, и «шальной народец» встречался здесь едва ли не на каждом шагу.
Кабак, в который зашел Костя, особым вкусом не отличался: деревянные столы, деревянные стулья, прокуренные стены, тусклое освещение и небольшая барная стойка. За одним столиком этого притончика (в самом углу у входа) сидело трое мужиков-каменщиков; они пили водку и о чем-то оживленно спорили на свой классический манер: «Кирпич внахлёст можно пустить!» – «А у тебя по отвесу не совпадёт!» и т. д. и т. п. В другом углу (почти у самой барной стойки) сидел таксист, – он второпях курил сигарету и второпях пил свой дешёвый кофе. Костя, бегло оглядев присутствующую публику, уселся за свободный столик и попросил для себя бокал тёмного пива и пепельницу. Его, мигом, обслужили, и он принялся пить пиво.
После первого бокала Косте захотелось выпить второй, но вместе с этим захотелось и чего-то покрепче. Ситуация была неоднозначной, и Костя подумал: «А, может, мне и в самом деле напиться?» Он с минуту смотрел на пустой бокал, потом закурил и мысленно сказал себе: «Ну уж нет! К черту пьянку! Ещё бокальчик пивка пропущу и домой».
Погрузившись в свои размышления, Костя сначала не заметил, как в помещение кабачка вошел новый посетитель. Это был худой, долговязый человек, на лице которого застыла маска желчного неудачника, сидящего на большом стакане; но, несмотря на это, лицо этого человека хранило на себе печать всё ещё не изжитой интеллигентности и какого-то донкихотства, выступавшего свидетелем того, что в юности этому господину не были чужды и поэтические порывы. Держался он весьма нетрезво, и был, что называется, в кураже. По всей видимости этот человек принадлежал к, так называемому, разряду городских бездарей, то есть к тому самому разряду людей, высшим наслаждением которых является пьяная кабацкая болтовня. Подобные индивидуумы частенько встречаются в среде пьющей публики: они всегда обо всём осведомлены, они всегда знают то, чего не знает никто, они всегда и во всём правы и по этой причине их никогда невозможно опровергнуть. Однако, у людей подобного склада есть одно слабое место: им невозможно пить в одиночку, ибо посредственность их личности не может существовать без собутыльника. Поэтому-то описываемый мною субъект, пошептавшись о чем-то с барменом, прошел в глубь помещения и без церемоний сел за Костин столик. Он манерно выдержал паузу и, переигрывая в интригу, нетрезво произнес:
-Вселенная гигантская и огромная. Многие думают, что ей есть дело до песчинки, именующей себя человеком. Но, на самом деле, мы просто плесень, обыкновенная биологическая плесень на поверхности ничтожного космического тела. Вы, я вижу, с этим не согласны? Но, что такое разум отдельного человека в сравнении с разумом вселенной? Пыль и прах… да… пыль и прах. Хотя, я прошу прощения… я сел за ваш столик без разрешения… или, так сказать, без вашего соблаговоления…
-Ничего, ничего, – вставил Костя, – я всё равно сейчас ухожу.
-Как уходишь? Сейчас закуску подадут, мы с тобой выпьем за знакомство. Зачем тебе уходить? Да и куда тебе идти? Что тебя ждет дома? Пустая комната и толика холодного одиночества. Нет, тебе нельзя уходить. Я нутром чувствую, что тебе нельзя уходить…
Костя ничего не ответил, потому что в этот момент к ним подошел угреватый официант, который поставил на их столик графин водки, тарелку с пельменями, бутерброды со шпротами, бутылку кока-колы, рюмки и стаканы.
-Тебя как зовут?
-Костя.
-А меня Юра. Предлагаю первую за знакомство, так сказать, за консенсус наших взглядов… ха-ха… или наоборот! – проговорил Юра, наполняя рюмки водкой.
Костя мгновенье колебался: пить или нет? Но, посмотрев на наполненные рюмки, подумал: «Стало быть такая у меня судьба», – и решился пить.
Они выпили по рюмке, потом по второй, потом по третей. После этого решили перекурить. Закурили. Костя молчал, а Юра, воспользовавшись моментом, пустился в разговорный спринт: «Я не верю в Бога; я слишком много познал, поэтому я стал материалистом… но… суть не в этом. Я не просто материалист, я материалист-сатанист. Не веришь? Зря! Зря!!! Я могу купить твою душу… всё дело в умении искусить… но… зачем?! Я был на том свете, и там мне не понравилось. Кто? Ответь мне: кто, если не мы? Сейчас всем на всё плевать. Мы живём во времена нейролингвистического программирования и политической лапши. Но разве меня этим удивишь? Факультет военной журналистики… да! Я имел доступ к секретным архивам, и я читал! А потом десять лет с конфискацией… и всё из-за женщины. Хотя, хотя я не хотел бы быть сатаной. И знаешь почему? – тут Юра загадочно повертел глазами и жестко отчеканил. – Потому что я и есть сатана!!! Единственное, что меня удерживает, это наследство. Двухкомнатная квартира. Мне её отец завещал. Но… мать жива. Старушка. Восемьдесят два года… дай её Бог здоровья. А я скот. Но… дело не в этом. Костя, ты мне брат?»
-Да, – ответил захмелевший Костя.
-Тогда вызывай такси, едем к моей маме. Тебя нужно непременно познакомить с моей мамой.
Они допили оставшуюся водку, вызвали такси и поехали к Юриной маме. По дороге к маме Юра вдруг выказал страстное желание увидеть свою (лучшую!) подругу, и поэтому он велел таксисту остановить машину на одном из перекрёстков. Машину остановили. Юра вылез из неё и, сказав Косте: «Брат, я через десять минут буду», ушел в неизвестном направлении. Прошло десять минут. Юры не было. Прошло ещё десять минут. Юры не было. Ещё через десять минут Костя понял, что Юра бесследно исчез. Делать было нечего; Костя рассчитался с таксистом и вылез из машины.
На город опускались вечерние сумерки, и с неба стал накрапывать тихий октябрьский дождик. Кое-где зажигались фонари, и прохожие, движимые своими вечными делами, сновали туда и сюда. В ларьке, возле остановки, Костя купил себе пачку крепких сигарет и, чтоб не курить под дождём, решил спуститься в подземный переход. Спустился. Переход был пустым, но на противоположном его конце Костя заметил сидящего на корточках человека, на коленях у которого лежала акустическая гитара. Это был уличный музыкант. Костя подошел к нему. Музыкант, занятый каким-то своим делом, не обратил на Костю внимания, или, скорее всего, сделал вид, что не обратил.
-Приятель, а не соблаговолишь ли ты сыграть для меня какую-нибудь грустную песню, – сказал Костя с интонацией человека, в крови которого развеществляются и медленно переплавляются фантомы употребления алкоголя и травы.
-Концерта не будет! У меня струна порвалась. – Ответил музыкант, и в его голосе отразилась досада.
-А спиртное пить будешь?
-Можно, – ответил музыкант и стал засовывать гитару в чехол.
-А что предпочитаешь?
-Да всё, что горит! – сказал музыкант и улыбнулся.
-Тогда жди меня здесь, сейчас всё организуем.
Костя выскочил из перехода и потусовал к ближайшему магазину. Купив бутылку коньяку, одноразовые стаканчики и солёные орешки на закуску, Костя неожиданно почувствовал, что время, перестав существовать, превратилось в отсутствие памяти о пережитом прошлом. Струящееся во времени бытие не оставляло промежутков для созерцательных размышлений, и поэтому всё получилось почти классически, то есть Костя и Дима Снейк (так звали уличного музыканта), сидя на корточках под тусклыми лампочками подземного перехода, стали пить коньяк из одноразовых стаканчиков, закусывая его солеными орешками. И, как водится, между ними завязалась беседа. Рассказывал в основном Снейк, а Костя больше слушал. Это был рассказ о жизни… рассказ Димы Снейка о собственной жизни. История была сложна и проста: в 14 лет первые альбомы с рок-музыкой и волдыри на пальцах от первых аккордов на гитаре; в 16 лет первая любовь и первые стихи, которые он стыдливо сжигал после того, как приходило очередное ощущение собственной бездарности; потом полгода учёбы на токаря в «грёбаном» ПТУ; после этого концерты в подземных переходах ради куска насущного хлеба. В 22 года снова пришла любовь. Её звали Марго – миниатюрная, смазливая евреечка, в душе которой жажда наслаждения была перемешана с ядом трезвого расчёта. Они прожили вместе два года и расстались по трагическому совпадению обстоятельств: Марго (под кайфом) убила своего отчима, а Дима Снейк взял всю вину на себя. Ему дали восемь лет строгого режима. Она, естественно, ждать его не стала и, уехав в Израиль, вышла там замуж, а он отсидел от звонка до звонка. Три года назад он освободился. Его сразу же придавила бесперспективность жизни со сроком за спиной. Выручала гитара и песенный репертуар от Битлов до Высоцкого. «Такова моя реальность. Жизнь забавная штука. Жалко только, что струна у меня порвалась», – проговорил Снейк, заканчивая свою историю.
-Надо подбить косячок, – предложил Костя, разливая последний коньяк по стаканам.
Они выпили по последней. Костя зарядил косячок, и они стали курить. После того как догнало, Костя отправился в магазин «за второй». Купил бутылку дешевого вискаря, вернулся в переход и к своему удивлению увидел, что Снейка в переходе не было – видимо он безвозвратно ушел, пресытившись Костиной компанией.
-Вот сукин сын! – ругнулся Костя и, открыв бутылку, вплеснул в себе несколько приличных глотков виски. В черепной коробке, ускоряясь, начал закручиваться блаженный кавардак убийственного опьянения, сквозь которое он неожиданно услышал у себя за спиной:
-У тебя этого нет.
Костя оглянулся и увидел перед собой странного субъекта, внешний вид которого безоговорочно напоминал крайности городской помойки: слипшиеся полуседые дрэды, помятое худощавостью лицо, ботинки на босую ногу, грязные джинсы и ещё более грязная вельветовая куртка, и живописный оранжевый шарф, обмотанный вокруг тощей шеи.
-У тебя этого нет. – Повторил странный субъект и посмотрел на Костю мутными, безумными глазами.
-Чего нет? – спросил Костя, ощущая в себе желание дать этому типу хорошего пинка.
-Огня у тебя нет. У меня есть, а у тебя нет! – Отчеканил странный субъект и улыбнулся улыбкой дауна.
Костя сразу смекнул в чём дело и, сменив гнев на милость, спросил:
-Пить будешь?
-Будешь! – весело воскликнул странный субъект и захохотал идиотским, скрипящим смехом.
Костя протянул ему бутылку, и странный субъект стал пить. Он пил долго, пил маленькими глотками; тем не менее это не помешало ему выпить третью часть того, что находилось в бутылке.
-Хо-ро-шо! – выкрикнул он, переводя дух после выпитого и возвращая бутылку Косте.
-Пол бутылки всосал, конечно будет хорошо! – пробормотал Костя, обращаясь преимущественно к самому себе.
Странный субъект поправил шарф на своей тощей шее и загадочно прошептал:
-Хочешь я тебе прочитаю?
-Что прочитаешь? Неужели свой собственный некролог? – съязвил Костя.
-Некролог я ещё не написал. Я тебе пьесу прочитаю…
-Пьесу? Про похотливую поэтессу? – съязвил Костя в очередной раз.
Странный субъект ничего не ответил, он просто достал из внутреннего кармана своей куртки потрёпанную тетрадь и, проглатывая слова, стал сбивчиво читать:
Гитлер. Я единственного не понимаю: почему меня сюда положили? Я ведь полностью здоровый человек.
Первый. Здоровых здесь нет.
Второй. Здесь все больные, все лечатся…
Гитлер. Они мне двери с петель срезали. Меня силой сюда привезли. Безобразие!
Первый. Потому, что ты псих.
Третий. Ха-ха-ха-ха-ха!
Пятый. Ты не в адеквате!
Гитлер (задумчиво). А, может, это они сами всё подстроили. Я ведь тоже не дурак, видел.
Первый (скрывая насмешку). И что ты видел?
Гитлер (сосредоточено и серьёзно). Птеродактиля видел.
Первый. Ха-ха-ха-ха-ха!
Второй. А он тебе член случайно не показал?
Третий. Ха-ха-ха!
Четвёртый. А ты кроме птеродактиля ещё что-то видел?
Гитлер. На следующий день я видел своего покойного папу. Он на «москвиче» подлетел к моему балкону, а за рулём «москвича» медведь в пилотке сидел, и ещё там было несколько раввинов, и ещё кто-то там был, только я не запомнил.
Первый. А говорит, что здоровый!
Второй. Может, ты инопланетян видел?
Остальные. Ха-ха-ха-ха-ха!
Гитлер. Инопланетян я не видел; правда был там какой-то зелёный человечек, но он вроде бы с мультика.
Третий. А он тебя часом не трахнул?
Остальные. Ха-ха-ха-ха-ха!
Второй. Его, наверное, птеродактиль трахнул!
Гитлер. Вы смеётесь… я знал, что вы будете смеяться. Зря я вам всё это рассказал, хотя, мне надо было душу излить…
Первый. У еврея нет души!
Второй. Он не еврей, он пейсы не носит.
Гитлер (грустно). Я не ортодоксальный еврей. Я просто обычный светский еврей…
Первый (перебивая). А ты обрезание делал?
Четвертый. Да. Сними штаны и покажи нам, еврей ты или нет.
Гитлер (обижено). Это конфиденциальная информация…
Пятый (перебивая). И птеродактиль тоже!
Третий. И медведь в пилотке!
Остальные. Ха-ха-ха-ха-ха!
Гитлер. Может быть, я не соблюдаю мелкие заповеди, но в фундаментальных основах закона – я истинный еврей; я даже если и женюсь, то женюсь только на еврейке, хотя мне уже 52 года, но, что значит 52 года? А по поводу всего остального я думаю, что мой дом просто очутился в аномальной зоне, и этим пользуется Голливуд, чтобы снимать трюки для своих фильмов. Вот они меня и затащили в свою программу. Я говорил об этом своему участковому терапевту, но мне так ничего и не ответили… меня просто спросили: почему ваши соседи ничего подобного не видят? Я им стал объяснять, что соседи всё видят, но помалкивают, потому что они тоже в проекте, тоже, так сказать, на крючке у Голливуда. Ой… эти врачи! Ну чем они мне могут помочь? Неужели они думают, что меня можно излечить таблеточками? Чёрта с два! Меня выслушать надо. И ещё эти невидимые одноклассники! Я их тридцать лет не видел, а они въехали ко мне в квартиру и живут, мешают, разговаривают целыми сутками. Я на компьютере работать не могу. Я даже в туалет нормально сходить не могу, – они за унитазом постоянно прячутся и всегда так противно о чем-то шепчутся. Я подозреваю, что это тоже проделки Голливуда. Я всё досконально изучил; даже в Стене Плача зашифрован символ Голливуда. Ничему нельзя верить. Основной вопрос философии зашатался. И это благодаря Голливуду. Что толку в том, что я инженер технических операций в машиностроительных процессах? Что толку в том, что я едва не написал диссертацию на тему «проникновение информации в водные структуры головного мозга»? Ничего! Ждать осталось не долго. Еврейский народ уже пришел в землю свою. Стало быть, скоро придёт Мэшиах. Жалко только, что у меня все сбережения пропали. Всё, что мы с покойным папой заработали, всё пропало! Хотя, от Голливуда и деньги не спасут. От Голливуда даже синагога не спасёт. Но я никак не пойму: как это они так ловко делают свои спецэффекты?! Повесили над моей головой рыбий глаз… как им это удалось? Нас, по любому, прослушивают…
Седьмой (разбуженный словами Гитлера). Слушай, ты… Голливуд упоротый!!! Закрой свою хлеборезку и не базарь!!! Люди спят, а ты всякий бред несёшь!!!
Первый. Он полностью здоровый человек.
Второй. Его просто Голливуд завербовал.
Все. Ха-ха-ха-ха-ха!!!
Гитлер (обращаясь ко всем). Слушайте, если вы меня поняли, то походатайствуйте за меня перед моим лечащим врачом. Расскажите ему то, что я вам только что рассказал.
Все. Ха-ха-ха-ха-ха!!!
Гитлер. Ну, тогда я буду ходатайствовать за себя сам.
P. S. И Гитлер стал ходатайствовать!
-Знаешь, какое у меня возникает желание? – спросил Костя у странного субъекта после того, как тот окончил читать.
-Нет, – ответил странный субъект, причём слово «нет» он протянул на манер пьяного грузина.
-У меня возникает желание дать тебе в рожу! Так что давай, подматывай отсюда.
Странный субъект сразу понял, что Костя не шутит. Поэтому он поспешил убраться восвояси, но напоследок успел пробормотать: «Не даром китайского императора называли Сын Неба».
Переход остался пустым.
Костя посмотрел по сторонам, потом сделал большой глоток из бутылки и проговорил вслух:
-Ну и нажрался же я!!! Всё!!! Хватит!!! Пас!!!
Он поставил бутылку с остатком виски на пол и, пошатываясь, побрёл прочь из перехода. Вышел на улицу. На улице шла какая-то своя возня, но Косте было не до этого – его убило. В голове кувыркалось проспиртованное непонимание действительности, а ощущение бытия стало похоже на расплывчатую картинку, из которой возбуждённое сознание выхватывало кое-какие фрагменты чьих-то силуэтов и теней. Но были и яркие детали, например, падающий свет неоновых фонарей на желтые листья мокрого клёна. Дышалось легко, и от этого возникало чувство того, что драки сегодня не избежать, потому что приключения только начинали начинаться. И, естественно, что он ничего не понял, ибо они вынырнули из ниоткуда. Двое… точно таких же весёлых, как и он. Костя успел сообразить: нужно бить первым! Один из них сразу рухнул, а другой включил ответку; но Костя, отшатнувшись от удара, устоял. Тут же в дело был пущен нож, и Костя вынужден был схватиться за случайный кирпич. Мгновенье, и кирпич летит в человека; а ещё через мгновенье Костя понял, что он, быть может, кого-то убил. И вот он бежит. Бежит быстро. Бежит, как волк на последнем рывке. Его легкие разрываются от осеннего воздуха. Вот и привокзальный парк. Он остановился. Бешено колотилось сердце, и мучительно хотелось чем-нибудь сбить явление жестокого сушняка. Вокзал был невдалеке, и Костя отправился туда.
Вокзалы всегда бывали загадочными местами, а ночные вокзалы тем паче. Спросите про ночную жизнь вокзалов у таксистов, им есть что об этом рассказать. Хотя, здесь всё как всегда: кассы, залы ожиданий, пироны, закусочные, сувенирные и газетные лавки, кофейни и куча круглосуточных привокзальных ларьков, в которых продают, преимущественно, сигареты и слабоалкоголку.
В одном из таких ларьков Костя купил литрушку светлого пива и, сев на скамейку, которая находилась тут же невдалеке, стал алчно утолять жажду. Выпил залпом треть бутылки. Чуть-чуть полегчало. Выпил ещё треть и почувствовал, что жизнь замечательнейшая штука. Стал искать в карманах сигареты. Сигареты никак не отыскивались: видимо он их где-то потерял, или же был нетрезв настолько, что не мог понять в каком кармане они у него лежат. Вскоре сигареты нашлись. Костя закурил и, выпуская изо рта струю сероватого дыма, увидал выходящего из ближайшей забегаловки человека сладковатой (то есть чересчур женоподобной) наружности. Проходя мимо Кости, человек, как бы невзначай, замедлил шаг и, как бы ещё более невзначай, неожиданно присел рядом с Костей на скамейку в полуметре от него.
-Проблемы? – спросил Костя, и в его голосе прозвучала откровенная недоброжелательность.
-Какая грустная реальность… жду поезда на Днепропетровск, а его всё нет и нет. Сердце стучит, осень давит… вокруг царство меланхолии и тьмы. Только и осталось, что мечтать. Мечтаешь о том, что придёт счастье, а его всё нет и нет; а кругом ночь и холодные, жестокие люди. Я устал от одиночества. Нет больше сил жить фантазиями. Пол жизни отдал бы за крупицу понимания. О, грустная реальность. Мне так сильно чего-то хочется, так сильно хочется…
Человек резко оборвал свой монолог и закрыл глаза рукой.
-И чего же тебе хочется? – спросил Костя.
Человек убрал руки со своего лица, с надеждой посмотрел на Костю, глубоко вздохнул и заискивающе пролепетал:
-Мне хочется у кого-то отсосать…
-А-а-а… так вот он что! Иди на хуй отсюда, пока я тебе пизды не вломил, петушара конченный! – проговорил Костя с явным призрением.
Человек, печально посмотрев на Костю, встал со скамейки и, понурив голову, побрёл на вокзал. Костя тоже долго не сидел: докурив сигарету и допив оставшееся пиво, он, на нетрезвых ногах пошатываясь и покачиваясь из стороны в сторону, отправился к себе на район.
Путь у Кости был неблизким, и проходил через те ещё места: какие-то тёмные подворотни, глухие трущобы, мрачные закоулки, словом, преддверье городской окраины. Костя не выбирал дорогу, а шел как зверь, то есть руководствовался интуицией, не подводившей его до определённого предела, когда же этот предел закончился, то Константин вынужден был призадуматься: «Куда же это я, черт возьми, забрёл?!» В этот же самый момент кто-то спросил у него сиплым, приблатнённым фальцетом:
-Братан, сигаретки не будет?
Костя обернулся в сторону вопрошавшего и увидел перед собой невысокую фигуру хитрого, чумазого цыгана, по стрёмному фейсу которого можно было легко догадаться, что и тяжелые преступления ему не чужды. Костя сразу его узнал.
-О, Найдудаче, здоров!
-Приветик, Костяныч! А я до Барона валю, смотрю тело какое-то нетрезвое рулит. Дай, думаю, сигаретку спрошу. А там, в случай чего, и мобилу нахуй отожму! А тут ты идёшь. Куда и откуда?
-Домой пиздую с гулек…
-А до Барона со мной не хочешь сходить?
