Святость над пропастью

XIX глава
"Вторая мировая война закончилась через шесть лет и один день после вторжения Германии в Польшу первого сентября 1939 года. Стремительно продвинувшись по территории всей Европы в первые три года войны, измотанные войска стран гитлеровской коалиции были вынуждены обороняться после того, как советская Красная армия дала им отпор в ожесточенной битве под Сталинградом, которая продолжалась с августа 1942 года по февраль 1943 года.
Когда советские войска начали наступление на Восточном фронте, западные союзники захватили Сицилию и южную Италию, приведшего к падению Бенито Муссолини в июле 1943 года. Затем союзники открыли Западный фронт, осуществив высадку десанта в Нормандии 6 июля 1944 года. Гитлеру пришлось вести войну на два фронта в условиях истощения ресурсов, и его положение становилось все более отчаянным.
Наступление Красной армии на Берлин началось 16 апреля. В столицу стянулась почти миллионная армия, было завезено немало танков и военных самолетов. Но советским бойцам не было равных в ведении боевых действий в условиях города: они не шли в наступление по улицам - они все простреливались пулеметами, занимали дом за домом. Натиск был сильным, яростным, немцы осознали, что им не удержать столицы, и тогда начальник генштаба Ганс Кребс вышел на переговоры, передал противнику письменное соглашение с подписью Геббельса и Бормана, в коем говорилось, что Гитлер покончил с собой, а немецкая сторона просит о перемирии.
30 апреля вечером артиллерийский полк под командованием Владимира Макова первым добрался до крыши Рейхстага и сумел установить на ней полотно; в три часа ночи сержант Михаил Егоров водрузил флаг номер пять - как знамя Победы. В этот же день сложили оружие больше 70 тысяч солдат. Взяв Берлин, советская армия не допустила дальнейшего разрушения культурных центров и исторических памятников, и более того, 20 апреля была издана директива, запрещающая красноармейцам заниматься самоуправством как по отношению к местным жителям, так и к пленным. Вопреки всему, немцам должны были оказывать необходимую медицинскую помощь - для этого возвели три госпиталя, а на улицах Берлина появились полевые кухни, в которых кормили немцев и пленников; на стенах и тут и там оставлялись надписи, написанные мелом советских воинов, гласивших: "Гитлеры приходят и уходят, а народ - остается".
Немцы были крайне удивлены происходящим. Лишь случай, произошедший в конце мая, заставил на время встревожиться столице. А дело было так: один советский воин проводил обход города, как вдруг откуда-то раздались выстрелы - стреляли именно в него. Для выяснения данного обстоятельства пришлось забрать на допрос жителей того дома, откуда произвели выстрелы. Боясь потерять расположение Красной Армии, ввергнув тем самым Берлин в пучину новых несчастий и голода, немцы толпами стекались к зданию комендатуры с просьбой демонстративно расстрелять виновных, но не лишать невинных граждан продовольственной поддержки. Советская сторона вышла к толпе собравшихся испуганных горожан и заявила, что ей нет надобности вести войну с мирным населением, а потому расстрела не будет. И немцы, что в страхе ожидали прихода Красной Армии, боясь отмщения и расправы за миллионы загубленных жизней,осознали, что им более ничего не угрожает, а женщины с улыбками на устах воздавали хвалу советским воинам".

Отец Дионисий потерял счет времени: он не знал, что за окном - лето или осень, ибо все дни протекали одинаково, и в судьбе его таилась гнетущая неопределенность. Инспектор, занятый важными делами по долгу службы, редко вызывал его к себе, бывало, по несколько дней, а то и недель, тогда святой отец тосковал в одиночестве, измеряя раз за разом небольшую, ставшую его домом-убежищем, камеру. Он окидывал взором темные стены, вскидывал голову и подолгу глядел в высокое решетчатое окно под самим потолком - в нем проглядывало голубое небо и больше ничего. Иногда яркие, теплые лучи солнца озаряли серый пол, и в их отблесках кружились-танцевали миллиарды крупиц пыли, Дионисий протягивал к ним руку, взмахом гонял их на свету - то была его новая странная игра - без цели, без победы и поражения.
