Святость над пропастью

XXII глава
- Эй, ты, просыпайся!
Сквозь сон, утомленный последними происшествиями, Дионисий медленно открыл глаза, в еще полусонной пелене смутно увидел над собой двоих охранников в форме, у одного в руках поигрывала палка, коей сгоняли нерадивых узников.
- Кто вы? - тихим, хриплым голосом спросил святой отец, до сих пор находившийся во власти сновидений.
- Добрые феи, - ответили охранники и громко засмеялись.
- А, да-да, я так и понял, - проговорил тот и приподнялся с подушки, ныне вспомнил где он и что с ним.
- Ну-ну, поговори еще! Живо одевайся и ступай на работу.
Дионисий Каетанович поспешно собрался, все тело и кости ныли от жестких неудобных нар, от невкусной еды тошнило, но хуже всего было осознание собственной беспомощности и неизвестности. Находясь в заточении, за год он привык-свыкся с тихим, скучным одиночеством: по крайнем мере, можно было мечтать, прохаживаясь из угла в угол, смотреть наверх в решетчатое окно, из которого спускались тонкие лучи солнца, а вечерами молиться, не боясь предательского удара в спину. После оглашения приговора его увели с другими узниками во временный лагерь под Донецком; здесь было много таких же как он бедолаг, осужденных по клевете человеческой жестокости. Вот его окружают люди, целыми днями, работая на тяжелых работах, он может вдыхать свежий воздух, подставлять лицо солнечному свету, ощущая легкое касание южных ветров - в одиночестве мечта о вольности грела тем сильнее, чем он оставался взаперти. Но теперь Дионисий с грустью вспоминал темную камеру, где был один, где его никто не трогал и не насмехался; каждый день на рассвете охранники окриками будили узников и заспанных, потных сгоняли точно скот в столовую, где подавали хлеб да чай без сахара, а после, разделив на группы, отправляли на работы - строительство заводов, вырубка леса, прокладка новой дороги - в зависимости от местности и расположения трудового лагеря.
Надсмотрщики прекрасно знали, кем был Дионисий Каетанович, как попал сюда и что с ним делать дальше и поэтому с особым интересом рассматривали его, часто подолгу разъясняя ему обязанности невольников. Святой отец со смирением брался за любую работу, старческими руками таскал на тележке комья земли, щебень, а вечерами растирал натруженные, все в мозолях пальцы.
Другие заключенные презрительно обходили Дионисия стороной: одни ненавидели его за старческую немощность, другие за веру, но как первые, так и вторые приходили к нему за советом или поддержкой, и он никогда не отказывал в помощи.
Укладываясь спать, святой отец по часу или два глядел в пустоту, слышал, как кто-то ворочается во сне, а кто-то издает богатырский храп, утомленный работой. По полу, быстро перебирая лапками с острыми коготками, бегали, шуршали крысы, в окна задувал ветер, постукивая по старому стеклу. Дионисий глубоко вздыхал, еще не до конца осознавая свое шаткое положение; жалобно урчал полупустой желудок, сердце часто колотилось в груди, будто желая разорвать мясо с костями, чтобы выбраться наружу - к свету. Но света не было нигде, не видать даже слабого просвета, единственного лучика света. Темнота окружала его - холодная, липкая, вселяющая страх и отнимающая надежду. Как быстро пролетело время детства и молодости, сколько он одерживал побед, сколько свершений открывалось на жизненном пути, думалось-виделось в тихие минуты блаженства, что зло никогда не коснется, не тронет его, что его защитит духовный сан, что тайные завистники, соперники канут в лету и - вот стоит получить папское благословение на сан архиепископа, как все разом свершится будто чудо какое. Но жизнь показала иной путь событий, наказала за свое чрезмерное самонадейство, а за собой утащил вниз, того не желая, всех родных, которые претерпели не меньше испытаний, нежели он. Борясь с горькими, колючими как расплавленный свинец обидами, Дионисий молился про себя, искренне, от всего сердца, прося Господа о нисхождении к рабу Своему и отсрочке греховного платежа. С мольбой на устах он засыпал, а утро начиналось таким же как все предыдущие.