-А кто такой Барон?
-Цыган один, конкретный жулик.
-А это далеко?
-Да тут за углом.
-Ну пошли.
И Костя с Найдудаче отправились в гости к Барону. Этот Барон был личностью в своём роде примечательной: бритая бычья голова на такой же бычьей шее, широченные плечи, мощная грудная клетка, две здоровенные ручищи и огромные, поросшие черным волосом, жилистые кулаки, бурно испещрённые тюремными наколками. Прибавьте к этому двухметровый рост, сто сорок килограмм веса, рот с золотыми зубами, спортивный костюм и хитрый сократовский нос, – и вы получите совершенно точное описание этого субъекта. Внутренний мир Барона был под стать его внешности: корыстолюбивая, мелкая душа наркоторговца сплеталась с деловым, но недалёким от невежества, умом вора-рецидивиста. В довершении к этому портрету надо сказать, что Барон имел сластолюбивый нрав, любил злобно посмеяться и пошутить, при этом был щедрым угощалой, однако же, долгов не прощал и ещё… ревнивцем был он редкостным. Поговаривали даже, что его ревность доходила до садизма. Да, Барон жутко ревновал свою дражайшую супругу, и на то, признаться, были веские основания, ибо его супруга при своей неописуемой красоте была ветреной настолько, что это иногда заканчивалось, так сказать, традиционно, то есть Барону, к его глубочайшему прискорбию, наставлялись увесистые рога. Поэтому Барон был всегда начеку, и все его близкие знакомые об этом знали.
Итак, войдя к Барону, Костя и Найдудаче сразу же попали в весёлую компанию: за столом, на котором стояла выпивка и закуска, кроме Барона сидело ещё два цыгана: один вертлявый, улыбчивый, плотненький и широкоплечий; а другой лет сорока, тоже плотно сбитый, но высокий и лицом похожий на индийского флейтиста Ракеша Чаурасию. Также за столом сидела какая-то ужасно смуглая, старая цыганка, которая всё время молчала, но в деле «выпить и закусить» не отставала от прочих; а Марьяна (это была супруга Барона), прислуживая присутствующим, временами куда-то выходила, а затем снова возвращалась, чтобы что-то вынести или принести.
Компания, ясное дело, подобралась стрёмная, однако Костя, который и не в такие ещё компании попадал, чувствовал себя здесь, как рыба в воде, особенно после того, как он увидел Марьяну. Она сразу же показалась ему восхитительной, и, конечно же, после ряда выпитых рюмок это впечатление удвоилось. Вскоре Найдудаче, о чём-то пошептавшись с Бароном, куда-то отвалил, и Костя остался с цыганами один на один. Вначале всё шло по заведённому обычаю: выпивали, закусывали, шутили, рассказывали анекдоты, смеялись; но потом Костина голова блаженно закружилась, и он бросился в интригу, ибо шалунья-Марьяна, подавая Барону пепельницу, ухитрилась нежно ущипнуть Костю за руку. После этого для Кости стало ясно, что свершение прелюбодеяния является только делом времени.
А попойка, между тем, шла своим чередом: цыгане, существенно охмелев, вспомнили о гитаре, и в комнате затрепетал первый печальный аккорд жгучего цыганского романса. Хлынула песня, и всё начало разворачиваться как в кино: покамест Барон, выщипывая на старенькой гитарке замысловатые арпеджиатто аккомпанемента, страстным голосом пел про «нелёгкую цыганскую долю», его молоденькая жёнушка успела незаметно кивнуть Косте головой в сторону двери. Костя ждал этого момента и, лукаво подмигнув Марьяне, ощутил, как в груди дьявольски колотится сердце.
Марьяна, сделав вид, что выносит посуду, вышла из комнаты; Костя, посидев для понту минуты две, вышел вслед за ней. Они встретились в коридоре. «За мной иди», – шепнула ему Марьяна и повела его за собой в какую-то комнату. Они вошли. Костя прижал её к стене и впился поцелуем в её уста. Она пахла яблоками и соблазном, и Костя стал её раздевать.
-Подожди, милый, подожди чуть-чуть… я только посмотрю всё ли там в порядке, а то он и убить может. Жди меня здесь, я через секунду буду. – Скороговоркой прошептала она и, как птичка, выпорхнула из комнаты.
«Черт!» – подумал Костя, взвешивая на весах нетрезвого разума комизм и нелепость ситуации; но делать было нечего, и он принялся ждать. Ждать пришлось недолго: в коридоре послышался топот шагов, двери с шумом разлетелись в стороны, и в комнату ввалился Барон, а вместе с ним и двое его пьяных друзей, причём у одного друга в руках была удавка, а у другого друга – большой кухонный, разделочный тесак. Костя соображал мгновенно: «Нужно, во что бы то ни стало, удирать!» На его счастье в этой комнате, кроме входных дверей, было ещё и окно, в которое он и поспешил сигануть, не думая о последствиях. Звон разбитого стекла, что-то мелькнувшее перед глазами, падение в клумбу, рывок, перепрыгивание через какой-то полусгнивший забор, ещё один рывок и снова перепрыгивание через ещё один забор (на этот раз бетонный). И вот Костя бежит по какому-то тёмному переулку, бежит быстро, бежит что есть силы. Тусклый фонарь, освещающий своим ржавым светом свинцовую гладь лужи на каком-то перекрёстке. Костя остановился. Необходимо было отдышаться, однако, что-то вдруг мелькнуло с правой стороны о Кости. Это была собака – молодой, но весьма злобный пёс породы доберманов. Это животное бросилось на него с быстротой молнии. Костя едва успел отскочить в сторону. Завязалась борьба. Каким-то образом Косте удалось нанести этому псу мощный удар ногой в голову. Собака, отскочив от Кости на несколько метров, завизжала на высокой ноте и через мгновение убежала в неизвестном направлении. Костя остался один. В его душе творилось нечто сюрреалистическое, то есть хмель смешивался с адреналином. В таких ситуациях курящему человеку просто невозможно не закурить. Костя прикурил сигарету, втянул в себя терпкий дым и словил себя на мысли, что он давненько-таки не попадал в подобные передряги. Размышляя обо всём пережитом, куря сигарету и смотря на водную гладь обыкновенной лужи, к счастью или к несчастью для себя, Костя вдруг почувствовал, что он-таки чертовски пьян, но, несмотря на это, он подумал о том, что неплохо было бы сейчас догнаться, догнаться так, чтоб уж наверняка, что называется, до забвения памяти. В это же самое время с неба полило, как из ведра; это был мощный осенний ливень, один из тех ливней, которые идут недолго, но во время которых, оказавшись без зонта, успеваешь промокнуть до нитки. И Костя, естественно, промок. Промокший, пьяный и сердитый Костя брёл домой и, ругая погоду, думал о том, что сейчас лучше всего было бы сидеть у камина где-нибудь у чёрта на куличках. «Картошечка с грибами, квашенная капусточка, водочка в запотевшем графине, свежий хлеб, самовар, мёд и обязательно варенье, да чтоб непременно абрикосовое, такое как мама варила», – думал Костя, обходя грязь и лужи.
Он шел медленно, и примерно через час добрался до своей улицы. За несколько кварталов от своего дома он, видимо такова была его судьба, на своё несчастье встретил Лизониху, которая шла с «круглосуточного» и несла в одной руке «0,7» водки, а в другой «двушку» пива. Соседка и бывшая одноклассница Кости Лизониха уже третий день находилась в нешуточном загуле. Пила она, как говорится, редко, но метко; да и, ко всему прочему, личностью была вздорной и легкомысленной, хотя и трудиться умела неистово – одна воспитывала двоих детей. Нрав Лизониха имела весёлый, и по причине этого успела к тридцати годам прокутить собственную симпатичность. Увидав Костю, Лизониха дико обрадовалась и принялась плоско острить, пересыпая свои остроты не шедшей к месту руганью. Костя в долгу не остался и по-дружески послал её к дьяволу. Но отцепиться от нетрезвой Лизонихи было не так просто: она, превратившись в назойливую пиявку, стала уговаривать Костю зайти к ней в гости; и он, вначале для приличия поотнекивавшись, согласился.
Пришли к Лизонихе, расположились на кухне, и понеслась лихая попойка: водка и пиво, а на закуску одни сигареты. И, конечно же, они нажрались аки свиньи, и, конечно же, пьянючему Косте захотелось Лизониху поцеловать. Прежде чем это сделать, он внимательно на неё посмотрел и на пьяный глаз увидел в ней отвратительнейшее существо, в образе которого соединяли свои линии уродливые бесы, вульгарные демоны и наглые черти. Выдержать такие переживания без смеха всегда невозможно, и Костя захохотал. Удивлённая Лизониха спросила:
-Ты чего?
Костя захохотал ещё громче.
-Да чего ты?
-Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха… а-а-а… ха-ха-ха-ха-ха… просто… ха-ха-ха-ха-ха… просто… ха-ха-ха… просто ты дура!!!
Лизониха сразу же обиделась, а когда она обижалась, то тотчас же принималась за извержение забористой ругани, в которой словосочетание «кобель конченый» было, пожалуй, самым пристойным. Костя слушал это краснобайство минуты две, а потом, без всяких объяснений, схватил со стола пивную бутылку и запустил ею в Лизониху. Бутылка угодила Лизонихе в нос, из которого в секунду хлынула кровь; и в этот самый момент кто-то сказал у Кости за спиной:
-Не бейте мою маму.
Костя обернулся будто ужаленный; перед ним стоял ребёнок, девочка лет пяти, белокурая, голубоглазая и, судя по нахмуренным бровкам, не из робкого десятка. Взгляд ребёнка – взгляд Бога! Этого-то Костя и не выдержал. Ужасный и мучительный стыд запылал в его душе с такой силой, что он едва не упал на пол. Он хотел этой девочке что-то сказать, что-то объяснить, чтобы так – одним словом; и он знал, что она бы его поняла. Но слов не было. И он, молча, вывалился из кухни и, еле держась на ногах, побрёл к себе домой. Пьянючий он был в хлам. С большим трудом дошел он к своему дому; каким-то чудом открыл дверной замок калитки (хотя он провозился с ним минут двадцать); еле-еле справился с дверью, ведущей в дом; вошел в свою комнату и, обругав всю вселенную матом, завалился спать на своей кровати, не снимая обуви и одежды.
Проснулся он часов в восемь утра. Его мутило. Голова была словно чугунная, и нестерпимо болела. Он прошел на кухню, преодолевая себя выпил полстакана воды и тут же почувствовал шевеление неудержимой тошноты. Он рванулся к унитазу, но добежать не успел. Блевал он долго, сначала тем, что съел и выпил вчера, а в конце – желчью. Желудок был уже пустым, но рвотные конвульсии не прекращались, причём каждая из этих конвульсий болью отдавалась в воспалённой голове… короче, состояние было ужасно противным. В таких мучениях прошло минут двадцать, но легче от этого не стало – Костина голова разболелась ещё сильнее. Это была тупая, безжалостная, острая, слепая и неподкупная боль, одна из тех болей, которые встречаются в жизни не часто, но от которых никогда, и никто не застрахован. Подобная боль выжигает в человеке всё, кроме алкания больше этого никогда не испытывать. Костя прошелся по комнатам туда и сюда, затем сел на свою кровать и обхватил голову руками. Боль не проходила. Нужно было что-то предпринять, – но что? «Может, выбить клин клином», – подумал он и, прихватив с собою деньги, поплелся в магазин за пивом. Денёк был превосходным: свежее октябрьское утро; блики раннего солнышка на мокрой охре увядающей листвы; звонкие голоса детишек, поспешающих в школу; весёлое щебетание воробьёв и пряные ароматы осени в чистом, прохладном воздухе. Всё находилось между собой в удивительной гармонии, один лишь Костя был чужд этому божьему миру. Да, он был сам виноват, но ведь от этого было не легче, да и к тому же купленное пиво не стало для него панацеей: сделав несколько глотков, Костя тут же его выблевал. Попробовал, было, закурить, однако табачный дым показался ему таким омерзительным, что он со злостью выкинул пачку сигарет на дорогу, причём скомкал он её с таким остервенением, будто это был его личный враг. Делать было нечего, и он побрёл к себе домой. Дома он принял ледяной душ, после чего лег в кровать, укрылся верблюжьим одеялом, долго ворочался на подушке, выискивая удобное место для болевшей головы и в конце концов, ощутив, что боль вроде бы начинает уменьшаться, заснул крепким, целительным сном.
Проснулся Константин поздно, – часы показывали половину двенадцатого ночи. Голова у него не болела, но на душе было мерзко и гадко. Хотелось курить. Вспомнив о том, что нынешним утром он выкинул пачку сигарет на проезжую дорогу, Костя почувствовал сильнейшее сожаление. «Вот дерьмо! И зачем я сигареты выкинул?!» – раздраженно думал он, роясь на кухне в своей пепельнице в поисках бычков на самокрутку. Из нескольких окурков у него получилась неплохая самокрутка; он прикурил её и задумался. «Конченая жизнь, нелепая жизнь, гадкое и мерзкое существование! Бытие гнусного червя, для которого одно удовольствие – небо коптить! Разве я человек?! Себя не обманешь! Даже если бы мир дал мне всё то, о чём я не смею мечтать, разве не был бы я после этого скотиной?! Был бы! Был! Если возможно в один и тот же момент чувствовать всю свою подлость и вместе с этим чувствовать, что преспокойно с этой подлостью уживёшься… да… именно уживёшься… я ведь собираюсь ужиться… то тогда… ну, да это и не важно, что тогда. Веры нет. Нет у меня веры – вот что главное. Хотя, нет! Вера без любви – дырка от бублика. А любовь?! Кто сказал, что я не обычный пластмассовый потребитель? Да и не в этом дело! Всё у меня есть, всё, кроме голода жизни! Я пришел в этот мир… а зачем?! Здесь нечем прельщаться, здесь клетка… и так было и будет. Короче… нужно, наверное, кончать с собой. Убить себя и баста! И чем скорее, тем лучше!» – подумал Костя и, раздавив окурок об стенку пепельницы, вышел с кухни и направился в сарай сводить счёты с жизнью.
Если бы минут десять назад кто-нибудь сказал Косте, что его мысли приведут его к желанию самоубийства, то он бы этому не поверил. Психология человека – загадка; хотя, если говорить о Косте, то его кризис был кризисом давнишним, – всё это накапливалось в нём с давних пор, подобно тому, как накапливается гной в созревающем чирье на теле человека.
Итак, Костя пошел в сарай. В сарае он несколько минут искал то, что ему надо; наконец нашел: это был крепкий кабель от старого утюга. Он внимательно оглядел этот кабель, затем сделал из него петлю и надел себе на шею, – чтоб примеряться. Странная штука, но ему во время всего этого дела не переставало казаться, что всё это какая-то нелепая игра; как будто он одновременно и играл, и наблюдал за тем, как он играет. Было такое ощущение, будто он как-то хитро и искусно перед самим собой представляется, словно комедию ломает. И где-то в глубине души кочевряжилось ощущение, что «этого» не случится никогда, будто он не сможет перешагнуть последнюю черту. Хотелось плакать. Но слёз не было. Вместо слёз было что-то черное, похожее на долго ожидаемое семяизвержение, но без оргазма. Он стоял в тускло освещенном сарае с петлёй на шее, и несколько минут смотрел на дверь этого сарая. Дверь эта, обычная деревянная дверь, имела на себе надпись – большую букву «Б» на своей нижней половине. Эту букву «Б», написанную зелёной краской, написал сам Костя, написал в двенадцатилетнем возрасте: мать послала его красить забор, он исполнил поручение, а напоследок, неожиданно для себя самого написал на дверях большую букву «Б». Тогда ему захотелось без причины написать на дверях слово «Бог», но он это слово писать постеснялся, и, чтобы никто ни о чём не догадался, написал просто букву «Б». Это было обыкновеннейшей случайностью, но это вдруг Костю как-то странно поразило. «Буква «Б»? Часом не Будда ли? Это похоже на знак!» – подумал он и, сняв петлю с шеи, внимательно посмотрел на дверь. Тут же ему вспомнились книги, которые он принёс от Прова Аристарховича. В конце концов он вышел из сарая и пошел в дом. Войдя в свою комнату, он взял со стола книги, швырнул их на кровать, потом лёг на кровать сам, открыл первую попавшуюся из этих книг и, подумав: «Может, Будда меня спасёт!», стал читать.
И была ночь. И Костя читал. Читал он вначале с раздражительной рассеянностью, дескать «знаем мы этот цирк»; но мало-помалу, словно нежный росток травинки, проламывающий монолитную мощь асфальта, в Костино сердце начал просачиваться Свет Великого Учения Гаутамы Будды. Это была тайна, ведь то, что происходит с человеком во время чтения бессмертных религиозных преданий – всегда тайна. Это было похоже на поединок в ринге: в одном углу находилась грешная, сомневающаяся, озлобленная, ненавидящая себя и мир человеческая душа, а в другом углу – прошедшее через многовековой пласт времени простое и бесхитростное слово человека, который при жизни мог бы быть царём этого мира, но который предпочёл быть бездомным нищим ради Истины. Это было чтение, которое выпадает на долю человека один раз в жизни, и то если ему повезёт, потому что вездесущему безумию этого мира невыгодно, чтобы человек читал, думал и становился лучше и выше той звериной природы, из которой соткана его бренная плоть.
И была ночь. И Костя читал. Всякое чтение есть рождение, ибо всякое чтение есть посев слова в чернозём собственной души; и поэтому-то всякий читающий подобен и женщине, которая мучается от родовых болей, и, конечно же, рождающемуся младенцу. Самые сложные хитросплетения жизни устрояются и держатся единственно лишь словом: хочешь познать себя – познай Слово; хочешь убить себя – убей Слово. Ложь есть ложь, правда есть правда. Легко быть о себе хорошего мнения, легко видеть недостатки и грехи других, а собственные не замечать; но сия лёгкость обманчива, – она лишает человека места для шага вперёд: чтоб стать совершенней нежели ты есть, нужно усомниться в своём нынешнем совершенстве. А это уже борьба. Читая страницу за страницей, Костя постепенно втягивался в эту борьбу. Он вгрызался в учение Будды, а учение Будды вгрызалось в него. И, естественно, что он пытался спорить, однако, с каждым часом чтения вопросов для спора становилось всё меньше и меньше. Под утро – было где-то около шести утра – Костя понял: его сердце завоёвано. Голова у него слегка кружилась, и ему казалось, что его пропустили через хорошую баню. Сон убежал от него, и он чувствовал во всём теле невероятную бодрость. Когда рассвело он сходил в «круглосуточный» за сигаретами, вернулся домой, заварил себе кружку крепкого черного чая, выпил его, перекурил и снова принялся читать. Чай, сигареты и книги… и так двое суток подряд без сна и отдыха. На третьи сутки Костю в конце концов сморило, и он заснул, держа книгу в руках. Спал он не долго, хотя и крепко – часа три-четыре, но уж никак не более того. Когда он проснулся, всё закрутилось по новой: снова чай, сигареты и книги, и опять почти двое суток без сна и отдыха. На седьмые сутки он закончил читать. Последняя страница последней книги была прочитана, и он, опустошенный и выжатый, как лимон, сидел на своей кровати и не знал, что ему теперь делать: плакать или смеяться. И была ночь.
Утром, когда рассвело, он вышел из своего дома и побрёл на пустырь, который был невдалеке от того места, где он жил. Небо было хмурым и затученным, а на землю упала изморозь. Костя прошел через пустырь и вышел в поле. Он шел и уходил всё дальше и дальше, покамест дома городской окраины не стали казаться ему маленькими и крохотными. Косте надо было высказаться, надо было излить вселенной свою душу, но он не знал с чего начать – будто какой-то смазки недоставало. Мало-помалу он начал говорить. Он говорил тихо и медленно, говорил вслух и ни капли не сомневался в том, что тот, кто должен его услышать, его услышит:
- Кто я? Учитель, ответь мне: кто я? К чему мне теперь вся эта блошиная возня жизни если я не знаю, кто я! Но одно я знаю, знаю наверняка: я полюбил тебя Учитель! Полюбил больше всего на свете, полюбил больше своей жизни! Ты молчишь, молчишь, как это свинцовое небо! А я?! Что делать мне?! Я раздавлен твоей красотой, и нужно мне всего лишь малость: припасть к твоим ногам и всё! Понимаешь: всё!!! Но этого нет! Именно этого и нет!!!
Костя присел на корточки, и из его глаз полились слёзы. Он плакал горько, рвал свою душу так, как рвал её апостол Петр, после того, как пропели первые петухи. Рыдания сотрясали Костю, и сквозь эти рыдания он кричал в пустоту безлюдного поля:
-Вот он я! Вчерашнее ничтожество, скот в образе человеческом! И я посмел полюбить Совершенство!!! О, небо! О, мрачное небо, нет несчастней меня на свете, ибо я полюбил Царя Пустоты! Полюбил Совершенство, которое молчит! Да! Ты знаешь всё наперёд! Да, быть может, так и надо… но я… неужели ты не видишь, что я один и умираю!!!
Костя упал на землю, обхватил голову руками и – о нет, он не зарыдал ещё громче! – он заскулил, заскулил так, как скулят раненые собаки, причём в прямом смысле этого слова. Это была религиозная страсть. Невиданная и неслыханная религиозная страсть, то есть такая страсть, о которой 99,99% людей вселенной не имеют никакого представления. Костя чувствовал то, что сподабливаются чувствовать лишь немногие святые, и это был тяжелый дар, ведь это отнюдь не то же самое, что съесть пасхальное яичко и машинально сказать соседу: «Христос воскрес!» Лёжа на холодной земле безлюдного поля, рыдая и воя как собака, Костя умирал от любви к Будде; но Будда был суров и неумолим. Он молчал. В конце концов рыдания Кости стали утихать, но его любовь меньше от этого не стала. Кончилось же всё тем, что Костя-таки встал с земли и побрёл домой, унося в своём сердце невиданный опыт молитвы и пылающее желание любить Будду до смерти.