Раз в неделю его как и остальных узников под конвоем водили в душ, ему разрешали мыться дольше остальных, святой отец, пользуясь столь приятной возможностью, многие минуты стоял под теплой струей воды, до красноты, чуть ли не сдирая кожу, терся старой щеткой, смывал неистово с себя скопившуюся за неделю грязь и пот, чтобы потом на чистое влажное тело надеть старую грязную одежду и вернуться в маленькую каморку. Дабы не сойти с ума, не поддаться отчаянию, отец Дионисий молился, иной раз по полночи выстаивая молитву на коленях; он повторял в тишине слова священного песнопения - на латинском языке, которые перевел самолично из текстов, найденных в старинных армянских монастырях в Ливане, архиепископ Жозеф Теодорович одобрил его труды, приблизил после к себе и духовенство впервые узнало о ранее неизвестном в широких кругах отце Дионисии, некогда взявшего при постриги имя Роман.
Единственная надежда на счастливый исход дела то рождалась в его душе, то отступала в глубины сердечных переживаний, давая волю невыплаканным слезам по бесцеремонно отнятой свободе. Каждый день, пробуждаясь ото сна и вечерами укладываясь почивать, Дионисий задавался вопросом: кто, как и для чего навел на него напраслину, так подло ни за что оболгав в деяниях, которых он не совершал и даже не думал их осуществлять? Разве мог он быть предателем тогда, когда все хорошо складывалось и вот-вот митра архиепископа должна была водрузиться на его чело? В памяти всплыли члены высшего духовенства: многим из них он приходился не по нраву, гложила их черная неприятная зависть еще с тех пор, как отец Жозеф многословно намекнул на собрании Синода, что желает выбрать преемником своим отца Дионисия, коего уважал и всецело доверял. Дионисий, по природе своей тихий, немного робкий и замкнутый, никогда не стремился к великим свершениям и всеобщему признанию, и лишь в покорности не смел он противиться воли наставника, которого уважал и любил как родителя. И вот не стало архиепископа - его единственной защиты и поддержки, вылезли из тени скорпионы и змеи, не испугавшись греха, сплели сети козней, впутали в них его, а он, не имея хитрости, как малодушный юнец попал в расставленный капкан.
Однажды на заре он пробудился от непонятного стука в железные оконные решетки: еще во сне до его слуха доносились какие-то странные приглушенные молоточки, но, приоткрыв глаза в давящей тишине, отец Дионисий понял, что стуки эти раздавались наяву, а не во сне. Придвинув скамейку ближе к стене, святой отец встал на нее ногами, приподнявшись на цыпочки, в такие моменты ненавидя самого себя за малый рост, раскрытыми глазами увидел воочию привычный свободный мир, болью манящий его в несветные сказочные дали, сероватое осеннее небо заволокли густые тучи, на темную землю, покрытую желтой травой, крупными каплями падал дождь. Узник в некоем порыве, борясь с нахлынувшими воспоминаниями и новой радостью, приблизил бледное небритое лицо к решетке, наслаждаясь холодными свежими каплями, что иной раз долетали-проникали сквозь металлические прутья.
- Господи, - прошептал с блаженной улыбкой отец Дионисий, прикрыв глаза, - велики деяния Твои, ныне Ты показал мне, рабу Твоему, истинный путь к Тебе и вот я наслаждаюсь тем, что ранее не замечал.
Холодные капли дождя, сильнее и сильнее поливающего землю, омыли его лицо, впитались в каждую клеточку, пройдя в из вне к сердцу, наградив душу безмятежным теплом за все понесенные страдания.
В другой раз поздно вечером, совершая обход по длинным коридорам, охранники услышали красивую песню на непонятном языке - то пел на латинском отец Дионисий псалом, который он когда-то написал. Прекрасная песня, чистый голос проникал в само сердце, омывая его душевным божественным теплом; первое время охранник стоял в полном молчании у камеры безвинного узника, вслушивался в каждое слово, но страх за собственное благополучие взяло вверх над дивной красотой и, все еще находясь под властью мирных чувств, он трижды постучал в металлическую дверь, строго проговорил:
- Эй, поп, прекращай петь!
