Святость над пропастью

IV глава
В конце мая, за четыре дня до наступления летнего месяца - а здесь, почти на краю земли, где никогда не бывает привычного лета, солнце стало сильнее прогревать и белый снег таял под его лучами, влажным паром поднимаясь в воздух. А такие периоды становилось жарко и душно, за место холодных сугробов образовывались лужицы и дороги, размытые влагой, превращались в грязное месиво, по которым ни пройти, ни проехать не представлялось возможным. Кочевники ушли, перегнали оленей на иные пастбища, а над ледяной водой с кошачьими криками кружились белые птицы.
Всякий раз, когда выдавалась лишняя минута, отец Дионисий устремлял стопы к безлюдному берегу, садился на какую-нибудь корягу и, подставив морщинистое лицо яркому солнцу, в полном безмятежном одиночестве предавался созерцанию дикого, прекрасного, но ледяного рая. Сердце гулко билось в груди, измученный тяжкими думами мозг замирал, и душа, обрадованная свободой, воспарялась ввысь - к чистому голубому небу, с необъятных вершин так легко и просто виделась распростертая земля, а ее обитатели - всего лишь крохотные черные точки - как муравьи. Вспоминались-всплывали в памяти беззаботные дни детства, проведенные на ферме, под кровом милого дома, рядом с родными, горячо любимыми людьми. Они с братом были еще теми затейниками: Юзеф на правах старшего придумывал что-то новое, интересное и, не смотря на строгие замечания матери, впутывал младшего в свои забавы. То они решили построить дом на дереве, для чего Юзеф подбил неразумного Дионисия принести из сарая доски и гвозди, которые трогать им воспрещалось; отец поймал младшего сына за воровством, строго отчитал, но когда тот по детской наивности доложил, что доски понадобились не для игры, но "важного дела", тогда Каетан понял, кто зачинщик происходящего и сильно наказал Юзефа. В другой раз, уже будучи школьником, Дионисий с братом и сестрой нашли на заднем дворе фермы большой муравейник - интересно им, детям, было наблюдать сверху вниз на торопливую жизнь этих умных насекомых, как работали они на благо своей общины, своего дома, таскали стебли, строили ходы-выходы: маленькие темные точки на покрытой травой земле.
Святой отец глубоко вздохнул, усмехнувшись собственным мыслям-воспоминаниям о счастливом, ушедшем в небытие времени. Многое пришлось пережить, будущее же сокрыто за толстой занавесой пелены, и никто не может сказать, какая участь ждет его впереди, тем сильнее он дорожил недолгим покоем - берег реки превратился в некое укрытие, подобие тихой гавани над бурными грозными потоками. Здесь он мечтал и надеялся, здесь собирался с силами, черпая их в водной стихии, в теплых лучах, в чистом холодном воздухе. Часто снились ему родные, иногда во снах приходила мать, но не звала его к себе, за собой, а лишь издалека наблюдала с кротким, грустным видом. Однажды в сновидении явился архиепископ Жозеф Теодорович, строгим был его взгляд и от этого стало Дионисию страшно и горько одновременно. Когда никого не было поблизости, святой отец запрокидывал голову к небесам, тихо, почти шепотом, говорил кому-то невидимому:
- Гляди, отец Жозеф, что сотворили безбожники с нашей церковью; сколько трудов и надежд ты приложил к святому делу да только после тебя некому было удержать и продолжить великое начинание, коим ты так гордился, тем, что стало смыслом твоей жизни. Прости меня, я слишком слаб и нерешителен.
По его впалым грязным щекам текли слезы, оставляя белые чистые следы, но он даже не смахнул их, ему сталось все равно. После той мольбы архиепископ больше не снился, но жалость к нему, к самому себе всякий раз сжимало сердце, стоило только остаться в полном одиночестве.