С этого фатального утра последующие несколько дней Костиной жизни превратились в безумную агонию: Костю, будто гигантский пресс, давил результат собственной веры. Костя хотел чуда, но чуда не было. Он хотел материального общения с живым Учителем, но такое общение было невозможно, потому что было излишним; ибо ипостась Костиной любви уже общалась с Костей, причём общалась жарко, яростно и страстно: Будда кричал в Костины уши своим молчанием; но Костя, увы, этого не слышал. Большинство религиозных страданий происходит из-за отсутствия религиозного опыта, – это своего рода плата, которой всякий неофит рассчитывается за будущее познание Истины; и Костя в этом отношении тоже не являл собой исключения, хотя, его это мало интересовало, так как он был молод, дерзновенен и упорен. Неделю провел он в бешенном чаду, мучимый палящей сухостью неудовлетворённого религиозного алкания. За эту неделю он почти ничего не ел, если не считать за еду несколько черствых сухарей, которые он машинально сгрыз безо всякого аппетита, потому что, в конце-то концов, надо же было хоть что-то есть. За эту неделю он полностью потерял ощущение времени: день ли, ночь ли – ему было всё равно, так как он был болен великой любовью. Косте в те дни казалось, что ярость его сосредоточенности на едином желании не может не принести желаемого результата, однако же, результата не было: прошла неделя, но Будда, по-прежнему, молчал. И тогда Костя решил молиться. «Буду молиться до тех пор, пока не услышу голос Учителя!» – сказал он себе и приступил к этому нелёгкому делу. И полилась молитва, и закрутились шестерни очередного религиозного подвига; и снова несколько дней без сна: чай, сигареты и огненная, исступлённая мольба о чуде, которого не может быть потому, что оно уже есть.
Длительная молитва – довольно иссушающее занятие, особенно если она безответная. При такой молитве может возникнуть ощущение, что вы бьётесь об угол непробиваемой бетонной стены. Именно это Костя и ощущал, но огонь его чувств не угасал ни на секунду, и это давало ему силы творить то, на что способны лишь искушенные и опытные подвижники. Безо сна и отдыха он отмолился более двух суток, но на третьи сутки (под вечер) усталость-таки сломала его, и он уснул тревожным и неплотным сном. Это был странный сон: с одной стороны, Костя вроде бы и спал, со стороны же другой, его ни на мгновение не покидало ощущение какого-то странного разочарования в своих действиях и в своём поведении; и поэтому Костя всю ночь силился найти выход из созданного им самим лабиринта, но вместо этого выхода он находил лишь беспомощное барахтанье в яме липкого сомнамбулистического состояния. Это было похоже на хождение по бесконечному канату, с которого один путь, – на дно глубокой бездны.
Проснулся Костя засветло. Лёжа на кровати, он некоторое время наблюдал за видом из окна. Там за окном наступало серенькое октябрьское утро, и в мир просачивался пасмурный аккорд хмурого осеннего дня; и вместе с этим просачиванием в Костино сердце вкрадчиво вползало чувство какой-то новой, ещё не вполне обдуманной им, идеи. Что-то изменилось в нём этой ночью, что-то как будто выкорчевалось из его сердца, а вместо этого, из тайников его души пророс маленький, нежный росток чего-то нового, но неопределённого. «Имеет ли достаточно силы моя молитва? – думал он, пытаясь разобраться в самом себе. – Правилен ли мой путь? Кто скажет: не суета ли это? Я люблю Учителя. Это факт. Я жутко страдаю от этой любви. Это тоже факт. Я ищу выход из сложившейся ситуации и не нахожу его. И это тоже факт. Так правильно ли, черт возьми, я поступаю, и верно ли то направление, по которому я иду? Я потерял столько сил на поиск общения с Тем, кто над небесами, но это не дало результата даже на вес пылинки. Никто не в силах любить Истину, так как люблю её я, – для меня это вне доказательств. И что же? Молчание окружает меня со всех сторон, простое и пресное железобетонное молчание. И я не в силах его одолеть. Значит… значит нужно что-то изменить. Да, именно изменить! Но, что изменить? Вот вопрос». Костя встал с кровати, медленно оделся, нехотя заправил постель, вышел на кухню, умылся водой из кухонного крана, заварил себе кружку крепкого черного чая, закурил сигарету и, смотря на парующий в кружке чай и делая редкие затяжки, опять погрузился в свои нелёгкие размышления. «Если я не в силах обрести общение с Буддой, – думал он, аккуратно отхлёбывая из кружки обжигающий губы чай, – то тогда у меня один выход: самому стать Буддой. Но смогу ли я им стать? По силам ли мне эта задача? Да и как я могу им стать в конце-то концов?» Бесчисленное количество разнообразнейших вопросов вползло в Костину голову, вползло так же, как вползает черная, ядовитая змея в недра своей зловещей норы. Костя сидел и, куря одну сигарету за другой, пытался во всем этом разобраться. Это занятие было безнадёжным, потому что походило на стремление человека, решившего избавиться от своей тени. Мало-помалу в Константине начала просыпаться праведная злость; эта злость, через час Костиного сидения на кухне, привела к тому, что из его сердца неожиданно вырвалось принятие безумного решения: «Ничто не войдёт в меня! Не буду есть, не буду пить, курить не буду, войду в суровую аскезу и не изменю этого до тех пор, пока сам не достигну нирваны, пока сам не стану Буддой! Я молил небо, а что толку?! Отныне никто мне больше не нужен! Я буду сам себе наставник!» Это были гордые слова, это были поспешные слова, но, вместе с тем, слова эти были в высшей степени благородны, и, как бы оно там ни было, слова эти свидетельствовали о том, что выход из религиозного тупика найден и решение продолжать путь – принято.
Итак, решение было принято, и это решение было не из лёгких. Костю не интересовало справится ли он с поставленной задачей, и ещё меньше его интересовало то, что из всего этого может выйти; он просто потушил окурок о дно пепельницы и, выйдя из кухни, прошел к себе в комнату. В своей комнате он взял со стола портрет казака Мамая (который он, если помнит читатель, стащил из детской картинной галереи) и, со словами «ты будешь мне свидетелем», приклеил его скотчем к стене на противоположной стороне от изголовья своего ложа. После этого он залез на кровать, уселся на ней в так называемый «полу-лотос», и принялся ждать сам не зная чего. В душе у Кости бродили по-своему интересные чувства, а именно: в нём, смешиваясь между собой, сплетались в одно целое умиротворённость, пресность обыкновенной скуки и полнейшее равнодушие ко всему, в том числе и к тому, что он делает. Ощущение времени при гамме подобных эмоций становится липким и вязким как расплавленная жвачка, так, что каждая минута тянется неизмеримо долго. В таком состоянии прошел час, затем другой час, затем третий, четвертый и пятый. За это время ничего интересного с Костей не произошло, окромя того, что он несколько раз был вынужден вставать с кровати для того, чтоб исправить потребности малой нужды. Перевалило за полдень, и Костин внутренний мир стал потихоньку изменяться: в его сердце, аки хитрый тать, прокралась коварная мысль: «Чувак, а на фига всё это тебе нужно?» Где-то на уровне подсознания Костя был к этому готов, то есть он подозревал, что через нечто подобное ему придётся пройти; но, представляя себе «всё это», он не догадывался о том, какие масштабы силы «всё это» может приобрести. Костя имел дело с довольно простым общечеловеческим сомнением, которое в той или иной форме посещает всех подвижников-аскетов без малейшего исключения. Это маленькое сомнение с каждым часом Костиного подвига набирало разгон, стремительность и мощь, словно горная лавина во всей силе собственной инерции. Это маленькое сомнение, превратившись в дьявольскую дрель, сверлило Костин мозг с жутчайшей назойливостью и маниакальной навязчивостью. Было даже одно мгновение, когда Константину показалось, что он этого не выдержит, однако, он скрепился, сжал свою волю в кулак и выстоял. Одно искушение прошло, но вслед за ним пришло другое: в Косте проснулась жажда никотина, и он стал ощущать, как в его нутро (с каждым мгновением всё более и более) стали вгрызаться демонические зубы коварной никотиновой ломки. Костино сознание будто подменили: таящиеся в нём благородные помыслы и желания исчезли, прошли и испарились, а вместо них в недрах тела и души стал извиваться черный скорпион дикого желания во что бы то ни стало закурить сигарету. Это был неслабый демон, и Костя понял, что никакие самоубеждения ему не помогут; поэтому он тупо лёг на кровать лицом в подушку и, прикусив эту подушку зубами, стал монотонно повторять про себя: «нет вечной санкхары, нет вечной санкхары, нет вечной санкхары» и т. д. и т. д. до бесконечности. Некоторое время ему казалось, что это помогает, но это ощущение было недолгим: через час лежания на кровати Костя ясно понял – никотин его почти сломал. Костина вера повисла на волоске. Он встал со своего ложа, раза два прошелся по комнате взад и вперёд, потом вышел на кухню и несколько минут неотрывно смотрел на лежащую на столе пачку сигарет. Затем резко схватил эту пачку со стола, в дикой злобе смял её и, выкинув её в мусорное ведро, бросился к себе в комнату. Закрыв за собою дверь, он стал энергично приседать: раз, другой, третий, четвёртый, пятый… и так до тех пор, пока это в силах были делать его ноги. Потом он отжимался от пола, затем снова приседал; после этого он опять лёг на кровать лицом в подушку и опять пустился повторять те же слова: «нет вечной санкхары, нет вечной санкхары, нет вечной санкхары». В таких борениях прошла вторая половина дня, наступил вечер, а за ним наступила и ночь. Константин заснул. Его сон был похож на некое полузабытье; потому что даже во сне желание покурить не отступало от него ни на мгновенье и дьявольски его крутило и ломало. Временами он как будто просыпался, но просыпался не полностью, просыпался словно в полусне; и тогда ему казалось, что всё происходящее напоминает собой какую-то уродливую фантасмагорию, для которой и места-то в жизни человека быть не может. Таким был его сон. Проснулся он ни свет, ни заря. Невыносимо хотелось курить. Костя торопливо заправил свою постель, торопливо оделся и принялся – взад и вперёд – ходить по комнате, ловя себя на мысли о том, что его желание курить есть (по силе своей) желание не реальное. «Не может быть, чтобы тяга так ломала, – думал он, меряя нервными шагами пространство своей спальни. – Это демоны против меня стоят, в этом вся причина». С час он ходил по спальне туда и сюда, размышляя обо всём вышесказанном. За это время желание курить выросло до колоссальных размеров. И когда у Кости почти не стало сил сопротивляться, в его голову пришла светлая мысль: «Холодная вода точно поможет!» Он, буквально, кинулся в ванну; включил кран с «холодной», и ванна стала быстро наполнятся ледяной водой. Через десять минут ванна была наполнена, и Костя, потрогав воду рукой, судорожно поёжился, представляя себе гамму будущих ощущений; но выбора у него не было, и он, раздевшись, влез в холодную воду. Окунулся. Вода обожгла Костино тело своей прохладой, и он ощутил, что желание курить мгновенно куда-то исчезло, быть может оттого, что дело было не в воде самой по себе, а в том, что Костя наконец-то победил очередное собственное сомнение. Как бы оно там ни было, но Костя, вылезши с ванны, с ясной твердостью понял, что никотин теперь подавляющей власти над ним не имеет и иметь не может. Он прошел в свою комнату, забрался на кровать, сел в полу-лотос и в первый раз за всю совокупность последних дней ощутил в себе разливающуюся по телу радость. Однако, это состояние было не долгим: через какой-то час времени он почувствовал, что ему стало скучно, а через следующий час он заметил, как к нему в голову пришла естественная мысль о том, что неплохо было бы сейчас слегка перекусить. Костя сразу врубился, что это начало того, через что ему необходимо пройти. Он собрал свою волю в кулак и, приготовившись к борьбе, стал ждать, что будет дальше. А дальше включились и закрутились классические шестерни тех ощущений, которые обыкновенно возникают при подобных ситуациях: то есть чувство голода росло и набирало силу так, что, в конечном счёте, превратилось в гигантскую лавину, вытиснившую из Костиного сознания всё, кроме разъедающего и не дающего покоя раздражения, становившегося с каждым мгновением времени всё более невыносимым. Как вода, падая на камень капля за каплей, подтачивает и уничтожает груду его монолитной мощи, точно так же и голод, превратившись в ненасытного скользкого слизняка, не спеша пожирал корни Костиной воли. Но Костя терпел. Он был настойчив и упорен, и временами ему казалось, что его сердце сделано из брони. А время не стояло на месте: перевалило за полдень, и через окно своей комнаты Костя увидел, что на улице задождило. Косте стало грустно, в его сердце неожиданно ворвалось уныние, и бороться с собой стало ещё тяжелее. Но он терпел. Поставив себя в условия бескомпромиссности, он стал на нелёгкую стезю; но – что делать? – таков был его выбор. А голод не проходил, голод не исчезал, голод, будто многотонный молот, назойливо лупил в дверь Костиного сердца всеми силами своей коварной тяжести. Это была суровая дуэль, ибо нет суровей поединка, чем поединок человека с самим собой. Хотя, как бы сильно не было искушение, в нём всегда есть одно уязвимое место: искушение боится времени, так как время всегда работает против него. А время, между тем, не спешило медлить: прошел вечер, а за ним наступила ночь. Костя думал, что ночью ему удастся заснуть, но это у него не получилось: стоило ему закрыть глаза, как умопомрачительные ряды невиданнейших по своей пленительности сцен чревоугодия предстали пред его мысленным взором в невероятной полноте своей вожделенности. Косте грезились столы, заставленные изысканными яствами, невиданными блюдами, диковинными фруктами и утончёнными лакомствами. Его дразнил запах снеди, его мучал запах снеди; хотя никакого запаха не было, а была лишь иллюзорная призрачность собственного алкания. Сцены чревоугодия в Костином воображении менялись одна за другой, и с каждым разом становились всё красочней и красочней: сдобные калачи, паштеты, огромные румяные караваи, супы и борщи, всевозможные торты, булочки и пирожные, неслыханные соусы и подливки, посыпанные сладкой пудрой кексы, расстегаи, рыбники, студни, ватрушки и запеканки, фаршированная рыба, миндальные и заварные пироги, рулеты, потрошки, начинки, клёцки, пельмени и вареники, пончики, солянки, пышки, рассольники и уха, пряники, зразы, печенье, котлеты, сырники, пасхи, окорока, салаты, отбивные, каши, сочни, буженина, плов и шашлыки, разнообразные пиццы, оладьи, драники, левашники, пряженцы, молочные поросята, икра, гуси, куры и индейки, всевозможные закуски, напитки и аперитивы – всё это, перемешиваясь в Костиной голове, дразнило, раздражало, манило, соблазняло и ломало. Он не мог уснуть пол ночи, а когда наконец-то уснул, то спал, что называется, в пол глаза. Проснулся он часов в 7 утра, и по привычке захотел пройти на кухню, чтобы выпить чашку воды; но, вспомнив о том, что он дал себе обет не есть и не пить, скрепился и, стиснув зубы, стал одеваться и застилать постель. Ощущения в душе у Кости в это утро были многообразны: с физиологической стороны чувствовалось, что голод вроде бы поутих, а вместо желания поесть пришло желание попить; со стороны же душевной была некая смесь разочарования в своих действиях и смутное понимание того, что он как будто напрасно тратит своё время. Ещё было очень непросто собрать свои мысли в кучу, и Костя почувствовал, что ему снова хочется курить. Он сел на кровать в свою привычную позу и, глядя на портрет казака Мамая, попытался сконцентрировать своё внимание на поставленной цели, но это было не легко. Оставалось одно – ждать и терпеть. В ожидании и терпении прошло несколько часов; за это время усилилась жажда, и вновь проснулся голод. Эти чувства стоили друг друга. Эти чувства превратили этот день в кошмар. Голод и жажда, жажда и голод! – две могущественнейшие субстанции, способные поставить любое животное на колени. Жажда и голод, голод и жажда! – демоническое смешение двух всё подчиняющих парадигм. Проходят секунды, минуты, часы, а желание не исчезает; напротив, – оно становится громадным и властным, как вселенная. С подобными искушениями может справится только могучий боец, подобные искушения не для слабаков. И Костя боролся. Он весь превратился в судорожный ком пульсирующего терпения. Он выдержал этот день, выдержал и следующий, но на третий день, когда ощущения голода прошли и Костя остался с жаждой один на один, он уже почти ничего не понимал. Логика, целеустремлённость, разум, надежда и даже вера – всё убежало от него; он держался лишь на колоссальном упрямстве собственной воли. В былые времена, именно это упрямство делало Костю непобедимым бойцом в уличных драках, в тех драках где бьют без пощады и не жалеют слабых. И Костя держался. Не ощущая времени, позабыв сон, позабыв себя – он держался. Он думал только об одном – о воде; он хотел только одного – воды. Это была добровольная пытка. Это был добровольный ад. Костя не знал сколько времени продлится этот искус, ибо на часы он не смотрел принципиально, – ему казалось, что это ослабит его силы. Проходили минуты, проходили часы, проходили дни, проходили недели, а Костя терпел и не сдавался. Несколько раз он погружался в какое-то липкое бессознательное состояние, – будто в пространстве растворялся; несколько раз он наяву видел чудесные миражи – водопады, озёра, ручьи. В конце концов (на сороковой день его аскезы) в одно раннее и погожее утро Костя, к своему невероятному удивлению, заметил, что желание пить резко и вроде бы бесследно исчезло. Он так долго мучился жаждой, он так долго страдал от неё, что, когда она прошла, он этому боялся поверить. Но факт был фактом – он вытерпел. Эмоции переполняли его. Ему было невероятно хорошо. Ум его приобрёл необычайную силу и ясность. Ему казалось, что он теперь может проникнуть и заглянуть в каждый атом окружающей его материи. Цвет мира вокруг него был ярок и неописуем, а его обоняние сделалось острым и глубоким. Костя сидел на кровати и восторженно наслаждался радостью бытия. Это длилось довольно долго: может три часа, а может и пять. Но постепенно, но потихоньку ощущения стали меняться; они менялись плавно и незаметно, и мало-помалу превратились в тихую, но властную мысль, которая зазвучала в Костиной голове с поразительной четкостью определённого и конкретного голоса. «Видишь какой ты молодец, – бубнил этот голос, – сколько на себя взвалил и всё выдержал. Другие бы так не смогли, у других такой силы нет. Один ты сумел. Это потому, что ты святой. И не спорь, не спорь. На воре и шапка горит. Таких людей как ты в мире раз-два и обчелся. А ведь хорошо быть святым? Сознайся. И скромничать нечего. Ты святость своими силами стяжал. Жаль только, что это всё по ветру пойдёт. Ну кто о тебе узнает? Кто? Никто, брат, никто! А жаль. Такая силища в тебе пропадает. Её бы в нужное русло направить, было бы дело. А так что? Ну достиг ты нирваны, и что с того? Главный вопрос теперь, как тебе дальше жить? Тут самое главное палку не перегнуть, чтобы всё чин-чинарём было, так сказать, без всякого фанатизма. Ведь ты на мир ещё внимательно не смотрел, а зря! Ты посмотри на мир, и тогда тебе станет ясно, что в мире подлец подлецом погоняет. У кого в мире все деньги и вся власть? У скотов и подлецов! А ты представь, что было бы, если бы деньги и власть сконцентрировались в руках у честного человека? Сколько пользы, сколько блага, сколько счастья можно было бы тогда обществу принести. А ведь вся мощь у тебя! Тебе стоит только захотеть, и закрутятся колёса, и взыграют рычаги, и заскрипят пружины! Хотя, что тебе мир? Ты сам себе бог! Теперь всё в дугу согнуть можно. Тысячи могут многое, а миллионы могут всё! Свободу внутреннюю ты уже завоевал, а богатство даст тебе свободу внешнюю. Лишь только ты захочешь, и воздвигнутся удивительные чертоги, и вырастут великолепные сады, и все красавицы мира сбегутся к тебе резвою толпой, и искусство дань свою к тебе притащит, и гений будет у тебя рабом. В данный момент ты никто… да, да… именно никто! Но будущее в твоих руках. И, главное, что делать почти ничего не надо. Одной воли хватит для того, чтоб запустить машину!» Костино сознание будто сахарная пелена окутала, и, странное дело, он вдруг почувствовал, что на него навалилась смертельная усталость. Слабость, апатия, разбитость, изнурённость, усталость и уныние – вот полная гамма его тогдашних ощущений. Веки у него стали слипаться, и он, обхватив свою подушку руками, заснул крепчайшим сном.