Минуло два года. В ту зиму много узников скончалось в морозный январь: от обморожения, голода. К тому же по лагерю прокатилась волна гриппа, болели почти все - и пленные, и надзиратели. Больные лежали кто где, вытянувшись под одеялом; кто-то громко кашлял, кто-то просил пить, но а самое страшное - когда у заболевшего поднималась высокая температура, тогда он, весь бледный, с пересохшими губами, что-то бормотал в бреду, а наутро его находили окоченевшим.
Дионисий Каетанович вызволился добровольцем помогать нуждающимся - все то лучше, нежели морозиться на улице, вбивая в промерзлую землю шпалы для будущей железной дороги. С утра до ночи, а подчас круглые сутки он словно врач обходил больных, поил и кормил их, клал на пылающие лбы мокрую холодную тряпку, дабы снять жар. Он поддерживал выздоравливающих, вселял надежды больным, отпускал с миром и благословением умирающих, не делая различия между народами - для него все они являлись созданиями божьими, с тем и принимал их.
Когда выдавалась свободная минута, Дионисий садился к пылающей печурке, подобрав колени к подбородку, так и замирал, глядя на яркий огонь, отбрасывающий желтоватые искорки очага, прислушиваясь к завыванию вьюги за окном. Стучал в деревянные рамы порывистый ветер, трепетал холодным касанием своим горячее пламя,в такие мгновения очаг разгорался сильнее, в его отсветах на стенах выделялись черные танцующие тени. Как в театре сидел Дионисий невольным зрителем, разглядывал непонятные фигуры на бледных стенах, а иной раз сам принимал участие в сим представлении: вытянет руки над огнем, растопырит пальцы, изображая ими то собаку, то зайца, то птицу. Весело становилось ему, губы растягивались тонкой линией в блаженную улыбку, остальные узники украдкой поглядывали на него, усмехались, принимая его действия за чудачество сумасшедшего, но вслух ничего не говорили, ибо знали, что в любой момент им может понадобиться его помощь.
Наступил март - весенний месяц, а на улице до сих пор лежал высокими сугробами снег. Для святого отца этот месяц вселял ужас и какой-то доселе неведомый, дикий страх. В марте его впервые обвинили и посадили на целый год в камеру; ровно через год - тоже в марте - суд вынес окончательный приговор, после которого жизнь его обернулась другой стороной - без надежд, без счастья. Март - месяц его погибели; душою он оставался непреклонным, но телом осознавал, что долго не протянет в этом кромешном, зловонном аду.
- Господи, - шептал Дионисий в вечерней тишине, - Ты испытал меня и я со всем смирением испил чашу до дна. Ежели в том воля Твоя, то освободи меня от здешних оков и да даруй мне покой.
Он наблюдал, как загорались одна за другой звезды на бескрайнем небосводе - далекое, высокое небо, вскоре взойдет луна - вечер сменится ночью, а в его судьбе останется все по-прежнему. Безмолвием был ему ответ.
Однажды, в один из дней, когда им разрешили отдохнуть несколько дольше положенного, произошло событие, если не судьбоносное, то важное для исстрадавшейся души отца Дионисия. Как обычно, он сидел в углу - отдельно от остальных, жевал плохими зубами краюху хлеба, оставшейся после обеда. Нестерпимый, какой-то животный голод преследовал его который год и он никак не мог насытиться - сколько бы ни съел. Внимание от тяжких дум привлекла суматоха, охватившая мирно сидящих узников: все они вскочили, отчего-то ринулись к выходу, на их лицах читалось долгожданное воодушевление. Дионисий поднял голову и, поддавшись вперед, вгляделся в толпу, желая понять, что произошло. До его ушей донесся из коридора сильный голос, однако, плавный, берущий за душу. В комнату медленным шагом вошел православный духовник, нараспев проговорил:
- Господи Боже, Создателю и Спасителю мой! Благословенно да будет имя Твое Святое. Благодарение и слава Тебе, Господи, о всех благих, яже прият от Тебе в житии сем. Ныне же скорбь и болезни обретох, и Имя Твое призываю. Поношения и наподаша на мя. Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней. Скорблю о сем; и по сей скорби разумеваю, яко согреших пред Тобою, и по грехом моим приидоша на мя беды; ибо праведники Твои не унывающе и в темницах пояху Тебе, и во страданиях радовахуся.