Наступила гнетущая тишина, и охранник с чувством выполненного долга зашагал дальше по коридору - кроме его тяжелой поступи ничего не было слышно. Постепенно и этот звук растворился в темноте, грузной занавесой, окутавшей длинный холодный проход.

- Вот так закончилась длинная, самая кровавая война в истории человечества, - завершил свой рассказ отец Дионисий, сидя на стуле в теплом кабинете, напротив него глядели насмешливые светлые-серые глаза инспектора, долго тянулось их расставание, еще дольше встречи, после которых оставались в памяти новые, неизвестные события прошлого.
За окном заунывно-жалостливо в протяжном пении завывала вьюга, белые хлопья снега кружились хороводами над землей, мягко укладывались вечным сном на ветвях деревьев, кустарниках, крыши, превращаясь постепенно в единый снежный сугроб.
Инспектор встал,быстрым шагом прошелся по комнате: что-то было, что-то оставалось неясным для него, коль в течении долгого времени испытывал он невинного узника. На несколько секунд уставился в окно, в молчании залюбовался на разверзшуюся северную стихию, в памяти всплыли встречи и долгие рассказы святого отца - много из того являлось обыденным, а посему живым и приятно понятным, отчего еще большее доверие чувствовалось к рассказчику. Но, отогнав от себя неожиданные мысли, инспектор повернулся к Дионисию - тот молча смотрел на него в ожидании, проговорил:
- Чем закончилась война, я знаю и без тебя. Мне нужно услышать ответ на поставленный ранее вопрос: с какой целью и для чего ты подбивал армян на восстание, и почему решил отделить Армению от остального Союза?
- Но это ложь! - вне себя от понесенного оскорбления воскликнул Дионисий, вскочив с места, но тут же сел обратно, испугавшись собственного порыва.
- Молчать! Или тебя уведут на расстрел как предателя и соглядатая.
- Давно вы мучаете меня, не даете ни вздохнуть спокойно, ни умереть. Я никогда и никому не причинял зла: ни словом, ни делом, но люди принимали доброту мою за слабость, однако, я молился, не противился злу и прощал врагов как то учил Господь наш Иисус Христос. Еще во время войны - до своего пленения, мне пришлось пережить куда более страшные муки, нежели те, что ждали и ждут меня впереди. Репрессии, учиненные вашими же людьми из НКВД, преследовали нашу семью с начала сороковых годов, а именно, коснулись двоих старших братьев моего племянника, отца Казимежа. 28 июня 1941 года был схвачен по ложному доносу Каетан Ромашкан, его отвели в тюрьму Бригидки, где... где сожгли заживо под хохот и смех сотрудников НКВД; от него остался лишь обугленный кусок плоти - в нем невозможно было узнать человека. Каждый день сия картина стоит перед моим мысленным взором, а я молитвами отгоняю ее как страшный сон. Представляете, сколько сил понадобилось нашей семье, дабы не напоминать даже самим себе о том... о той трагедии, что смерчем пронеслась над нашими головами. Тогда же другой племянник - Мечислав Ромашкан вместе с супругой был сослан в трудовой лагерь в Сибирь, женщина умерла еще в пути - о том пришло извещение, о самом Мечиславе нет ни слуху ни духу, мы не ведаем, где они жив ли вообще. И вот, когда, казалось, что жизнь потихоньку начала налаживаться, а я сидел в соборе в ожидании скорых почестей, ко мне в дом - ночью, под покровом темноты, ворвались люди из НКВД, они стукнули меня и уложили на пол лицом вниз, скрутив за спиной руки; я чувствовал, слышал, как хрустели мои старые кости и уже готов был расстаться с жизнью, ибо не мало пожил на этом свете. Вот конец моего сказа - и пути. Мне больше не о чем поведать вам, если только вас заинтересует мое одиночное нахождение в холодной камере.