Проснулся Костя по вечеру. На улице смеркалось, и в комнате царил полумрак. Костя долгое время лежал на кровати, смотря в потолок. Он ни о чём не думал, он просто пытался понять: хорошо ему сейчас или не очень? Между тем на улице стемнело, и Костина комната погрузилась во тьму. «Будто в зловещем склепе лежу», – подумал он и встал с кровати для того, чтобы включить свет. В это же мгновение в его голове молнией мелькнуло давнишнее воспоминание. Это было воспоминание о Нине. Ему и в былые дни частенько случалось её вспоминать, вспоминать так мельком, как бы между прочим; но никогда воспоминания о ней не были такими как нынешние. Сейчас она мелькнула в его сознании совершенно по-другому: она была возбуждённой, разгорячённой пьянящим пламенем совокупления и невероятно бесстыдной, то есть точно такой, какой она была в ту, памятную для Кости, ночь. Поневоле Костя начал о ней думать, и незаметно втянулся в созерцание тех подробностей, о которых он думать не хотел. Думая обо всём этом, он заметил, что его тело начало заполняться чем-то вязким и нечистым, однако же, эти мысли были такими пьянящими и пленительными, что останавливать их не было ни сил, ни желания. Костя думал, прокручивал в голове то те, то другие воспоминания, и от этого, естественно, стал возбуждаться. Возбуждение кралось по Костиному телу тихо и осторожно, точно так же, как ночью крадётся полудикая кошка по закоулкам тёмных подворотен. Это была опасная игра, и Костя, забыв всё, втянулся в эту игру. И вот в его сердце запылало вожделение. Это был настоящий пожар. Костя понял, что он допустил ошибку, но было уже поздно, – игра втянула его в самое себя. Он лег на пол, обхватил голову руками, пытаясь не думать о женщинах. Но всё было тщетным. Мысль за мыслью, эпизод за эпизодом, картина за картиной мелькали, путались и смешивались в Костиной голове с неистовой силой своего собственного напора. Сердце у Кости колотилось бешено; он сгорал от вожделения. Жар испепеляющей похоти охватил его с головы до ног. Все искушения, какие он претерпел за последние недели своей жизни, показались ему ничтожными в сравнении с этим поистине дьявольским искушением. Против Кости стоял половой инстинкт, то есть сама мать-природа со своей непобедимой идеей размножения. Это принимало разнообразнейшие мыслеформы; это было, как огонь всепоядающий; это казалось самым прекрасным чудом на свете; это имело мощь ядерной бомбы; на этом держался мир, и Косте стало казаться, что без этого невозможно жить. И хлынула лавина, и потекли воды, и закрутились жернова: любодеяние, прелюбодеяние, самый изощрённый блуд, дикие оргии свального разврата, рукоблудие женское и мужское, лесби и гомо, садомазо и ещё что-то такое, что может присниться только тотальным извращенцам и повернутым сексопатам – всё это смешалось в единую липкую сюрреалистическую гущу, и одной гигантской волной устремилось на Костю. И главное было не в том, что он мысленно видел, главное было в том, что то, что он видел, казалось ему вожделенным и сладким. Это была неописуемая сладость. Костя и не подозревал, что он способен дойти до такого. В его сознании звучали какие-то упоительные голоса, сверкали детали тех или иных образов. Всё происходящее озвучивалось самыми скверными и срамными словами, и слова эти казались Косте слаще мёда, слаще капель сота. Он ощущал в себе всасывающее и всепоглощающее желание оргазма. Семяизвержение манило его. Семяизвержение прельщало его. Кто-то кричал ему в уши, что прекрасней женской вагины нет ничего на свете, кто-то показывал ему страстные содрогания женских и мужских тел; короче, это был порнографический ад, и Костя перестал ему сопротивляться. Он бросил вёсла, и река похоти понесла его на камни, ещё не совершённой, мастурбации. Он летел вниз, и слышал, как какие-то голоса кричали ему: «Сделай последний шаг, и все царства мира будут принадлежать тебе!» Он летел вниз, и судорожно пытался зацепиться хотя бы за что бы то ни было. В его голове мелькнула ванна с холодной водой, но он понял, что сейчас холодная вода ему не поможет. И он осознал – ему не спастись! Но вдруг, почти в одно мгновенье с этим осознанием, в его уме ослепительно сверкнула светлая идея: пред его мысленным взором промелькнул шнур от утюга, тот самый шнур, на котором он когда-то хотел повеситься. Костя вскочил на ноги и сквозь зубы злобно прошептал: «Сейчас, твари, я вам покажу последний шаг!!!» Он бросился прочь из комнаты, босяком выскочил на двор, прибежал в сарай и с бешенством схватил валявшийся на полу шнур. Этот шнур, находившийся скрученным петлёй с того самого дня попытки Костиного суицида, именно сейчас показался Косте божеством. Костя сжал его в руке и вместе с ним опрометью кинулся к своему дому. Залетев в свою комнату, он молниеносно развязал петлю на шнуре и, сложив шнур в двое, завязал на нём тугой узел на одном из его концов. Затем он сел на колени, стащил с себя кофту и футболку и, со словами «я вышибу из тебя дурь!», нанес себе первый неистовый удар с мощностью той силы, на которую он только был способен. Жгучая боль резанула его по спине, но Костя и не думал останавливаться. Удар следовал за ударом: раз, два, три, четыре, пять, десять, пятнадцать, двадцать и т. д. и т. д. – без остановки и без пощады к самому себе. Спина у Кости пылала от боли, и эта боль, словно кислота, стала выжигать похоть из недр Костиного сознания. Это был невероятный взлёт человеческого духа над субстанцией собственного тела, и Костя не смог выдержать подобного напряжения: картинка бытия стала расплываться перед его глазами, в голове всё закрутилось и перемешалось, и Константин, будто подкошенный, рухнул на пол, потеряв сознание.
Он пришел в себя около полуночи. В доме было тихо, а в комнате пугливо сгрудился ночной сумрак. Костя поднялся с пола, машинально включил в комнате свет и первым делом посмотрел на шнур от утюга. Воспоминания о былой борьбе закрутились в Костиной голове, и ему было отрадно осознавать, что он и на этот раз вышел из борьбы победителем. Спина у него болела, но даже эта боль казалась ему отрадной. Он поднял с пола свою одежу и, неспешно, стал одеваться. Одевшись и выключив в комнате свет, он уселся на кровать в свою излюбленную позу – полу-лотос. Спать ему не хотелось, да и вообще, – ему как-то в целом ничего не хотелось. Он сидел и спокойно созерцал окружающую действительность своего внешнего мира. И, естественно, что он ничего не понял. Видение ли это было, галлюцинация ли, или игра истощенного аскезой разума? – он не стал в этом разбираться, да и не до этого ему было. Он бежал по дороге дождливой осенней ночью; справа и слева от него стояла тёмная гуща соснового леса. Он бежал от мира. Бежал для того, чтоб в одиночестве найти Истину. Он бежал долго, но силы его были не вечны, и он наконец-то остановился. Вокруг стояла тишина. Он свернул с дороги и вошел в лес. Лес был сумрачным и зловеще-мрачным. Он прошел в глубь чащи и, выбрав какое-то толстое дерево, сел под ним и оперся на его ствол спиной. С неба стал накрапывать дождь. Подул ветер, и деревья в лесу стали шевелиться. Он видел перед собой жуткую картину: безмолвные стволы столетних сосен в сумрачно-серых полутонах таинственной ночи. Кошмар был в том, что он был один. Окружающая реальность, словно насмехаясь, подчёркивала тоску его души. И пути назад не было, и впереди было всё безотрадно, а в настоящем была серая ночь и немые стволы деревьев в чаще леса. Вдруг раздался звонок мобильного в его кармане. Звук звонка телефона, да ещё в таком месте и в такое время – это уже попахивало паранойей. Он снял трубку, приложил её к уху и услышал истерический голос Прова Аристарховича Сиси: «Костя, немедленно возвращайся домой! Костя, ты слишком далеко зашел! Костя, тебе нужно обязательно пересмотреть линию своего поведения! Тебя уже полиция ищет! Ты о нас подумал?! Мы же за тебя волнуемся, переживаем!» Костя раздраженно отключил телефон и всунул его в карман. Ему стало так скверно, как не было скверно ещё никогда. Он чувствовал, что его загнали, затравили, как зверя на облаве. И вот тут-то он всё и увидел: чудовищные, зловещие рожи уродливых демонов посмотрели на него из-за деревьев. Он громко вскрикнул и… и проснулся. Ночь. Всё та же сумрачная комната в его доме; он, по-прежнему, сидит на кровати; он просто на мгновенье задремал. Всё было хорошо, кроме диких ощущений затравленности, одиночества и страха. Эти ощущения пришли в его душу из порталов только что прожитого сновидения. И они овладели его естеством. Страх смерти встал против него. Страх был внутри и снаружи, страх был повсюду. Костя понял, что те же твари, которых он видел во сне, сейчас кинутся на него и начнут его пожирать. Он сиганул с кровати на пол, в темноте прошел на кухню, включил на кухне свет и взял со стола большой и острый кухонный нож. «Теперь посмотрим кто кого?!» – пробормотал он себе под нос, возвращаясь в свою комнату. Он закрыл за собой дверь, влез на кровать, сел в свою излюбленную позу и положил возле себя нож. В комнате было темно (ибо Костя не включал свет из принципа), и Костины глаза постепенно стали привыкать к этой темноте. Он видел очертания предметов, и со временем даже стал различать силуэт казака Мамая на висящей перед ним картине. Что-то подозрительное таилось в этом силуэте, и Костя стал внимательней к нему присматриваться. Чем больше он смотрел на эту картину, тем яснее видел, что картина эта как будто светится. Костя боялся себе поверить, однако же, реальность была неопровержима – картина действительно светилась. Костя вперил глаза в эту картину и с ужасом увидел, как из неё стал сочиться туман. Он онемел от страха. Туман, сероватый и густой туман вытекал из картины и наполнял Костину комнату своей дымчатой плотностью. Костя оцепенел. Он пытался пошевелиться, но члены не повиновались ему. Сердце его неистово колотилось, а на лбу выступил холодный пот. А туман, между тем, заполнив всё пространство помещения, стал с шумом всасываться опять в картину. Картина, превратившись в огромный пылесос, всасывала густоту туманной мути, а вместе с ней и Костю. Константин и глазом не успел моргнуть, как его тело перенеслось с кровати на какую-то поляну, находившуюся где-то на опушке какого-то леса возле довольно широкой реки. Костя увидел себя сидящим неподалёку от огромного дуба-великана. Была ночь. В небе, словно игрушечный фонарик, висело расплавленное серебро луны. Справа от Кости был поросший густым камышом берег реки, а напротив Кости, на расстоянии одного метра от него, сидел казак Мамай с дымящейся люлькой в зубах. Костя всегда был реалистом, он не верил в чудеса. Но всё происходящее было чудом, и Костя понял, что у него снесло крышу. А казак Мамай, тем временем, вытащил изо рта люльку и изрёк первое слово:
-Я вас приветствую, ваше сиятельство!
Костя ничего не ответил, он только нервно сглотнул слюну; а Мамай лукаво улыбнулся, раскурил свою люльку, солидно покрутил кончик своего левого уса и продолжил дальше:
-Наконец-то мы с тобой встретились, мой дражайший друг. Не знаю как ты, но я об этом давно мечтал. Мне эти мечтания спать не давали. Думаешь, бывало, ну, когда же, когда же… да так этими мечтаниями душу себе истерзаешь, что и жизнь не мила станет. Знаешь, мой друг, кто нас может понять? Только тот, кто из такого же теста, как и мы, сделан. Вообще человек сотворён природой без инстинкта понимания: борьба за выживание, естественный отбор и прочая гиль. А мне, например, от этого грустно. Вот, к слову сказать, твоя религия, она ведь, батенька, того… религия, мягко говоря, книжная. Ты был парень как парень, жил себе и в ус не дул, а тут на тебе – зачитался! И читал-то ты, в сущности, вздор. Так, побрехеньки разные. Будда-то сам ни одной строчки за жизнь не написал; это уже потом, после его смерти ученики евоные постарались, да и то всё потому, что их старый дурень Кашьяпа надоумил. И, заметь себе, всё через время, всё на базе воспоминаний, так сказать, из горнила субъективного опыта. Нет, братик, нет… в книгах правды – кот наплакал! Побасенки, да и только! Ну, ты на себя посмотри: был нормальным, здоровым человеком, а докатился до того, что в картину попал и с казаком Мамаем по ночам стал беседы вести. Ты вот сомнения побеждал, а что толку? Победить сомнения – это значит в них усомниться. А победить всё, это значит усомнится во всём, в том числе и в собственной победе над сомнениями. Галиматья получается. Абсурд на лицо. От этого у тебя и крышу снесло. Эх, мой милый друг, вопросы надо правильно ставить, ибо вопросы штука тонкая. Главный вопрос для человека: зачем ему жизнь дана? Но фокус весь в том, что нельзя задавать себе этот вопрос. Если человек его себе задал – всё! Тут уж на лицо диагноз. Счастливый человек вопросы задавать не станет. Задавать вопросы – удел людей нездоровых. Ведь кто в мире прав? Правы миллиарды, а не единицы. У миллиардов хороший аппетит, у миллиардов здоровый и крепкий сон, у миллиардов нервишки не шалят, у миллиардов сердце весёлое и душа простая. А что у единиц? Нервоз, истерия, эмоции, надрывы и вера в то, что они сами себе не могут толком объяснить! Тьфу!!! Даже говорить об этом противно. Всё дело в страхе. Ежели человек боится любви, то грош ему цена. А это ведь и твоя проблемка тоже. Для мужчины невозможно любить жизнь, если он перестал любить понятие «женщина». Это тупик, или, лучше сказать, большая выгребная психологическая яма. И, если говорить по правде, то из этой ямы один выход – в дурдом! Вот, говорят люди: ад, ад, ад! А что такое ад? Ад – это когда нет возврата. Поверь мне, наступит когда-то для тебя такое время, что ты будешь желать, да поздно будет. Да и не в этом дело и суть тоже не в этом. Суть в том, что один в поле не воин. Человек без совокупности других людей имеет значение равное нулю. Спастись можно только всем вместе. Для того и церковь, для того и мечеть, для того и синагога, для того и ашрам. А ты оторвался от людей. Ты ушел в пустыню и в ней заблудился. Даже если допустить, что это неверно, что это ошибка или фантом, то и с другой стороны получается не лучше. Мир не нуждается в спасении, – вот что получается, если смотреть иначе. А разве не так? Зачем, например, Нине нужно спасение? Зачем нужно спасение Прову Аристарховичу Сисе? Люди не выходят из сансары потому, что им и в ней хорошо. Да и, при всём желании, все не могут стать, как Будда. Тут человеческая самобытность своё берёт. Мы не штамповки и не микросхемы пластмассовые. Так что оставь своё спасение при себе. Эх, эх, эх… никогда не мог понять, в чём кайф быть спасителем? Ты вот в спасители метишь, а по какому, собственно, праву? Кто ты такой? И вообще: достоин ли ты им быть? Вот в чём вопрос. Один мудрец как-то изрёк: «Тот, кто считает себя правым, не может стать лучше!» Выше этой истины, истины нет! Законченное совершенство так же невозможно, как и законченный космос. У человека всегда должно оставаться место для шага вперёд. Ежели этого места не будет, то человек со временем превратится в дурака. Ну, скажи мне, скажи только честно: разве ты безгрешный? Вспомни свою жизнь, вспомни все детали своей жизни, вспомни своё прошлое давнее и недавнее… разве тебе не стыдно за всё плохое, что ты в жизни сделал? Стыдно, братик, стыдно! Себя не обманешь. А ты ещё Буддой стать захотел. На твоём месте я бы постеснялся. Думать головой надо, прежде нежели что-то делать. Да и не даром говорится, что идущий истинным путём не найдёт отпечатков колёс. А это тебя напрямую касается, ты ведь не самобытен. Твои поступки, поступки отнюдь не оригинальные – подвижничеством многие страдают. Слава богу, что это болезнь возрастная. Тебе нужно собственный путь искать, да так, чтобы «без отпечатков колёс». Вот взял бы, да и поставил себе цель – сделать, скажем, семь тысяч добрых дел за свою жизнь. Было бы благородно и высшей степени оригинально. А так что? Одна суета! Пойми ты, пойми раз и навсегда: в жизни существует лишь одна аксиома: истина в вине! Противоположности здесь нет. Противоположность – иллюзия! Конечно, приятно иногда быть рабом иллюзий, но не до такой же степени. Мир чудесен, и чудесен он потому, что миг не повторим. Цени этот миг, люби этот миг. Только так можно стать счастливым. Что толку в твоём аскетическом постоянстве, если ты тратишь на него неповторимые мгновенья своей неповторимой жизни? Так можно и чудовищем стать. Да ты им почти уже и стал. Посмотри на себя, посмотри внимательно… разве ты не видишь, что у тебя нет сердца? Ты стал пластмассовым, ибо ты фанатик. Ты истязал себя с жестокостью маньяка, а ради чего? Ради тупого слова «нирвана»! Главного ты, братик, не знаешь. Ты не знаешь того, каким должен быть человек. Для истинного человека «миг божественной истины в пьяном бреду», всегда будет дороже ханжеской скуки вечного рая. Ты можешь меня не слушать. Ты можешь послать меня в задницу. Я всё стерплю. Главное, чтобы ты себя пожалел. Полюби себя, мой друг. Истинно тебе говорю, – полюби себя. Без этого всё будет бессмысленным. Не веришь? Хорошо. Не верь. Но только скажи мне: что тебя ждёт дальше? Твой путь есть путь в никуда. А с твоими наклонностями у тебя одна дорога – в монастырь. И это в случае лучшем. Ну, а в случае худшем? У тебя ведь нет личных интересов, ты их променял на религиозную абстракцию. Весь твой личный интерес в дырке от бублика. Нельзя жить с дыркой от бублика за душой. А всё из-за того, что ты сам себя обманул. Да, да, да! Ты лгун. А разве не так? Ты хочешь избавиться от желаний, причём хочешь этого с упрямством безумца… а ведь это ложь! Желание не иметь желаний – то же желание. Противоречие на лицо! И в этом суть твоего самообмана…
Этого уже Костя не выдержал. Он с гневом посмотрел на Мамая и яростно выкрикнул:
-Это ты лжешь!!! Ты всё перекрутил и извратил!!! Ты лгун, а не я!!!
-Я лгун?! Я?! Я?! – возмущенно парировал Мамай. – А вот давай мы возьмём и проверим, кто из нас лгун?! Смотри: вон река! Пройдись по воде, покажи мне свою правду!!! Давай, давай!!! Пройдись, прогуляйся!!! Что?! Кишка тонка?! Значит, нечего умничать тут. Слишком ты прыткий, как я посмотрю!!! Тебе далеко не то что до Бога, тебе далеко до самого скромного ангела. Бог сотворил землю, луну и солнце! Бог сотворил вселенную! А что сотворил ты? Не-хе-ра!!! Тебе тридцать лет, казалось бы, взрослый человек уже, а в голове ветер!!! То подсобником на стройке вкалываешь, то грузчиком на базе. Да что ты, глупее всех что ли?! Получил бы образование, путь бы в жизни себе достойный пробил, не век же с лопатой ишачить!!! Вот на что нужно свою энергию тратить. Люди в тридцать лет серьезную семейную жизнь ведут, детей растят и воспитывают, а ты что?! Сею, вею, повеваю!!! За ум надо браться, мой друг, пока не поздно!!! Вот скажи мне: почему маньяк стаёт маньяком, а Аватар стаёт Аватаром? Не знаешь? Так я тебе скажу!!! Предопределение миром правит, понимаешь?! Предопределение!!! Предопределение ещё никто не отменял. Судьба, братик, штука суровая. Железобетонная, можно сказать, штука. Себя не переплюнешь. Вор апостолом не станет. Самая трудная вещь на свете – это познать тайну. А тайна есть!!! В ней-то, в тайне всё и дело. Ты её никогда не узнаешь, если я её тебе ни открою. Благодари небо за то, что я добр. Напряги свой слух и слушай внимательно, я дважды повторять не буду. Понимаешь, братик, тайна в том, что я есть ты, а ты есть я. Вот так вот оно всё и сошлось, такого даже в кино не придумают. Так что, братик, или мы объединимся в едином порыве к единой цели, или же, в противном случае, – либо ты, либо я. Третьего не дано. Да и предчувствие у меня имеется, что вместе с тобой под одним небом я вряд ли уживусь. А предчувствие мое меня никогда не обманывает.
Сказав это, Мамай вытащил, из висевших у него на поясе ножен, нож и, протянув его Косте, сурово и строго произнёс:
-Вот он нож. Бери его, братик, бери. Ну же, давай смелей! Не будь трусом!
Костя с минуту смотрел на нож и колебался: брать или нет? Однако, соблазн взять нож был таким сильным, что Костя не устоял и взял. Мамай улыбнулся одобрительной улыбкой и зашептал зловещим голосом:
-Я твоё сомнение, сомнение во плоти. Убей меня. Убей без жалости! Убей, как бешеную собаку! Что ты на месте застыл?! Не можешь? Ха-ха-ха-ха-ха! Я так и знал. Заповеди Будды мешают?! А ты плюнь на них. «Все дрожат перед наказанием, все боятся смерти – поставь себя на место другого. Нельзя ни убивать, ни понуждать к убийству». Какие старые слова! Они такие старые, что их пора выбросить на помойку. Плюнь на них; просто плюнь, да и всё! Ну же… давай, давай! Будь мужчиной! Что?! Слабо?! Ну, тогда убей себя. Убей, убей… у тебя другого выбора нет. Либо ты, либо я – это аксиома! Меня ты убивать боишься, значит – убей себя. Прикончи себя, мой друг! Сделай шаг! Представь, что ты жирная свинья, и всади в себя нож!
И тут Костя увидел, как казак Мамай, глядя на него, начал бешено вращать глазами в разные стороны, причем его левый глаз крутился в одну сторону, а правый в другую. Всё стало переворачиваться у Кости в сознании. Смотря на Мамая, Костя видел, что Мамаево лицо стало превращаться в какую-то отвратительнейшую лисью морду, и вместе с тем лицо это было как бы тем же самым. Константин понял, что разум покинул его, и в его душе вспыхнуло понимание того, что он стал душевнобольным, что он стал сумасшедшим, что он стал невменяемым психопатом. Стержень Костиной личности бесследно исчез. Костя в мгновенье перестал понимать себя самого. Не было ни прошлого, ни будущего, ни настоящего; а было только одно: истерическое параноидальное помешательство. И сквозь это помешательство Костя видел противнейшую лисью образину казака Мамая, которая, издевательски насмехаясь и присюсюкивая, зловеще шептала Косте: «Убей себя, убей! Хе-хе-хе! Убей, убей, убей! Ха-ха-ха!» Это напоминало горячечный бред, это было похоже на солидный нарко-передоз. Нельзя было понять, где всё это происходит: в сознании ли или вне сознания? В порыве судорожного отчаянья Костя поднял голову к небу и пересохшими губами страдальчески прошептал: «Отец, помоги!!!» И тут же в Костином сердце кто-то слёзно отозвался: «Не верь ему, он вурдалак!» Жуткий страх обрушился на Костю, но сквозь этот страх, в одно и то же мгновенье с ним, вырвалась из Костиного сердца вспышка непокорённого мужества. И Костя закричал. Он закричал дико и исступлённо:
-Ах ты ж сука!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
И понеслась драка, драка не на жизнь, а насмерть! Костя, молнией, бросился на Мамая, а Мамай бросился на Костю. Они сцепились словно злобные псы. В руке у Кости был нож, однако Мамай успел перехватить его руку своей цепкой железной рукой. Костя подсел и своей свободной рукой схватил Мамая за ногу, при этом он навалился на Мамая всем весом своего тела. Мамай не устоял и упал, но, падая, потащил за собой Костю. Они грохнулись наземь. Завязалась длительная борьба: Мамай пытался оседлать Костю, а Костя пытался оседлать Мамая, но ни у того, ни у другого долгое время ничего не получалось. В итоге, Косте, при помощи каких-то невероятных усилий, всё же удалось оказаться сверху дьявольского казака. Мамай отчаянно сопротивлялся: одной своей рукой он удерживал Костину свободную руку, а другой рукой удерживал ту Костину руку, в которой был нож. Костя давил на Мамая что есть силы, но тот не уступал. И тогда Костя, будто разъярённая собака, зубами вцепился в пальцы той Мамаевой руки, которая удерживала его руку с ножом. Мамай закричал от боли и ослабил хватку. Костя, движением вверх, вырвал свою руку из руки Мамая, а следующим своим движением нанёс тому смертельный удар ножом в горло. Мамай начал хрипеть и конвульсивно дёргаться, а из его горла хлынула черная кровь. Константин же останавливаться не стал: он бил Мамая ножом, бил долго и без пощады, бил куда попало и как попало: в голову, в лицо, в шею, в тело – и так до тех пор, покуда Мамай не превратился в кровавое месиво.