Несколько узников припали к его белым тонким рукам, коснулись их губами.
- Благослови, отче.
- Благослови, батюшко наш.
Православный священник поочередно осенял верующих крестным знамением, повторял над их головами:
- Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя! Да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Благословив православных, святой отец поднял голову, с улыбкой на светлом чистом лице проговорил, глядя на Дионисия:
- Вот и славно, а я уж думал, что мне придется одному разгонять чертей.
Вошедший был высок, несколько худощав, но хорошо сложен, лицо излучало неиссякаемый теплый свет, характерный для людей верующих, праведных, зеленые глаза выражали покорность и смирение, а русая бородка аккуратно подстрижена.
В комнату тяжелой походкой прошел надзиратель со скрещенными за спиной руками, пощелкал языком, окинул взором расступившихся, в страхе вернувшихся на свои места узников и, поводя широкими плечами, ушел. Когда шаги охранников замерли вдали, православный духовник приблизился к Дионисию, тихим голосом испросил разрешения присесть рядом. Тот немного улыбнулся, в душе радуясь сей нежданной встречи, пододвинулся. Новый узник, облокотившись о нары, представился:
- Меня зовут отец Протасий, прибыл из Киево-Печерской лавры, где служил десять лет.
- А я отец Дионисий, бывший администратор львовского армянского прихода, преемник почившего архиепископа отца Жозефа; должен был недавно занять его место да вот тут оказался... по ложному доносу.
- Понимаю, - со вздохом молвил отец Протасий, добавил, - ныне в мире, где правят безбожники, нет места и покоя верующим в Него; где стояли храмы да монастыри, ныне складские, крематории и прочие богомерзкие вещи.
- Они пытались запугать меня, родных пытали, выбивали признания в деяниях, коих я не совершал.
- Что же такое страшное по клевете свершил якобы ты?
Дионисий потупил на миг взор, комок тугих рыданий сдавил горло, тело пробил озноб - перед его мысленным взором предстал зал суда, полный народу, и он, одиноко сидящий поодаль в окружении охранников.
- Я и сам не ведаю, за что мне все, - проговорил он, борясь со слезами, выступившими на глаза, - кто-то донес, будто я собираюсь поднять восстание армян против Советского Союза и отделения Армении от остальных республик; немало завистников стояли против моего возведения в сан архиепископа, они то и донесли на меня. Позже, находясь в кабинете НКВД, мне предложили свободу в обмен на веру: они хотели, чтобы я отказался от католического христианства и вступил в лоно православия, но я оказался непреклонным и на сие предложение ответил резким отказом, ибо не мог, не смел предать веру отцов своих, не мог оставить благоволение, возложенное на чело мое в день рождения.
- Стоило бы согласиться: ведь именно через Православие простирается путь к Господу нашему.
- Нет, я не могу: я крещен в католичестве и желаю умереть перед римским крестом, иначе не получить мне прощения.
Протасий со скрытым сочувствием окинул его взором своих мягких светлых глаз, тихо молвил:
- Многие отказываются от православия, но, претерпев испытания, приходят к нам для покаяния.
- В наше время распространенным стало менять веру точно рубаху. Есть даже те, кто в магометянство переходят, бывают и новоявленные язычники, что, попрыгав перед костром с заклинаниями к идолам-чертям, позже устремляются в нашу церковь, искренне раскаявшись в грехе сим. Потешали демонов, а те потешались над ними.
- Сегодня день сорока великомучеников Севастийских, - отец Протасий перекрестился, поведал, - приняли они смерть мученическую в ледяных водах озера за веру Христова, но не предались язычникам.
- Я ведаю о сим.
- Так помолимся же вместе, отец Дионисий.