Глубоко вздохнув, отец Дионисий встал и побрел обратно обратно к лагерю, где во всю кипела работа. С приходом тепла их барак отправили на кирпичный завод, где изо дня в день, сутра до вечера они месили глину, выкладывали из нее формы, которые потом обжигали при высоких температурах. Сначала пленники изготавливают замес в нужных количествах, мешают-перемешивают под строгим надзором охранников, а когда полученная смесь полностью готова, то несколько человек разом заливают ее в формы, смотрят, хорошо ли залито, нет ли где образовавшихся воздушных пор. Залитые формы к концу рабочего дня накрывают пленкой, дабы дать кирпичу созреть, а не просто просохнуть. Через сутки полученные блоки укладывают на поддон и отправляют на обжиг в печи.
Дионисий, не смотря на возраст, работал наравне со всеми, никто не задумывался ни о его здоровье, ни о старческом бессилии. В один день святой отец месил смесь и разливал ее на формы, в другой день складывал полученные формы в печи. В самом цеху было удушливо жарко, нестерпимо хотелось пить, покрытые мозолями и порезами пальцы рук ныли и болели, а по вечерам он подолгу не мог заснуть от колющих болей в коленях. Все, что оставалось хорошего в жизни - это тихие, дружеские беседы в кругу Калзана, Петра и князя, а перед сном - полуночная молитва в душе - про себя. Ах, сколько тогда было сочинено-придумано стихов, сколько про себя спето церковных песнопений, без которых натруженное сердце его давно бы разорвалось.
Каждое утро встречал Дионисий искренней молитвой, с замиранием всматривался-любовался начинающим днем, когда желто-оранжевое солнце поднималось из-за кромки диких лесов - как всегда величественное, огромно-недосягаемое. Умывшись холодной водой, перекусив нехитрым завтраком, он вместе с другими пленниками выходил их барака и порывистый северный ветер щипал лицо. Шли колонной по одной и той же тропе, ноги в тяжелых ботинках месили комья грязи, оставляя за собой ямки с лужицами. У завода их поджидали озлобленные надсмотрщики, окриком загоняющих узников в горячие, пахнущие глиной цеха. Работы длились без перерыва до обеда, затем пленники шли в столовую, где пахло чуть лучше малосъедобной, подгоревшей едой.
Калзан сидел напротив Дионисия, в нетерпении ожидая очереди. Время от времени он оборачивался в сторону больших котлов, из которых кухарки разливали в миски суп. Немного подумав, тувинец поддался вперед и тихим голосом проговорил:
- Скорее всего, сегодня готовит тетя Зинаида, хорошая женщина, добрая. Сколько помню, всегда достанет лишний кусочек хлеба да и на слово ласковое не скупится.
- А как узнать, она это или не она? Я не так давно в лагере, многое еще не знаю, - шепотом поинтересовался святой отец.
- Зинаида невысокая, тучная, у нее добрые серые глаза и улыбчивое лицо. Из всех она - единственная, кто считает нас за людей.
- Побольше бы таких людей, тогда мир стал бы гораздо лучше.
Очередь постепенно растворилась, отец Дионисий встал в самом конце - по крайней мере, никто не станет злобно шипеть в спину, произнося гнусные оскорбления. Он подставил миску, глаза опущены в пол, словно за ним читалась какая вина. Кухарка дважды из половника налила суп, несколько помедлила, затем добавила еще: немного - как могла. Святой отец поднял взор и встретился с добродушным, приятным на редкость лицом, глаза большие серовато-зеленые, щеки покрывал легкий румянец, кухарка была невысокого, ближе к среднему ростом женщиной, но для него она показалась большой, широкой и уютно-мягкой, теплой. Украдкой женщина положила еще один кусок хлеба, промолвила:
- Ешь на здоровье, мой голубчик. Приятного аппетита.
- Спасибо, - искренне ответил Дионисий и приятная сладкая теплота разлилась по его нутру; сколько видел он горечей, смертей и унижений, столько стал больше ценить простое добро человеческое - не только к себе, но и другим как он.