Костя остановился. Какая-то густая пелена упала с его глаз, и он наконец-то всё увидел. Увидел то, что он сидит у себя в комнате, в которой почему-то горит свет, сидит на полу, сидит с кухонным ножом в руках, а перед ним, на полу же, лежит, искромсанная ножом в хлам картина, на которой когда-то был нарисован казак Мамай. Осознание навалилось на Костю, горькое, обжигающе-жгучее осознание. Он с таким проникновением всё понял, что чуть не упал от этого понимания в обморок. Он потратил столько сил на то, чтоб достигнуть нирваны, а достиг лишь того, что стал обыкновенным сумасшедшим. Костя бросил нож на пол и обхватил голову руками. Сердце его разрывалось от переживаний. Вся горечь этого бренного мира навалилась своей непомерной тяжестью на Костину душу, и душа эта, разорвавшись на части, заплакала. Это был скорбный плач. Это были муки рождающегося Бога. Рыдания рвались из него потоком. Костя упал на пол и завыл от страданий. Он плакал без обвинения кого бы то ни было, плакал от того, что он сделал всё, что мог, но так ничего и не смог. Ему было горько, просто по-человечьи горько. Он вздрагивал от рыданий, свернувшись клубком на полу; а рыдания, между тем, стали незаметно превращаться во что-то иное, совершенно неописуемое. В них появилась какая-то сладость, которая как бы шептала Косте, что всё это не даром, что всё это так и должно быть. И вместе с этим по телу Кости стала разливаться тихая, прекрасная радость. И Костя вдруг, сам от себя этого не ожидая, стал улыбаться, улыбаться сквозь слёзы. И красота мира прикоснулась к Костиному сердцу, и радость высшей духовной благодати затопила его душу своими горячими водами. Сладость познания тайн вселенной упала на Костю, как падает на притихшую землю пушистая восторженность первого зимнего снега. Сладость познания смысла собственного бытия низверглась на Костю так же, как низвергается на алчущие поля жизнедатная мощь весёлого майского ливня. В одну секунду Костя понял всё, познал всё и уразумел всё. Его состояние было выше любых описаний, ибо он познал то, о чём я не скажу более ни слова, дабы не опошлять своим сухим прозаизмом ту великую тайну великого человечьего сердца, с которой под силу совладать одной лишь поэзии, да и то лишь тогда, когда она сама излилась из сердца человека, который пережил нечто подобное.
Итак, всё закончилось тем, что Константин встал на ноги и внимательно оглядел свою комнату. Затем он спокойно вышел из дома и направился к собственному сараю. Прихватив из сарая молоток и гвоздь средних размеров, он вернулся в дом. Потом он взял стул, поставил его посреди своей комнаты, влез на него и, стоя на нём, вбил молотком гвоздь в потолок, не забыв напоследок загнуть его крючком. Затем он слез со стула и взял с пола шнур от утюга, на котором он когда-то хотел повеситься и которым он себя бичевал, чтобы избавиться от похоти. Этот шнур Костя внимательно оглядел и, развязав на нём завязанный узел, связал на нём петлю. С петлёй на шнуре он влез на стул и прикрепил эту петлю к вбитому в потолок гвоздю. Он отпустил петлю, и петля стала свисать с потолка и плавно качаться из стороны в сторону. Костя спрыгнул со стула на пол и поднял с пола нож. Далее он просунул рукоять ножа в пасть петли и резкими движениями стянул эту пасть вокруг рукоятки ножа. Отпустил и, отойдя в бок, посмотрел на получившуюся картину. Картина эта была потрясающа по своей образности и силе: на белом потолке висела и покачивалась петля, в которой торчал нож, а под этим ножом, как выкинутая иллюзия, свидетельствовавшая о достигнутом совершенстве, валялся изрезанный в клочья портрет казака Мамая.
-Что ж? Это символ моей борьбы и моей победы, – тихо прошептал Костя и также тихо добавил. – Прощай великий символ, прощай навсегда.
Константин прислушался к собственному сердцу. В его сердце был мир, в его сердце была сила, в его сердце была радость, в его сердце была благодать; и он знал, что это теперь уже никогда не закончится. Перед тем как выйти из комнаты он напоследок подумал: «Это только начало, друже! Это только начало; так как увидели мои глаза стерву, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами; и стерва эта одета в самые дорогие шмотки и украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держит она в своей руке золотую чашу, наполненную мерзостями и нечистотами блудодейства своего. А на лбу у неё имя: тайна! Это Вавилон великий, мать мерзости и блядства. И это всего лишь начало… это, друже, всего лишь начало!»
Константин остановил свои мысли, так как в данный момент ему не очень-то хотелось думать и размышлять. Потом он в последний раз оглядел беглым взглядом свою комнату, усмехнулся, выключил в комнате свет и вышел из неё затем, чтоб уже никогда в неё не вернуться. Через несколько минут Костин дом опустел, и колючая декабрьская тьма проглотила одинокий Костин силуэт. И была ночь…

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

Константин Петрович Саторинко был сегодня не в духе, – всё как-то не ладилось у него в течении этого монотонного дня; но, несмотря на это, к вечеру всё как-то смазалось и сгладилось, и неприятные стороны деловых, бытовых и прочих вокабул сменились привычным домашним прозябанием, которое, быть может, тоже было бы несносным, если бы это всё воспринимать на волне сухой трезвяни. Крути не крути, а рюмка как всегда себя оправдала, во всяком случае вечерок вполне удался, и Константин Петрович это почувствовал, особенно после того, как накатил «седьмую». Захотелось послушать радио; включил и, издав густую алкогольную отрыжку, мутными глазами посмотрел на черный квадрат радиоприёмника, а ушами вцепился в исходящий из старенького динамика звук. Бытие мгновенно поломалось, ибо в комнате засуетилась нежнейшая восточная музычка, сквозь которую бодрый голос ди-джея сладенько промурлыкал: «Лучшие люди древности, следовавшие Пути, достигали невообразимых, удивительных результатов, глубину которых невозможно постичь! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели! С вами в этот поздний час в прямом эфире наша интеллектуальная передачка «Философское радио» и я, её постоянный ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. Как и всегда, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:
«Однажды философ Кратил спросил у философа Гераклита:
-Учитель, что есть смерть?
-Хе-хе! – усмехнулся Гераклит и замолчал.
-Что же вы ничего не отвечаете, учитель? – спросил нетерпеливый Кратил.
-Да я ведь, сынок, ещё не умер. Так что придёшь ко мне за ответом после моей смерти, и чем позже ты придёшь, тем лучше будет для нас обоих. – Ответил мудрый Гераклит и от всей души расхохотался».
Вот такая, дорогие друзья, притча; а тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с удовольствием сообщаю, что с вами в этот поздний час в прямом эфире передача «Философское радио» и я, её неизменный ведущий – Мафусаил Сысоевич Прыщ. Дорогие друзья, сегодня в нашей традиционной рубрике «Литературная колонка» вы услышите заключительную часть радиочтения романа «История одного Будды» и, кроме этого, сможете услышать наше интереснейшее интервью с автором этого романа, который в данный момент присутствует в нашей студии в качестве безотносительного аспекта на надежду радикального понимания того, о чём вообще у нас пойдёт речь когда мы дерзновенно решимся сопоставить императив Будды и Гамлета в отношении глубины их субъективных экзистенций, или…»
Константин Петрович выключил радио для того, чтобы выпить очередную рюмку чачи в тишине, – он терпеть не мог пить вне тишины, хотя частенько приходилось делать ему и это. Итак, налил. Выпил, стал закусывать жареной камбалой и, едва закусив, увидел, как открылась дверь, и на пороге комнаты воздвиглись задрапированные в ночную рубашку соблазнительные телеса его дражайшей супруги.
-Тебе чего? – сердито спросил Константин Петрович у своей жены, но в оттенке своего голоса постарался припрятать свою изрядную нетрезвость.
-Костюша, да я это… – голос у Нины Васильевны затрепетал, – в общем это… может, хватит нам уже.
-Что хватит? – с наигранным недоумением спросил в свою очередь Константин Петрович, как будто не понимая, о чём идёт речь. Супруга сразу же раскусила своего супруга и, не сумев выдержать над своим эгоизмом такого издевательства, с преувеличенной обидой в голосе произнесла:
-Костя, тебе что обязательно нужно размазать простые человеческие отношения?!
-В смысле?
-Только не надо претворяться, ты и так всю жизнь претворяешься!
-Слушай, Нин!..
-Нет, это ты послушай!
Однако Константин Петрович слушать не стал, – желчь униженного мужского самолюбия вырвалась из его рта так же, как вырывается зазубренный и опостылевший театральный монолог посредственной пьесы у актёра-неудачника, который не в меру ломается на сцене и постоянно переигрывает:
-Я пьян! Да, черт возьми, я пьян! И хочу напиться ещё больше, потому что я себя уважаю! А ты мне нервы мотаешь! Нина, я тебе по-человечески говорю: не буди лихо, пока оно тихо!
-Ага, так ты герой?! – ввернула Нина Васильевна.
-Слушай, ты!.. – Константин Петрович хотел пустить в ход нецензурное ругательство, но удержался.
-Что я?! Что я, Костя?!
-Что ты? А я тебе скажу «что ты»! Ты приходишь ко мне, когда у тебя между ног зачесалось! Тебе плевать на то, что я отец твоих детей! Тебе плевать на то, что я ишачу, как папа Карло! Ты думаешь только о себе и о том, как тебе удобно! А теперь я тоже стал, как ты! Я достиг нирваны, и мне на всё насрать!
-Тряпка, – прошептала себе под нос Нина Васильевна и повернулась, чтобы выйти из комнаты.
-Тварь!!! – с бешенством заорал Константин Петрович на всю комнату и издевательски присовокупил. – Поститься тебе надо больше, а не можешь поститься – купи себе самотык!
Нина Васильевна ничего не стала отвечать; одев своё лицо в арктический холод, она горделиво вышла из комнаты мужа, но, уходя, успела обронить в виде печальной фразы шипящую и острую шпильку:
-Да… нет мужчин в этом доме.
Дверь в комнату закрылась, и Константин Петрович остался в комнате один. Последняя фраза жены достигла своей цели, и настроение у Константина Петровича стало портиться; хотя портилось оно не долго, ибо как может долго портиться настроение у мужчины, если на его столе находятся бутылка, закуска, табак и верная трубка. Поэтому-то Константин Петрович, осмыслив своё отношение к бытию, сразу же взялся за дело: выпил рюмочку, закусил, налил ещё одну, выпил и опять закусил. После чего забил себе трубку, закурил и включил своё старенькое радио.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Была ночь. Город окутала пластмассовая рычащая тьма. Улицы, дома, деревья пугливо прятались друг от друга в руинах ночной отчуждённости. Луны и звёзд не было – всё пожиралось тяжелыми и мрачными облаками. Уличные фонари дрожали от страха своим нервным освещением, как будто им хотелось о чем-то рассказать, но так чтобы никто об этом не услышал. Дул ветер. Время изживало самое себя, и некому было обращать на это внимание – город спал, и ему снились страшные сны. Озябшее одиночество скрывалось в рыхлых сплетениях холодных подворотен и, не каясь, провожало редкого прохожего увесистой толикой своего ядовитого и хмурого презрения. Движения не было, разве что, время от времени, пустынные улицы удивлённо окидывали своими печальными взглядами редкий силуэт ночного такси. Пространство ночной действительности извергало из себя свою собственную атональность. Всё утонуло в какой-то цепкой силе. Казалось, что во всём этом недостаёт равновесия, но это было не так. Равновесие было, и Костя Саторинко его чувствовал, а вернее – он сам и был этим равновесием. Человечье сердце – бездна; однако, Костя изжил эту бездну. Не было нужды что-то исчерпывать, ибо не было страха и не было сомнений, а значит всё было замечательно. Ночь, ветер, пустынные переулки??? А разве в этом нет счастья? Разве в этом нет красоты? Солнце не светит с небес, оно светит изнутри; поэтому и смерть побеждается смертью, поэтому и ночь может быть светла, как день. Когда человек-тигр убит, приходит великая гармония, и разум осознаёт, что править рукой может только он. Спуститься в ад собственной души, убить кровожадную тварь и выпустить пленных на свободу, а после этого идти по ночному городу и, увидев крадущегося в темноте кота, сказать ему: «Привет брат-кот!», а в ответ услышать ласковое «мяу!» – это значит проводить время не зря; это значит, что планы поломались, а вместо них воздвиглось нечто новое.
Итак, Костя шел по улице: с левой стороны от него тянулся бетонный забор автостоянки, а справа едва различалась во мраке вереница мещанских домиков, которые были так-сяк озаборенны, и напоминали собою мишуру театральных декораций. Впереди виднелся перекрёсток. Это было место сюрреалистической фантасмагории: тут стояло серенькое, мрачноватое, старое, неказистое, длинное, четырёхэтажное здание бывшей студенческой общаги, а против него (через ухабистую улицу) светился привлекательными огоньками круглосуточный магазин с вызывающим и многообещающим названием – «ДИКИЙ ЗАПАД». Костя дошел до перекрёстка и остановился. На него со стороны магазина бежала стая бродячих собак – пять-шесть разношерстных, довольно крупных псов. И Костя их возлюбил. Он возлюбил их мгновенно, неистово и как-то по-детски. Он был один, и во всём мире, кроме этих собак, не было никого, кто бы мог его понять. Но собаки были всего лишь глупыми собаками, и им не было дела до благородных порывов ничтожного человеческого сердца: увидев Костю, они словно осатанели и, кинувшись всей стаей к нему, принялись бешено рычать и лаять, впрочем, по свойственной бродячим псам осторожности, держались от Кости на некотором расстоянии, злобно присматриваясь, принюхиваясь и зловеще задавая свой собачий вопрос: «р-р-р-р-р-р-р-р-р-р?!» Костя не думал ни секунды: здесь, ночью, в пустыне своего одиночества он стал перед этими собаками на колени и показал им свои добрые руки. И что-то неслыханное произошло во вселенной: глупые собаки удивились! Такого они ещё не видели. Они были готовы ко всему, но только не к этому. Рычание куда-то ниспроверглось, и из собачьих глаз на Костю посмотрело разумное недоумение. Собаки стали ходить вокруг коленопреклонённого человека, – они нюхали воздух и, подходя всё ближе и ближе, как бы спрашивали своими безмолвными звериными глазами: «Кто же ты, гав тебя побери, такой?» И вдруг одна из них (самая крупная) весело завиляла хвостом, за ней другая, третья и так все. Они обступили Костю, и пошла нежность: одна лизала Косте руку, другая норовила лизнуть в лицо, третья терлась о колено и ласково повизгивала – словом, пошла кутерьма. Костя был счастлив – они его узнали; а они ласкались к нему и своим преданным визжанием говорили: «Ну наконец-то, наконец-то ты родился!» А потом Костя встал и пошел своей дорогой, а собаки побежали своей, – им уже не терпелось возвестить всему собачьему миру о том, что Благословенный опять пришел на эту жестокую землю.
До рассвета оставалось часа четыре; время было Костино, и он на абсолютном расслабоне шел и не думал о цели своего пути. Он заходил в какие-то закоулки, брёл через какие-то подворотни, попадал в глухие тупики, шел мрачными улочками и через несколько часов вышел к центральному рынку. Несмотря на раннее время на рынке своим ходом шло своё традиционное шевеление – работал опт, и торгаши-перекупщики тарили у селян овощи и фрукты по договорным, закупочным ценам. Здесь витал деловой дух, и все держали ухо востро, как говорится: «Не зевай Хомка, на то и ярмарка!» Вообще-то, это было непростое движение, и человеку неискушенному было не так-то просто всё ухватить, уяснить и понять: кто-то куда-то бежал с пустыми ящиками в руках, где-то создавался искусственный ажиотаж, служащий поводом для кражи двух-трёх мешков картошки, чуть поодаль шла неистовая перебранка между торговками зеленью из-за нескольких пучков петрушки и т. д. и т. п. Здесь было принято пить из одноразовых пластиковых стаканчиков гнусные растворимые помои, которые все почтительно называли «Кофе!» То тут, то там звучали ругань, смех и плоские остроты. Везде и во всём выказывалось ядро народной жизни, и оно было без позолоты и перламутра. И Константин всосался в этот водоворот. Ему, просидевшему около двух месяцев в четырёх стенах своей комнаты, весь этот шум и гам казался волшебным карнавалом. Он ходил и ко всему удивлённо приглядывался, словно сон видел. Минут двадцать он простоял возле прицепа с капустой, слушая как бородатый, похожий на козла, фермер торговался с толстой, красномордой бабой-перекупщицей; долгое время Костя смотрел на то, как два бравых, крепко сбитых, здоровенных молодца – легко, играючи – перекидывали мешки с золотистой цибулей из одной машины в другую. А потом Костя увидел туши, переполовиненные вдоль, красно-белые говяжьи туши, – их проворно таскали молодые и расторопные ребята-грузчики, на лицах которых было написано, что они уже и похмелиться успели. Вдруг кто-то дотронулся до Костиного плеча; Костя вздрогнул, оглянулся и увидал перед собой плотненькую тётю в ветхом овчинном полушубке с причудливой, не по погоде, шляпкой на голове.
-Сыночек, купи петушка!
-Что?..
-Петушка, говорю, купи… я по дешёвке отдам.
-Нет, мне не надо…
-Сыночек, ты такого петушка на базаре не найдёшь. Сама кормила. Кукурузкой да пшеничкой. Купи, сыночек, выручи бабушку…
Костя, растеряно, похлопал себя по карманам и с сожалением произнес:
-Рад бы в рай, да грехи не пускают. Денег нет, родненькая…
-Эх, сыночек, обманываешь ты меня… ну, да Бог с тобой, – скорбно выдавила из своего рта тетя и тут же, в момент забыв про Костю, схватила за рукав какого-то проходившего мимо мужичка и затянула свою прежнюю песню. – Сыночек, а сыночек, купи петушка!
Костя улыбнулся и пошел своей дорогой, но, уходя, успел расслышать, как мужичок сварливо пробурчал: «Да ну тебя, мать, к хренам с твоим петушком! Ты мне лучше скажи где тут сто грамм накатить?!»

Светало, и город постепенно стал оживать. На улицах стала исподволь нарастать суета: кто-то шел на рынок, кто-то поторапливался на работу, кто-то брел на «точку» за чекушкой, кто-то ковылял по улице и заглядывал в мусорные баки в надежде, что милостивая фортуна на этот раз будет более благосклонней, нежели в прошлые дни; то бишь: заструилось обыкновенное человечье шевеление, и, словно приноравливаясь к мимобежному дребезжанию начинающегося дня, небо стало сыпать на землю крупные хлопья первого снега. Всё словно повеселело; будто бы действительность смягчилась до уровня сказки. Это была очаровательная мистерия, которой не хватало, разве что, детского смеха, и, быть может, по этой причине, никто из прохожих в неё не верил. Я сказал «никто»? Прошу прощения, я хотел сказать: «никто, кроме Кости»! Да, Костя верил в эту сказку, ибо он сам был её главным героем. Он шел по городу, как зачарованный. Пройдя В-ский проспект, Костя свернул на Б-кую улицу – эта улица была пешеходной, и на ней стояли классические скамейки и ещё более классические урны возле скамеек. Тут почти не было прохожих, и Костя почему-то этому несказанно обрадовался. Он сел на одну из скамеек и поднял к небу своё лицо. Много ли человеку нужно для счастья, если умеешь довольствоваться тем, что имеешь? Раннее утро, мохнатые хлопья снежинок, мир в душе и сознание того, что ты сам себе господин и слуга, – разве этого мало? И Костя наслаждался; он летел; он был где-то «там» и в то же время в высшей степени где-то «здесь». Время же стало маслянистым и вязким, как расплавленная смола, и в нём, будто в иллюзорном действе, происходили невероятные и простые чудеса: прошел живописно-сердитый дворник с метлой; перелетая с дерева на дерево, мелькнула стайка оголтелых синиц; прошмыгнула, куря сигаретку, какая-то клубная девочка со взрывной тиной розовых волос на голове; и, наконец, к Косте на скамейку подсела прямо-таки волшебная бабушка: маленькая, сухонькая, согнутая крючком, улыбчивая-улыбчивая, в пёстрой вязанной шапочке с пакетиком и сумочкой в руках.
