Последний архиепископ

Глава 42
За пережитое в столь короткий период, после потери последней опоры и поддержки в широком круговороте жизни, после всего негласного-неясного отец Жозеф Теодорович решил оставить пост депутата, покончить с бесконечными играми на политической арене противоборствующих государств. Не осталось ни сил, ни желания что-то доказывать-изъяснять, поддерживать сторонников и тайных друзей, бороться за право Польши против австрийцев и немцев, а между Сеймами взирать на нарастающее недовольство в самом Ватикане - в этом главном оплоте его силы и влияния. Как единственный представитель польских армян-католиков и как архиепископ львовский, Жозеф каждые полгода возвращался в Рим, в Ватикан, толкал свою заранее приготовленную речь пред лицом Папы, а затем, смиренно откланявшись, возвращался на прежнее место. Так было ранее - всегда, но по потери матери, погруженный в тайные тяжкие думы, святой отец не поехал в Италию на очередной Синод, сказавшись больным, прислав заместо себя искреннее письменное прощение к Его Святейшеству. Его отсутствие вызвало гнев и негодование в среде святых отцов. И до того сидевшие в тени завистники, недоброжелатели и просто те, кому Жозеф пришелся не по нраву за его резкую пропольскую патриотичность - все то всплыло на поверхность злословия, пробежали-пронеслись холодным вихрем несогласия. "Да кто он такой, что смеет пренебрегать священным Синодом?" - кричали святые отцы одной партии. "Не явиться на собрание мудрейших архиепископу, что представляет армянскую общину, сверхдерзкий, неблагоразумный поступок", - твердили иные. "Выскочка, гордец", - шептались третьи.
Его Святейшество, Папа Пий XI, молча выслушивал гневные претензии святых отцов, то и дело поправляя очки в своем нетерпении, желая скорее покончить с бессмысленным, неприятным спором. Сам архиепископ оставался в неведении о скрытой угрозе, паутиной сплетающейся за его спиной; узнал о сим от преданного и, пожалуй, единственного друга Адама Сапеги, с которым встретился в Кракове по возвращении последнего из Италии. Подробно, несколько сгущая краски от волнения, кардинал поведал, что обсуждали на Синоде и какие речи звучали в стенах главного оплота христианства.
- Против тебя, твоего отсутствия выступали те, кто тайно или явно ненавидят нас. Как ты можешь оставаться в Польше теперь, когда в Ватикане решается дальнейшая твоя судьба?
- Подумать только, - тихо, спокойно, даже чуть отрешенно молвил Жозеф, катая в руке темную сливу, - когда хоронили мою матушку, шел холодный дождь, а ныне светит солнце.
Адам Сапега взмахнул руками, поражаясь безмятежностью друга, и более резким голосом, чуть ли не переходя на крик, выпалил на одном дыхании:
- Господи, Жозеф, да разве так можно? Осознаешь ли ты, сколь шаткое твое положение? Если Его Святейшество прислушается к их речам, тебя лишат сана, испортят всю жизнь, тем самым порушив то, что ты с таким упорством и трудом делал-создавал эти годы. Мне будет жаль, если что-то неладное случится с тобой.
Жозеф поднял глаза на друга, грустно улыбнулся - вымученное лицо немолодого человека.
- Знаешь, Адам, - сказал он, обернувшись куда-то в сторону, в пустоту, - устал я ото всего, горько устал. Каждый день, пробуждаясь на рассвете и возвращаясь после службы и трудов житейских в родные стены, я более не чувствую ничего из того, что наполняло меня радостью. Вспоминаю, как матушка за завтраком или поздним ужином прямо-таки заставляла меня есть, не забывая при этом журить мою лень, когда я не желал складывать вещи в шкаф в должном порядке. Тогда я злился на нее в душе, на зло оставлял ужин или брошенную помятую рубаху и лишь сейчас, потеряв ее, осознал, как сильно мне не хватает ее теплой, мягкой заботы. Многое бы отдал ныне, только чтобы взять ее ладони в свои, испробовать суп, приготовленный ее руками. Опустел мой дом, остались лишь бесплотные тени в мрачных холодных коридорах.
Как на исповеди излил он Адаму всю душу, все скрытое-терзаемое изнутри. В груди, под сердцем больно кольнуло что-то, но затем отпустило. Кардинал пристально посмотрел на друга, грустная дума о чем-то неотвратимом, страшном мелькнула у него в голове, но он тут же отогнал ее как маленького злобного беса. Вслух проговорил:
- Ты очень бледный, Жозеф, у тебя такой усталый вид, с тобой все в порядке? Может, стоит обратиться к врачу, проверить сердце.
- Нет, то все пустое. Кроме Господа и молитв, обращенных к Нему, мне ничего не нужно.
- И все же, я могу порекомендовать своего доктора, очень хороший и как медик, и как человек, - кардинал передал архиепископу небольшую визитку: на ней четким шрифтом было напечатано: "Доктор Тадеуш Масловский" и номер телефона, добавил, - ты все таки запишись на прием к врачу, в нашем возрасте неразумно пренебрегать здоровьем.
Жозеф с искренней благодарностью взял визитку, однако воспользоваться дельным советом не торопился: с раннего детства он боялся врачей, ненавидел лекарства - с того дня, еще в три года, когда доктор сделал ему укол. Давнишний страх перед людьми в белых халатах вновь охватил его, он силился не выкрикнуть, не призвать мать на помощь - как тогда, давно, сейчас он один - только один.
Во дворе, при кафедральном соборе, росли деревья, густые их ветви покрывали тенью горячую землю, серые плиты у кирпичной паперти. Отчего-то Жозефу полюбилось это - под шуршащей листвой касаться пальцами плотной коры, ощущая изнутри - в жилах, в самом кровотоке, наливающуюся силу, будто деревья по собственной воли отдавали ему свое стойкое равновесие, окрыленные лучами жаркого солнца.
Одинокий немолодой архиепископ остановился между липой и ясенем, тень укрыла его легкой свободной прохладой. Как сталось-ощутилось хорошо! Теперь он не один - живое, неподвижное окружает его, нечто растущее рядом, плывущее по волнам времени. Похожее было в отчем доме, в Станиславове, полвека тому назад. И он отдал бы все, пожертвовал бы и саном, и положением, лишь бы вновь оказаться в позабытом, родном саду, под сенью чертог, где вырос, где прошли его детство и юность. Живые мать, братья и Катажина - такие молодые, прекрасные, цветущие. Листва тихо шептала-пересказывала прошлые годы, в груди билось сердце - от нахлынувших покалывающих чувств. Мало остается времени и у него самого: не нужно торопиться, можно и помечтать, задуматься над пережитым торжеством. Он многого достиг благодаря знаниям и кропотливому труду; то, к чему стремился, за что боролся в нынешнее время оказалось никому не нужным, отчего хотелось горько плакать - от обиды, от зазря потраченных сил. После затяжной, нелепой войны мир кардинально изменился, да и продолжал ускоренными темпами меняться на глазах. Новые технологии, новые возможности, порушенные устои многовековой традиции старины. Вера обращалась в пыль, над Европой медленно сгущались невидимые тучи, а впереди, казалось, нет ни грамма просвета.