Немного отойдя в сторону, он услышал, как Зинаида сказала своей товарке по кухне:
- Совсем совесть потеряли, таких стариков на каторгу отправляют.
Калзан в нетерпении ожидал прихода Дионисия, и когда тот уселся за стол, поставив перед собой глубокую тарелку, из которой тянулся сероватый горячий пар, поинтересовался:
- Ну как? Зинаида?
- Угу, - кивнул головой в знак согласия тот и с превеликим блаженством вдохнул горячий запах свежего супа, добавил в конце, - святая женщина!
- Хорошо, теперь и мне пора за обедом, - Калзан поднялся, сказал в конце на ухо Дионисию, - главное, спрячь лишний кусок хлеба, не охранники, свои могут убить.
Во второй половине дня отец Дионисий как и прежде изготавливал кирпичи, мучаясь в цеху от жарких печей и нечистот, вместе с ним работал Петр Иванович - тоже почти старик. Объединенные одним несчастьем, растерявшие прежнее, надежно-счастливое, они трудились под зорким взглядом надсмотрщиков, забавляя друг друга историями из жизни да и просто приятными беседами, скрашивающие их безрадостное существование. В основном говорил словоохотливый, веселый нравом Петр, святой отец большую часть времени слушал и молчал, именно от него учась грамотной русской речи. Руки месили глину, а плавные слова мирным потоком вливались в память, растекались по жилам в сердце.
- Вы, святой отец, даже не представляете, какие чудеса ожидают всех нас в скором времени. В этом далеком от цивилизации месте, где сотни лет ничего не меняется, есть такое, чего никогда не узреешь в привычной нам жизни. Скоро настанет полярный день и продлится почти месяц. С одной стороны, это завораживающе красиво, ибо небо приобретает мистическое очарование, но с другой - тяжело спать, когда солнце светит день и ночь. А я скажу так: стоит претерпеть испытания ради лицезрения столь дивной красоты.
- Вы, наверное, изучали многое о Севере?
- Не только. Ведь по профессии я не столько историк, сколько филолог. Мне приходилось с экспедициями ездить на север, общаться с его малочисленными народами, изучая их быт, культуру, традиции и языки, ведь их разделяют не только обширные территории, но и принадлежность к разным этническим группам. Когда-то я мог понять диалекты эвенков, чукчей, коряков, манси, а теперь стал забывать. Помимо прочего, не сочтите, пожалуйста, за хвастовство, я знал древние мертвые языки, даже читал надписи на сохранившихся через тысячелетия свитках, и то уже позабыто.
- Вы столь умный, на редкость образованный человек, Петр Иванович, ваши сыновья и дочь по праву могут гордиться вами.
- Боюсь, что ныне мои дети стыдятся меня, ибо арестовали меня как "врага народа". Тяжелая ложь, да видно, такова судьба.
Отец Дионисий собрался было сказать что-то хорошее, приободрить задумавшегося собеседника, чье лицо разом осунулось от страшных воспоминаний, но со стороны раздался громкий, пронзительный свист. Они обернулись, стоящий неподалеку охранник погрозил палкой, выкрикнул:
- Эй, вы, двое! Кончайте болтать и живее пошевеливайтесь, иначе отведаете хороших ударов.
Петр и Дионисий взяли бадью с готовой смесью, с кряхтеньем придвинули к пустым формам, куда следовало эту смесь залить. Глубоко вздохнув, Петр шепнул святому отцу на ухо:
- Видите, какое отношение к нам - как к скотине. А, может быть, мы и есть бессловесный скот, иначе не стали бы терпеть эти адские муки. Дали каждому по порядковому номеру заместо имен - вот и не люди мы для них, с клеймом точно на скотобойне.
- Дай-то Бог, освободимся. Не вечность де тут жить.
- Будем молиться, ибо все уже не в нашей власти.