-Ой, вот это шла с базара, – я там пирожки с капустой покупаю, – смотрю: человек сидит и светится весь. Думаю, или кажется это мне, или, может, это на самом деле. Пригляделась – действительно! Чудеса! Подхожу ближе, смотрю на вас, а вы сияете, как солнышко. Сейчас, сейчас, миленький вы мой, сейчас я вас апельсинкой попотчую. – Сказав это, волшебная бабушка взялась за сумочку. – Ой, ой… где же это тут у меня?! Вот всё я забываю. Недавно вспоминала этот мотивчик – «на-на-на… ла-ла-ла… на-на-на» – и так, знаете ли, и не вспомнила… вернее, вспомнила мотивчик, а кто композитор так и не згадала. А вы не знаете кто? Чайковский или Глинка? Ага! Нашла! – и волшебная бабушка протянула Косте огромный, глянцевитый, оранжево-красный апельсин.
-Спасибо! Спасибо, бабулечка! – возблагодарил Костя и с глубокой вежливостью изрёк. – А, может, бабушка, я просто зеркало, в котором вы увидели своё отражение?!
-Ой! А это замечательная мысль! А у меня, вы знаете, – коты! Ой! Это такие разбышаки! Это у Лермонтова:

И скучно, и грустно, и некому руку подать…

-Ой! Вы знаете, как я в юности любила Лермонтова и Пушкина. Я хотела вам сказать, что моя соседка ногу сломала. Так я теперь волонтерский подвиг совершаю, – помогаю. А она такая своенравная, ругает меня и бранит, а сама – актриса, всю жизнь в театре, лет тридцать почитай, и видная такая женщина, как графиня. А мне ещё и в церковь надо, и в синагогу, и до баптистов, и к иеговым… я везде хожу. А вчера пошла в энергосбыт, а книжку по свету дома забыла. Всё я забываю, всё забываю! То тут забуду, то там забуду! Ах, «Униженные и оскорблённые», ранний Достоевский. Я обожаю раннего Достоевского и раннего Толстого, а позднего не люблю, слишком много Lex! Ой! Со мной недавно такой случай произошел. Кормила я собачек во дворе, так одна из них чуть меня не укусила. А у меня трубы на кухне проржавели, и кот мой что-то приболел, ничего ест не хочет. Ой! Я вам сейчас такое расскажу. Вышла я в аптеку за валерьянкой. Прохожу через нашу арочку, а там (в арочке) кто-то по большому сходил и десяткой подтерся, и тут же эта десятка прямо возле кучки и лежит. Так я её взяла аккуратненько, в пакетик положила, домой пришла, салфеткой с неё всю грязючку вытерла и пошла в магазин, и хлеба на эту десятку купила. Спасибо, Господи, что не забываешь ты про нас! Мне в этом году 95 будет, всё-то Боженька меня терпит, не хочет к себе забирать. А я, прости меня Господи, и рада! Любо мне на свете жить. Ой! Побежала я. Нужно ещё к соседке заглянуть, а потом в храм на службу…
Старушка ушла. Костя остался один. Сидел. Думал. Созерцал. Потом, съев подаренный апельсин, встал со скамейки и пошел в сторону парка. Идти было не далеко – несколько кварталов вниз к набережной. Снежить тем временем перестало, и сквозь пелену серых облаков стали пробиваться весёлые солнечные лучи. День обещал быть погожим. Костя перебежал улицу, обошел здание Облсовпрофа и вырулил к цели своего пути.
Парк. Акации, клёны, липы, дубы, платаны; едва-едва присыпанная первым декабрьским снежком, и ещё не прихваченная морозцем упругая зелень мелкой травы; весёлые солнечные блики на старых стволах нагих деревьев и бодрые коленца задорных синиц. Умиротворённость. Тишь. Покой. Гармония. Равновесие. Дышится легко. А вот куча прелой, коричневой листвы возле поваленного ствола засохшей акации, а вот мощенные мелким щебнем дорожки и вырезанные невесть-кем сказочные фигурки деревянных зверушек на парковой полянке, а вот и сиротливо-безмолвное пространство закрытого летнего кафе, и снова деревья, деревья, деревья…
Костя гулял по парку часа два: созерцал виды, слушал музыку тишины, с упоением целовал деревья, радовался и думал. О чем он думал? Да так, всё о каких-то предметах глубоких и неуловимых. Ему казалось, что, если цепь спирали создана из кругов, то круги эти, непременно, должны образовывать независимые друг от друга бесконечные порталы, войти в которые можно лишь после того, как в долю секунды проживёшь всю длину спирали целиком, измеряя сущность прожитого отказом от измерения, то есть не переживанием конкретного момента в произвольности случайных эмоций, но так, словно чёрное превратилось в белое, или на лоне жажды стяжательства просветления вырос вдруг цветок антонима человечьему сердцу и желание поверить во что-то во что бы то ни стало замкнулось в чудо антимира, который давным-давно разжевали и разгадали, а теперь всё просто повторилось, но только с тобой самим, то есть в чуть другом круге спиралеобразной замкнутости, судя о которой можно и подумать, и сказать, что вряд ли кто-то когда-то был для неё кредитором, ибо «твоё и моё» преходящи; и, стало быть, либо вообще нет Пути, либо же Путь вечен. А потом Косте неожиданно пришла мысль, что взгляд умирающего старика подобен взгляду младенца; и ещё он вспомнил бродячую женщину – Вику. Костя отчетливо припомнил как из этой Вики, за день до её смерти, выпрыгивали вши, которые более не хотели жить на теле, которому оставалось быть живым меньше суток. Размышляя обо всём этом, он постепенно втянулся в состояние почти квиетическое, то бишь он созерцал свои мысли, но не притрагивался к ним. И он достиг того, что мысли его стали угасать, и он растворился в собственном безмолвии, или, лучше сказать, шагнул за предел созерцательной восприимчивости; хотя, ему, вообще-то, было всё равно куда шагать. А что? Разве такого не может быть? Не следует никогда отказывать другому человеку в том, в чём он может вас превзойти.
Константин вышел на пустынную аллею, на которой, словно отчуждённые, сиротливо стояли старенькие скамеечки с изогнутыми спинками. Костя присел на одну из них. Он закрыл глаза и долго сидел, всматриваясь внутренним зрением в глубину своей души. Постепенно перед его сознанием, одна за другой, стали проплывать причудливые картины: они были весьма расплывчаты и неоднозначны, однако вскоре, суть их стала строже, и Костя ясно увидел в своём воображении некоего человека, как бы молодого монаха-послушника, шедшего куда-то быстрым и бодрым шагом. Костя поспешил за ним. Монах резко свернул на какую-то узкую улочку средневекового стиля и, пугливо оглянувшись по сторонам, просочился в отверстие открытой подвальной двери какого-то мрачного здания. Костя следовал за ним по пятам. Мелькнули ступеньки, темный коридор и снова ступеньки, и Костя оказался в каком-то сыром тоннеле, в конце которого тускло брезжила тоненькая полоска света. Монах куда-то исчез. Костя стал пробираться вперёд, к свету. Под ногами хлюпала вода, и был слышен шум пискливой крысиной суеты. Через какое-то мгновение цель пути была достигнута, и Костя оказался возле обыкновенной деревянной двери, которая была слегка приоткрыта, и из которой нехотя изливался колеблющийся свет. Костя заглянул в дверь и увидал следующую картину: совсем махонькая кубическая келья с неровным и низким потолком; в этой келье у стены, с правой стороны от двери, находился неказистый одр, а со стороны другой, в самом углу, стоял аналойчик, над которым висел образ Христа в терновом венке и лампадка; от лампадки струился свет, который и освещал келью. В келье присутствовали два человека: сидящий на одре старик, – лицо его было изрублено глубокими бороздами морщин, голова была плешивой, борода и та от старости выпала, – а рядом с ним, у самых ног старика, восклонив на старика свою голову и вперив в него горящий, пламенный взгляд девственно-фанатичных очей своих, сидел отрок – наивное и преданное старику существо, похожее более на смазливую девчонку, нежели на юношу. Говорил только старик:
-Бог садит траву посредине проезжей дороги и даёт ей жизнь и воду свою во время своё. Благослови нас, Господи, пережить времена трудные. Идёт великий лжец, и как устоять?! Все упадут, все соблазнятся, никто не устоит, кроме одного… ну, да ладно… это длинный разговор… ты там того? Принёс мне то, что обещал?
-Да, – ответил юноша и подал старику два прекрасных тюльпана – один желтый, а другой кроваво-красный.
Костя открыл глаза. Ему надоело созерцание собственных фантомов; ему надоела собственная выключенность; он возжаждал реальных красок, и краски бросились на него весело и тараторко: против Кости (в некотором отдалении от него) величественно громоздился красавец дуб-великан; на ветке этого гиганта сидела черно-серая ворона, держащая в клюве грецкий орех. Сцена была сказочной: ворона, разглядев издали Костю, несколько раз повернула головой туда и сюда, и наконец, взмахнула своими мощными крыльями, слетела с ветки и, описав в воздухе классический полукруг, приземлилась около Костиной лавочки, метрах в двух от него. Костя с удивлением посмотрел на птицу, а она, с величавой грациозностью, на которую только была способна, спокойно подошла к нему и, как бы с хитринкой на что-то намекая, разомкнула свой клюв и положила к Костиным ногам орех.
-Ах ты ж, умница моя! Ты меня орешком решила угостить?! – воскликнул Константин, с наслаждением смакуя ситуацию.
Ворона чуть потопталась на месте, затем взмахнула крыльями и прыгнула к Косте на колено. Это уже была настоящая сказка. Костя сидел не шевелясь, а ворона, покрутившись у него на коленях, вдруг скакнула к нему на плечо. В это же время мимо Кости прошел четырёх-пятилетний малыш со своей молоденькой мамой. Малыш, увидев ворону у Кости на плече, выпучил свои детские глазки и, дёргая маму за руку, с восторгом пролепетал:
-Мама, мама, смотри у дяди ворона!
-Андрюша, не показывай на дядю пальцем, это некрасиво! – наставительно-традиционным тоном произнесла молоденькая мамочка и, не обращая внимания на восторги своего чада, повлекла его прочь от мира житейских чудес; но малыш сдаваться не спешил: замедлив свой детский шаг, повернув к Косте голову и половину своего гибкого тельца, он, что есть прыти, закричал на всю округу:
-Мама, мама, а дядя что – дед Мороз?!
-Это просто дядя, обыкновенный дядя! – ответила своему сыну мать.
Костя улыбнулся; ему стало отрадно, особенно после того, как до него долетели последние слова уходящего ребёнка:
-Нет, мама, это не просто дядя! Это дед Мороз, у него ворона! Когда я выросту, я тоже стану дедом Морозом!
Однако маме было не до детских восторгов; она сердито потащила малыша за руку, пытаясь объяснить ему на ходу, что такое «мама на работу опаздывает».
И они ушли. Костя посидел на скамейке ещё минут десять, а потом, распрощавшись с вороной, компания которой стала для него чересчур обременительной из-за назойливого поведения пернатого существа, пошел из парка прочь, унося с собой свою безмятежность и прекрасное настроение.
Было около одиннадцати часов утра; погода, повинуясь характерной южной переменчивости, стала портиться, и с неба на землю посыпался противный декабрьский дождик. Мокнуть под этим дождиком не было никакого резона, и Костя поспешил укрыться от него под крышей ближайшей остановки; хотя, долго укрываться не пришлось – дождь покапал с полчаса и прекратился. Снова выглянуло солнышко, и бытие запестрело радостными красками. Костя смотрел на суетливую поспешность прохожих, не отличавшуюся казистостью и оригинальностью: тут всё было стандартным: спешка, торопливость, толчея, неразбериха и повседневная забота. Костя созерцал, и это продолжалось до тех пор, покамест он не увидел перед собой испитую, побитую и пошарпанную физиономию забавного мужичка. Этот мужичок был действительно забавен, но только в некотором роде: лицо в царапинах и ссадинах, лёгкая небритость, профессиональный алкогольный загар и глаза – два неунывающих бирюзовых светильника. Таков был портрет представшего перед Костей субъекта.
-А то не Серёгина машина стоит? – спросил у Кости мужичок, указывая своим трясущимся от похмелья перстом на стоявшую возле остановки четырёхколесную коробочку такси.
-Кто его знает? – уклончиво ответил Костя.
-Вы, сударь, не судите меня строго, хотя мой внешний вид того и заслуживает, – сказал мужичок, которому, видимо, хотелось с кем-нибудь поговорить. – Это следы вчерашнего веселья. Мне Серёга, между прочим, говорил: «Давай подвезу», а я: «Сам дойду!» – вот и дошёл на свою голову. Равновесие потерял, и мордой в асфальт! Наверное, я никогда не исправлюсь, да и поздно быть бережливым, когда осталось на донышке. Шестьдесят вторую зиму живу, но руку свою от ручки кувшина винного отдёргивать не собираюсь. А вы как? Не составите мне компанию?
-Компанию составлю с удовольствием, но пить не хочу, – ответил Костя.
-Так, может, чай, кофе, сок? Я сегодня при деньгах и могу себе позволить угостить благородного человека. Я людей насквозь вижу. Таких как вы сейчас в мире раз-два и обчёлся. Вы, быть может, кушать хотите?
Костя от еды отказался, но насчёт «кофе» - предложение принял. Мужичок купил себе в ближайшей аптеке бутылочку «боярышника» на спирту, а Косте взял стаканчик кофе в ближайшем автомате. Расположились на той же остановке, выпили (каждый своё) за знакомство, и потекла, полилась беседа. Говорил, преимущественно, мужичок, а Костя, преимущественно, слушал.
-Знаете, милый мой друг, я с давних пор питал неудержимое пристрастие к философии и анализу и, благодаря этому, многому научился. Никогда не оплачивайте за своих друзей их карточных долгов; никогда не используйте свою постель как средство для карьерного роста; никогда не стыдитесь своей бедности; никогда никого не попрекайте своим благодеянием и всегда радуйтесь тому, что в вашем сердце осталась хотя бы крупица неуловимого намёка на детское отношение к суете жизненного коловращения – вот золотые правила для мудрого человека. Меня, сразу же после армии, судьба занесла в Сибирь – довольно суровый край и довольно суровые нравы: много бичей, много лагерников, много лесорубов и охотников; водку пьют стаканами, а живут по деревням привольно и богато: Обь-река, рыбы не меряно, картошка на огородах в два кулака растёт, грибов валом, дичи валом, в начале сентября уже приморозки, а в апреле ещё снег лежит; деревни сплошь из бывших раскуркуленных кулаков-поселенцев состоят. При Сталине их скопом в те места загоняли и по безлюдным берегам Оби дворами расселяли. Ничего, обжились людишки, разрослись. А так – глушь страшная. Для них слово «Москва» то же самое, что для дикаря из племени зулусов слово «Сириус». А какая там брага из клюквы?! «Морсик» называется. Клюквы на болотах – бери не хочу. Рвут её и в бочки, медку ещё туда и сухих дрожжей – семь дней в тепле и готов «морсик». Две кружечки выпиваешь и какая там политика! – мужичок с ностальгией посмотрел на Костю и, боясь, как бы его не перебили, продолжил своё жизненное повествование. – А Азербайджан?! Работал я там одно время. Привёз в деревню кирпич, садят за стол обедать: «Тебе плов с кайфом или без кайфа?» А я не в курсе, говорю: «Давайте с кайфом». Ну, мне и положили шарик гашиша. Отобедал я, всё нормально, сел в машину, завёл, поехал. А потом провал. Пришел в себя – звёзды над головой, безлюдная степь, машины нету, а в руках у меня лопата штыковая. Эх, было время, да прошло! Я всё по молодости книги читал, а на женщин внимания не обращал; а на старости лет всё стало наоборот – на баб люблю поглазеть, а книги побоку. К слову сказать, у меня сейчас подружка одна шустрая есть (вдовица), особа в высшей степени пикантная, в смысле происходящих с ней приключений. Сынок у неё имеется – так себе оболтус двадцатисемилетний. До недавних пор всё сутками в интернете торчал, а то как-то пришел невесть-откуда и говорит маменьке своей: «Мама, нет бога кроме Кришны!» Маменька было принялась его увещевать: «Ты бы, Коленька, работу-какую себе приискал, а Бог он и без нас Богом будет». Но не тут-то было! Взбеленилось чадо, кричит: «Ты ничего не понимаешь, смысл жизни только в преданном служении Кришне!» Короче, нашла коса на камень. Ну, мать известное дело мать: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Ну, а дальше пошло-поехало: приходит, недавно, моя бедная подружка с работы домой, а сынок ей и заявляет: «Я, мама, в нашем холодильнике порядок навёл». «В каком-таком смысле порядок?» – удивляется мать. «А ты сама посмотри». Открыла моя подружка холодильник, смотрит: сала нет, яиц нет, курица в морозилке лежала – и той нет. А сынок тут же под боком стоит и серьёзно этак комментирует: «Я всё в мусорку выкинул, потому как есть мясо – это мерзость в глазах Кришны!» Моя подружка рот от удивления раскрыла и только и успела что произнести: «Коленька, да в своём ли ты уме?!» А он нахмурился и отчеканил: «Я тебе больше не Коленька, я теперь брахмачарья Чандрадас!» И с тех пор пошло – час от часу не легче! Стал наш брахмачарья заявления делать: «Оргазм переоценили! Да здравствует саньяса и вечный целибат!» Короче, в радикалы парень полез. А вообще-то, всё это пустяки. Мы с Петровичем намедни пили самогон у него дома; выпили литр, а я ему и говорю: «Ты, Петрович, мастер от Бога!» «Это ещё почему?» – возражает он. «Ты температуру чувствуешь, тебе металл повинуется, у тебя ковка – молния, а чеканка, как гравюры у Дюрера!» «Просто ты ещё настоящих мастеров не видел», – отвечает он мне. И это воистину величие. Не то что всякая экзальтированная шушера. Помню в детстве соседа своего – Кондратия Ароновича Штокса. Человек – сама скромность, можно сказать болезненной интеллигентности человек. И этот Кондратий Аронович, кроме английского, немецкого, французского, итальянского и испанского, знал ещё восемнадцать языков: Гомера читал на древнегреческом, Сыкун Ту на китайском, Шота Руставели на грузинском, а в быту по соседству был простофилей из простофиль. Эх, было время, но прошло. Я, милый вы мой сударь, после армии попал в Ханты-Мансийский край – Обь, Иртыш, лепота! Морозы там так себе – стабильно 38-40, а ближе к Якутии и до пятидесяти. А рыба какая?! Язь, налим, стерлядь, сом, осётр, щука – красота! А пельмени?! Зайчатина, оленина… мужики все с ружьями ходят. Нет, нынешнее время не то. Сейчас всё супермаркет, а что толку? Ничего человеческого нет! Везде прейскурант, даже поторговаться, как на рынке, нельзя. Для великого классического ума Жорж Дюруа был обыкновеннейшей посредственностью, а для «нынешних» Жорж Дюруа сверхчеловек. Обмельчали нравы. Я с камчадалами на сопки ходил, с грузинами вино пил, в Азербайджане баранку крутил, а сам хохол. И ничего. Союз Гитлера раком поставил, а сейчас кричат - Европа! Мой отец войну прошел, и покойной супруги отец тоже войну прошел. А мне они по телеку долдонят – Европа, Европа! Видел я вашу Европу! И что?! Строгие правила абстрактных философий прикрывают внутренность щепетильного сладострастника и обжоры! Почему «их» гениальность всегда противоречит нравственному ядру «ихнего» среднего человека? А разве не так? Но я вовсе не о том сейчас хочу сказать. Знаете ли, мой милый друг, я вчера напился аки скот, хотя я вовсе себя и не оправдываю, но всё-таки… я ведь видывал виды: Япония, Рио Де Жанейро, Мадагаскар, Гренландия, Чикаго, Гонконг, Эльдорадо, Валгалла, Шамбала… а сегодня я похмеляюсь.
И после этого мужичок начал длинное повествование о том, как он в армии ремонтировал двигатель от танка Т-34; а потом мужичок поведал Косте драму о «своей первой любви»; под конец этой патетической истории даже самому рассказчику стало неловко и он, с видом человека, который хватил лишку, поспешил пожать Косте руку, конфузливо попрощаться и уйти в неизвестном направлении.
Константина окутало, желаемое им, одиночество. Не то что бы ему надоели люди, нет… ему просто захотелось контраста, да и мочевой пузырь, ко всему прочему, стало распирать; и Костя начал думать о том, где бы ему поскорее отлить. Тут за углом, шагах в сорока от остановки, находился, сделанный под старину, католический храм. «У католиков наверняка должен быть сортир в порядке», – подумал Костя и, набирая разгон, потусовал к храму.
Католический храм этот с первого взгляда как-то дерзко, если даже не сказать нагловато, впечатлял тем броским оттенком впечатления, после которого почему-то становилось ясно, что вас либо надули, либо как-то тонко над вами подшутили: архитектура этого здания висела на тонкой ниточке замысла сделать всё на высокохудожественном уровне, имея в наличии только посредственное представление об оном, так как это была вполне европейская архитектура, которая была соткана из почти европейских материалов, почти по европейским технологиям, правда на скорую постсоветскую руку, неуловимо намекавшую на то, что и она может свернуться в довольно солидный ортодоксальный и отнюдь не иллюзорный кукиш особенно после того, как у злых с похмелья каменщиков и штукатуров пропадала охота работать на совесть.
Костя прошел в ворота; походил по территории подворья туда и сюда – туалета на территории не было. Вошел в здание храма: тишина, тусклое освещение, скамейки, просторный проход между скамейками, алтарь и огромное деревянное распятие, висящее в центре на стене позади алтаря; кое-где живые цветы, кое-где по стенам репродукции великих мастеров эпохи Возрождения; а так – тишина, и в этой тишине – женщина лет пятидесяти с добрым, но печальным лицом и со взглядом Рембрандтовской старушки. Что она здесь делает? Она – уборщица, простая уборщица при храме. Костя подошел ближе и с чувством глубокого уважения обратился к трудолюбивой женщине примерно так:
-Извините меня пожалуйста, иногда прочитать книгу, как океан переплыть; а иногда и сходить по нужде необходимо. В этом прекрасном заведении не найдётся ли требуемого для этого места?