- О да, меньше всего меня волнует твоя жизнь здесь под боком моих людей. Они наблюдают за тобой и докладывают мне, как ты молишься на коленях в темном углу, как напеваешь что-то на непонятном языке. Ты же ведь не потерял веру, не так ли, поп?
- С верой я родился, с ней же и умру. Мне нечего бояться, ибо самое страшное я уже пережил.
- Ты имеешь ввиду твоего племянника Каетана?
- Его в первую очередь. Пусть вы рассердитесь, но я все же скажу: не такой участи заслужил он.
- Это называется: в чужом глазу соринку видишь, а в своем бревна не замечаешь - так предки наши утверждали. И не тебе, ксендз, рассуждать о поступках других: сами же вы, католики, сколько безвинных на кострах инквизиции сожгли, сколько на вашей совести загубленных жизней только за то, что те посмели думать иначе?!
Отец Дионисий поддался вперед, его глаза горели решимостью оспорить сказанные обвинения, он только приготовился было открыть рот, но инспектор взмахом руки перебил его, сказав:
- Знаю-знаю, сейчас пойдет сказ о справедливости крестовых походов, только в том не было ни смысла, ни гордости. Одни фанатики убивали других фанатиков и все ради обладания неприметным городишкой на краю пустыни, именуемого Иерусалимом. Уж лучше бы вы пошли в богатые земли Китая - и то пользы больше.
Отец Дионисий ушел от инспектора подавленным, глупая обида жгла его сердце изнутри. Укладываясь спать на узкую жесткую скамью, он снова вернулся в страшные воспоминания и затянувшаяся рана закровоточила с новой силой.
Во сне Дионисий опять шел сквозь туман - та же картина, те же голые колючие ветви, первобытный страх овладел им целиком, опутывал своими невидимыми сетями. Во рту была горечь, тяжелый комок давил на грудь, трудно стало дышать. Осторожно ступая по мокрой трясине, босой, в одной лишь длинной рубахе, он будто наяву ощущал невыносимый холод, пронизывающий до костей, сковывавший члены. В глухой тишине, в неведомом пространстве, закрытом густым туманом без времени, он почему-то понял, что не один находится, что есть кто-то рядом, вон там стоит - у края сновидения, и этот кто-то родной, до боли знакомый. Дионисий ускорил шаг, почти бежал к серому силуэту, но как во всех снах, он не мог идти скорее обычного, отчего терял силы, ноги то и дело увязывали в болотной жиже, а туман то рассеивался, то сгущался прямо над головой. Набравшись смелости как в последний раз, он дернулся, будто бы прыгнул-перелетел далеко вперед и вот перед ним край земли - где это, что за место, а за этим краем разверзлась во все стороны глубокая пропасть, коей не было конца, туман сгущался уже у обрыва, внизу ничего не было видно. Дионисий глянул на высокую одинокую фигуру, лицо ее было сокрыто капюшоном, а края плаща трепал ветер. Фигура не двигалась, будто вросла в землю, Дионисий приблизился к ней без опаски, положил руку на ее плечо, воскликнул - и голос эхом потонул в неведомой пустоте:
- Казимеж, это ты?
Но неподвижная фигура стояла в молчании, ответа не последовало. Тогда святой отец спросил:
- Ты ли это, Мечислав? Что с тобой, ответь, не молчи.
Фигура не издала ни звука, как столб продолжала возвышаться над краем бездны.
- Каетан?! - прокричал Дионисий, схватив фигуру, резко потянул к себе, развернул.
Незнакомец скинул капюшон, в лицо святому отцу смотрели грустные большие глаза Каетана Ромашкан, о котором денно и нощно молился он перед алтарем.
- Каетан, мальчик мой, родной, - со слезами на глазах промолвил Дионисий, дрожащими руками провел по его лбу и щекам - они горели, обжигали ладони.