Вдвоем, на сколько хватило сил, они наклонили полную бадью, осторожно залили несколько форм. Дионисий до скрежета сжал зубы, острая боль пронзила его тело, глаза невольно увлажнились от слез и, не имея воли терпеть, разжал края бадьи и с тихим стоном сел на пол, кровь разом прилила к лицу. Петр устремился к нему, сам бледный, испуганный. С дружеской заботой заглянув ему в глаза, поинтересовался:
- Отче, что с вами случилось?
- Болит, как сильно болит...
- Где болит? Может, позвать на помощь?
- Тяжко мне, не могу больше. Остро колет, жжет огнем здесь - где фаланги и колени.
- Прошу вас, потерпите немного, скоро нас отпустят. Еще чуть-чуть, только закончим, иначе вас убьют,а одному мне не справиться.
Святой отец попытался подняться, опершись на плечо Петра, но ослабевшие ноги не слушались его, по телу вновь пробежала волна боли, и он упал, тяжело дыша, а в груди учащено билось сердце. К ним приблизился рослый надсмотрщик, темные густые брови сошлись в гневе к переносице. Немного постояв так, играя палкой, он гнусаво проговорил:
- Чего расселись? Отдыхать захотелось?! А ну, живее за работу!
- Гражданин, у этого человека болят ноги, он уже стар и слаб. Сжальтесь, прошу вас, - умоляюще, глядя снизу вверх, молвил Петр Иванович, в глубине души смертельно боясь этого исполина с кулаками размером с детскую голову.
- Мне плевать. Твой дружок обязан выполнить дневной план; если не сделает, я лично изобью его до смерти, а тебя, защитник - вшивый интеллигентишка, посажу в яму, где ты сдохнешь сам через несколько дней, - поглядел в лицо Дионисия, добавил, - вставай, иначе будете работать без продыху.
Усилием воли, едва сдерживая крик, Дионисий с помощью Петра приподнялся, все лицо покрылось испариной, а глаза - большие, карие, широко раскрылись, всматриваясь куда-то вдаль, но и там он ничего не различал.
После трудного дня святой отец лежал в постели, он не отправился даже ужинать, а лишний кусок хлеба отдал Петру как благодарность за поддержку и необходимую помощь. Через час к нему подошел Калзан, от него пахло рыбным супом; приложив широкую смуглую ладонь на лоб больного, он прошептал:
- Денис, как ты?
Святой отец медленно приоткрыл глаза, гулко толкались меж собой черные ресницы, белым отсветом поблескивал огонь в темных зрачках. Он сглотнул слюну, задвигался острый кадык на морщинистой шеи, долго он молчал, собираясь с мыслями, но все же ответил тихим голосом:
- Лучше, намного лучше.
- Болят ноги?
- Почти не болят. Мне необходимо как следует отдохнуть, а завтра я уже поднимусь с постели. Не волнуйся за меня и да попроси у Петра прощение за меня, мне так стыдно, ведь он мог пострадать тоже.
- Не говори так, ты для них единственная надежда. Если кто умрет, тебя попросят прочитать заупокойную молитву. Я-то сам не христианин, не знаю, как у вас... ваши ритуалы или что там... Прости.
Отец Дионисий был благодарен ему за сие теплые слова. К горлу подкатил тугой комок - не то рыданий, не то радости от нахлынувших утешительных чувств. Так бывает часто, когда после длительного утомительного пути, полного препятствий и опасностей, путник оказывается в тихом, благодатном месте, в стенах дома, где поджидали его родные, любимые люди. Во сне Дионисий видел старый родительский дом: весь белый, залитый ярким золотым светом, только пустой, безлюдный; и переходил он из комнаты в комнату, садился то и дело на мягкий диван, выглядывал в окно, мысленно ожидая кого-то еще. "Мама, Сабина", - шептали в ночной полутьме его уста, по щекам текли крупные капли слез.