-Вам туалет нужен? – уточнила женщина и кротким, тихим, мягким взглядом быстро окинула Костю с ног до головы, как бы прощупывая его душу.
-Да… вы меня, прошу, извините… такие хлопоты.
-Идите за мной, – сказала женщина и повела Костю к хозяйственным комнатам храма.
Туалетное помещение было небольшим, но чистым и ухоженным, и в нём имелось всё, что в данном случае необходимо: унитаз, кран для мытья рук, рулончик бумаги на аккуратненькой полочке и довольно свежее полотенце, висящее на пластмассовом крючочке возле рукомойника; однако же, по каким-то неведомым причинам, слив в унитазе не работал.
-Там у вас это… не смывается, – начал объяснять женщине Костя по выходу из нужника, чувствуя при этом то, что обычно чувствуют тогда, когда становятся причиной неожиданных хлопот и забот для едва знакомого человека.
-Ничего, сейчас я смою, – отозвалась женщина, которая что-то делала в соседней с туалетом комнатке. Через минуту она вышла, в её руках было новенькое оцинкованное ведро.
-Может, давайте я сам…
-Ничего, ничего… я сама управлюсь. Наше дело привычное, – мягко проговорила женщина и юркнула с ведром в туалет.
-Знаете, – сказала женщина после того, как сделала всё, что было необходимо, – я как раз чай собиралась пить… если бы вы согласились с моим предложением разделить со мною удовольствие скромного чаепития, то я была бы вам чрезвычайно признательна, а то ведь я тут весь день, считай, одна… не с кем бывает и слова молвить.
Костя с удовольствием принял предложение, и женщина – со словами «прошу в мою резиденцию» – провела его в уютную коморку, в которой, помимо всего прочего, находился небольших размеров квадратный столик с разнообразными предметами на нём. Покамест женщина возилась с чайной утварью, Константин внимательно рассматривал черты её лица и, казалось, читал на этом лице всю нелёгкую женскую судьбу, словно грустную книгу. А потом они стали пить чай, и между ними завязалась какая-то странная беседа, именно та беседа, в которой собеседники ходят по тончайшему лезвию мистических и психологических признаний. Костя был немногословен, и этим невольно заставлял женщину высказывать ему религиозные тайны своего сердца, хотя, он сам был в высшей степени искренним, но искренность с его стороны выражала себя только лишь глубоким молчанием. Так о чём же они говорили? Странное дело, но они говорили о смерти; не о смерти, как факте человеческого бытия, а о смерти, как эсхатологическом явлении религиозного откровения в жизни каждого из них.
-Знаете, – неожиданно произнесла женщина, глядя Косте в глаза, – я вот смотрю на вас и всё место одно из Библии вспоминаю. Хотите я вам его прочту, мне почему-то кажется, что оно с вашей жизнью как-то связано.
-Прочитайте… я не против.
Женщина тут же вытащила откуда-то маленький квадратик Библии в черном переплёте и, едва полистав книжицу (видно было, что она её прилично изучила), открыла её в нужном месте и тихо стала читать. Читала она не долго и, когда закончила, то вопросительно посмотрела на Костю, ожидая его реакции.
-Идущему в Бенарес вряд ли сумеет кто-то помешать, но… мне пора и со двора, а время оно всё расставит по местам, – сказал Костя и, встав из-за стола, стал прощаться.
Увидев, что Костя собирается уходить, женщина вдруг как-то сникла, и в её взгляде мелькнуло сиротливое отражение угрюмого одиночества; а затем она стала быстро оглядываться по сторонам, как бы ища чего-то, и вдруг, сообразив, сняла со своей шеи маленький серебряный крестик на капроновой нитке и, посмотрев исподлобья на Костю, кротко проговорила:
-Вот, возьмите… крестик мой. Это будет оберегом на вашем пути.
Костя нагнулся, и она надела крестик ему на шею. После этого наступило молчание. Женщина неотрывно смотрела на Костю, а он, улыбаясь, на неё; это продолжалось несколько секунд, и вдруг она с неожиданной томностью в голосе пролепетала:
-Давайте я вам ножки помою?!
Константин добродушно от всего сердца захохотал и пошел из храма прочь, сотрясая его угрюмые своды своим детским смехом.
Очутившись на улице, Костя побрёл, так сказать, куда глаза глядят. Декабрьский день – короткий день, поэтому на улице стало мало-по-малу вечереть, и бытие города начало медленно затягиваться сероватой отчуждённостью ранних сумерек. Зажигались первые фонари; из витрин заструился мягкий и манящий свет; по улицам, туда и сюда, шныряла сумрачная интимность наступающего вечера, и на дорогах, разбрызгивая яркие брызги огня, мелькали фары юрких автомобилей. Бары, кафе и ресторанчики потихоньку вливали в пасть вечернего натюрморта солидную толику синевы. Стало слегка подмораживать, и воздух подёрнулся одутловатой призрачностью туманной зыби. Наступил тот час, в который трудовой люд привычно и делово поспешает с работы домой. Прохожие сновали по улицам, озадачивая друг друга своей суетливой поспешностью: где-то прошмыгнула ватага неунывающих студентов; где-то завыла полицейская сирена; где-то шатаясь, проплёлся пьяный мужичонка, бубнящий себе под нос строчку из непристойного анекдота; то тут, то там мелькали парочки влюблённой молодежи; то тут, то там слышалась иногда пьяная ругань, особенно возле дешевых питейных заведений, завсегдатаи которых, как правило, отличаются правилами своих отсутствующих приличий… короче, наступил зимний вечер.
На одной из улиц Константин внезапно остановился – копошащийся в мусорке бомж привлек его внимание. Бомж был тощим, небритым и грязным; казалось, что его вообще ничего не интересует кроме мусорки, в которой он с таким энтузиазмом что-то искал, что мусорка эта стала представлять с ним одно целое. Это была жалкая картина, картина под названием «лицо нашего мира»; что касается Кости, то ему просто стало жалко этого бомжа. Он задумался: «Чем я могу ему помочь?» У него ничего не было, но он, неожиданно вспомнил про крестик: «Подарю ему хоть крестик, что-то всё же лучше, чем ничего». Костя снял с шеи крестик и, подойдя к бомжу, произнёс:
-Братик, у меня всё равно ничего нет кроме этого крестика, возьми его себе на удачу…
Бомж, нехотя, оторвался от своего дела и, посмотрев с некоторым высокомерием на Костю и на крестик, который тот держал в протянутой руке, с издёвкой изрёк:
-Нет, нам чужие кресты не к чему, мы свой помаленечку тащим и на жизнь не ропщем, нам ко всему не привыкать. А ты бы лучше, батянька, купил бы нам пирожка-какого, вместо креста своего…
Ситуация застряла у Кости в горле, а бомж, демонстративно сплюнув себе под ноги, пошел от мусорки прочь. Константин тоже мешкать не стал; он побрёл своим путём, но перед этим он с горечью бросил маленький медный крестик на капроновой нитке в ту самую мусорку, около которой он разговаривал со сварливым бомжем.
Через минуту Костя уже поворачивал за угол на Московскую улицу, и тут же за углом – вот же неожиданность! – он лицом к лицу столкнулся с Ниной. В дорогой собольей шубке, с драгоценным брильянтовым колье на шее, с золотом в ушах она, с грацией пантеры высочившись из своего крутого авто, стремительно дефилировала к зеркальным дверям одного шикарного ресторана и неожиданно буквально налетела на Костю, столкнувшись с ним едва ли не лоб в лоб. Их взгляды встретились; они, конечно же, сразу узнали друг друга; но, как он, так и она, отнеслись к этой встрече по-разному: Костина реакция была похожа на безмятежную реакцию каменного будды, для которого любые события трын-трава, Нина же, увидев перед собой Костю и с первого взгляда угадав в нём нового человека, как-то сразу засуетилась, взволновалась и ощутила в себе навязчивое желание всё выведать, всё пронюхать и обо всём разузнать. Что делать? – женская природа взяла в ней верх над благоразумием; да и, если честно сказать, Нина не могла не быть тем, кем она была, а она – будем к ней справедливы – представляла собой некий шаблон нашей продуманной эпохи, её общий типаж, её обобщённую квинтэссенцию, собирательное отражение её сложной ипостаси. За её безукоризненной ангельской внешностью скрывался хладнокровный любопытствующий маньяк, существование которого она в себе даже не подозревала, не подозревала, быть может, потому, что она умела радоваться, как ребёнок, особенно если ей дарили дорогие подарки или исполняли её прихоти и капризы. Её суть заключалась в падкости на позитив, падкости на комфорт, падкости на шикарные шмотки, падкости на блеск, глянец, кайф, причуды и кокетство. Без сомнения, её нельзя было назвать женщиной глупой, хотя её ум, как это и бывает у таких людей, держался на эгоистических ходулях. Несколько десятков хороших книг и несколько десятков книг не очень хороших, которые она случайно проглотила в суете своей будничной реальности, давали ей право думать, что она постигла смысл жизни не только свой собственный, но и смысл жизни всего человечества в целом. Ко всему прочему, она умела быть хитрой, как иезуит, и очень ценила в себе это качество, так же, как и целеустремлённость, которой она в тайне гордилась, считая себя едва ли не эталоном целеустремленности. Слово «совесть» являлось для неё синонимом слова «глупость», хотя, собственное мнение о совести она держала под семью замками и при случае отделывалась от каверзных вопросов общими фразами. Эта женщина могла даже казаться бескорыстной, совмещая сие бескорыстие с тотальной любовью к деньгам; деньги же она ассоциировала с энергией, и всерьёз считала, что слово «богатство» имеет прямую параллель со словом «бог». От природы она была наделена громадным талантом быть непринципиальной тогда, когда её это было выгодно. Во всём же прочем Нина являла собой испорченную высшим образованием обычную недалёкую женщину с обычными, уместно даже сказать «стандартными», женскими причудами.
-Костя, ты?! – с оттенком загадочной страстности произнесла она и, как талантливая актриса, поспешила слепить из мышц своего лица выражение искренней заинтересованности, её же взгляд при этом вцепился в Костю пытливо и выведующе.
-Нирвана везде одинакова, – обронил Костя.
-Что-что?..
-Хорошо выглядишь, говорю…
-Спасибо, милый, спасибо… а ты!.. слушай, – она хотела что-то сказать, но так и не сказала, ибо её как-то вдруг стало понятно, что того Кости Саторинко, которого она когда-то знала и имела своим любовником, уже нет, и перед ней сейчас стоит какой-то совершенно незнакомый человек, который смотрит на неё взглядом иконы. Что-то демоническое и сладкое шевельнулось в её сердце; она в секунду всё взвесила и сообразила, и её уста стали хитрее, чем уста сатаны.
-Я так хотела тебя видеть, я обезумела от одиночества, мне нужно так много тебе сказать. – Затараторила она. – Нам нужно обязательно поговорить, очень серьёзно поговорить. Поехали ко мне, – и она, взяв Костю за руку, буквально-таки потащила его к своей машине, впрочем, сам Константин не сильно-то и сопротивлялся этой нахрапистости с её стороны, ибо ему в какой-то момент стало жутко интересно, чем же всё это в конце концов закончится, хотя в его голове финал сегодняшнего дня был давно нарисован, и ему оставалось только проверить итог своей интуиции.
В машине Нина попыталась пустится в плаванье по океану пустой, щебетливой болтовни, но с нескольких фраз осеклась и, издав театральный вздох с патетическим призвуком, накинула на себя покров молчаливой задумчивости. С виду она казалась спокойной, но внутри у неё шло непростое психологическое брожение: каким-то таинственным женским чутьём она предугадывала, что Костя оказался сильней духом, нежели она; как это могло произойти? – она не знала, она только хотела, чтобы всё было наоборот, или же, говоря языком бытовым, её страстно захотелось посмотреть на то, как он будет унижаться перед ней; но он был подобен седовласому самураю, совершающему акт харакири – он со всем примирился и вкушал плод спокойствия; и это её бесило и выводило из себя, и она, не показывая этого, нервничала; между тем как он, сидя в шикарном кресле шикарного автомобиля, сидя рядом с ней, такой шикарной и благоухающей, отрешённо смотрел сквозь стекло автомобильного окна на мелькающие силуэты вечернего города и прокручивал в своей голове слова из Библии, которые ему прочитала уборщица храма «…увидели мои глаза жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами, и жена эта одета в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и она держит в руке своей золотую чашу, наполненную мерзостями и нечистотами блудодейства своего; а на лбу её имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».
-Вот мы и приехали, – произнесла она, глуша двигатель своей машины и, как бы нечаянно, взглянула на Костю взглядом преданной собаки, кстати, силу этого взгляда она, будучи ещё подростком, старательно отшлифовала перед зеркалом.
Они вышли из машины. Зашли в подъезд. Стали подниматься на лифте. Каждый думал о своём, хотя ситуацией подразумевалось, что эти двое являют собой единое целое. Но это было не так. В данный момент своего бытия Нина и Костя были противоположны с друг другом настолько, насколько могут быть противоположны плюс и минус. Казалось, что столкнувшая их судьба решила посмотреть, что же выйдет из того пресловутого жизненного казуса, в котором извечная коса находит на извечный камень. Костей всё происходящее воспринималось так же, как поспешающим домой прохожим воспринимается тривиальный площадной фарс; для Нины же всё было по-другому: она была увлечена игрой, и от этого у неё слегка кружилась голова, в метафизическом смысле этого слова. Нина понимала, что пошлый соблазн сейчас ей не поможет, но в ней, как это и всегда бывает, не удержалась женщина, поэтому, когда они зашли в квартиру, она, как бы невзначай, вплотную прижалась к Косте, втайне рассчитывая на поцелуй, однако, вместо поцелуя получила от Константина лишь глубокую, читающую её помыслы, мудрую улыбку, которая была похожа на укус скорпиона, жалящего свою жертву. Нина едва не выругалась, впрочем, самообладание у неё было железным, она прекрасно играла свою роль и, думая, что Константин ничего не понимает, продолжала гнуть свою линию.
-Ты не против если я выпью немного алкоголя? – спросила она у Кости, намекая своим голосом на бывшую между ними интимность и, указав рукой на комнату, добавила. – Проходи, включай свет, будь как дома.
Читатель, вы наверное помните, что у Нины была великолепная квартира; та же комната, в которую вошел Костя, отличалась своей белизной стен и минимализмом обстановки: паркет из черного дерева на полу, огромный персидский ковер ручной оригинальной работы поверх паркета, на стене здоровая плазма и ещё (то там, то сям) три-четыре неподдельные немецкие гравюры 16-го века, и более ничего лишнего: большой и шикарный диван обитый желтой кожей, а у окна, чуть развернутые друг к другу, два кресла (такой же отделки, как и диван), а рядом модный стеклянный столик в стиле декольтированного модерна, на столике ноутбук, несколько глянцевых журналов и более ничего, кроме, разве что, обыкновенного офисного стульчика, стоявшего против одного из кресел.
Костя скромно присел на офисный стульчик, так, что, глядя на него, можно было подумать, что он собирается засиживаться здесь не долго. Через минуту пришла Нина; в её руках были бутылка абсента и два приличных стакана толстого стекла. Она, поставив стаканы с бутылкой на столик, не снимая шубы, плюхнулась в кресло и с дерзостью шаловливой девочки посмотрела на Костю, а потом, молча, взяла бутылку и, открыв её, наполнила два стакана, причём оба до половины, ну точь-в-точь как в аптеке. Далее, она взяла один из стаканов, поднесла его к своему прекрасному носику и, с преувеличенным наслаждением понюхав содержимое стакана, сделала из него довольно большой глоток. Выдержав паузу, она поставила стакан назад на столик, сделала классический вздох и томно произнесла:
-Неуютно сидеть в этом холодном кресле, в нём чувствуешь себя такой маленькой и одинокой. Ты не будешь против, если я сяду поближе к тебе, так будет лучше, – и она, слегка отодвинув столик, как гибкая кошка соскользнула с кресла и, сев возле Кости прямо на пол, обхватила его колени руками, и, вперив в него свой искушающий взор, заговорила полушёпотом:
-Я всегда знала, что благородней ополчиться на море смут и сразить их противоборством, чем просто терпеть и смиренно чего-то ждать… но… я ведь обыкновенная, слабая женщина, и не в моей власти иметь силы для ведения войны с противными обстоятельствами. Ты злишься на меня (Костя и не думал злиться), и я, наверное, виновата… но… не стоит судить сгоряча. Если бы ты только знал, что я пережила за время нашей разлуки… нет… об этом рассказать невозможно. День за днём я падала в чудовищную яму жестокой тоски. Сердце моё обуглилось от страданий. Вокруг меня всё время крутились какие-то люди, но они чужды мне. Никто из них меня не понимает. Единственным человеком, с которым я за всю жизнь была вполне откровенна, был ты. С тобой мне не нужно претворяться, с тобой моя жизнь превращается в рай. Ты моя абсолютная достаточность. Я бесчисленное количество раз прокручивала в голове наше последнее свидание и те слова, что ты говорил мне тогда. И я многое для себя поняла и многое действительно по-настоящему осмыслила. Ты знаешь, я хочу жить с тобой где-нибудь у черта на куличках, я хочу рожать от тебя гениальных детей, я хочу работать простой сельской учительницей, я хочу забыть своё отвратительное прошлое, я хочу забыть свою грязь, мне надоел диссонанс собственной реальности, в которой мой нынешний статус находится где-то посередине между плохо и очень плохо. Я докатилась уже до того, что мне перестала помогать даже моя философия, хотя в утилитаризм, как залог здоровья ради наслаждений, я всё ещё верю, но считаю всё это метафизическим и несносным. Ещё чуть-чуть и я стану любить драматические сериалы. Фу… дичь! – сказала Нина, и в её божественных глазках заблестели (надо же!) слёзы, и она, демонстративно делая вид, что подавляет с трудом сдерживаемое рыдание, произнесла с оттенком нескрываемой сексуальности. – Спаси меня, милый! Спаси меня от самое себя! (Что Нина хотела этим сказать? – неясно, но она выразилась именно так). Спаси меня, любимый… увези меня на край света! Давай убежим, только ты и я… сегодня… сейчас… я так хочу твоей нежности, – тут Нина, по неволе, вынуждена было прервать своё пикантное краснобайство, ибо на лице Кости зашевелилась такая острая двусмысленная улыбка, что женское самолюбие Нины поневоле сделало пас. Костя спокойно смотрел на Нину, которая, к солидному огорчению для своей эгоистичной персоны, читала в его взгляде явное изобличение во вранье. Ясное дело, что она врала, однако, она вовсе не хотела, чтоб об этом так просто догадались. Хотя, по свойственной непосредственным людям безудержности и капризности, она не стала долго тянуть с развязкой игры; она вдруг резко вскочила и, бросившись спиной в кресло, злобно и издевательски захохотала. Этот смех свидетельствовал о том, что она собиралась открыть свои карты, но отрыть их так, чтоб игрой ва-банк сорвать весь банк. Как бы оно там ни было, но смеялась она не долго: видя, что её смех не оказывает на Костю того воздействия, о котором она мечтала, она резко перестала смеяться и с явным сарказмом заговорила:
-Да, да… мне просто потрахаться с тобой захотелось, ну и что с того?! Я привыкла добиваться своего, как и всякая сверхженщина! Ты же не будешь спорить с тем, что я необыкновенна?! Ты знаешь, мне очень нравятся акулы. Акула – царица воды, и ей плевать на всё… она сама себе закон. Кто сильнее, тот и прав. Вроде бы банальная сентенция, но в ней чистая правда. И во мне – клянусь тебе, что это так – живёт и здравствует великая акула!!! А я и рада! Я всегда не прочь её чем-нибудь подкормить. Знаешь, я вот сейчас смотрю на тебя и думаю, что в тебе вырос какой-то сектант. В тебе есть что-то такое, с чем я никогда не примирюсь. У тебя глаза, как секта. Ты изменился, мой нежный мальчик, и изменился в худшую сторону. А зачем? Это не твой стиль. Тебе это вовсе не к лицу. И дух твой сделался другим. В тебе стало больше рабства. Может, именно этим ты заплатил за свою мужскую красоту. В тебе всё же много секси, право, ты милашка… милашка, чтоб позабавиться и выкинуть. Да, да… я не люблю скромности, особенно по отношению к себе. Ведь в конце-то концов моя божественная красота что-нибудь да значит. Природа сотворила меня идеальной, поэтому я – мерило истины, хотя бы по праву своей ослепительной красоты. Да и вообще, это женщины ввели моду на мужчин, и это пошло ещё со времён Адама. Значит, во власти женщин эту моду и отменить. Ха, ха, ха… ты и не подозреваешь до чего я легкомысленна. Нельзя быть такой, но я именно такая. Во мне одни порывы, и всё без определённости и постоянства. Я эгоистка, легкомысленная эгоистка. И я счастлива, что я такая. Хотя, иногда во мне просыпается непомерная жажда разрушать. Мне хочется убивать. Меня пьянит запах крови. Я жажду катастрофического хаоса. Поэтому я и люблю Шиву. О! я обожаю Шиву! Он, лишь один он достоин быть моим мужем! У нас с ним одинаковый характер – мы оба разрушители! Хотя, по природе своей я есть и буду язычницей. О, с какой страстью я бы поклонялась Ваалу или Молоху! С каким бы упоением я бы приносила своих детей в жертву этим жестоким богам. Это так заводит и возбуждает. А тебя разве нет? Хотя, что ты? Ты камень… простой безжизненный камень. Зачем тебе жить? Это ведь такой простой вопрос. Вопрос с простым ответом. Тебе не нужна жизнь потому, что ты неудачник! Ты пустышка! А разве нет?
Во время всей этой замысловатой болтовни Костя разделял с самим собой своё внутреннее спокойствие, – это были его основные ощущения; и даже когда Нина (ни с того ни с сего) вдруг выложила на стол из кармана своей собольей шубки воронёный пистолет средних размеров, Костя не испытал никакой перемены эмоций – он был умиротворён и тих, как штиль в океане.