Резко святой отец скинул тяжелый плащ с племянника, прижал его к себе, покрывая голову его поцелуями.
- Почему ты горишь, мой мальчик? Уж не заболел ли ты?
- Мне жарко, мне больно, - раздался эхом глухой голос, - помоги мне, дядя, все внутри окутано пламенем, мои внутренности горят, жаром пылают.
- Как мне помочь тебе, Каетан? Что сделать?
Но племянник оставался безмолвным.
- Как мне помочь? - прокричал неистово Дионисий в отдалявшийся простор.
Высокая фигура словно парила над землей, не боясь упасть в вечную бездну, сгущающийся туман окутал Каетана, отделил-разделил их миры и постепенно все пространство начало исчезать, растворяться, святой отец громко заплакали... резко пробудился. Его окружала гнетущая тишина январского холодного утра, солнце еще не взошло и на улице стояла темень. На одеревенелых ногах святой отец добрался до умывальника, долгое время полоскал рот и лицо ледяной водой до тех пор, пока окончательно не пришел в себя. В бессилии опустившись на пол, он какое-то время глядел в пустоту тупым, ничего не мыслящим взором, в душе была все та же гнетущая пустота, а впереди маячила пугающая бездна.
- Каетан, - шептал он, словно призывая бесплотный дух к себе, - Каетан, бедный мой мальчик. Господи, прими раба Твоего Каетана в Царствие Свое и даруй ему вечный покой, - слова искренней глубокой молитвы придали сил и он перекрестился, наблюдая, как черное небо становится все светлее и светлее.

Наступил февраль - непривычно теплый, солнечный, этот предвестник долгожданной весны. Отец Дионисий целыми днями сидел в одиночестве, инспектор более не призывал его в свой кабинет да и вестей о новом судебном заседании не приходили. Спасала лишь молитва - без нее святой отец давно бы сошел с ума или наложил бы на себя руки, ибо таящаяся неопределенность будущего казалась ему много опаснее, страшнее всех земных мук и адского пламени. Ночами спал плохо, в густой темной тишине шепотом или мысленно призывал то родителей, то архиепископа Теодоровича - его единственную опору и поддержку, видел он немигающим взором полурастворившиеся тени на бледной стене, освещенной слабым лунным светом, или то была просто игра воображения, что по ночам ему стали являться души умерших?
Однажды Дионисий вспомнил о маленькой записке, оставленной кем-то в толстой стене. Радуясь словно дитя новой забаве, он достал клочок бумаги, долго вчитывался-смотрел в полуистлевшие слова, бумага оказалась мокрой и пахла плесенью. В дальнем коридоре раздались шаги - обычный обход, боясь быть застигнутым врасплох, святой отец в долю секунды кинул кусок бумаги в рот, принялся быстро пережевывать, чтобы в раз проглотить. Но, то ли такая бумага, то ли ее ужасный привкус - при глотании маленький клочок застрял в горле и Дионисий, задыхаясь, в последний момент засунул два пальца в рот и его вырвало.
Щелкнул замок, в камеру вошел озлобленный охранник, увидев согнувшегося святого отца, он резко приподнял его голову за волосы, выругался:
- Какого черта ты творишь, старый идиот?! Опять тебя рвет - что ни день, так вбирай за собой мерзкие, зловонные испражнения.
Немного поддавшись вперед, охранник нечаянно наступил сапогом в рвотную массу, отчего еще пуще побагровев от ярости, сказал:
- Бл..ь, твое дерьмо повсюду. Сейчас принесу ведро воды и тряпку, сам все вычистишь.
Отец Дионисий пропускал ругательства между ушей, чувствуя себя при этом счастливым и отчего-то свободным. В ведре, что принес охранник, вода оказалась холодной,а тряпка грязной - но все это воспринималось как счастье, как нечто новое в кругу однообразных дней, недель, месяцев. Засучив по локоть рукава, он долго, с особой тщательностью отмывал пол, пройдясь мокрой тряпкой по каждому углу и уставшее его лицо светилось, когда руки в очередной раз снимали темную паутину.