Итак, пистолет лежал на столе. Нина, сделав из своего стакана ещё один глоток абсента, взяла в руку пистолет и, показывая его Косте, заговорила сбивчиво, нервно и порывисто:
-Это подарок любовника, – сказала она и покрутила в воздухе пистолетом туда и сюда, – он не то что ты… он у меня щедрый… он всё готов сделать для своей ласковой шлюшечки. Я ведь ненасытна, и далеко не всякий мужчина способен удовлетворить мою ненасытность. Я дорогая штучка. Я капризная девочка. Ты знаешь, меня всегда опьяняла сладостная мысль переступить черту. О, это так сладко! Вот в чём настоящее упоение, особенно для такой любопытной стервочки, как я. Разве тебя не прельщает вкус запретного плода? Всем это нравится! И ты такой же, как все. Последняя черта… величайший грех или величайшее прозрение в истине! Как знать? Хотя, всё уже давно предрешено. О, я так тонко чувствую линию предопределения, что в этом почти никогда не сомневаюсь. Свободы нет. Да, да… свободы нет, хотя ты и пытаешься косить под свободного! Ха, ха… из нас двоих я, пожалуй, свободней чем ты и, наверное, в бесчисленное количество раз. Ха, ха, ха… ты ведь меня никогда не знал. Мы чужие. И все люди друг другу чужие. Никто никого не знает. А зря! Веришь ли, во мне, кажется, есть милосердие, может быть, даже много милосердия… или наоборот. Но… сейчас всё по-другому… ха, ха… да… всё по-другому. Сейчас я твой бог. Хочешь я тебя прощу? – почти прошептала Нина и, улыбнувшись, сняла пистолет с предохранителя и навела его на Костю дулом в лицо. Она чувствовала, что с каждым мгновением времени приближается к убийству всё ближе и ближе, словно кто-то тянул её в какую-то яму и не давал её ни опомнится, ни продохнуть. Где-то в глубине сознания она ясно понимала – остановки для неё уже не будет, и это пьянило её и прельщало в одно и то же время. Демон завладел её сердцем. Демон подчинил себе её больную волю. Сейчас, в этой комнате не было ни Кости ни Нины, а вместо этого была война света и тьмы. Это был микроскопический Армагеддон далеко не микроскопических потенциалов. Всё личное исчезло (словно в бездну кануло), а пустое место было занято враждой непримиримых энергий. Какая-то дикая уверенность в убийстве вдруг затопила сердце Нины, и её в секунду показалось, что только в этом одном есть истина. Пьедестал для сверхженщины – вседозволенность; пьедестал для обычного мужчины – умереть от руки сверхженщины. Философия Нины опустилась до психологии отдельных насекомых, а Константин по-прежнему молчал.
-Ты что же, так и будешь молчать? Раньше ты был более разговорчивым, возьми хотя бы абсента глотни! – с издёвкой произнесла Нина и ехидно заметила. – Я знала, что ты был никогда ни на что не способен.
Костя выдержал на себе пристальный взгляд Нины, а затем спокойно полез к себе в карман и, особо не копаясь в нём, извлёк из него какую-то аккуратно сложенную бумажку и с чувством абсолютнейшего спокойствия протянул эту бумажку Нине.
-Это ещё что?! Признание в любви или завещание?! – сострила Нина, однако, бумажку всё же взяла и, бегло прочитав написанные на ней слова, отшвырнула её в сторону и с призрением сказала. – Если ты решил разыграть из себя придурка, то это тебе вполне удалось.
Костя бросил на неё глубокий взгляд, и в этом взгляде отразилось великое сострадание, впрочем, для Нины этот взгляд означал конкретную насмешку, и она, естественно, этого не выдержала: она направила дуло на Костин лоб и спустила курок.
Грянул выстрел.
(NB. Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что один человек (так, за здорово живёшь) становится вдруг в позицию убийства другого человека без видимых на то причин. Но… что делать? Такое бывает. Бывает, наверное, потому, что мы живём не в муравейнике, а в мире, в котором очень непросто что-то предугадать наперёд и заранее предсказать. Да и вообще: этот мир полон тумана и демонической мути.)
Итак, грянул выстрел!
Тело Кости слетело со стула и грохнулось на пол прямо посреди комнаты. Нина без суеты встала с кресла и подошла к Костиному телу. Выстрел оказался смертельным: во лбу у трупа было небольшое отверстие, из которого сочилась тоненькая струйка крови, стекавшая через переносицу в глазную впадину, а оттуда по щеке на пол; зато затылок был словно с корнем вырван, и поэтому под Костиной головой было много крови, да и весь ковёр, что ни говори, был густо забрызган кровью и мозгами, даже на потолке кое-где были следы темно-красных пятнышек.
Нина несколько секунд пристально смотрела на труп, а потом, скорчив из своего личика гневную гримаску, произнесла вслух:
-Урод! Думал я не выстрелю?! Жалкий неудачник! Подох, как собака! Туда тебе и дорога! Тьфу… дерьмо вонючее!
Затем она вышла из комнаты и прошла на кухню. Положив пистолет на мраморную гладь кухонного гарнитура, она открыла окно и, взяв с кухонного стола зажигалку и сигареты, закурила тоненькую, пахучую сигаретку. Эйфория и драйв стали потихоньку утихать, а вместо этого наступало время трезвого расчёта. В принципе, сложившаяся ситуация только с виду казалась сложной, но на самом деле всё было просто: Нина знала, что её любовник всё разрулит и порешает, причём разрулит и порешает с лёгкостью, словно волшебник из детской сказки. Поэтому-то Нина и была спокойной. Она смаковала ситуацию, она наслаждалась моментом, она испытывала неподдельный восторг от своей дерзости: неспешно выкурив сигаретку, она тут же закурила ещё одну и, взяв со стола плоскость мобильного телефона, набрала номер своего любовника и, когда на том конце сняли трубку, произнесла с наигранным волнением:
-Ося, милый, меня хотели изнасиловать!.. срочно приезжай!.. случилось несчастье!.. ты мне очень нужен!.. Ося, родненький, я, кажется, его убила!.. он был таким страшным!.. мне нужна твоя помощь!.. милый!.. – и она с преувеличенной громкостью стала всхлипывать, делая вид, что она истерически рыдает.
-Ты где? – лаконично спросил хриплый мужской голос, судя по которому можно было догадаться, что на той стороне телефона пытаются понять ситуацию, но пытаются тщетно.
-Я… я… у себя в квартире!.. Ося, милый, родненький, я одна!.. мне так больно и страшно!.. – начала было заливать Нина, однако, хриплый мужской голос её властно перебил:
-Скажи мне, только одним словом, что там у тебя стряслось?
-Я убила человека, – произнесла Нина.
-Никуда не выходи, я еду.
Иосиф Виссарионович Прутин (которого Нина в порыве нежной интимности называла Ося) имел в известных кругах прозвище – Прут. Прут был старым, коронованным вором в законе. Он контролировал нарко-опт на юге Украины, имел солидную долю в игорном бизнесе, был хозяином восьми заводов, вывозил за бугор зерно и металл, решал сложные дела разборок в криминальном мире, крышевал некоторых влиятельных политиков и помогал им улаживать некоторые щекотливые вопросы, содержал на иждивении несколько телеканалов, имел миллионные вклады в Швейцарских банках, являлся щедрым меценатом для двух-трёх больниц и двух-трёх интернатов, одной рукой жертвовал на церковь, а другой помогал наполнять погосты, вовсю торгуя оружием, слыл за знатока старины и был фанатичным антикваром, короче… Прут был серьёзным дядей. Было ему 62 году от роду; росту был он среднего; наружность имел неказистую и, вообще, ничем особым не выделялся. Кроме антиквариата и денег, больше всего на свете Прут любил водочку, женскую красоту, бокс и крутую охоту, то есть охоту на слона, на лося, на зубра, на льва и прочих персонажей из Красной книги. В ареале своего существования Прут мог решить практически любой вопрос, конечно же только из тех, которые решаются при помощи больших денег, больших связей и криминальной силы.
Когда Иосиф Виссарионович приехал к Нине и на месте разобрался в ситуации, шестерни его взволнованности сразу же застыли на месте и, обращаясь к Нине спокойным голосом, он только и сказал:
-Ты мне, Ниночка, это… водочки налей и закусочки организуй.
Тут же, с легкой руки Нины, на кухонном столе появилась извлеченная из холодильника бутылочка абсолюта, а в след за ней появились маринованные белые грибки, балычок, сыр, икра, квашенная капусточка и ржаной хлеб из муки специального помола и какой-то необычайной выпечки.
Иосиф Виссарионович накатил рюмочку холодной водки, занюхал её кусочком ржаного хлеба, а потом, намазав на этот же кусочек хлеба паюсной икры, со смаком закусил. После чего сразу же налил вторую, но от пития покамест воздержался, а вместо этого извлёк из кармана своего пиджака трубу и набрал нужный ему номер.
-Алё… Николаевич?
-Слушаю, Иосиф Виссарионович…
-Слышь, Николаевич… ты мне это… Хруща и Молота сыщи. Пусть они ко мне сейчас рысцой прискачут и возьмут всё что надо. Тут убраться необходимо.
-Понял, Иосиф Виссарионович.
-Да поживей там… чтоб максимум через час бойцы были у меня!
-А у вас это где?
Иосиф Виссарионович назвал адрес и отключил телефон.
Прошло сорок минут. В дверь позвонили. Нина открыла. На пороге стояли бойцы – Хрущ и Молот.
Молот в прошлом был профессиональным боксером-тяжеловесом, потом зарабатывал деньги на боях без правил, в дальнейшем совмещал работу санитара-усмирителя в бригаде психиатрической неотложки с работой хладнокровного киллера, далее он несколько лет служил вышибалой в казино, а в последние годы пахал на Иосифа Виссарионовича, старательно и рачительно выполняя дела и делишки, которые на него возлагались по роду его специфической деятельности. Прошлое же Хруща было несколько в ином роде. Хрущ был конкретным жуликом с семью судимостями за спиной: он седел за гоп-стоп, сидел за поножовщину, сидел за разбой, сидел за кражу государственной собственности, сидел за нанесение тяжелых увечий, сидел за незаконное хранение огнестрельного оружия и, наконец, сидел за незаконное изготовление спиртных напитков в особо крупных объемах. Хрущу было 65 лет, но силы он был неимоверной – спокойно завязывал пальцами в узел шиферные гвозди, а водку пил литрами не пьянея. Что касается Молота, то он был на десяток лет моложе Хруща, и, хотя гвозди пальцами не гнул, но с удара мог повалить быка – на спор кулаками кирпичи ломал. Хрущ был человеком своенравным, Молот тоже от него не отставал. У Молота было за спиной десятка четыре трупов, у Хруща несколько по более. Молот был в душе поэт, Хрущ же был практиком. Молот был радикалом, Хрущ был консерватором. Хрущ был балагуром, Молот был резонёром. Молот был тупым и хитрым, Хрущ ещё тупее и ещё хитрее, но работу свою оба знали на отлично, и ежели хозяину нужно было, чтобы кто-то бесследно исчез или неожиданно умер, то он пользовался услугами этих расторопных ребят, и тот кому нужно было неожиданно умереть – умирал, а тот кому нужно было бесследно исчезнуть – исчезал.
Итак, Хрущ и Молот зашли на кухню и, поздоровавшись с хозяином, замерли в ожидании приказов и распоряжений.
-Так, ребятушки, там в комнате жмурик лежит, так вот нужно чтобы его там не было, и чтобы следов мокрухи тоже не было, короче – устройте в комнате уборочку – властно приказал Иосиф Виссарионович.
-Понятно, – пробурчал Хрущ.
Иосиф Виссарионович кивнул бойцам головой и стал прикуривать сигару. Хрущ и Молот, словно завороженные, смотрели на то, с каким смаком их бос прикуривает сигару, покамест бос, оторвавшись от прикуривания, не прорычал на них своим хриплым голосом:
-Так, я не понял… чего вы ждёте?! Пойдите, осмотритесь там, что и как!!!
Хрущ и Молот пошли осматриваться. Прошла минута. В кухню вернулся «осмотревшийся» Молот и, предано смотря на боса, спросил:
-Иосифсарионыч, а где жмурик?
-В смысле, где жмурик? – удивленно выдавил из себя Прутин, и на его лице установилось выражение безнадёжного тупика.
-Ну… вы говорили жмурик… – промямлил Молот.
-Ну да… я говорил «жмурик», и что с того?! – взорвался Прутин, негодуя на глупость своих подчинённых.
-Да ничего… просто там ничего…
-Что ты мне заладил «ничего, ничего», ты что идиот?!
-Нет, бос, я не идиот… просто жмурика там нет.
-То есть, как нет жмурика?! – на лице у Прутина нарисовалась зависающая пауза.
-Идите сами посмотрите, – с серьезностью дурака произнёс Молот и вышел из кухни.
Иосиф Виссарионович посмотрел на Нину, Нина посмотрела на Иосифа Виссарионовича; на лицах у обоих изобразилось недоумение, будто бы они вдруг догадались, что и из них можно сделать придурков. В конце концов Иосиф Виссарионович нервно раздавив сигару о середину пепельницы, встал из-за стола и пошел вслед за Молотом. Нина выпорхнула из кухни последней.
Войдя в комнату, в которой должно было бы лежать Костино тело, Иосиф Виссарионович увидел следующую картину: никакого трупа, чистый ковёр и никаких пятен крови на потолке, и вдобавок к этому он увидел, что на диване, будто бы ничего и не произошло, сидит Хрущ и не стесняясь ковыряется пальцем в носу, а Молот, спиной к нему, рассматривает лежащие на стеклянном столике глянцевые журналы. Факт был невероятным, ибо факт был чудом: в комнате, в которой час тому назад (и Иосиф Виссарионович видел это собственными глазами) лежало тело человека с простреленной головой, не было не только этого тела, но не было и никаких следов от пребывания этого тела в этой комнате, в чем, опять же-таки, Иосиф Виссарионович мог убедиться воочию. Мысли у Иосифа Виссарионовича запрыгали, словно белка в колесе. Нужно было как-то осмыслить этот парадокс, но, во-первых, осмыслить его было немыслимо, а во-вторых, осмысливать его было нечем, постольку поскольку Иосиф Виссарионович при всей своей крутизне и деловитости был человеком весьма недалёким. Поэтому-то он разрешил эту трудную и нелёгкую загадку по-своему, то есть по-дуратски: он резко повернулся лицом к Нине и угрожающе прохрипел:
-Ты что же, дорогуша, шуточки тут со мной шутить собралась?!
В голове у Нины всё перевернулось вверх тормашками; она вообще ничего не понимала, и всё происходящее напоминало её реальность дурдома. Она посмотрела на персидский ковёр, потом на Хруща, потом на Молота, и с трудом выдавила из себя:
-Ося, милый… я не знаю… я тут не причём… клянусь тебе… я не знаю… клянусь… я тут не причём… Ося…
-Сейчас ты у меня узнаешь, что значит быть не причём, стерва вонючая! – ругнулся Иосиф Виссарионович и, обращаясь к Хрущу и Молоту, грубо скомандовал. – Эй вы, разини, хватайте эту тварь и валите на диван!!!
Хрущ и Молот были ребятами исполнительными, и им два раза повторять не приходилось. Они вмиг кинулись к Нине, схватили её и повалили на диван.
-А теперь разденьте мне эту змею догола! – приказал Иосиф Виссарионович.
Секунда, и Нина с легкой руки Хруща и Молота оказалась в чём мать родила.
-Так, ты держи её покрепче, – сказал Прутин Молоту, – а ты, – Прутин кивнул Хрущу, – сходи пошукай мне кнута хорошего, чтоб эту мразь уму-разуму поучить!
Хрущ молниеносно смекнул в чём дело, выскочил из комнаты и через минуту принёс босу вырванный с мясом шнур от электрочайника.
-О! это подойдёт, – сказал Иосиф Виссарионович, оценивая руками знатока достоинство шнура. – А теперь держите эту тварь хорошенько, сейчас я ей задам!
Наконец-то Нина поняла, что происходит: сейчас её будут бить и бить больно. Это был неожиданный, но упрямый, факт; факт, который она отказывалась понимать. И по сему она стала дёргаться и кричать:
-Ося, милый!.. я тебе всё объясню!.. я тебя люблю!.. я тут ни причём!.. клянусь тебе!.. Ося, родненький!.. это он всё подстроил!.. я тут ни причём!.. поверь мне!.. это он!.. я!.. Ося!.. голубчик!.. клянусь!!!
-Заткните этой суке рот, чтоб она не орала!!! – прохрипел Прутин и для пробы несколько раз рассёк шнуром воздух.
Молот тут же схватил валявшиеся возле дивана трусики Нины, скрутил из них заправский кляп и засунул его Нине в рот. И экзекуция началась.
Иосиф Виссарионович по складу своего характера был дока в том, чтоб сделать кому-нибудь больно, поэтому он лупил Нину с залихватским энтузиазмом. Удар следовал за ударом – мерно, сильно, жестко, резко и увесисто. Нина мычала сквозь кляп и извивалась, как змея; но четыре железные руки держали её мертвой хваткой. Никого из палачей не интересовало, какие чувства испытывает жертва, – её просто секли, секли немилосердно и жестоко. Через пять минут порки на теле Нины показалась первая кровь, но никто и не думал останавливаться: удар, другой, третий, четвертый, пятый – всё хлеще и хлеще, всё садче и садче! Ещё через пять минут вся спина Нины покрылась кровью, и Иосиф Виссарионович, наконец-то, остановился, но вовсе не для того, чтобы окончить наказание, а потому, что ему нужно было передохнуть.
-Так, орлы, вы пока её не отпускайте, я сейчас кое-что принесу, и мы продолжим, – сказал Прутин и вышел из комнаты на кухню.
Через минуту Иосиф Виссарионович вернулся; в руках у него были бутылка водки и банка с солью.
-Сейчас, стерва, мы тебе огоньку добавим! – с улыбкой прохрипел Прутин и стал лить Нине водку на её истерзанную спину.
Нина замычала что есть силы.
-Понравилось! – сострил Молот, и на его тупой идиотской роже растянулась улыбка до ушей.
-Любишь кататься, люби и саночки возить! – вставил в свою очередь Хрущ и тоже улыбнулся, но его улыбка была мрачной, как улыбка злобного беса из преисподней.
-Сейчас мы её ещё солькой посыпим! – произнес Иосиф Виссарионович и стал сыпать на спину Нины соль из банки и при этом нежно и ласково приговаривать. – Сейчас мы тебя, деточка, солькой посыпим, сейчас мы тебя, родимая, солькой посыпим!
Тело Нины стало дергаться и дрожать, словно через него пропустили ток неслабого напряжения, однако, опомниться ей не дали: её снова стали пороть, только на этот раз порол Хрущ, а Иосиф Виссарионович держал ноги и то и дело задорно восклицал:
-Жги, не жалей!!! Будет знать, как шутки шутить!!!
И Хрущ действительно жег! Он бил по телу с такой силой, что от тела отлетали куски кожи. Это была дьявольская порка. Это было немилосердное истязание, напоминавшее собою пресловутые реалии ада. Это была суровая и злобная расправа кровожадных и ненасытных демонов над грешной человеческой плотью. Палачи были возбуждены кровью и муками бедной жертвы, и им не хотелось останавливаться. Тело Нины перестало шевелиться, а её били и били; и это длилось до тех пор, пока хриплый голос Иосифа Виссарионовича властно и жестко не изрёк:
-Ну всё, милый, будет, будет… пристопори коней!
Хрущ остановился.
-Кажется она не дышит, а, может, и дышит! Так-то сразу на скорую руку и не определишь! – пробурчал Молот невнятным голосом, хотя по его выражению лица было видно, что ему абсолютно всё равно жива Нина или нет.
-Сдохла так сдохла, – спокойно резюмировал Иосиф Виссарионович и, хитро улыбнувшись, спокойно присовокупил, – а ежели не сдохла, то пусть, тварь вонючая, живёт! Пускай помнит мою милость и доброту.
-А, может, её того… – предложил Хрущ и демонстративно провёл пальцем по горлу, причём по его зверской физиономии было видно, что совершить убийство для него так же просто, как байкеру прокатится на мотоцикле.
-Пусть живёт, я сказал! Или тут кому-то что-то непонятно?! Вы я вижу совсем от рук отбились, или вам напомнить, что такое субординация?! – раздраженно и нервно произнес Иосиф Виссарионович и гневно посмотрел сначала на Хруща, а затем на Молота.
-Всё понятно, хозяин! – с готовностью ответствовал Хрущ, и на его гангстерском лице просияло выражение преданной собаки.
-Нам всё понятно, бос! – подтвердил Молот и посмотрел на Иосифа Виссарионовича с не меньшей преданностью, чем Хрущ.
-Если всё понятно, тогда по коням! – сказал Прутин.
-А она что? – спросил Молот, указывая на тело Нины.
-Пусть себе лежит… пусть отдыхает! Или ты хочешь для неё скорую помощь вызвать?
-Нет, бос! – ответил Молот и почесал рукой затылок.
-Если «нет», тогда валим со двора! – бодро скомандовал Иосиф Виссарионович и вышел из комнаты прочь.
Хрущ и Молот вышли вслед за ним.
В квартире воцарилась тишина, правда тишина зловещая, то есть такая, которая оставляет за собой множество жутких вопросов.
Как бы там ни было, но тело Нины, голое, окровавленное, исполосованное, до бесчувствия избитое тело, как гнилое бревно, валялось на шикарном диване желтой кожи, а возле этого дивана валялся никем не замеченный, смятый Ниной листок бумаги, на котором корявым подчерком Константина Саторинко было старательно написано:

Бумага терпелива и смиренна,
Чиста, любвеобильна, беспристрастна:
Ведь даже мелкого, презренного червя
Не вычеркнуть из сложной книги жизни.
И только Мастеру Единому по силам
Водить пером и что-то исправлять!

Под этим коротеньким, замысловатым стишком стояла размашистая и залихватская подпись:

УЛЫБКА БУДДЫ!!!
28. 07. 2020.